Текст книги "Ушли клоуны, пришли слезы…"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 36 страниц)

Иоганнес Марио Зиммель
Ушли клоуны, пришли слезы…

Безумие отдельных лиц – редкость, зато безумие групп, наций и эпох – правило.

Фридрих Ницше

Единственная возможность выиграть игру – это не играть в нее.

Из американского фильма «Военные игры»

Лишь немногие действующие лица, события и организации, упоминаемые в этой книге, – плод авторской фантазии. Например, французская радиостанция «Премьер шен» и канал «Теле-2», немецкий радио– и телецентр «Мир в кадре» и одноименная передача, а также «части специального назначения».

Зато многие действующие лица, события и организации, напротив, взяты мною из реальной жизни. Это относится и к трем главным героям, внешне измененным до неузнаваемости. Они повлияли на мою жизнь, и это влияние будет ощущаться до самой моей смерти. Существование одного из троих сделало возможной любовь между мужчиной и женщиной, жизнь которых была до этого неполной.

Чудовищные эксперименты, о которых я рассказываю, производились – и успешно! – известными во всем мире учеными. За исключением одного, самого страшного. Все катастрофические или невероятные события, описанные в книге, основываются на действительных фактах.

Устные и письменные высказывания наших современников, планы и решения, принимаемые людьми столь же высокопоставленными сколь и безнравственными, людьми, от слова которых зависят наши с вами судьбы, равно как и сцены из телепередач, цитаты из научных и политических книг, статей, речей и газетных заметок, я передаю по возможности слово в слово. И только изредка изменяю фамилии, место и время действия иногда следуя букве закона, а иногда уступая требованиям драматургии произведения.

Так что сходство с реальными лицами и событиями отнюдь не случайно – его просто-напросто нельзя было избежать.

И. М. 3.

Л. С., К. К. – Е. и А. М.,

где бы они сегодня ни были,

с любовью, уважением и благодарностью

Пролог

И вот появились клоуны.

Стоило им, спотыкаясь, вывалиться на арену, как все дети начали восторженно кричать. Клоун в желто-черном трико – очень высокий и очень толстый. Клоун в трико в красно-белую клетку – очень маленький и очень худой; лица их аляповато раскрашены, на ногах бесформенные башмаки, они в неимоверно широких шароварах. На головах – крохотные шапочки.

Ах, дорогие мои, вы сами знаете, что такое цирковое представление!

Счастливые мальчишки и девчонки сидели вместе с родителями в огромном шатре. Они ликовали, когда перед ними танцевали черные пони, испуганно съеживались, заслышав львиный рык, и ужасно переживали, когда высоко-высоко над их головами в воздухе проносились на трапециях красивые девушки в серебристых костюмах.

И вот теперь – клоуны!

– Давай сыграем в Вильгельма Телля! – предлагает желто-черный клоун.

– В кого-кого? – переспрашивает красно-белый.

Их голоса звучат очень громко, и каждый из них, произнося реплику, поворачивается лицом к «своей» половине зрительного зала.

– В Вильгельма Телля! Ну, который стрелой из лука сбил яблоко с головы своего сыночка! На расстоянии в сто шагов!

– Вот здорово! Вот здорово! – кричит маленький клоун. – На расстоянии в сто шагов Вильгельм Телль сбил, значит, яблоко с головы своего сыночка, да? И я, значит, буду сыночком, да? Ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!

– Хорошо, ты будешь сыночком!

– А как сыночка зовут?

– Сыночка зовут Вальтерли!

– Сыночка зовут Вальтерли! Малыш Вальтерли!

Худой клоун прикрывает рот рукой и говорит в сторону, как бы доверяя публике свою тайну:

– Старик ни за что не попадет!

Дети смеются.

В первом ряду, у самого манежа, со своим сыном сидит женщина в светло-желтом брючном костюме. На мальчике блейзер, фланелевые брюки и белая рубашка с бабочкой. Ему лет семь. Глядя на мать, он сияет от радости.

– Где яблоко? – спрашивает худой клоун.

– Вот оно! – Толстый достает из кармана шаровар огромное яблоко дивной красоты и снимает с худого шапку. Потом кладет ему на голову яблоко. Оно сразу падает на песок. Толстяк поднимает его, снова кладет на голову худого и прихлопывает сверху кулаком. Яблоко опять падает. Клоун валится рядом.

Толстый поднимает худого, схватив сзади за шаровары, и ставит перед собой. Прикладывает яблоко к его лбу. Яблоко падает. Дети взвизгивают от удовольствия, взрослые улыбаются.

Молодая женщина с любовью смотрит на сына, а тот хлопает в ладоши. Гладит его по коротко остриженным черным волосам. Она тоже брюнетка, у нее тоже короткая стрижка – чтобы волосы не разлетались на ветру. На узком лице выделяются большие черные глаза. Взгляд у нее всегда пристальный, но в глубине глаз навеки поселилась грусть, это заметно даже когда она смеется. На белке ее правого глаза странное пигментное пятнышко – черное, будто обугленное зернышко. Оно совсем крохотное, но придает лицу особое очарование. У нее кожа человека, который большую часть жизни проводит на свежем воздухе.

– Пьер! – произносит мать.

Но мальчик не слышит; все смеются над худым клоуном, который только что воскликнул:

– Нет, с яблоком ничего не выйдет, папаша! Зато у нас есть кое-что другое. – Он достает из кармана банан и водружает его себе на голову.

– Не валяй дурака, Вальтерли! – кричит толстый клоун. – Я тебе сейчас покажу, как сделать, чтобы яблоко не падало. Выброси банан!

Худой клоун отбрасывает банан в сторону.

А толстый откусывает большой кусок яблока и ставит его худому на голову. Теперь яблоко не падает.

– Видишь, как все просто, Вальтерли! Пойду за луком и стрелами.

– А где они, лук и стрелы, папаша?

– Там, в чемодане.

Толстый клоун возвращается с огромным черным чемоданом, который оставляет посреди манежа. Но стоит ему повернуться к маленькому спиной, как тот снимает яблоко с головы и впивается в него зубами. Жует, проглатывает потирает живот. Толстый клоун поворачивается и недоверчиво смотрит на него. Но худой успевает его опередить. Яблоко снова лежит на его лысом черепе.

Как же смеются дети!

Женщина с короткой стрижкой и черными глазами слышит, как позади нее во все горло смеется какой-то мужчина. Оглядывается. Он сидит неподалеку, в третьем ряду. У него морщинистое лицо, он седой как лунь, хотя на вид ему вряд ли больше сорока пяти. Седовласый мужчина узнает молодую женщину и кивает ей. Она тоже кивает ему. Рядом с ним сидит его жена, нежная и хрупкая, и их девочки.

Дети взвизгивают, охают и ахают, захлебываются от смеха. Каждый раз, когда большой клоун делает два шага в сторону черного чемодана, худой откусывает кусочек яблока. И каждый раз, когда толстяк подозрительно оглядывается, худой успевает положить яблоко, все уменьшающееся в размере, на прежнее место. Толстый становится на колени перед чемоданом. Пытается открыть его – тщетно. А худой тем временем окончательно разделывается с яблоком. Дети снова восторженно взвизгивают.

– Вальтерли! – зовет толстый клоун.

– Что, папаша?

– Поди сюда, помоги мне.

Худой так высоко подтягивает шаровары, что видны его фиолетовые носки и зеленые резинки. Спотыкаясь, приближается к толстяку, который окидывает его с головы до ног недоверчивым взглядом.

– Где яблоко?

Худой указывает на свой живот.

– Вот и чудненько! – кричит толстяк. – Тогда обойдемся без яблока!

– Классно, классно! Без яблока! Без яблока!

– Помоги мне!

Оба начинают трясти замки черного чемодана. Наконец крышка отброшена. И вдруг клоуны встают рядом плечом к плечу. В руках у них по автомату Они начинают палить по тому сектору зрительного зала, где сидят молодая женщина с сыном и седовласый мужчина с семьей.

Паника. Дети плачут, взрослые истошно кричат. Автоматы строчат без остановки. Одна пуля попадает в ребенка, другая – в женщину, третья – еще в одного ребенка. Они падают, обливаясь кровью. Седовласый мужчина тоже сполз со скамейки – пуля попала ему прямо в лоб, и из раны льется кровь, много крови, очень много! Его жена и обе девочки тоже лежат у лавки все в крови.

А клоуны продолжают стрелять по лежащим.

Зрители в ужасе рвутся к выходу. Мужчины проталкиваются вперед, отпихивая женщин и детей. Люди – на ступеньках, их топчут… И кровь, кровь, кровь, которая стекает со скамеек и ступенек вниз, к манежу.

С пистолетом в руках выбегает смотритель цирка в униформе. Его замечает худой клоун. Три выстрела – и «униформа» падает лицом в песок. Рядом расплывается кровавая лужа.

Как только раздались первые смертоносные выстрелы, молодая женщина в светло-желтом брючном костюме спрятала мальчика под скамейку и сама бросилась плашмя на пол рядом с ним. Она действовала быстро и уверенно, словно бывалый солдат. И теперь, лежа на полу, видит, как оба клоуна, продолжая стрелять, отступают к выходу с манежа. Люди бросились врассыпную, кое-кто упал. Клоуны выбегают на улицу.

Конечно, у входа их ждет машина, думает молодая женщина.

Все проходы забиты. Оттуда доносятся стоны раненых. Оставшиеся в живых люди дерутся – жестоко, бессмысленно, обезумев от страха. Вокруг – тяжелораненые, мертвые. Из динамика гремит мужской голос. Никто не понимает, что он говорит.

Спящий беспокойно ворочается. На лбу у него мелкие капельки пота. Дыхание хриплое, седые волосы слиплись. Во сне он отчетливо видит человека… да, убитого, в луже крови. Спящий видит во сне самого себя – мертвого! Он видит жену, дочерей – убитых, убитых, убитых! Девочки перегнулись через скамейку. Спящий громко стонет.

Молодая женщина вскакивает. Тащит сына за собой. Он идет, покачиваясь. На манеже – толпа. Стоны раненых рвут душу. Женщина энергично прокладывает себе путь, держа мальчика за руку. Он чуть не падает, но она тянет его дальше. Где надо, женщина пускает в ход кулаки. Ей отвечают тем же.

– Эй, ты! Сдурела, что ли?

– Ну, сволочь, ты у меня получишь!

Вскоре она оказывается в вестибюле у касс. Там три телефонных будки. Она резко распахивает дверь одной из них, втаскивает туда сына, тяжело дыша, прислоняется к стеклу и набирает номер.

– «Гамбургер альгемайне», – доносится из трубки девичий голос.

– Говорит Норма Десмонд. Соедините с главным редактором! Срочно!

– Одну секунду, фрау Десмонд.

В трубке щелкнуло. И другой женский голос произнес:

– Главная редакция.

– Это Норма Десмонд. Доктора Ханске, пожалуйста! Быстрее!

– Соединяю!

Щелк! Мужской голос:

– Норма?

Молодая женщина старается говорить спокойно, не торопясь:

– Гюнтер! Я в цирке «Мондо» на Хайлигенгайстфельд. Только что здесь была дикая стрельба! Два клоуна палили из автоматов по зрителям.

– Что?

– По одному из секторов, мы с Пьером там сидели.

С улицы доносится вой сирен. Сколько машин подъехало – две, три, четыре или больше, не скажешь. Мимо Нормы Десмонд через артистический вход прямо на арену въезжает полицейская машина с вертящимся синим фонарем на крыше, за ней другая. Норма видит, как перед цирком тормозят микроавтобусы «скорой помощи».

Мимо нее пробегают санитары в белых куртках и серых накидках. Сирены надрываются.

– Сколько убитых? Сколько раненых? – звучит в трубке голос главного редактора.

– Не знаю! Может быть, пятьдесят! Может, шестьдесят! Послушай, Гюнтер: насколько я понимаю, клоуны действовали по плану. Им было приказано убить одного человека… Да, его и его семью… Все остальное – камуфляж. Они убили его! И жену, и двух девочек тоже!..

– Кого? Ты знаешь?

– Знаю!

– Так кого же?

– Профессора Мартина Гельхорна.

– Профессора Гельхорна?

Кто-то резко открывает дверь кабины. Норма оглядывается.

Видит перед собой высокого мужчину с пугающе бледным лицом. Он в очках без оправы, костюм помят. Незнакомец тяжело дышит, кашляет.

– Что вам нужно? – кричит Норма.

Бледный человек отступает на шаг.

– Пардон… Я не заметил, что будка занята…

Дверь захлопывается. Незнакомец исчезает.

– Норма! Норма! – слышится из трубки.

– Да здесь я!

– Кто это был?

– Понятия не имею. Какой-то мужчина…

– Ты сказала… профессор Гельхорн?

– Да!

– Из Вирховского центра?

– Да!

– Но ведь это – известный ученый!

– Да, микробиолог!

– Микробиолог! С каких это пор у нас убивают микробиологов?

– Откуда я знаю!

– Ты абсолютно уверена, что это Гельхорн?

– Черт побери, я видела столько его снимков! Я не могла ошибиться!

– Но почему его застрелили?

– Боже мой, откуда мне знать? Немедленно пришли сюда фотографа! И репортеров! Джо! Франциску! Герберта! Джимми! Я остаюсь здесь! Нам нужно будет много места! Что идет на первой полосе?

– Конференция ЕЭС в Брюсселе – снова провал. Но это мы, конечно, выбросим! Вся первая полоса – твоя. И третья тоже. А если захочешь – еще!

– О’кей. Я тебе позвоню.

Норма вешает трубку. И секунду спустя видит, что ее мальчик сполз на пол. Рядом с ним – лужа крови. Она бросается перед сыном на колени.

– Пьер! Пьер!

Пьер не отвечает. Ребенок мертв. Норма видит на его груди слева красное пятно. Пуля попала ему в грудь! Она расстегивает блейзер. Ее руки, одежда, туфли – все в крови. Мать испускает звериный стон, ужас сжимает ей горло, она задыхается. Наверное, в него попали первыми же выстрелами, думает она. Раньше, чем я спрятала его под скамейкой. А я ничего не заметила. И тащила его сюда, смертельно раненного.

Вновь взвывают сирены. Снова подъезжают патрульные машины и кареты «скорой помощи».

Мы в Гамбурге. Сейчас 17 часов 54 минуты. Понедельник, 25 августа 1986 года.

Книга первая

1

Ей никогда, ни до, ни после, не приходилось испытывать столь мучительной боли, как в те секунды, когда она вернулась домой после похорон. Я этого не вынесу, думала она. Когда бы я ни пришла теперь домой, его здесь не будет. Никогда больше он не будет ждать меня. И никогда здесь не раздастся его смех. Я никогда больше не услышу его смеха. Никогда и нигде, думала она. Он часто смеялся. Как и его отец. Он тоже бывал в этой квартире. И он тоже мертв. И никогда, никогда в жизни мне не услышать больше их голосов, и я никогда, никогда, никогда их не увижу. Нигде!..

А эта квартира? Она для меня все равно что для зверя его нора, в которой он может укрыться, усталый или раненый, в смертельной тоске или очень голодный. Или при последнем издыхании. Или довольный удачной охотой. Или тем, что хорошо плыл, или в беге взапуски пришел впереди всей стаи. Сколько лет они посылали меня в командировки по всему свету, думала она, и я всегда возвращалась сюда и всегда была счастлива, так счастлива, услышав голос Пьера или его отца. Была счастлива, когда возвращалась под родной кров поздно ночью. Да, под родимый кров. Потому что это – моя родина, другой у меня нет. И если один из них уже спал, я садилась рядом и слушала его дыханье, дыханье отца или дыханье сына. Я потеряла мужа, потеряла сына, я никогда не увижу и не услышу их. И эта квартира больше не мое пристанище, пока что здесь мне все до боли знакомо, но все уже чуждо. У меня отняли все! И больше никогда не будет, как бывало прежде. Ни-ког-да. Самое страшное слово в мире. Страшнее, чем Гитлер.

Она переходила из комнаты в комнату, ее душу словно огнем выжгло. Господи, хоть бы я тоже умерла. В ее темных глазах застыли горе и боль, а еще – униженная покорность, тоска и одиночество. Одиночество жизни и смерти.

Однажды мы говорили с отцом Пьера о том, какой смертью хотели бы умереть, думала она. Это было в Бейруте, в октябре семьдесят восьмого, я очень хорошо помню. Тогда нас обоих послали в Бейрут, его – агентство Франс Пресс. Мы были знакомы уже три года. Познакомились в январе семьдесят шестого, когда на «зеленой линии», демаркационной линии между Восточным и Западным Бейрутом убили так много людей. Христиане жили в Восточном, мусульмане – в Западном. И вот, в январе мусульмане ввели на «зеленой линии» спецпропуска, и христиан, у которых этих пропусков не оказалось, убивали или хватали и увозили Бог знает куда. Я жила тогда в западной части города, но мне надо было попасть в восточную; на «зеленой линии» меня задержали и когда собирались уже увести, чтобы расстрелять в ближайших руинах, неизвестно откуда появился Пьер Гримо и заорал, что я иностранка и журналистка, я прекрасно помню, как он все время кивал на мою белую рубашку, а потом на свою. В Бейруте было невыносимо душно, поэтому все мы, репортеры, разгуливали в белых рубашках с короткими рукавами и шортах, а на рубашках по-арабски и по-английски было написано: «Не стрелять! Пресса!». Пьер переругивался с двумя мусульманами, а в это время другие расстреливали среди руин тех, кого схватили раньше. Но тут, слава Богу, в ста метрах от нас взорвалась ракета, все бросились на землю, и пока на нас сверху сыпался дождь осколков, этот Пьер Гримо (тогда я даже не знала его имени) схватил меня за руку, и мы, пригнувшись, побежали зигзагами прочь, а они стреляли нам вслед. Вторая ракета врезалась в землю как раз между нами и ими, поднялись столбы пыли и дыма – и нам удалось скрыться. С того дня мы почти не разлучались, мы даже работали вместе, он помогал мне, а я – ему. В семьдесят шестом ему исполнилось тридцать девять, он был на девять лет старше меня, и нас обоих без конца посылали на разные войны, но мы всегда возвращались домой живыми и невредимыми, потому что потихоньку научились выживать на войне. Узнали для этого целую кучу трюков и уловок, и некоторые из них были что надо. И все-таки той октябрьской ночью мы с ним говорили о смерти. Конечно, нам приходилось расставаться, потому что «хозяева» могли послать его в одну сторону, а меня в другую, но мы встречались вновь в Бейруте, где жизнь становилась все хуже и хуже. В ту ночь мы оказались в отеле «Коммодор», в западно-бейрутском отеле «Коммодор». У нас был еще номер в «Александре» в Восточном Бейруте. Многие репортеры снимали номера в обеих частях города. Все дело в том, какой материал тебе заказывали и откуда: иногда было просто невозможно оказаться на другой стороне. В оба отеля, и в «Коммодор», и в «Александр», частенько попадали бомбы и снаряды, но их после этого худо-бедно приводили в порядок. Той ночью мы лежали, обнявшись, и тела наши жили как одно, и все было так, как бывало всегда, когда мы любили друг друга. А что так может быть, мы с Пьером никогда прежде и не догадывались, хотя это продолжалось уже почти три года, и не было для нас никакого вчера и завтра, а только сегодня. Пожалуйста, пусть будет только сейчас, сейчас, сегодня и ничего больше, да, пожалуйста, пусть никогда не кончается сейчас, и пусть оно продлится долго, пусть не кончается никогда, у меня только и есть, что он, а у него – только я, да, сейчас, и только сейчас, потому что, когда кончится сейчас, может случиться все что угодно, ибо это не время жить и не время умирать, сейчас – нет. Хотя почему? Если этому суждено случиться, пусть произойдет сейчас, пожалуйста, сейчас, сейчас!

Потом мы лежали рядом, и моя голова покоилась на его груди, и я слышала, как бьется его сердце и как стучат пулеметы в ночи. И как гудят моторы бомбардировщика. Я слышала глухие, тяжелые взрывы и крики людей, ракеты падали все ближе, и гремело все сильнее.

– Еще чуть поточнее, – сказала я, – и нашему старому доброму «Коммодору» опять достанется. А на сей раз в нем мы, и выбраться отсюда нам не удастся. Будем надеяться, они не попадут.

– Ни за что в жизни, – сказал Пьер.

И тут снаружи послышался удар, отель качнулся, задрожал, а я сказала:

– Было бы неплохо остаться в живых. Но если уж этого не суждено, мы, по крайней мере, погибнем вместе. Если уж погибать – то вместе.

И следующая ракета упала немного подальше; Пьер поцеловал мои волосы, и я поцеловала его в лоб. Он сказал:

– Вот видишь, пронесло. Я и не сомневался, потому что я умру раньше тебя, mon chou.[1]1
  Моя хорошая (франц.).


[Закрыть]

– Нет, этого не будет, – сказала я.

– Будет, вот увидишь. Я хочу умереть первым. В любом случае. Я об этом Бога молю.

На улице бесились пулеметы.

– Ты молишься о том, чтобы умереть раньше меня? – спросила я.

– Каждый вечер, – ответил он. – Всегда. И сейчас тоже.

Я еще крепче прижалась к нему, поцеловала в губы, а снаружи, довольно далеко отсюда, упала еще одна ракета, и я сказала:

– Об этом не может быть и речи. Я хочу умереть первой.

– Нет, mon chou, Господь все устроит. Я в Него верю. А ты нет.

– Это нечестно, – сказала я.

И тут мимо «Коммодора» прокатился танк, я услышала, как трещат его гусеницы, и заплакала, подумав: он верит в Божий промысел, а не в судьбу. И не в личного Бога. О личном Боге я могла бы с ним поспорить, может, переубедить. Но если он верит в Господа Вседержителя, то у меня нет шансов, и это, между прочим, тоже несправедливо.

– Я хочу быть с тобой честным, mon chou, – сказал Пьер, обнимая меня. – Просто я хочу умереть раньше тебя, потому что не могу себе представить, что останусь один. Это, конечно, запредельный эгоизм.

– Умоляю, не говори так!

– Я сказал так только потому, что это может случиться со мной в любой день. Да и с тобой тоже.

– Но ведь все хорошо! И уже давно!

– Да, слишком даже давно.

– Мы выбрали себе не ту профессию, – сказала я.

– Она никакого отношения к этому не имеет, – возразил он. – Если двое любят друг друга, один всегда умирает. Чем они занимаются и где находятся – роли не играет. Смерть всегда подстерегает любящих. И я об этом не забываю, mon chou.

– Я тоже, – сказала я. – И поэтому хочу, чтобы сейчас длилось вечно, чтобы никогда не наступало утро и не было потом. Идиотизм, конечно, я понимаю.

– Никакой не идиотизм, – сказал он. – Сейчас и останется для нас навечно. Для нас или для одного из нас никогда не будет прошлого, потому что мы любим друг друга. А когда двое любят, прошлого у них не бывает, mon chou.

Мы говорили по-французски, немецкий он знал плохо.

– Все прошлое навсегда останется нашим сейчас, нашим вечным настоящим – на все будущие времена.

– А если один из нас умрет? – проговорила я и почувствовала, что его сердце забилось чаще и мое тоже. – Если кто-то из нас умрет, что будет, Пьер?

– Ушедшие в мир иной не умирают до тех пор, пока есть хоть один человек, который думает о них и любит их, – сказал он. – И тогда живущий не одинок.

Опять застучали пулеметы.

– И лучшее от того, кто умер, останется в том, кто его любит. И так они останутся вместе до последнего предела.

– Но почему тебе тогда хочется умереть раньше? Я знаю, почему хочу умереть первой я: потому что не верю в то, что ты только что сказал. Я очень люблю тебя за эти мысли, cherie.[2]2
  Дорогой (франц.).


[Закрыть] Но это неправда, и ты сам в это не веришь. Признайся, а?

– О’кей, – сказал он. – Я тоже не верю. Но, Боже мой, как бы мне хотелось в это верить.

И было тогда ужасно жарко и душно, на улице без конца трещали пулеметы, снова прилетел бомбардировщик и дал ракетный залп, и наш отель содрогнулся. Все было так, как бывало в Бейруте каждой ночью.