Текст книги "Град Петра"

Автор книги: Владимир Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

Значит, по-княжески себя вести. Не выказать и малейшей робости или смущенья. Ошеломить их, согнуть перед собой – Лопухиных, Одоевских... дьяков, подьячих, всех приказных... Москва запомнила его пирожником, солдатом потешным, денщиком царским – забыть это, – приехал князь, губернатор и кавалер.

   – Отцовскую хибару снести, – произносит Данилыч вслух оголённой роще, церковке на холме. – Снести, чтобы щепки не осталось.

И снова – поучения Ламбера:

   – Тактик наилучше: для бояр – строгая мина, нос высоко. Для простои народ – шаритэ. Народ вас любит. Это ваш авантаж.

«Шаритэ» – сиречь милосердие. Переводить не надо. Речь Ламбера уже вся понятна: память что заглотила – не отторгнет. Здравая есть мораль в его болтовне. Маркиза Монтеспанская была роду высочайшего и короля попрекала, – вишь, он ниже её, из Бурбонов. Чем же Людовик спесь укрощал? Дарами завалил. Случилось – такую сумму огребла метресса, что хватило бы покрыть четвёртую часть содержания флота. Небось проняло... А ненасытна! Франки, ливры, пистоли, экю золотые как вода текли с карточного стола. Храни бог от подобных баб! Дай волю – и наши разбалуются! Положим, Пётр Алексеич не допустит...

Уносится Данилыч ко двору Людовика – и рухлядь в заветном сундучке, под сиденьем, кажется ему мизерной. Вещицы – с бору по сосенке, трофейные, из шведских усадеб. Торговли ведь настоящей в Петербурге нет, город не справный, покамест лишь крепость на феатре войны. А женский пол обожает сюрприз, – учит француз. По-русски сказать, с пустыми руками не являйся!

Сладко перебирать в уме цидулы от Арсеньевых. Радость моя, храни тебя бог всякой день! Окажи милость, порадуй, отпиши о здоровье своём... Дарья изъявляет любовь, а Варвара тоже ставит подпись – амур от обеих.

Разлучать их не след. Данилыч в своём намерении твёрд: женится на Дарье, перемены не будет. Варвара умнее сестры, в политесах искуснее, но женской статью уступает. Князь и от красивой жены имеет престиж.

Мотает осенняя дорога, а последние вёрсты и вовсе непереносимы. Завидев главу Ивана Великого, лихорадочно перекрестился – и прямиком но дворцу.

   – Ой, родимый наш!

Сёстры повисли на Данилыче, потащили к себе. В правом крыле отыскались апартаменты, годные для обитанья. Обставлены недурно: зеркала, блюда серебряные, подсвечники со щитками, отражающими свет, и две парсуны – царская и его, светлейшего, с голубой андреевской лентой на груди.

Сундучок отпереть не успел – раздели обе чуть не догола, Дарья повела в мыльню. Ласкала и тёрла. Варвара просунулась, подмигнула:

   – Не холодно вам?

   – Иди, погрейся! – кинул Данилыч.

Хохотнула, грохнула дверью.

   – Ещё чего!

За ужином только не жевали за него. Чуть протянется – упредили, кусок отменнейший на тарелке. Чарку ко рту подносили. Сёстры пить способны, разрумянились. Данилыч слушал счастливое их щебетанье, нежился в семейном тепле.

А где же гонор Арсеньевых, боярской фамилии? Неужели погашен, вырван из сердца? И не воспрянет, не уязвит – отныне и вовек? Оброненное слово иногда настораживало. Но нет, задней мысли не улавливал. Стало быть, он среди своих. Благодарность распирала его, но высказать её он не смел – вместо того, ответив кратко на расспросы о Петербурге, о погодах тамошних, завёл речь о французском дворе, о королевских причудах.

   – Гроты в парке... Гроты, то есть пещеры... В них драконы рычат, хвостами машут.

   – Живые?

   – Да нет, механика.

Сёстры стонали от восторга, сверкали ожерельями, браслетами, кольцами, вынутыми из сундучка. Маркизу де Монтеспан дружно осудили. Негодница! Просадить за один час сто тысяч...

Данилыч взялся показать игру в фараон, излюбленную негодницей, раздал карты и запутался – чересчур близко придвинулась Дарья, истомлённая долгим его отсутствием.

Пробудившись утром, покинул ложе неохотно. Гонит щекотное дело, скорее бы скинуть его... Велел заложить карету – разболтанное, выцветшее наследство Лефорта. Сперва к Никитским воротам за Фроськой, помещённой у Волкова до решения её судьбы. Чухонка сидела в башенной светёлке, заводила музыкальный ящик.

   – Едем, – бросил Данилыч.

Влезла в карету бледная, кусая губы. Вжалась в угол, разглаживала на коленях платье. Колеса стучали по бревенчатой мостовой. Въехали в Китай-город – лишь тогда подала голос Фроська.

   – Дома ли?

   – Куда ему деться! Время не позднее.

Двор Никифора Вяземского, стиснутый между двумя боярскими, невзрачен. Господская хоромина низкая, за забором не видать. Службы сгрудились плотно. Истошный свинячий визг нёсся из хлева. Пахло квашеной капустой. Прямо против крыльца два холопа кололи дрова. Данилыч морщился, – экая неопрятность!

В покоях тускло: больше света от лампад, нежели от слюдяных окошек. Мерцают сабли, справа и слева от божницы – военная добыча Никифора. Лихо, говорят, дрался с крымцами. Был молодец, а теперь...

Лысоватый, сутулый, он мямлил что-то, кланялся, касаясь пола непомерно длинными, узловатыми руками.

   – Господи... Милостивец...

Последние волосы теряет. А парик не носит, за грех считает, дурак... Данилыч, распахнув епанчу, надвигался на Никифора, а тот пятился в крайнем смятении и лысина мельтешила надоедливо.

   – Хватит! Спина заболит, чай!

Обвёл комнату взглядом, покосился на слугу – беспоясого, в лаптях, – и со смешком:

   – Камердинер, что ли?

   – Прости, батюшка! Обносились... Переодеть каждого – это же сколько надо... Не наскребу. Сельцо погорело, прогневили господа.

Цыкнул на малого – тот опрометью прочь. Теперь только заприметил Фроську подслеповатый Никифор. Запнулся, умолк. Девка стояла, чуть подбоченясь, в сапожках из мягкой кожи, в платке с серебряной нитью, в бархатной накидке – не госпожа, но и не простая особа. Здоровьем и свежестью лица озарила сумеречную горницу.

   – Моя камеристка, – сказал Данилыч. – Пленная... Обождёт здесь.

Уединились в трапезной.

   – Ропщешь ты, – начал гость. – Скулишь, жалованьем недоволен. До великого государя дошло.

   – Исусе! Набрехали, вот те крест! Языки ядовитые яко жало василиска... Не ропщу, милости прошу. С плачем припадаю к ногам.

И точно – сполз бы на пол, но светлейший удержал. Полились жалобы. Служил он, Никифор, царевичу верой и правдой, внушал благочестие, послушание, а ныне безвестен. Жалованье пресеклось. Выходит – отставлен. А за какие провинности?

Данилыч сам отменил выплату на лето, пока Алексей при войске, но выразил удивление.

   – Приказные намудрили. Какая отставка? Указа нет, напрасная твоя ажитация. Знаешь ведь, сам сидел в приказе. Чернила им в башку шибают. Пойдёт тебе жалованье, пойдёт... Завтра же велю...

   – Кормилец! Да неужто! Воскресил убиенного, – запричитал Никифор и снова попытался пасть в ноги.

   – Презент от меня, – оборвал Данилыч. – Чтоб не сомневался, не ершился зря.

Вынул из кармана, поставил на стол, посреди закусок, золотую фляжку. Пояснил: работа-де флорентийская, внутри мускус, аромат мужской. Благодарности не дослушал, приступил к сути своего визита.

Царевич вернётся в Москву, Никифор будет и впредь укреплять его в православной вере – без сего образование наследника престола не мыслится. Сверх того наставнику поручается забота деликатная. Ведомо, что царевич женского пола дичится... Понуждать не надо, а как проявит интерес – не отваживать, а приучить, как водится в знатных фамилиях. Через год небось и зачнёт ферламуры.

При слове «ферламуры» Никифор вздрогнул.

   – Смотришь, королевскую дочь закружит, – продолжал Данилыч. – Государству выгода.

   – На немке жените? – ужаснулся Никифор.

   – Ну, чего каркаешь, чего? – возвысил голос князь. – Ей же веру менять, не ему. Худо разве – с императором породниться? Алн с королём Франции?..

   – Коли по-православному...

   – А как ещё? По-турецки, что ль?

   – Ужли невеста есть?

   – Нету пока... Пугливый ты больно, Никифор. Не берись тогда, государь не заставляет. Он сомневался, годен ли ты... Я сказал – годен Вяземский, царевич к нему душой привязан. Я поручился за тебя, Никифор.

Главный свой козырь выложил Данилыч. По тому, как встрепенулся Никифор, как рассыпался в славословиях ему и всеблагому монарху, убедился: покорен старик. Покорен, место своё при Алексее утерять страшится.

   – Значит, кумекай башкой! Наследник вступает в возраст, ему двор надлежит иметь, со всякой прислугой. С музыкой и прочими плезирами...

Дразнит чужеземными словами нарочно, внутренне издеваясь. Экое бревно неотёсанное! Данилыч придаёт себе строгости, выговаривает:

   – Закис ты... Алексей пожалует к тебе – ну, и что за решпект в этакой берлоге!

   – Бобыль я...

   – А честь твоя шляхетская? Бобыль, так и спросу нет? Жалованьем не обидим, изволь дом содержать достойно, как шевалье талант. Ефросинью я тебе привёз – видел?

   – Госпожа будет?

   – В дворовые пиши. Пленная она... Чухонка, а веры нашей.

Мелкие морщины на лице Никифора разгладила несмелая улыбка. На пленных в Москве мода. Слышно – хвалят то брадобрея шведского, то портного, то конюха. Дары виктории, живые дары – пользоваться не грех.

   – Ей предоставь дом и не мешайся. Она при замке росла, при графах. Холопам не давай трепать eё! Этот чекулат не для них. Девка – золото... Комнатных твоих, кухонных – ей под начало. Понял ты? Если царевич глаз кинет – не препятствуй. Здоровая девка, чистая... Но сам не хлопочи, не навязывай!

Пожалуй, всё растолковал Никифору, пора прощаться. А Фроське инструкция дана, да и сама не глупа.

* * *

«Принцесса Наталья обладает живым умом и наружностью приятна. Она отнеслась ко мне с участием, задала массу вопросов, и я рассказал об Астано, о наших горцах подробно. Мой чичероне при дворе принцессы – кавалер ван дер Элст. Он познакомил меня с замечательными людьми».

Приходить можно запросто, без приглашения, сообразуясь с календарём театра. Гости собираются за два-три часа до спектакля, во дворце их ждёт угощенье. Учтивый кавалер, завидев Доменико, берёт его под руку.

– Ноев ковчег, не правда ли? Вы видели когда-нибудь калмыка? Вот он! А грузин?

Трезини уже заметил черноусых красавцев с кинжалами в дорогих ножнах. Оказывается, грузины, уроженцы Кавказа. Их страна угнетаема мусульманами. Тот старший – принц Александр[44]44
  ...принц Александр. — Александр Арчилович (ум. в 1711 г.) – имеретинский царевич, муж Ф. И. Милославской; приближённый Петра I, с 1700 г. генерал-фельдцейхмейстер; ведал Пушкарским приказом; в 1711 г. взят в плен и скончался в Стокгольме.


[Закрыть].

   – Завели в Москве типографию. Принц перевёл с греческого псалтырь... Да, религия та же, что у русских.

Протиснулись к столу. Тощий, длинноволосый верзила, согнувшись в три погибели, сосал солёный лимон и громко причмокивал.

   – Магницкий[45]45
  Магницкий Леонтий Филиппович (1669—1739) – русский математик, автор первого русского печатного курса математики «Арифметика, сиречь наука числительная» (1703).


[Закрыть], – сообщил кавалер. – Первый математик... Между прочим, из простонародья. Недаром ест за двоих.

От толкотни, от благовоний, от синеватого блеска изразцов у Доменико слегка кружится голова. Печи в небольших, низких помещениях огромные. Защита мощная от русских морозов.

Освоившись, архитектор справляется с робостью, участвует в беседе с самой принцессой. Немецким она владеет довольно свободно.

   – Я потрясён, – признался он. – Такого гостеприимства к иностранцам нет нигде.

   – Рада слышать, – ответила Наталья. – Господин Толстой[46]46
  Толстой Пётр Андреевич (1645—1729) – граф, видный дипломат и посол петровского времени, сенатор, участник «дела» царевича Алексея.


[Закрыть], – и она показала на пожилого вельможу, набивавшего трубку, – обещает нам ещё и эфиопов.

   – Вы очаруете и чёрных, – сказал Доменико и сам подивился своей находчивости.

Принцесса улыбнулась ему:

   – Мой брат хочет обнять весь мир. Это не забава... Дома не все понимают его.

Стул позади Толстого скрипнул. Рослый офицер сел спиной к окну – лицо осталось в тени. Доменико рассказывал о своих скитаниях в Европе.

Наталья спросила, что будет строить кавалер Трезини, и он смутился. Он скромный фортификатор. Нет, состязаться с зодчими Москвы он не возьмётся. Здесь столетиями шли поиски красоты, о которых за границей, увы, почти не ведали.

   – А вы отказываетесь искать? По-вашему, крепость может быть уродливой?

   – Никоим образом, ваша светлость. Уродливая не устоит перед противником.

   – Почему? – спросил офицер и подался вперёд.

   – Уродливое непрочно. Крепость тоже нуждается в добрых пропорциях. Они равно обеспечивают красоту и стойкость.

   – Он прав! – воскликнул офицер громко и ударил себя по колену. – Как ваше имя, господин мой?

   – Царь, – обронил вполголоса Толстой.

Доменико уже начал догадываться. Вскочил, пытаясь отвесить подобающий поклон, но теснота не позволила. Топтался, мямлил что-то. Большая горячая рука, скользнув по щеке Доменико, опустилась на плечо, и он словно оторвался от пола – рука будто выхватила из толчеи переполненной, прокуренной гостиной и повела. Пётр ускорял шаг, Доменико почти бежал, чувствуя, что ноги его двигаются легко и безвольно, – некая невидимая нить захлестнула его и тянет. Вереницей замелькали мимо синие птицы, синие цветы, гербы печной глазури, букеты солнцеподобных цветов на тканях, одевших простенки, жёлтые всплески лампад. Возникли лики святых, мавритански смуглые, сухие длани вздымались предостерегающе, и казалось – зловещим шёпотом провожают иконы царя и зодчего. Из комнаты сумрачной, затхлой ныряли в распахнутую, гвардейское сукно на широкой спине Петра то чернело, то зеленело, сапоги его долбили тяжко – стонами и скрипами отзывался деревянный дворец на поступь царя.

Поднялись по витой лестнице в шестигранную башню, под самый её свод. Сперва в переднюю, где оторопело вскочил с походной кровати денщик, потом, тремя ступеньками выше – помещение чуть просторнее, совмещающее кабинет и спальню. Простое ложе, точно как у денщика, и на нём, на стульях, на лавках – книги, свёртки чертежей. В раскрытое окно влетал ветер, колыхал флаг, повешенный под потолком, – новый, введённый недавно, о котором Доменико уже слышал. Орёл, держащий четыре карты в когтях, знаменует могущество России, имевшей гавани на Белом море и на Каспийском, а ныне получившей выход к Чёрному и к Балтике.

О морских пристрастиях царя свидетельствовал и компас над кроватью, как говорят, неразлучный с ним, и гравюра, изображающая крупный боевой корабль.

Посреди комнаты, занимая почти весь стол, красовалось странное восьмиугольное сооружение. Доменико принял его за фигурную крышку для пирога, употребительную в русских домах, но вскоре отмёл эту догадку, ибо разглядел пристальный блеск пушек, расположенных тремя ярусами, в чёрных провалах – амбразурах.

   – Я сам сделал. – Пётр засмеялся и ткнул себя в грудь. – Судите, господин архитектор! Судите пропорции, судите откровенно, прошу вас!

* * *

Кавалер ван дер Элст колотил по клавишам изо всех сил, исторгая из инструмента бравурный марш. Долг обязывал мысленно повиниться перед королём Карлом, умолять о прощении – ведь с приездом царя вместо объявленной «Мелузины» дали спектакль в честь русских побед; на сцену в одеждах античных вышли Виктория и Фортуна – к триумфальному, увитому лаврами столпу. Зрелище тягучее, с замедленными плясками и заунывным пением, и кавалер испытывает скуку и досаду на короля. Чего ради он возится с поляками! Скорее бы покончил с московитами... Роль подневольного музыканта, хоть и дворцового, надоела кавалеру. Какие ещё испытания ждут его на пути к графской короне? Да и надо ли питать надежду?

«Молю бога, чтобы война не затянулась», – написал он осторожно. Делиться с дядюшкой настроениями бесцельно. А вот позабавить придворными новостями стоит: дядя отметит прыткость и чуткость своего «лягущоночка».

«Ноябрь принёс холода, но царь в райском тепле, с новой фавориткой, увлечённый ею безумно. Фаворитку зовут Мартой[47]47
  Фаворитку зовут Мартой... — Екатерина I Алексеевна (1684—1727) – вторая жена Петра I, с 1725 г. императрица всероссийская, дочь литовского крестьянина Самуила Скавронского Марта, воспитывавшаяся в семье пастора Глюка; была в услужении у Б. П. Шереметева и А. Д. Меншикова, в 1705 г. познакомилась с Петром I.


[Закрыть], она из ливонских крестьян, очень рослая, обладает мужской силой и не лишена красоты, впрочем, грубоватой. С неё можно писать портрет предводительницы амазонок. Желал ли Шереметев, доставивший её в Москву, удружить царю, сказать не берусь, – известно только, что она жила в Мариенбурге, в доме пастора, была замужем за шведским драгуном, который пропал безвестно, проведя с ней две-три ночи.

Фельдмаршал привёз вместе с Мартой и пастора – и тут тоже не прогадал. Царь коллекционирует учёных людей, а сей священнослужитель знает множество языков и наук».

Пора, однако, перейти к делу.

«Принцесса не видит надобности представлять меня царю – я слишком мелкая фигура для него, а мой друг Трезини удостоился, и ему, по-видимому, улыбается удача. Теперь решено твёрдо – его назначат в Петербург. Царь долго беседовал с ним – насколько я могу судить – об укреплении невской дельты. О подробностях архитектор не распространяется и я не спрашиваю. Карьеру его можно считать упроченной, и я рад за него. Что до меня...»

Переезжать в Петербург, в проклятую глушь, ютиться в шалаше? Бр-р! Слава богу, пет никакой крайности!

«...то, поверьте, лишения не охлаждают моё любопытство к смелым порывам царя. Но зимовать в Петербурге бессмысленно. Начальствующие лица убираются оттуда, работ сколько-нибудь серьёзных до весны, естественно, не будет. Передайте издателю: моя книга о Московии составляется не так быстро, как мне бы хотелось – виноваты адские расстояния и климат».

Всё же издателю – то есть тому же дядюшке – надо подбросить известие посущественней.

«Крепость в Петербурге пока земляная, она заполняет весь остров, имеет шесть бастионов, 300 орудий. Высадка на остров исключена. Каменное покрытие русские класть не спешат, но подвозят вооружение и заменяют часть 12-фунтовых пушек более тяжёлыми».

Для Стокгольма, верно, уже не новость... У Крониорта есть свои шпионы. Кавалер встретил офицера-саксонца, склонного к водке и за столом болтливого.

Пожалуй, жидковато... Племянник охотится за важными сведениями как гончая, высунув язык, – так надлежит думать дядюшке.

«Развлечения при дворе принцессы следуют непрерывно, и в моём распоряжении недурной выбор невест, не нашедших себе подходящей партии». Избы, в которых помещены «невесты» – шведские пленные, находятся чертовски далеко, в Земляном городе. Кавалер и близко не подступал. Улицы там немощёные, грязь и топь. Да и надобности нет таскаться. Кавалер однажды перехватил шведа, шедшего с работы, потолковал в укромном уголке и удостоверился: любые есть мастера, не исключая и чертёжников. Но «жених» пока не клюнул. Трезини не имеет штата служащих и не ищет таковых.

Дядя поймёт. Но велика ли польза от старика? Король всегда презирал тайных агентов. Научился ли он ценить их? Сомнительно... Э, будь что будет! Протянуть в безопасности до развязки... Не застрял же король на веки вечные в трущобах Польши!

* * *

Синьора Бьяджи приготовила минестру – коронное своё блюдо. Минестру по-генуэзски, едва ли не самую сложную из итальянских похлёбок. В мясном наваре плавали клёцки, ломтики белых грибов, зелёный горошек – смесь густая, сытная, приправленная базиликой, чесноком, оливковым маслом, посыпанная тёртым пармским сыром.

   – Несчастье! Нет баклажан! – вздыхала синьора, ожидая похвал.

Марио закатывал глаза. Амброзия, нектар, услада богов! Доменико рассеянно кивал, ел лениво. Хозяева смотрели с жалостью, минестра, роскошная минестра пропала для него.

   – От глаза, – заявил Альдо. – Одного немца в горячку вогнало.

Не все выдерживают. Глаз у царя не то чтобы дурной – нет, этого нельзя сказать. Сильный очень.

Фонтана противно смеётся:

   – Доменико слишком впечатлителен.

Надоело это... Мягкий характер, мягкий как воск, поддаётся чужим влияниям. С детства твердили, ставили в вину.

   – Чепуха! Если бы вы... Это нельзя объяснить, это...

Не договорил, оставил нетронутым стакан вина. Лёг на кровать лицом к потолку.

Конечно, царь – человек необыкновенный. Доменико вспомнил отца Антонио, странника, пришедшего в Астано. То был невежественный еретик, он чудовищно перевирал писание, но сельчане слушали его заворожённо. Когда он ушёл, наваждение тотчас схлынуло. И стало стыдно. Ведь готов был идти за крикуном.

«Сильный глаз», – говорит Альдо. У царя – гораздо сильнее, чем у того монаха... Ощущение некоего полёта возникло во дворце. Душа отвечала царю преданностью. Но хорошо ли это? Ведь он, швейцарец, честный католик, покорился так, будто стоял у престола его святейшества папы... Единственного, кто безгрешен на земле.

Кафтан у царя поношенный, пуговица на обшлаге рукава облупилась. Доменико видит её, закрыв глаза. Пуговица словно издевалась над мишурой, привлекающей натуры посредственные. Модель, которую Доменико принял за крышку для пирога, царь смастерил сам. Показывая своё изделие, он обнимал его, поглаживал с гордостью ремесленника. Большие, огрубелые руки...

Но что-то другое вдруг резануло... Нет, не в башне. Потом, у триумфальных ворот. Какие-то слова царя.

«Бог оскорбил нас под Нарвой», – повторилось в мозгу Доменико.

Денщик доложил, что экипаж подан, и царь, не докончив объяснения, повлёк Доменико вниз, усадил рядом в двухколёсную повозку. Пара лошадок побежала резво. Куда? Зачем? Внезапное расположение льстило и смущало. Чем он понравился, приезжий иностранец? Прихоть монарха? Кучер гнал вовсю, впереди маячили зелёные спины драгун. Сколько их было: шесть или восемь? Доменико не считал. Он напрягался, чтобы попять царя, мешавшего язык Северной Германии с голландским. Вот тогда, в пути, и произнесли дерзость уста его. «Бог оскорбил...» Осмелился судить всевышнего. Доменико не выдержал, сказал, что испытание, ниспосланное провидением, очевидно, пошло на пользу, и царь весело согласился. Однако промаха своего, кажется, не заметил.

Он ещё раз помянул Нарву. Когда остановились у триумфального сооружения – одного из многих, расставленных в Москве к приезду царя.

   – Бог увидел, что мы неплохие ученики, – и Пётр подмигнул. – Пусть народ смотрит. Что Нарва! Нас били давно. Теперь мы бьём.

Доменико жмурился: невиданное множество аллегорических фигур, ярко раскрашенных, кишело на широких досках, справа, слева и на перекладине.

   – Студиозы... Кажут свою латынь... Проверьте, господин мой! Если не так – всыплю им.

Но угрозы не было в голосе. Студенты? О том, что в Москве не первый десяток лет существует Славяно-греколатинская академия, Трезини не знал.

   – Ну как? Не засмеёт Европа?

Панически пригнув паруса, несутся, ныряют в волнах корабли. «Шведские, – подсказывает царь нетерпеливо, – шведские». Нептун вздымает бурю, топит их, – он в союзе с русскими.

«Побеждает силою корабли» – струится латинская надпись, снабжённая переводом. Марс – «оружием страшен». Язон на носу парусника, с золотым руном. Персей, убивающий Горгону... Намалёвано резко, страстно. Царь тычет тростью, называет богов и героев, иначе как догадаться, что дева, увитая колосьями. – Андромеда, и знаменует она освобождённую Ингрию. Что ключ в руке, протянувшейся с неба, – это Шлиссельбург. Что старец, мечущий стрелы. – Юпитер, а крепость, разрушаемая ими, – завоёванный Ниеншанц.

Доменико искал царя. Многолико шествует Победа – дарит венки, топчет поверженных врагов, сломанные копья, клинки. Летучие вестницы её трубят, раздувая щёки. Колесница Победы, плывущая по волнам, влекомая дельфинами... Слон, попирающий диких зверей, – это тоже Победа. Но вот могучий атлет со скипетром, одна нога в море, другая на суше, львиная шкура на плече.

   – Ваше царское величество?

   – Геракл, – ответил царь. – Геракл, всему свету известный... Понимать надо Россию... – он посмотрел на Доменико с вызовом. – Я первый слуга её.

Крылатая дева над головой великана – помощь ему свыше. Спутники его: Благоразумие, в образе жены, держащей зеркало; Бдительность – чуткий, насторожившийся журавль; Воинское Искусство – юноша со щитом, с мечом и уздой, возле пушки.

Доменико одобрил. Правда, живописцы перестарались, сплетая доспехи и гирлянды, а некоторые чудовища, нарочито зловещие, просто смешны. Но зачем же огорчать студентов... Однако ясен ли жителям Москвы, не сведущим в античных мифах, смысл аллегорий? Вопрос понравился царю, он ответил с живостью. Имеется подробное толкование, оно напечатано в типографии. Кроме того в праздничные дни к воротам отряжают господ, способных просветить народ на сей счёт.

Обоим приходилось кричать. Набежали собаки и оглушительно затявкали на лошадей. Драгуны отгоняли, швыряя камнями. За заборами всполошились псы привязанные, тревога перекинулась в птичники, хлева. Скопилась кучка любопытных. Глазели больше на драгун, сражавшихся с собаками, – царя, кажется, никто не признал.

Только когда отъехали, объявился прохожий в чёрном, добротном, подпоясанный красной тканью, скрученной в жгут. Он вгляделся, раскрыл рот; колени его начали подгибаться.

   – Дурак, – бросил Пётр. – В лужу упадёт, как свинья. Думает, мне нужно... Дьяволу нужно. Такова моя обязанность, господин мой: скотов превращать в людей.

Царь высадил архитектора в Немецкой слободе, унёсся, велев прибыть завтра. Навестит ли ночью снятой Доменико? Позовёт ли? Подаст ли вразумляющий знак? Или укажет путь назад? Сновидения, может, были, но развеялись. Это было неприятно. Святой патрон не откликнулся. Неужели и он растерян перед силой, исходящей от царя?

Утром, прямо с порога, царь подвёл Доменико к модели.

   – Не годится – ломайте! Я не фортификатор, господин мой. Я – моряк.

«Ломайте!..» Странно подействовало это слово. Подалась какая-то преграда, отделявшая от царя.

А царь подавал ему листки, эскизы форта, черновые, сделанные размашисто, пером неистовым. Сухая логика цифр, трезвая геометрия родного ремесла, помогала архитектору освоиться, избавляла от трусливой немоты.

   – Коряво, господин мой, – винился царь. – Некогда было в Воронеже.

Восьмиугольный форт, более сотни орудий, направленных во все стороны. Доменико видел подобные сооружения. Каменные... Но из дерева?

   – Время, – сказал царь. – Где его взять? Из камня – долго. Построить к весне. Чтобы не впустить шведов к Петербургу.

На карте распяленной лапой протянулась к морю Нева, а напротив, в заливе, – длинной кривой шпагой остров Котлин. У восточного его конца – батареи. Фарватер для крупных судов, ведущий к Петербургу, – единственный. Кругом мелко.

Котлин вооружён. Батареи – вот они... Хорошо, но мало, мало. Перекрыть проход огнём с двух сторон! Невдалеке от суши царское перо вывело кружочек. Здесь быть форту.

   – На воде? – произнёс Доменико, ошеломлённый. – Вы желаете плавучий форт?

Нет, на твёрдом основании, неподвижный, на отмели. И к весне! Работа сложнейшая. Фундамент из ящиков или срубов, набитых камнями... Как опускать их? Освоившись окончательно, Доменико рассуждал вслух, горячность царя зажгла и в нём жажду строить, вырастить в воде эту необыкновенную крепость. Все сомнения его встречали мгновенную отповедь царя. Лёд, крепкий русский лёд! Зимой по льду начнут подвозить материал к проруби. Да, срубы из толстых брёвен, ряжи. А каков грунт? Царь сам проверял, – прочен. Учёл ли он удары волн? Да, – и отдачу орудий, разумеется. Но приблизительно. Надлежит рассчитать точно.

Ему, Доменико...

Пётр не спрашивал согласия – прочёл его на лице швейцарца.

   – Представляете ли, господин, что такое Петербург? Там хижины. Там жизнь на биваке, военная жизнь.

Ответить Доменико не успевает. Да это и не нужно. Царь смотрит настойчиво, испытывает, видит...

   – Дело секретное, – слышит архитектор. – Секретное чрезвычайно. Брать чертёжников не стоит, господин мой. Управитесь один? Хорошо.

Вечером Доменико писал:

«Молитесь за меня: я на службе у великого человека. Это и льстит мне и пугает. Дай бог не ошибиться, – царь Пётр такой правитель, который способен подать пример всем, увенчанным коронами, всем владыкам. Он стремится к целям высоким. Служа ему, я чувствую себя не под пятой его, а с ним вместе. Он сведущ в науках и вникает во все частности».

* * *

В Лондоне мало кто заметил возвышение Дефо. На приёмах у Гарлея он не появлялся. Навещал сановника в его особняке с наступлением темноты, чтобы придать себе таинственности. Иногда придумывал слежку, погоню.

Гарлей смеялся. Писака очевидно мистифицирует. Хотя, разрази его гром, может, и правда. Нашлёпки грязи на плаще подлинные.

   – Ухнул в канаву, ваша честь. Едва ушёл от негодяев.

Писака – иначе государственный секретарь не называл про себя Дефо – падал в кресло, вытирал потный лоб и с вожделением оглядывал строй оловянных кувшинов с имбирным пивом. Сразу к делу не приступал.

   – Вы ещё здесь? Я думал, вдруг вы уже в Париже, с нашим обожаемым Мальборо[48]48
  Мальборо Джон Черчилль (1650—1722) – граф, герцог, английский полководец и государственный деятель.


[Закрыть].

Добрый знак. Дефо язвит – значит, новости принёс интересные.

   – Так Париж ещё не взят? Что ж, будем дальше воевать за равновесие в Европе. Один умный человек говорит: проливать кровь грех, но лицемерить при этом – двойной грех.

Обычная манера – ссылаться на некоего собеседника. Ничего от собственного имени – вечная игра в прятки. И чего ради?

   – Царь Пётр не кричит о равновесии. Он отбирает у шведов своё кровное. Вот уж кому чуждо лицемерие. Один немецкий дипломат сказал мне: не зарьтесь на чужое, тогда и настанет равновесие. Дурацкую войну вы ведёте, сэры! Испанская корона? Ничего страшного, пусть достаётся французам.

   – Нашим исконным врагам? – возмутился Гарлей. – Вы забываетесь.

   – Не я, не я, ваша честь. Тот дипломат... Но ведь всё равно две короны на одной голове плохо держатся.

   – Слова того дипломата?

   – Конечно. А мне что! Дай бог отличиться нашему Мальборо. Этого хочет его супруга, а следовательно, и... не пугайтесь, королеву я не назвал.

Оба рассмеялись. Дефо осушил кувшин пива и подобрел.

   – Не стану больше томить вас. Получайте! Последняя почта...

Гарлей пробежал глазами письмо.

   – О, четыреста пушек! Московиты лепят их как оладьи.

   – Сведения устаревшие, шалопай взял из газеты. Поздравим шведов с таким наблюдателем. Скок – и к нам в упряжку!

   – Да, но толку от него...

   – Подождите, не снимайте ставку с этой лошадки! Есть шансы выиграть. А табачник заслуживает награды. Раскошелимся, а?

Табачник – Генри Вуд, служащий братьев Уайт, торговцев табаком. Исправно делает копии с донесений кавалера ван дер Элст, обозначенного в бумагах Дефо под кличкой «племянник».

   – Теперь он наш, с потрохами, ваша честь. Кое-что он там тонко подметил, в Московии. Царь ищет опоры в народе, а? Ещё Макиавелли[49]49
  Макиавелли Никколо (1469—1527) – итальянский политический деятель, историк и писатель.


[Закрыть] учил: владыка, нашедший поддержку в народе, сильнее того, который имеет на своей стороне одну лишь знать. Да, музыкант способен шевелить мозгами, однако вы правы, он белоручка и трус, но... в Петербург он прогуляется, дядя заставит его. А там посмотрим...

За окном – тусклая под зимним небом Темза. Медленно спускался по течению военный корабль, побывавший в починке, – свирепый дракон на носу алел свежей краской, разевал кровавую пасть.

   – Кстати, царь считает наши суда неуклюжими, тихоходными. Каково! Он ручается, что русские будут лучше.

   – Да вы просто влюблены в царя.

   – Он сам строит суда. В отличие от прочих монархов. Губить флот понапрасну – это они умеют. Кто же поедет в Московию? Всё-таки Витворт?