Текст книги "Град Петра"

Автор книги: Владимир Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)

Что-то женское есть в Никколо. И в его сочинении... Строит Микетти не на плоскости, а на выступе, по-итальянски, и фасады в капризном разнобое деталей, лицевой – в три этажа, задний – в два. Словом, вилла римского патриция, но не слишком вычурная, в новой манере, – человек, выросший среди надменных палаццо, под сенью лепного великолепия, мог бы разукрасить пуще.

Что же он принёс сегодня? Папка обшита переливчатой дамской тканью, ювелирная монограмма в гирляндах, с короной. Смешно, до чего нежно, едва прикасаясь, вынимает он листы – не рассыплются же! Большой зал, двусветный, конечно, на оси дворца и парков, центр всей композиции... Только парадная лестница нарушает центричность, сдвинута с оси – тоже каприз. Парадная по названию, неброская, – гостям Екатерины припасён сюрприз.

   – Цветочная лавка, – обронил Доменико и тотчас укорил себя: старый ворчун!

Стены разлинованы гладкими панелями. Резко выделяется оснастка каминов – бюсты, раковины, вазы с букетами, фигуры крылатых гениев под потолком, трубящих славу императорской чете. Капители пилястров на фасаде простые, а в зале будто взлохмачены – ордер, прозванный колоссальным. Декор нарисован старательно, чётко, архитектор до мелочей подчиняет ваятеля.

Дворец женщины... Этого нельзя забывать. Интерьер поэтичен, грациозен. Доменико ободряет:

   – Царица очарована вами, Никколо.

Нужны сильные выражения – они действуют на южанина. Он сомневается, приятны ли его изыски царю.

Смеётся Доменико:

   – Он туда ни ногой без жены. Один – никогда! Для кого он бережёт свой домик? Для себя, Никколо...

Удобней ему всяких чертогов этот особнячок маломощного горожанина – два оконца в стене, комнатки размером с каюту. А ещё лучше жилось Петру в избушке первоначальной, на самом берегу. Озябший на корабле, он входил в печной жар – из сеней в парильню. Отогревшись, поднимался спать в светёлку. Дом его в городе, построенный по чертежу Доменико, – дом бюргера средней руки, гладкостенный, у ворот «Толстая Маргарита». Из кабинета на втором этаже – вид на море, что для государя важнее всего.

Запомнился Ревель. Оплот рыцарей на холме и клубок улочек под ним; миниатюрная ратуша; игрушечно-яркие краски фасадов; степенные, одетые в бархат немцы, моряки со всей Балтики, горланящие в тавернах; светлокудрые, робко-кокетливые девушки... Лакомства в аптеке Бурхардта, которым и царь отдал должное, – душистые марципаны, подслащённое, приправленное специями вино. Вместе, ради эксперимента, принимали там настой из лошадиных копыт, укрепляющий ноги, порошок из костей черепа – для обострения ума.

Заходили в мастерские. Под низким сводом звенела сталь, вонзаясь в горную породу, – звук словно из прошлого, из детства. В Ревель с родных скалистых откосов спускалось Астано, хотя рослые голубоглазые эстляндцы весьма отличны от родичей Доменико, а камень не розовый, а белый и поддаётся быстро – столбики из него, кронштейны, подоконники, фризы, гербы.

Римлянин что-то лопочет.

   – Извините меня, – очнулся Доменико. – Воспоминания, услада старости.

   – Маэстро, стыдитесь!

   – Время неумолимо, Никколо. Послушайте, там превосходный белый камень! Вам пригодится.

   – М-ма! – и Микетти заломил руки. – Кому я скажу? Маэстро, я же немой как рыба... Нашли мне переводчика – представьте, оказался неаполитанцем. Разве можно иметь с ними дело? Лопочет несуразно, морда самая разбойничья. Несчастье! А скажите, маэстро...

Голос упал, сделался вкрадчивым:

   – Я насчёт синьора Микеле...

   – Кто это?

   – Ваш воспитанник, маэстро. Синьор Земцов... Его долго будут держать в Москве?

   – Долго, – отрезал Доменико.

Ишь, римский пройдоха! Выпросит ведь Земцова, пойдёт к царю и выпросит.

* * *

Так и случилось. И винить тут некого – сам познакомил их в прошлом году. Почти одногодки, вкусами сходны – судьбой предписано им сойтись. Мешать нелепо.

Миссия Земцова в начале 1720 года окончилась, отозван в Петербург. Месяца не прошло – назначен в Ревель, к Микетти, подмастерьем и переводчиком. А для работ в белокаменной взят у Трезини ученик его Никита Дедин.

«...Против Михайло Земцова наукою не будет, а при мне здесь лутче его нету».

Сжимал Доменико ревность, сожаление – и всё же, косвенно, запечатлелись в аттестации, данной Никите, смышлёному верзиле из посадских.

Нет лучше, и верно, не будет...

Михаил отрастил усы и словно раздался в плечах. Зрелый мужчина, испытанный на службе самостоятельной... Доменико этому рад. Что думает римлянин? Слугу безгласного раздобыл? Ошибается... Михаил полон замыслов, принёс альбом, выкладывает зарисовки московских церквей. Родное, сказочное, русский барок, трогательный, но устаревший. – Доменико вырвал его из сердца, трудясь с Петром на берегах Невы. Земцов под впечатлением свежим, досадует:

– Красота ведь, учитель... Неужели отжило это искусство, неужели мертво? Тогда плохие мы наследники.

Мечтает взять, передать нынешнему времени творения отцов – хотя бы детали.

   – Уж в Ревеле тебе не удастся.

   – Посмотрим...

Римлянин и москвич, обоих тянет к пышности, к декору сложному, праздничому, буйному как фейерверк. Изыски барока итальянского Земцов усвоил, знает и манеру французскую, более строгую. Что же внесёт он русского?

   – Взгляните... Мои фантазии... Это для Петербурга...

Улыбка просящая, улыбка гезеля осветила лицо. Как благодарен за неё Доменико... «Сала для славных торжествований» – проставлено на тетрадке округло, с вензелями. Здание сплошь двусветное, кроме двух коротких одноэтажных флигельков, – смело, с размахом задан размер. На плане – прямоугольное. Логично – ризалиты постройки дворцовой тут неуместны. Гладкость фасада перечёркнута пилястрами – широкими, весьма выступающими, во всю высоту. Ветвистые их капители Михаил придумал соединить лепными гирляндами, волнистой бахромой осеняют они весь верхний ярус окон. Крыша приплюснута, выделяется оснастка карниза, по-московски игривая. Лепестки фронтона – их оседлали Нептун и Марс.

   – Пилястры я бы сузил, – говорит учитель. – Сдавлены проёмы окон, а? И тумбы эти тяжеловаты...

Постаменты, увенчанные скульптурными чашами. Они слишком вдавились в карниз, грубо прерывают резной частокол балюстрады. А статуи на углах? Каких изображают богов?

   – Ещё не решил. А по-вашему?

Снова юный, милый ученик... Притворяется он, бравый усач, всё решил про себя.

Внутри, в зале, фантазия сбросила путы симметрии, жёсткого расчёта. Пылкая, как у Микетти. Да нет, пожалуй, похлёстче... Леблон пришёл бы в ужас – ничего похожего на квадратные плоскости его панно, обрамленные лёгким узором. Здесь узорочье расплескал свободно по стенам, по колоннам, по каминам, – одетые словно пеной, они похожи на причудливые гроты.

   – Оставь мне, Миша... Нет, не все, вот эти эскизы... Покажу государю.

   – Вам нравится?

Непривычно учителю, ново для Петербурга. Что ж, верно, таким и должно быть по нынешней моде вместилище празднований. Интерьер как будто звучит, славу поёт русскому оружию, мудрому царскому правлению. Фигуры – лепные эмблемы ремёсел, художеств – из арсенала античного, но ощутим и сам Михаил Земцов, московский уроженец. Что отличает его от Микетти?

Римлянин вырос среди патрицианских чертогов и вилл, вдохновлён ими. Стиль его – изнеженный, подобострастный. Михаил же с детства околдован волшебным цветеньем Василия Блаженного, впитал простую радость жизни, весёлую и мужественную. Да, проект гезеля удачен, его величество вряд ли отвергнет.

   – А на меня не оглядывайся, Миша. Своим путём иди! Ты же знаешь, моя мелодия другая.

Об этом не раз говорили. Если сравнивать с музыкой, – скорее походный марш, чем мадригал. Властный марш из медных полковых труб, впереди пехоты, одолевающей вёрсты трудных дорог в жару и в холод. Походный марш, заглушающий голод, тоску по родным... Солдатскому строю подобен шаг пилястров, мерный и чёткий на фоне стен, ясных как небо, как луг или снег.

Настало время побед, время парадов. Война отгремит – снизойдёт мир, состояние давно не испытанное, позабытое. Что станется с Петербургом?

Когда-то, по приказу царя, Доменико чертил образцовые дома для простых людей, для зажиточных, для именитых. Нужно было умерить притязания высших, работных избавить от нищеты. Так понимал задачу Доменико. Или он заблуждался? Теперь умеренность не в чести. Ужель потомки откажут ей в красоте и он, Доменико, будет смешон и труд его стёрт?

Мария зовёт к столу. Незачем омрачать этот вечер. Доменико прячет грусть.

   – Чудесные девушки в Ревеле, Миша. Ты заметил? Смотри, Маша, он краснеет! Пропал ты, мальчик.

Подполковница жалостливо:

   – Жену вези с собой! А то задуришь.

Засыпает молодца советами. Медовуху пить осторожно – ударяет в голову. Кларет в аптеке не опасен. С немцами в магистрате не ссориться – крючкотворы: рассердишь – хлопот не оберёшься. Доменико вспоминает белый камень, который пригодится для дворца царицы, мастеров-эстляндцев. Старая царская баня рушится, верно. Так надо подправить. Чувствует слёзы, подступающие к глазам.

Земцов уезжает надолго. Свидание это, душевное, семейное, – быть может, последнее.

* * *

Дорога из Ярославля в Питер одна, а стежки разные. Большак не всем удобен. Иной норовит в сторону да в обход. Не по пути ему с купецкими подводами, с командой рекрутов или работных. На мост не взойдёт – поищет брода. Вздохнёт облегчённо, когда сомкнётся за ним спасительный покров леса. Принимают стежки, затягивают травой или топью след человека. Заблудится странник? Тракт начерчен на карте, обставлен верстовыми столбами, обещает ночлег на постоялом дворе. А тропы глухие – кто возьмётся положить их на бумагу? Однако карта у странника есть, несёт он её в уме, шепотком передаёт товарищу. Известно, где от царских людей безопасней, где посытнее в деревнях, где голод угомонишь и голову приклонишь.

Никодима, хромого азовца, не гонят и не ищут. И нужда не мытарит. Собирался в Питер давно. Годы текут – умрёшь и не побываешь в сём граде преславном. А ныне чудится, зовёт Порфирий, старый приятель. Живой он али в могиле, а зовёт.

Выдан Никодиму, мастеру фигурного железа, отпускной билет из губернской канцелярии, и мог бы он пристать к ватаге, набранной на городовое дело. Но ведь не угнаться ему, калеке. Одному же на большой дороге страшно – остановят ярыжки, сведут на допрос, последнее вытрясут. Не лучше татей и душегубов... Царь далеко, худые слуги его верховодят на большой дороге.

Стёжка, плутая обочь Твери, заскочила к Игнату. Дом его на изустной карте помечен. С проходящих берёт самую малость, изба чистая, хоть и бобыль.

   – Поговори, поговори! – встретил он Никодима. – Как можется?

   – Как на острие ножа, – ответил азовец. – Куда свалюсь, не ведаю, к богу аль к лукавому.

   – Все мы на острие, – молвил Игнат. – Вся Россия на острие. Садись-ка, я щей плесну.

На печи раздавался чей-то храп.

   – Монашек тут один, читает нам... Притомился, вчерась до петухов тут колобродили.

Вечером слез с печи – молодой, лобастый, безбородый. Народу в избе прибывало. Кланялись ему, теснились на лавках – поближе к грамотею, толкователю писания. Шелестя страницами в красном углу, он мерил взглядом каждого.

   – Ведаю я дела твои и труд твой, – начал монашек тихим и скорбным голоском, – и яко ты не можешь сносить злых...

Апокалипсис – сообразил Никодим и заскучал. Почнёт стращать карами небесными и срок назначит, когда звёзды на землю падут. В ушах заколодило.

   – Так-то, братие, – продолжал монашек, откачнувшись от книги. – К тебе обращено и к тебе, – он тыкал, сверлил тонким детским пальчиком. – Коли ты праведный, идола не чтишь, не терпишь беззакония. Закон божий есть добро. Глаголет апостол Павел – никто же не взыскун своего, а пользы ближнего.

Нет, что-то новое... Мягко стелет монашек. Непохож на пророков-староверов. На юрода, который звякает тут цепью позади, дышит в затылок.

   – Кто пашет – должен пахать с надеждой, и кто молотит – молотить с надеждой засыпать зерно в закрома свои и пропитаться. Апостола Павла речение... А что наблюдаем ныне? Сильный отбирает хлеб у слабого. Не так ли, братья любезные?

Гулом одобрительным отозвалось собрание. Страстотерпец лязгнул веригами, рявкнул:

   – Время антихриста!

   – Доберёмся и до него, – кивнул монашек. – Времена лютые, твоя правда. А теперь вернёмся к святому Иоанну. Виденье ему было: стоит агнец на горе Сионе, с ним сто сорок четыре тысячи – имя отца его на челах. Понимай – праведные, не терпящие зла... Тут я спрошу вас: считал он, что ли, Иоанн, во сне? Маловато ведь, людей-то на свете миллионы. Понимай, множество там... А насчёт агнца как мыслите? Просто сказать, барашек, верно? Сие есть символ, образ Иисуса Христа нашего. Ты говоришь – антихрист... Зверь против агнца, следственно. Опять же символ, понятие зла, мерзости всякой.

   – Символ, – выдохнул юрод возмущённо. – Антихрист во плоти, на троне восседает.

   – Да ну? – кротко удивился монашек. – Видел его? Расскажи нам, Архипушка!

   – А нешто человек? Он не спит вовсе. Таких людей не бывает. У него шесть пальцев на ногах.

   – Ты разувал его, что ли?

Прожурчал смешок.

   – Орел у него двуглавый, – не унимался верижник. – Зверь на знамени. Царство зверя.

   – Ещё чего? Тут поболе написано, у Иоанна… Грядёт конное войско, истребляющее живых, головы у лошадей львиные, изрыгают огонь и дым – серу. Нету таких, и орла двуглавого нету – все символы. Так и антихрист... В каждой душе, Архипушка, у меня, у тебя, добро и зло имеется, Христос и антихрист.

   – Вельзевул, князь тьмы, – бубнил Архип. – Воспрянул из преисподней вещественно. Он сына родного убил. Царевич Алексей был святой, за нас молился.

   – Свято-о-ой, – протянул кто-то. – Он изменщик, к салтану подался.

   – Не к салтану, а к немцам, – поправил Никодим.

   – Настоящий царь у шведов будто... А этот душегуб. Он в Питере што учинил? Поставили ему двести мужиков беглых на поле – он их из пушек, из пушек порешил. Каждый день так. Ему горячую кровь подают – ковш целый. Пока не выпьет – трясётся, разум теряет.

Никодима взорвало:

   – Враньё! Брешут про царя... Я с ним Азов брал, он в траншемент жаловал к нам. Брешут...

Прорвался женский голос:

   – А точно шесть пальцев?

Все обернулись к азовцу. Он клялся, негодовал – пять, с места не сойти, пять! Забыли про монашка. Тот повысил голос – и нараспев, по-церковному:

   – Горе тем, кто поклоняется зверю и образу его! Тот будет пить вино ярости божьей и мучиться в огне и в сере. В озере пылающем утопнет, сгинет...

Испугались, притихли.

   – Святой Иоанн живописует наглядно, чтобы пробудить вас... Чтобы слепые прозрели... Зверю поклоняемся, зверю – воистину речёт святой. Он вот где, – и толкователь с размаху стукнул себя под левую ключицу. – Злато чтим... Разве велел Христос? Пётр Алексеич, многая лета ему, завет спасителя исполняет, ходит как простой матрос, пуговицы медные. Ругаем его, а ему помочь надо.

Помочь, сокрушив зверя в себе. Не ходить в церкви, не признавать икон, златом облачённых пастырей. Царю одному не справиться. На злых, на жадных, на лихоимцев ропщем, а сами-то? Молим всевышнего избавить нас, а достойны ли? Очистимся, вернёмся к вере первых христиан – тогда лишь спасёмся.

Никодим глядел на монашка с обожанием. Верно, ох до чего же верно! Гнусно живём, лаемся, грызёмся. Всё совпадало с собственными мыслями азовца. Апокалипсис теперь ясен. Зверь давно совращает души, соблазняя богатством. Озёра пламенеющие, тучи всепожирающей саранчи, ядовитая сера из пасти чудовища – казни эти не в будущем, совершаются сегодня. Разуметь надо иносказательно. То мученья, которые терпит народ.

А что, если бог останется глух? Отрёкся он от созданья своего – человека, впавшего в грех... Вспомнились советы московского семинариста: на себя уповай, сам на земле хозяин! Задал томящий вопрос монашку.

   – Милый! – воскликнул тот жалостливо. – Горе нам тогда, пусто на небеси. Нет его тогда. А зачем же сына своего, искупителя, обрёк на казнь? Значит, надеется...

Вон как обернул? Сомневаться в бытии божьем Никодим не смеет, за мудрость поблагодарил.

Ночь незаметно пролетела – горланили, чуть не передрались. Игнат, проникшись новым ученьем, снял икону богоматери, закинул на полати. Гром не грянул, ни малейшего не было знаменья. Азовец рассказывал про царя. Не вышел утром на тропу – разламывалась башка от бессонницы, от броженья в уме.

Неделю провёл он с Тимошей – так зовут монашка – под ласковым кровом Игната. И дольше впивал бы мудрость, да стало опасно – деревня всполошилась. Азовец пустился в путь, переваривая услышанное, готовый убеждать невежд, сеять истину. Попадаются ему раскольники крайнего толка – тоже восстали против икон и священства, против обрядов. Тянули в бега, в трущобы, скрыться от мира, заражённого дыханьем антихриста. Нет, эти не товарищи. Бегство – трусость. С боями словесными продвигается азовец к Питеру.

   – Царь проклят, говоришь? Полно вздор болтать! Дал бы бог ему шведа побить, кабы проклят был?

Хулу на государя обрывает. Грабят, истязают нечестивые его слуги. Да ведь не царя почитают они на самом-то деле, а кумира златого. О своём лишь прибытке радеют, к слезам бедняков равнодушны. Перед Ладогой, в лесах, открылось Никодиму зрелище, глубоко запавшее в память: десятки братских могил, убогие кресты – обрубки берёзы, сколоченные наспех. Дознался азовец – шестьсот человек полегло. Валили корабельные сосны, да яастигла зима, а одежды тёплой из Питера не привезли. Помёрзли людишки... Кто-то, поди, нажился на том, пировал сладко.

Идёт в Питер, к великому государю, солдат его, в вере своей укрепившийся.

* * *

Никодим кругом обошёл дом подполковника Трезини, большой и несуразный, облепленный пристройками, клетушками. Куда стучать? Одна дверь настежь, сквозняк трепал головы, склонённые над столами. Должно, копиисты. Их не касается... По запаху отыскал кухню.

Горбатая старуха, открывшая ему, приняла за нищего, боронясь мокрой тарелкой, отваживала. Нет ничего, бог подаст... Пока Никодим объяснял, вышла молодка – пригожая, ладная, в немецком платье с белым воротничком. Лушка... Прикусил язык, поклонился.

   – Здравствуй, госпожа!

Она повела глазами – старуха убралась, плюхнув тарелку в-корыто.

   – Порфирий... Отец-то твой... Говорил обо мне?

Ответила тихо:

   – Говорил... Я слышу – из Ярославля?..

   – Никодим я...

   – Так кто же ещё! – выдохнула нетерпеливо. – Батюшке царство небесное.

Опустила плечи скорбно, потом спросила, не голоден ли, не надо ли чего. Он отказывался – нужды не имеет ни в чём, нанят князем Черкасским, куёт для его палат фигурное железо. Так взял бог Порфирия? А хороший был мужик... Что это – дочка будто не хочет о нём говорить, озирается, испуг на её лице!

Давясь шёпотом, рассказала.

   – Извели, аспиды... А государь? – бормотал Никодим. – Ходили к нему?

Глянула умоляюще, поникла.

   – Проклятые, что творят! Слуги антихриста... Ладно, будет им ужо... Падёт идол, – и Никодим покосился в правый угол, тёмный, где мерцала серебром икона, погрозил кулаком. – Сгинь в тартарары, тьфу!

Поднял голос до крика, а госпожа, обомлев, теснила его к порогу, губы её двигались неслышно.

   – Восплачут сильные, богатые... Господь слабых избрал... Падёт антихрист, златом одетый... Разбей идола, разбей!

Спохватился, видя ужас, объявший её. Эх, нагрубил госпоже! Коряво вышло... Помял шапку в руках, гортань сдавило. Повернулся и, не простясь, опрометью вон из дома.

Ведь дал же зарок – царю открыться, а до тех пор никому... Живя в Питере, кузнец ещё более проникся убежденьем: царь борется со злом, но мешает антихрист, сирень златолюбие, гордыня. Очистив душу от скверны, люди помогут государю.

Город сей завтра – первая крепость новой веры. Царь злато презирает, хоромина его проста, стыдит он вельмож, нагулявших пузо, набивших сундуки свои сокровищами, попов – фарисеев, идолослужителей. Церквей в Питере всего с десяток, колокольным рёвом не глушат, как в Москве. К лихоимцу Пётр Алексеевич беспощаден. Князь Гагарин на что важный был боярин] Висит на Троицкой площади, для острастки... Город сей дремлет в грехах, в неведении, но прозвучит слово правды, яко труба ангела божьего. Пророчество исполнится... Апокалипсис учит: сойдёт с небес на землю новый Иерусалим, в нём же ни плача, ни воздыхания. Возвеселятся праведные, идолов поправшие... Петербургу и быть сим градом.

Ворота Летнего сада настежь – не окликнули, не остановили. Вон царский-то дом, за рощицей... Никодим пошёл, дивясь на богов поганских, – голые, ни тряпицы на них. Стражи у дома никакой незаметно... Однако, откуда ни возьмись, вырос усатый военный, грудь колесом. Спросил, что за дело к царю?

– Я ему только...

Не пустил ирод азовца, калеку... Потом Никодим вызнал – задержали недавно у дворца пришлого мужика, раскольника, отобрали нож. Нёс за пазухой, завернув в холстину, задумал убить царя. Теперь его величество оберегают строже.

Горячка трепала Никодима. Ночами посещали виденья. Остаётся одно – на глазах у царя сразиться с врагом рода человеческого. В праздничный день, в Троицком соборе, при большом стечении народа... Скоро спас, освящение плодов земных. Оно и кстати, – думал азовец. Яко плод полновесный вызрело его ученье.

Падут идолы...

* * *

   – Невероятно, ваша честь! Стенгоп чуть не подавился – он как раз положил в рот мятную конфетку. Любимую мятную конфетку, когда пришла почта.

   – Из Петербурга?

   – Да, ваша честь! Держу пари, вы тоже поперхнётесь. Этот Джефрис...

Билли захлёбывался.

   – Резвый рысак, – кивнул Дефо. – Ну?

   – Экспедиция, сэр... На Аландские острова. Разрази меня Юпитер! Два фрегата, самых быстроходных, шестьсот головорезов – желательно датчан. Дания, фальшивая союзница царя, посмотрит сквозь пальцы... Англичан не вмешивать, понимаете?

   – Но зачем, зачем?

   – Я разве не сказал? Украсть дипломатов. Налететь и украсть, под русским флагом.

   – Ему разрешили?

   – Да нет, он предлагает... Я сомневаюсь, ваша честь, чтобы лорд дал согласие.

   – А король? Великобритания не гнушалась услугами пиратов. Сумасшедшая идея, Билли, мы опозорим себя.

   – Вы думаете, сэр?

   – Неизбежное отвратить нельзя, мой мальчик. Швеция бита, тут ничего не поделаешь. Как твоя «Флосси»?

Клерк «Форейн офиса» – завсегдатай ипподрома. Ставит по мелочи – своих денег мало, а папаша прижимист. Билли приходит за советом. Он сияет сегодня: «Флосси» добыла ему два фунта. В обмен Дефо получает информацию. Он отошёл от политики, отдал другому бразды в «Интеллидженс сервис» – годы берут своё. Он не боец, но зритель, внимательный зритель.

   – Забавное приключение, не правда ли? Похищать дипломатов... Ты хотел бы, Билли? Так что же он собирается делать с пленниками, этот флибустьер? Пристрелить?

   – Высадить в Кёнигсберге или в Гданьске, русских – в Риге. Затем извиниться, вот и всё.

   – Великолепно! Мир, которого мы так боимся, не подписан. Ах, удача! Позднее на месяц, на полгода шведы подпишут, примут все условия царя.

Он неглупый мальчик, Билли. Авось поймёт – в Англии есть застарелая болезнь. Это недоверие к державам на континенте. Они завидуют, они строят козни, они коварны, невежественны.

   – Помнишь притчу про пастуха? То и дело орал: волки, волки! Попусту наводил панику... У нас, милый мой, такому пастуху обеспечена карьера. Он в чинах, он полномочный посол.

Кричит – русские, русские! У них огромный флот. На царских верфях работают англичане – отозвать их! Ах, какой сокрушительный удар! У царя русские мастера строят корабли ничуть не хуже – Джефрис сам признает. Логика безупречная... Прекрасная мишень для памфлета – этот Джефрис. Может быть, тряхнуть стариной, повеселить Лондон?.. Посол дополнил бы галерею истинных английских джентльменов. Порода неистребимая, об неё можно иступить все перья в королевстве. Есть другие занятия, более спокойные. Поменьше волнений – рекомендует врач.

Дефо пишет «Беспристрастную историю жизни и деятельности Петра Алексеевича, нынешнего царя Московии, от его рождения до настоящего времени».

Противники царя рисуют его кровожадным захватчиком – Дефо отвечает им:

«Не за счёт завоеваний прежде всего преобразовывал страну Пётр, а реформой хозяйства, обычаев, нравов и торговли».

Объёмистый том – четыреста двадцать страниц – выйдет в 1723 году и будет иметь успех.

Печатается главная книга писателя – её прочтёт весь мир. Дефо узнал о приключениях матроса Селькирка, выброшенного на необитаемый остров. Героя повести, Робинзона Крузо, писатель ведёт домой через Сибирь, чтобы дать представление об огромных масштабах России, о многообразии народов её, природы, о богатствах её, о выгодах торговли со страной, вступившей – таков непреложный факт – в число великих европейских держав.

* * *

Вахмистр вошёл первый, помахивая тусклым фонарём. Пётр низко согнулся под притолокой, шагнул во что-то вязкое, Густое зловонье облепило его, вливалось в горло. Камера казалась пустой. Неподвижный комок обрисовался в углу, а возле него, на соломе, – опрокинутая миска.

   – Не жрёт, паршивец, – донеслось до царя.

Комок шевельнулся, поднялась голова, обритая наголо, в подтёках и ссадинах. Она моталась на тощей шее немощно.

   – Ироды! – прохрипел арестант. – Слуги Маммоны!

Фонарь светил Петру в глаза. Император, соизволивший посетить преступника, должен предстать образом ярким, в сиянии, – так рассудил бравый унтер-офицер. А царь ощущал странную неловкость. Он обязан покарать этого человека, покарать жестоко, но гнева в себе не ощущает – только досаду и жгучее желание спросить, узнать...

   – Начудил ты, дурак!

Арестант подтянулся на руках, вскрикнул и упал ничком, судорожно вороша солому.

   – Помятый шибко, – сказал смотритель. – Ишшо в церкви...

Девьер докладывал царю – прихожане навалились на богохульника, скрутили. Поп у Троицы, здоровый как бык, тоже дубасил. Полиция вызволила Никодима едва живого, а потом – дыба, раскалённое железо и пытка особая, заведённая издавна для разбойников, – вода на темя, холодная капель. Первая капля, вторая – пустяк, а полсотни приводят в исступленье. А разве не разбойник? Поп опешил сперва, не удержал святые дары. Свалились на пол, потоптали их. Наглец иконы лаял, молящимся кричал – вы-де язычники, суеверцы.

Святотатство учинилось неслыханное. Против кого же восстал он, Никодим? Ползёт теперь к ногам и, поди-ка, кается. Бормочет, всхлипывает, зацепил пук соломы и волочит за собой вместе с кружкой – оловянной армейской посудиной, надколотой и без ручки. В каком походе изувечена? Апроши видятся царю, спины пехотинцев, слитые в один поток, к вражеским стенам.

   – Батюшка... Пётр Алексеич...

Плачет он или смеётся? Разумом помутился, что ли?

   – Сторожа твои... Я хотел к тебе... Не пустили...

   – И пошёл церковь громить, – обронил Пётр сурово. – Какой тебя лукавый попутал?

Брезгливо отодвинулся – умолять будет заблудший, обнимет ноги.

   – Не встать мне, ох! – истерзанное тело извивалось в рубахе, чересчур просторной, дырявой, с пятнами крови. – Червь я перед тобой раздавленный... Опричники твои... Кто попутал? Слово премудрости, заповедь Христова – не сотвори себе кумира, не сотвори, не сотвори, не сотвори...

Зашёлся, замолотил кулаками по порогу и замер. Царь слышал тяжёлое, свистящее дыхание – словно и грудь прохудилась у несчастного, как и рубище.

Еретик упорен и, следовательно, опасен, – сказал полицмейстер. Беспременно есть сообщники, тайная злокозненная секта, что Никодим, впрочем, отрицает. Пытки не исторгли ни одного имени.

   – Спрашивали меня, – голос лежащего упал до шёпота. – Говорю, отец небесный со мной.

Нет, не просит пощады... А ведь знает, что его ждёт. И снова странное чувство у царя – как бы гордость за разбойника. Нет, за старого солдата. Носит в себе турецкую пулю, а сегодня раны от своих. За веру свою стоит. Наг и бос, а стоит... И ничем ты его не собьёшь, не купишь – стоит азовец.

За дурной его башкой, кургузо подстриженной, к оказии представить можно многое множество голов, в каждой своё, у каждого из подданных свой царь – мудрый или заблуждающийся, праведный или грешный, милостивец или жестокосердный тиран. Вдуматься – не один царь в России, а миллионы царей, – этак себя потерять можно...

   – Что мне делать с тобой, шалопут? Попы не помилуют. Спасти жизнь можно раскаяньем, а иначе сожгут. И пепел развеют... Отмолишь грех, – заключил царь, наклонился и потрепал затылок азовца.

   – А я горел, – встрепенулся тот. – Меченный я огнём. Миг один терпеть – зато блаженство вечное... Пели мне, как я в расколе-то хаживал. Вона, гляди!

С воплем повернулся набок, задрал рубаху. След пламени, спалившего баню со скитниками, был едва различим на исхудавшей ляжке.

   – Убёг я от них... Стадо неразумное... Два перста складывай, а три не смей! Думают, бог считает. А ему... Ему хоть пятерней крестись, хоть чем... Смеёшься, государь? Твои попы не лучше, Христа в злато одели... А он хлеб сухой вкушал, из ручья пил и в земле Ханаанской... На что ему злато? Мудрому не нужно – тлен и прах... Кому поклоняемся? Нешто бог на иконе? Златой телец, имя ему Ваал, князь тьмы. Ты, государь, пошто дозволяешь? Не я святотатец, попы твои... Падут идолы, и возрадуется отец наш небесный, и вложит в руки твои меч святой. Секи фарисеев, государь, секи слуг Маммоны! Прокляты алчущие злата, прокляты гордые, ныне и присно... Речёт владыка, держащий семь звёзд...

Полилась невнятица. Он лежал теперь на спине, глаза закатились, устремлённые недвижно в закопчённый потолок, рот раскрылся, обнажив бескровные десны. Точь-в-точь юрод. Порода эта, знакомая по Москве, царю ненавистна. Он вышел.

Глотнул свежего воздуха, выбранился. Зачем слушал бред? Слушал и не спросил ещё раз твёрдо: кто надоумил? Какой лжеучитель? Девьер твердит: секта, тайное общество. Может, правда... Вспомнился старовер дикий, которого схватили у Летнего дворца. Нож отобрали...

Те, бородами заросшие, – враги. А этот, вишь, уповает на царя. Вообразил себе царя и верит в него свято. А коли видит Никодима бог, прощает ли его? Пожалуй, прощает. На что ему доски крашеные? Азовец своего царя возлюбил и на костёр готов встать из-за этой любви. Сохранил в памяти царя – бомбардира, в кафтане солдатском. Царя, который озлобил бояр, смел патриарший престол, презрел древние, священные обычаи. Небывалую показал власть. Спесивых принизил, а солдата уважил...

Тут и открылось царю: сам он и настроил еретика. Выдернутый из медвежьей глухомани, кинутый под Азов, а потом в Питер, обучившийся мастерству, набравшись кое-какой грамоты, начал он мыслить, начал искать опору догадкам своим в писании, в речах бродячих философов, коих на Руси тьма темь. Плод просвещения и таков бывает... Вот и ополчился азовец на церковь и на государя. Да, отделять себя негоже, ибо самодержец российский и церковь православная неразрывны суть.