Текст книги "Нефертити"

Автор книги: Владислав Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 33 страниц)

Эпилог

Шуад возвращался домой подавленный. Он понимал, что между царственными супругами совсем нет былой любви, нет и мира, а потому искать защиты у царицы нет никакого смысла, и все его старания собрать большую книгу истин никому не нужны. Да и есть ли они в жизни?

Уходя из дворца, он по привычке заглянул к Азылыку, который рассказал ему не одну занимательную притчу, дабы поприветствовать великого оракула, и тот, состроив хитрющую улыбку, вдруг поманил его к себе. Жрец подошёл. Оракул заставил толстяка наклониться.

– Ну как, теперь постиг, в чём истина? – усмехнувшись, прохрипел кассит.

– Я от неё ныне ещё дальше, чем был в начале пути, – с грустью признался Шуад.

– А я узнал! – радостно сообщил он и, помолчав, с гордостью прорычал прямо в ухо: – Истина в том, что её нельзя познать до конца!

Что ж, может быть, оракул и прав, и это единственная правда, в которой нельзя усомниться.

Придя домой, он сам, не дожидаясь, пока очнётся ленивый слуга, достал прохладный кувшин вина, круг сыра, несколько тонких, подсушенных и хрустящих лепёшек, вышел на террасу, выходившую на берег Нила, и сел за столик, наблюдая, как восходит полная грязно-жёлтая луна, выкладывая серебристую дорожку на зелёной воде. Наполнит глубокую стеклянную чашу, сделал глоток, ощущая терпкий и душистый аромат выращенного на диком солнце красного винограда. Он ел сыр, пил вино и, не отрываясь, смотрел на то волшебство, которое творили ночь, звёзды, лунный свет и переливы бегущей воды, словно первый раз в жизни всё это видел. В голову закралась даже крамольная мысль: а стоило ли горбиться, терять зрение и превращаться в прокисший курдюк с жиром, если те истины, которые он открывал для людей, не стоят и глотка красного вина, хрустящей лепёшки и бегущей лунной дорожки на воде? А если и вправду истина совсем в другом, о чём он вовсё ещё не ведает, и всё написанное – лишь свод его заблуждений?

От этих мыслей Шуада прохватило ночным ознобом, и он поёжился, почесал живот, с которого стекали капли вина.

Вышел сонный слуга Левий, долго смотрел на хозяина, точно не узнавая его и почёсывая затылок.

– Ты мне больше не нужен! С завтрашнего дня чтоб я тебя не видел в моём доме! – беззлобно сказал Шуад. – Пошёл вон!

Эти грозные фразы жрец произносил почти каждую неделю, однако слуга никуда не уходил, ибо знал, что перед сном хозяин как обычно попросит почесать ему пятки и вообще приласкать его, возбудить, ублажить, что Левий делал столь искусно, как никто другой, и в минуты такого восторга Шуад даже целовал его и твердил, что никогда с ним не расстанется. Вот Левий и чувствовал свою власть, зная, что все эти угрозы никогда не осуществятся.

– Приходил слуга из дворца и забрал вашу книгу, – уходя и зевая, сообщил Левий.

– Что?! Постой! Какой слуга?!

– Он сказал, что от фараона, и я не посмел ему перечить, – недовольно пробурчал слуга. – Он даже знал, где лежит ваша книга! Сказал: за статуей Атона Я и отдал... Я подумал: а вдруг она вам понадобилась?

Левий снова зевнул. Шуад поднялся, сам сбегал в свой кабинет, заглянул за статую Атона: книги не было. Он вернулся на террасу.

– Если до восхода солнца я увижу тебя в своём доме, то перережу тебе глотку. Я не шучу! И не советую тебе испытывать свою судьбу! Она больше не вывезет! Вон! Вон, я сказал! – заорал жрец.

– Вот ещё! – недовольно пробурчал слуга и пошёл прочь.

Этот наглый тон привёл жреца в такое неистовство, что он подскочил и кинулся за слугой, готовый избить его, этого жирного молодого лентяя, но запнувшись о порог, полетел на холодный каменный пол, больно ударившись коленкой. Схватившись за неё, он завыл, слёзы брызнули из глаз, и жрец зарыдал, как ребёнок.

Левий, хмурясь, наблюдал издали за рыдающим хозяином, боясь к нему приблизиться.

– Я-то тут при чём? – недовольно бормотал Левий. – Он сказал: от фараона. А книга за статуей Атона. Любой бы слуга отдал.

– Мне больно, больно! – простонал Шуад.

– Я ещё подумал, что вы беседуете с фараоном, и книга понадобилась вам, а слугу за ней послали его светлость Эхнатон, вот слуга и сказал: «Я от фараона», то есть назвал своё место службы. Я, кажется, видел его во дворце и могу указать. Он немолодой уже и кожа у него посветлее, чем у остальных, но большие уши, – продолжал негромко бормотать в отдалении слуга. – И мохнатые. Таких, говорят, надо бояться, у кого волосы из ушей растут. Но что тут поделаешь, коли он сказал: я от фараона. Ничего не поделаешь

– Некому меня утешить, никто меня не любит! – постанывал жрец.

Шуад поднялся и, хромая, снова вышел на террасу, налил себе вина и залпом выпил. Эхнатон не хочет, чтобы в его царствование появилась «Книга истин». Но почему? Он боится, что померкнут его деяния: упразднение прежних богов и введение единобожия? А может быть, он хочет обнародовать обе книги под своим именем, только чуть позже, когда Шуада уже не станет? Проникнуть в тайные помыслы властителя невозможно. И что теперь жрецу делать? Пойти к правителю и сказать: ваш слуга взял мою книгу, отдайте? Но это смешно и может только обозлить властителя, ибо жизнь каждого египтянина принадлежит фараону, что уж говорить о книге.

Шуад смотрел на полную луну, на большую лунную дорожку, которую изредка пересекали небольшие суда, быстро двигаясь на юг, к Фивам, и душу его наполняла странная тоска, объяснить которую он не мог. Может быть, оттого, что в Фивах он родился и к тем местам прикипел душой. Здесь же всё было ему чуждо, как и сам правитель, мысли и настроения которого он вдруг перестал понимать. Ведь Шуад когда-то убедил фараона ввести культ одного Атона, потому, наверное, и стал ему не нужен. Так случается с теми, кто оказывается умнее правителя.

Он выпил несколько чаш вина, доел сыр и лепёшки. От грустных раздумий у него комок слёз подступал к горлу, и он готов был убежать куда глаза глядят. Однако ночь быстро истаивала, и огромный красный круг солнца выкатывался со стороны пустыни, поднимая всех жителей столицы своими жаркими лучами. Шуад ушёл в дом, заснул, а в середине дня Левий разбудил его, дела призывали жреца в храм. О вчерашней ссоре со слугой Шуад и не помнил.

Бракосочетание Анхесенпаатон и Эхнатона было ярким и торжественным. Сам Шуад в золотисто-белых одеждах благословил новобрачных в храме Атона, потом на колеснице их привезли во дворец. На праздничный пир съехались принцы и цари из многих соседних стран, всё было так, как и на свадьбе Нефертити.

Царица на пир не пошла, хотя и дочь, и фараон звали её, но она плохо себя чувствовала, кожа, снова натянувшись, болела, её подташнивало, шла самая тяжёлая, – вторая половина беременности, которую супруга фараона всегда переносила в муках. Все домашние знали, что родится дочь, Эхнатон сам даже придумал для неё имя: Сетепенра. Лёжа у себя в спальне, Нефертити слышала гул восторженных голосов, радостные выкрики, смех и улыбалась, представляя, как сейчас счастлива дочь. Ибо и она на своём свадебном пиру была счастлива. Вслушиваясь в голоса и стараясь понять по интонации, кто говорит, ибо многих зарубежных гостей она хорошо знала, царица не заметила, как слуги внесли на носилках Азылыка, и он уже сидит напротив, а увидев, она даже испугалась.

– Ну вот, напугал вас! – вздохнул он.

– А почему не на пиру? – удивилась царица.

– Мне тяжело, я не люблю шум, – признался он. – Я пришёл проститься.

– Как... проститься? – не поняла она.

– Сегодня ночью я уйду. Все наказы и распоряжения я уже сделал, да и чем распоряжаться? Пригоршней праха? Ничего не накопив, уйду налегке, как и пришёл. Я специально и подгадал этот день, выпросил, когда всем будет не до меня и мы сможем вот так немного посидеть с вами, моя красавица, и проститься.

– Да уж какая я красавица с таким животом? – смутилась она.

– С таким животом вы ещё прекраснее, ваша светлость! Жаль, ваятелю нашему не дано это увидеть, но он по своей Агиликии знает, какой бывает эта красота! И я признателен судьбе, что она свела нас на берегу Нила и мне дано было это счастье: через день, раз в неделю видеть вас, ваша светлость, любоваться вашим ликом и линиями тела. Я не знал женщин в земной жизни. Ни разу не соприкасался с ними, ибо дар мой был так устроен: я не мог иметь ни с кем телесной близости, иначе бы всё разрушилось и я из оракула превратился бы в шарлатана или в учёного, как Сулла, к примеру. Но, не зная женщин, я не могу сказать, что я никого не любил из них. Нет! Я влюбился в вас! Уж не знаю, та это была любовь или не та, но я чувствовал и волнение, и обжигающее дыхание страсти, и даже краешек страданий задевал меня, когда долго вас не видел. И муки стоили того, ибо я был влюблён в самую красивую женщину на свете! Поверьте, таких больше нет. Позже, возможно, и появятся, ибо семена посеяны в эту землю и вашим дыханием обожгло земной воздух, но до сих пор не было. Я должен был сказать вам эти слова и попрощаться с вами!

Азылык осторожно взял её руку в свою, и странная искра обожгла мизинец Нефертити, пронзив не только палец, ладонь, руку, но, казалось, и плод, который носила царица, и ножка дочери с силой толкнула её в живот.

– Что это? – испугалась она.

– Не волнуйтесь, ваша светлость, – мягко проговорил он, – я не причиню вам вреда и, покинув вас завтра, я всё равно буду оберегать вас, а потому ничего не бойтесь и ко всем последующим переменам относитесь спокойно. Вас они не коснутся. Живите в своё удовольствие и ни о чём не думайте.

– Спасибо, – прошептала она.

– Я захотел облегчить ваши муки. Вы родите завтра...

– Но ещё только...

– Я знаю, – перебил он. – Моя земная энергия мне уже не нужна, я отдал её вашей дочери и, если она захочет, то станет прорицательницей. Но только если захочет. Вы можете ей сказать об этом. Простите, что я принял это решение без вас, но я услышал ваши мольбы о том, чтобы поскорее закончились ваши родовые муки, и подумал, вы на меня не обидитесь. А моего Сейбу возьмите к себе, это единственная моя просьба. Она не обременит вас?

– Нет, – прошептала Нефертити.

Азылык бросил последний взгляд на царицу, дал знак слугам, те подняли паланкин и унесли оракула. И царица после той искры, которая обожгла её, неожиданно почувствовала себя лучше: кожа перестала болеть, тошнота прекратилась, и какая-то внутренняя сила вдруг укрепила не только её дух, но и мышцы.

Вошли повитуха с Задимой, обе ласково взглянули на будущую роженицу.

– Ну что, завтра будем Сетепенру принимать на свет? – улыбнулась повитуха, нежно поглаживая царицу по животу. – Пора уже ей и просыпаться! Как мы сильно ножками бьём! Крепкая будет девушка!

Нефертити с удивлением посмотрела на неё, ибо только вчера повитуха уговаривала её набраться сил и потерпеть месяца два-три, а ныне – пора просыпаться.

– Вот и подарок новобрачным на свадьбу! – поддакнула Задима.

И всё так и свершилось. Азылык ночью умер, а вечером следующего дня Нефертити родила крепкую дочь. Её тело горело огнём, и от новорождённой шёл пар, точно её вынули из кипящего котла. Сетепенра огласила дворец столь громким криком, что Эхнатон с дочерью прибежали на этот вопль.

– Это ж надо, какая здоровущая! – удивилась повитуха. – Первый раз вижу!

Она положила её на пелёнку, и Сетепенра так дрыгнула ножкой, что расквасила повитухе нос.

– Огонь-девка! – восхитилась Задима.

Родив дочь, царица вовсе не чувствовала себя обессиленной. На второй день, устав валяться в постели, поднялась и отправилась купаться в бассейн, а на обед съела кусочек сочного барашка, хотя после родов обычно целую неделю крошки в рот не брала. Сейбу, прислуживавший теперь ей, с подаренным ему Азылыком рубиновым перстнем фараона на безымянном пальце, смотрел на свою госпожу с восхищением, а она даже озорно подмигнула ему.

Через три дня умер Эхнатон. Дочь прибежала в слезах. Ночью он вдруг стал задыхаться, слуги бросились за лекарями, но когда те пришли, всё было кончено. Анхсенпа безутешно плакала, царица её успокаивала, но почему-то не проронила и слезинки. Эхнатона забальзамировали и похоронили в его усыпальнице, где оставили места для царицы и дочери. Не оправдались надежды и на рождение наследника. Несмотря на близость, которая была меж новобрачными после свадьбы, Анхсенпа так и не понесла.

Фараоном стал Семнехка-Ра. И точно ожили Неферт и Сулла, приехали с дарами к новому правителю, но их встретила и повела с ними разговор Нефертити, а рядом с ней сидел Эйе, возглавивший всю армию и готовый по одному жесту царицы задушить любой бунт, если только он вспыхнет.

Смерть Эхнатона и эти обстоятельства, когда царице потребовались помощь и опора, неожиданно сблизили их. Это была тайная и странная страсть, которую они всячески скрывали от придворных, но трудно утаить то, что видно с первого взгляда.

Бывший Верховный жрец и оракул не ожидали такого возвышения царицы. Они бросились к новому властителю, ибо узнали, что наследник не проявляет особого интереса к власти, а все его силы уходят на то, чтобы скакать на лошадях и резвиться с наложницами в гареме. Он мог по неделям не выходить оттуда, словно усвоив от родителей лишь одно сластолюбие, чем Аменхетеп Третий и Ов были наделены в избытке. Потому и фиванские посланники надеялись, что смогут уговорить фараона хотя бы на то, чтобы оставить за Фивами звание старой столицы. Царский дворец, хоть и пустовал, но всегда был готов принять властителя, и Неферт собирался пригласить его туда на праздник, соблазнить его красивыми жрицами, а там и сговорить на переезд. Но все планы рухнули, ибо фараона ни жрец, ни Сулла в течение всей недели так и не увидели. Зато главнокомандующий предупредил Неферта о серьёзных последствиях, если тот вздумает сеять рознь между народом и властями.

Оракул звал с собой Тиу, но и она не поехала, понимая, что подрастает сын, второй наследник, и надо быть рядом с ним. Тутанхатону шёл уже седьмой год.

Из Хатти пришло известие о смерти Суппилулиумы. Его сын Мурсили Второй, вступив на престол, заявлял о своём уважении к Египту и обещал никогда не идти на него войной. Вместе с послами приехал и старый оракул Озри. Он задержался и попросил соизволения у владычицы поселиться у сына в Мемфисе и среди внуков завершить свой земной путь.

Царица разрешила ему жить в Мемфисе. Озри поклонился и хотел уже покинуть тронный зал, но на мгновение остановился и пристально посмотрел на Нефертити.

– Я такой вас себе и представлял, – проговорил он. – Я ведь немного помог тогда Азылыку, когда наш Суппилулиума горел нашествием. Как окончил свои дни оракул?

– Спокойно, не болел...

– Оракулы никогда не болеют, но всегда знают час своего ухода, – помолчав, заметил Озри.

Семнехка-Ра умер через три года. Упал с лошади, заболел и умер. Фараоном стал девятилетний Тутанхатон. Через год фараон сам пришёл к царице и сказал, что он хочет съездить в Фивы, посмотреть город и повидаться с отцом. Нефертити подумала и дала согласие. Властитель уехал, а вернувшись, стал уговаривать царицу переменить столицу и вернуть в первые боги Амона. Правительница возмутилась. Она и слышать об этом не хотела.

– Но по всей стране все поклоняются по-прежнему Амону, а храмы Атона в запустении! Мы тратим из казны огромные деньги, чтобы содержать их, а вернувшись к Амону, мы получим новый источник дохода! У нас нет оракулов! Мой отец готов помогать мне, но уезжать из Фив он не хочет. И это не причуда, не каприз! Пойдёмте!

Он взял царицу за руку, они поднялись на террасу второго этажа, обращённую в сторону пустыни. Фараону шёл одиннадцатый год, но, несмотря на слабое здоровье, он не по годам был умён и рассудителен.

– Смотрите! – выкрикнул Тутанхатон.

К стенам города подступали пески. Они уже высились наравне с городскими стенами, а часть из них, особенно в сезон ветров, пересыпалась через стену.

– Пески уже вступили в город! Мы каждый день посылаем сотни рабов и повозок, чтобы вывозить его из города, на что опять же тратятся немалые средства. А ведь эти рабы могли строить дома, суда, гробницы! Представьте, если мы не будем вывозить песок. Через год города не станет. Пески затопят его! И смешная особенность этих песков в том, что дальше береговой черты они не идут. На этом месте нельзя было строить город, только и всего. Вот почему мой отец не хочет ехать сюда и почему я хочу вернуться в Фивы. И вот почему я хочу сделать первым божеством Амона. Вы прекрасны и умны, тётушка, вы должны понять меня!

Нефертити молча выслушала страстную речь фараона и сказала, что подумает о его доводах. В тот же вечер она обо всём рассказала Эйе.

– Я знал об этом, – улыбнувшись, признался ей главнокомандующий. – Азылык первым поведал нам об этой опасности, но Эхнатон просил сохранить эти сведения о наступлении песков в тайне. Твой супруг даже предполагал тогда, что, возможно, он снова перенесёт столицу в Фивы. Не сразу, конечно. Правителю жалко было покидать этот дворец... – Эйе обнял её. – Дворец и вправду хороший. Но я никогда тебя не покину! Поступай как знаешь. Захочешь уехать в Фивы, я последую за тобой, останешься здесь, я тоже останусь.

Прошёл ещё год. Тутанхатон терпеливо ждал. Нефертити теперь каждый день сама поднималась на террасу второго этажа и наблюдала, как легко пересыпается через высокую городскую стену золотой песок, как рабы бойко нагружают повозки и вывозят песок за город. Но было заметно и другое, как растут горы песка уже в самом городе. Усилий двухсот рабов уже не хватало.

В один из дней царица вызвала к себе фараона и разрешила ему перенести столицу в Фивы. Правитель переехал и лишь там объявил своё новое имя: Тутанхамон. Но он не предупредил заранее об этом царицу, и она не на шутку рассердилась. Войска, большей частью остававшиеся в Ахет-Атоне, готовы были выступить под предводительством Эйе на Фивы и сместить юного властителя. Но фараон, желая смягчить гнев правительницы, прислал смиренное и покаянное письмо, в котором подробно разъяснял причины такой перемены имени и напоминал, что царица сама разрешила ему переезжать, и он подумал, что это разрешение касается и возвращения Амона. Тутанхамон не хочет оставлять Верховным жрецом Неферта, чьё имя до сих пор связывают с тайной борьбой против Эхнатона, а потому правитель остановил свой выбор на фигуре неизвестной и нейтральной в этом отношении. При этом он нижайше просит тётушку переехать в Фивы и продолжить своё управление державой, до тех пор, пока это не станет для неё обременительным.

«Старый дворец полностью в вашем распоряжении, – писал фараон. – Для нас с Макетой строится рядом другой, отец дал на это много серебра, так что казне это ничего не будет стоить. Я говорю об этом столь подробно, дабы вы видели в каждом из моих поступков сквозную нить одной цели: ещё сильнее укрепить нашу державу, сделать её богаче и могущественнее. И второе, более существенное: в государственной казне нет таких средств, и слухи, распространяемые повсюду о наших богатствах, оказались ложными. Именно этим я обеспокоен больше всего, а не попытками нарушить прежние традиции и переделать их на свой лад...»

Нефертити вслух дочитала письмо племянника и взглянула на Эйе. Его мужественное лицо прорезали глубокие морщины, а чёрные волосы на висках давно поседели.

– Нам с тобой надо тоже что-то решать, – мягко проговорил он. – Войско должно перебираться в Фивы и подчиняться одному правителю: либо тебе, либо Тутанхамону. Но кому-то одному. Ты понимаешь?

Она кивнула, вышла на террасу, выходящую на берег Нила. Наступал вечер. Уже полный, но пока белый на голубом фоне круг луны висел над рекой, ещё не серебрилась лунная дорожка, и зелёная река казалась чёрной. Нефертити долго смотрела на бегущий Нил, пока не восстановились все цвета вечера. Прошло часа полтора. Очнувшись, она оглянулась. Эйе сидел рядом в кресле.

– Ты говорил о переезде? – нарушив молчание, спросила она, и Эйе кивнул. – Не знаю, но мне не хочется отсюда уезжать. И не хочется больше управлять державой. Младшей дочери уже шестой год, она взрослая девочка, совсем взрослая. У меня вдруг возникло такое ощущение, что моя жизнь окончена.

– У меня тоже, – помолчав, сказал Эйе.

Город постепенно вымирал. Уехал Илия и все первые царедворцы, стали один за другим сбегать в Фивы и торговцы. Вместо двухсот рабов на вывозе песка теперь работали всего девяносто, столько оставил Тутанхамон царице, которая, полностью передав ему символы власти, осталась с Эйе в Ахет-Атоне.

Тейе жила вместе с ними во дворце. Она не сердилась на мужа, ушедшего от неё к царице, и радовалась их неожиданному счастью. Они обедали вчетвером, с Тейе и Сетепенрой. Остальные дочери уехали в Фивы, там под крылышками царственного брата и родной сестры легче было выйти замуж за принца, царевича, да и вообще в шумной столице жить веселее. Младшая обожала мать и не хотела её покидать.

Каждое утро Нефертити поднималась на террасу второго этажа и смотрела, как город заносит песком. Правда, до дворца было ещё далеко, да и рабы, насколько могли, сдерживали наступление пустыни на дворец фараона.

Изредка заходил Шуад. Он тоже не уехал в Фивы, хотя Тутанхамон звал его, обещая место настоятеля прежнего Карнакского храма, но жрец отказался. Дела у него шли плохо, в храм почти не заходили, и он последние два дня питался только лепёшками и сыром.

– А у меня ещё слуга, его надо кормить, так что... Хоть закрывай храм!

– Ты фараону об этом докладывал?

Жрец, кивнул.

– И что он?

– Ничего! Его не интересует храм Атона, он обиделся, что я не принял его предложение, а теперь не хочет и слышать мои стоны отсюда! Вот и вся разгадка! А я не хочу ехать в Фивы! Там всё пропитано духом Неферта, его лицемерием и чванством. Я не люблю Фивы, я люблю Ахет-Атон, это мой город, пусть он умирает, и мы все погибнем, засыпанные песками, но я хочу жить здесь!

Нефертити улыбнулась, кивнула Шуаду, соглашаясь с ним.

– У нас во дворце освободилось место главного распорядителя, а работы, сам видишь, никакой. Хочешь, переезжай к нам со своим слугой, – предложила царица.

– Ты не шутишь?

– Нет.

– Тогда я пойду собираться?

Она кивнула.

И они стали жить вместе. Через шесть лет умер Эйе, а ещё через год – восемнадцатилетний Тутанхамон, с кончиной которого и пресеклось существование всей восемнадцатой династии фараонов, правившей несколько веков, ибо выбранный после него жрецами Фив Харемхеб – Эйе, уходя, передал ему командование всем войском – никакими родственными нитями с династией связан не был.

Нефертити умерла уже во время его тридцатилетнего правления. Она до последней минуты взбиралась на террасу второго этажа и с содроганием смотрела на песчаные змейки, которые теперь уже, как змеи, заползали и в их сад.

– Дворец и весь город окончательно занесёт песками только через двенадцать лет и семьдесят два дня, нас с тобой к тому времени здесь уже не будет, – усмехнулась Сетепенра.

– Ну я-то понятно где, а вот где ты будешь?

– Где? Не знаю, – она вдруг наморщила лоб, – но вижу, что где-то далеко от родных мест. Буду вспоминать о тебе и плакать.

– Почему плакать?

– Потому что дороже и любимее тебя у меня на свете никого не будет, – голос её дрогнул, она не выдержала, бросилась к матери, обвила её шею.

Несколько мгновений они сидели обнявшись.

– Я должна тебе рассказать о том, кто передал тебе этот дар предвидения, – проговорила Нефертити. – Его звали Азылык...

Она произнесла это имя, и ветер пронёсся по комнате. Царица замолчала, прислушиваясь к тишине, потом улыбнулась.

– Чему ты улыбаешься? – спросила Сетепенра.

– Я вспомнила...

– Что?

– Я вспомнила: когда пески были ещё за городской стеной, а не разгуливали по городу, все мужчины были влюблены в меня.

– И что тут такого? – не поняла дочь.

– Это было время жизни, а сейчас меня боготворят только духи.

Через неделю Нефертити умерла. Слугам пришлось два дня очищать от песка вход в усыпальницу Эхнатона, чтобы с почестями похоронить её. Из близких только дочь Сетепенра и жрец Шуад провожали её.

Ещё через двенадцать лет весь Ахет-Атон был погребён под песками.

Имя еретика Эхнатона, как и Нефертити, было вычеркнуто из всех книг и ни разу не упоминалось. И лишь в 1912 году новой эры археологи, раскапывая Ахет-Атон, наткнулись на мастерскую Джехутимесу, в которой и нашли тот поздний портрет египетской царицы с удлинённой шеей. Её фотографии облетели мир. Время забвения царицы Ахет-Атона закончилось. Она вернулась к нам.