Текст книги "Град Петра"

Автор книги: Владимир Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)

ЧАСТЬ 5
СЕВЕРНАЯ ПАЛЬМИРА

Славно в дороге! Где возможно – по воде, а неволей – по суше двигается высочайший путешественник. Дорогой знакомой, курсом западным. И всюду виваты, салюты в честь победителя шведов.

Есть ли музыка слаще!

А помнится, грезилось нечто подобное. Кнеллер, живописец превеликий, – тот сердился ведь... Что за причуды у чурбана московского! Море пиши ему, корабли пиши! Вот _ привязался, сумасброд, глава дико бразов, сыроядцев...

Глядите теперь! Палите из пушек, пойте хвалу! Свершилось то, о чём и помыслить не смел Питер Михайлов, гезель в чужих краях. Держава российская за Либавой окончилась, но безопасна Курляндия, где осталась родная племянница Анна, вдова злосчастного Фридриха. Моря досталось – сверх чаемого. Закрепить бы только миром сей прибыток!

Тому и служит вояж.

Катеринка – племянница любимая. Ямочки на пухлых, румяных щёчках, всегда весела. Достойна куда лучшего жениха, чем хилый, диковатый владетель мекленбургский. Но герцогство крупное, дружба с ним вот как нужна. Свадьба, а затем леченье в городке Пирмонт, на водах, – это цель государя ближайшая, а для ушей посторонних – единственная. Нет, не закончится в Мекленбурге намеченный маршрут. Задуман, по сути, смотр алеатам России, смотр перед акцией решающей. Собрать все силы альянса в одну армаду, высадиться в Швеции, поставить на колени упрямца Карла!

К Кёнигсбергу двигались морем. Царица с Нептуном не в ладах, но крепилась. Катеринка в матросской куртке, в шапочке, обтянувшей свёрнутую косу, лихо носилась по кораблю, лихо пила с офицерами. Качка ей нипочём. Пускай порезвится напоследок...

Устье Прегеля, громада замка тевтонских рыцарей... Как знакомо всё... Как смешон был Питер Михайлов...

Сидит за столом у курфюрстины Шарлотты, вилку держит в кулаке, хлеб от целого ломтя кусает... Таращится на картины, на разодетых слуг... Осьмнадцать лет тому, всего лишь осьмнадцать...

А кажись, столетне... Урон и стыд под Нарвой предстояло испытать, в Неву пробиться, заложить Петербург.

Прежде Кёнигсберг рождал изумление, теперь – ревность. Ишь, немцы! Нам бы в Петербург такие мостовые, такие портовые амбары – каменные, в три этажа, да подъёмники на блоках... Всюду приглядываясь к чужому, царь выискивает, что перенять для столицы, что купить, кого нанять...

Стараются об этом послы в разных государствах – особливо во Франции, питающей художествами всю Европу. Конону Зотову[95]95
  Зотов Конон Никитич (ум. в 1742 г.) – деятель петровской эпохи; в 1715 г. отправлен во Францию для изучения организации флота.


[Закрыть] было предписано:

«...Понеже король французский умер, а наследник зело молод, то, чаю, многие мастеровые будут искать фортуны в иных государствах, для чего наведывайся о таких и пиши, дабы потребных не пропустить».

Наследнику всего шесть лет. Регент – герцог Орлеанский – удручён происками вельмож, оспаривающих власть, и бедностью казны, истощённой войной. Мир, заключённый с Англией, конфузный: владения в Америке отданы, крепости на западном побережье необходимо срыть. Пора расцвета Версаля прервалась, ныне Петербург перенимает муз.

Подписал контракт парижский умелец по имени Бартоломео Растрелли[96]96
  Растрелли Карло Бартоломео (ок. 1670-1675—1744) – скульптор, по происхождению итальянец, с 1716 г. работал в Петербурге; главные произведения – бюст Петра I (1723—1729), группа «Анна Иоанновна с арапчонком» (1733—1741), конный памятник Петру I (установлен в Петербурге в 1800 г.).


[Закрыть]. Со дня на день ожидается в Кёнигсберге. Плата ему немалая. Любопытно царю посмотреть, кому это Зотов кладёт полторы тысячи годовых...

Посол нахваливал. Умеет-де он, Растрелли, прожектировать здания, отделывать интерьеры – сиречь внутренность палат, а также формовать восковые и гипсовые портреты совершенно подобные живым персонам. Родом умелец из состоятельных горожан Флоренции, служил при Ватикане, удостоен звания графа папской державы, а также ордена святого Иоанна Латеранского. После того провёл тринадцать лет в Париже, а ныне имеет сорок один год – стало быть, мастер зрелый. Едут с ним два его сына, подмастерье в зодчестве Жан Лежандр, резчик Леблан, литейщик Антуан Левалье, живописец Луи Каравак. Делать будут в Петербурге всё, что умеют, а сверх того условие непременное – «обучать людей русского народа».

Лютые морозы пали на Германию, из-за них в Берлине задержались. Царь уже собрался в дорогу и всего лишь час мог уделить графу для беседы.

   – Простите великодушно, ваше величество, – молил итальянец, посвистывая простуженным горбатым носом. – Я видел мёртвых в снегу – да, убитых холодом! Они были в тёплой одежде... Зрелище, леденящее кровь. Что же тогда в России?

Царь успокаивал: Петербург не даст замёрзнуть.

Итальянец смиренно склонил двурогий чёрный парик, затем резко вскинул:

   – О, вы поразили Европу! Основали в Азии цитадель цивилизации.

Пётр нахмурился:

   – Мы в Европе, господин граф, Азия за Уралом, за хребтом Уральских гор. Слыхали?

Граф бурно извинился. Заглаживая ошибку, заверил – он счастлив быть в числе сотрудников великого монарха, возделывать девственную почву. В Париже он страдал от зависти, от непонимания. Царь, возлюбивший искусства, вдохновляет его.

Пётр заговорил о Стрельне. Возьмётся ли граф завершить начатое? Работы уже идут, высажено двадцать тысяч деревьев. Рассказывая, царь показал свой набросок «Стрелиной мызы» – у Финского залива, рядом с Петербургом. На месте разрушенной шведской усадьбы должна возникнуть загородная резиденция знатнейшая, по образцу французских. Дворец, аллеи парка, спускающиеся к морю, фонтаны.

Мастер восхищен. Дрожащим тенорком выпевает:

   – Магнифико! Белиссимо! Замысел изумительный!

Переводчик не поспевает за стремительной речью, которую граф сопровождает жестами, искрясь перстнями, ликом Иоанна Латеранского на медальоне.

Вскочил, отбежал в угол.

   – Не угодно ли вашему величеству повернуться к свету? О, Иезус! Такая модель – счастье для скульптора. Ваял ли кто-нибудь его величество? Нет? Тогда... Дозволит ли он покорному слуге быть первым?

В порыве припал на одно колено и поспешно встал, уловив неодобрение сего политеса.

   – Вы цезарь, – выдохнул Растрелли, любуясь. – Цезарь новой империи.

   – Не надо цезаря, – сказал Пётр. – Не надо рыцаря, – и усмехнулся, вспомнив стычку с Кнеллером. – Человека, какой есть.

Произнёс, однако, милостиво. Уже звучало не раз, без указа, самовольно, в петиции или в проповеди – император. Теперь – из уст иностранца... Император пока один – австриец, кесарь римский. Но завтра... Добить Карла, и тогда чем не ровня Россия империи Габсбургов?

Налил водки итальянцу, да через край – выплеснулась. Тот обрадовался:

   – Добрая примета.

Пётр наполнил ещё по чарке; лучшее-де средство против стужи. Язык мастера развязался, царь слушал. Впечатлением поделился с Екатериной:

   – До дела горяч, видать. Главное ему – быть первым. Ради этого в лепёшку расшибётся.

Меншикову повелел принять Растрелли ласково, доверить ему Стрельну – дворец и парк. Занять и спутников его, чтобы время зря не терялось.

* * *

В Гданьске Пётр гостил два месяца. Приступы неизжитой болезни, немочи беременной царицы унимали великое поспешание. Впрочем, время зря не текло. Катернику за герцога выдали с помпой, зятя – союзника, объевшегося икрой, оглушённого залпами с русских судов, снабдили подарками и советами. Потрудились пушкари и в честь короля Августа, прибывшего для консилии. Цыплячья душа у этого потентата, цыплячья в богатырском теле. Обещал действовать в аккорде, но ведь изменил однажды...

Нет, не солдат он...

В дни свиданий с Августом на письменном столе Петра – рукопись «Устава воинского». Царской рукой в него вставлено:

«Имя солдата просто содержит в себе всех людей, которые в войске суть, от вышнего генерала и даже до последнего мушкетёра, конного и пешего».

А король лебезит и оттого пуще противен он, мысленно расстрелянный за предательство. Раздражение прорывается, царь повёл себя в Гданьске хозяином. Застав в порту купцов, торгующих с Швецией, велел оштрафовать их. Слушая проповедь в лютеранской церкви, ощутил сквозняк и, сорвав парик с головы бургомистра, стоявшего возле, надел на себя.

Перечисляя занятия царя, «Журнал» сообщает вскользь – «гулял по городу». Гулял с мыслью о столице на Неве – ведь портовый польский город на развилке реки Мотлавы, изрезанный каналами, ей родствен.

Центральная часть похожа на Васильевский остров. Улицы в клетку, каждая ведёт к воде, к пристани – как вычертил Трезини, исполняя замысел царя. Там застройка в прожекте, здесь же в камне, проверена веками.

Улица Длуга, расширяясь, образует главную площадь Гданьска. На ней Нептун в струях фонтана, точёная, острая башня ратуши. Дома купеческих гильдий затейливы, пожалуй, чересчур, окна большие, итальянские – неужто не холодно внутри? Замыкают площадь парадные ворота – на самой набережной. И Петру видится стрелка Васильевского, где першпектива, рассекающая на плане весь остров, найдёт своё завершение.

Запомнится встреча с Гданьском...

* * *

В мае ветер сдувал лепестки яблонь, устилая путь к Гамбургу. Туда подоспел король Фридрих, алеат прусский. Совместную офензиву одобрил. Остаётся согласовать действия с датчанами, с голландцами. Скоро, скоро рухнет нелепое упорство Карла!

Враг одинок, друзьями покинут. Англия отбросила колебания, недомолвки, согласилась посредничать. Мало того – высылает своих левиафанов. Надоели, видать, помехи торговле на Балтике, чинимые шведами.

Сразу все союзные силы не стянуть, высадка – не раньше середины лета. На леченье в Пирмонте десять _у дней выкроить можно. Царица восстала – нет, мало! Месяц – или она уедет домой сейчас же.

Спорили, бранились.

Пирмонт неказист, скучен, раритетами не блещет. Царь покорился врачам, пил воду, совершал моцион. Нарушали режим дипломаты, военачальники, – отвадить их Екатерина не могла.

Тем временем направлялся через немецкие земли в Россию Жан Батист Александр Леблон[97]97
  Леблон Жан-Батист-Александр (1679—1719) – французский архитектор, с 1716 г. работавший в России; участвовал в планировке и строительстве Петербурга (Летнего сада и др.) и его окрестностей: Большого дворца и других в Петергофе, парка Стрельны и т. д.


[Закрыть], архитект, садовник, художник интерьеров. Пётр и его пригласил в Пирмонт, к вящей досаде царицы. Облепили визитёры!

   – Должен я знать, – доказывал царь супруге, – кому я пять тысяч плачу.

Мастер, каких нигде не сыскать, – так аттестовал посол Зотов. Пётр наслышан был раньше, трактат француза о садовом искусстве читал. Состоя при покойном Людовике, Леблон весьма способствовал украшению Версаля, а в Париже строил предивные палаты для знатных особ.

Без улыбки, поджав толстые губы, наблюдала Екатерина изысканные реверансы гостя. Кукла заводная, усыпанная блестками... Вёрткие щёголи претят и Петру, но перед глазами – гравюры Леблоновой книги, листва боскетов, густо зачернённая, белые вспышки фонтанов, ковровый узор цветников. Сады Франции, вызывающие повсеместно зависть. На этом фоне изгибался знаменитый парижанин, похожий на некое редкое растение, занесённое в убогий Пирмонт, в комнату скромной гостиницы. Проворен кавалер, хоть и в годах. Может, и на службе прыток. Пётр оборвал политесы, предложил сесть. И тот бочком, дабы не повернуться к монарху спиной, заскользил к креслу и опустился, подкинув полы жюстакора, и вмиг расстегнул его, брызнул шитьём лазоревого камзола.

Выпили за короля. Француз осушить чарку не спешил – пуще она привлекала, чем напиток. Подержал у самого лица чеканное серебро.

   – Русская работа, – сказал Пётр.

«Уж этот наверно, – думал Пётр, – почитает нас дикими. Племенем гиперборейским, сыроядцами».

Но нет...

   – Ваше величество... Вы зажигаете светоч цивилизации на севере Европы.

Ишь ты! Поди, заранее припас слова. Зотов насоветовал... Но хватит любезностей! Представляет ли себе господин Леблон, куда он едет? Не Азия, но всё же дебри, средь которых столица только возникает.

   – Это счастье, сир, – воскликнул француз и прижал чарку к сердцу. – Счастье основателя... Вы явите миру город регулярный, плод мудрого решения вашего. И вы изволили меня привлечь к делу столь великому...

Честь огромная, и благодарностью он преисполнен. Договорив, Леблон поставил чарку и склонил голову, выражая преданность.

   – Так за успех, – сказал Пётр н налил ещё.

Щёголь понравился. Знаменит, а ехать не боится. Чертёж-то видел ли? План, гравированный Шхонебеком, должен быть в посольстве, да ведь устарел он. Другого Зотов показать не мог. Нету другого. Новый заказан в Нюрнберге, вряд ли готов. Ох мастер, лиха беда начало!

Пословицу велел перевести. Секретарь подал бумагу. Царь нанёс дельту Невы, контуры крепости, Адмиралтейства, Летнего сада. С нажимом вытянул шпиль храма Петра и Павла. Леблон кивал, с парика, чёрного с проседью, сыпалась пудра. Дескать, настолько уже осведомлён. Спросил, где находится резиденция его величества: точно ли в саду? Получив подтверждение, смущённей потупился.

   – В каждом городе, сир, естественно быть центру. В данном случае... Я желал бы из ваших уст...

   – Вот здесь, – перебил Пётр.

Перо его между тем выводило каналы – вдоль и поперёк, не дозволяя места никакому центру.

   – Остров, ближайший к морю. Такова причина выбора вашего величества?

   – Такова, – бросил царь. – Иль де Базиль, – прибавил он по-французски.

   – О! – откликнулся кавалер. – Браво!

Повёл речь свободнее. Русская Венеция возникнет на острове. Посол Зотов предупредил:

   – Наш Базиль затопляется, мастер. Венеция волей, Венеция и неволей.

Наслышан версалец и об этом. Задача сложная, но в гидротехнике он сведущ. Приложит все силы... А вот относительно центра полной ясности у него нет. Естественно – площадь, приличествующие здания, монументы. Где же именно?

   – А ваше мнение, мосье?

Коли толковый человек, мастер истинный, заглазно решать не посмеет.

   – Сейчас не скажу, сир. Было бы опрометчиво...

Три площади нанесены царским пером – поспешно, криво, наперерез каналам. Четвёртая, маленькая, неопределённой формы – на стрелке.

   – Вообще, сир, центр должен быть один. Тем паче в столице регулярной, где все части состоят во взаимодействии.

   – Вы читали Лейбница, мастер?

   – Нет, не довелось...

   – Почитайте! Учёнейший муж… Государство он уподобляет механизму часов. Именно все звания в оном служат согласно, ради общего блага. Да, да, мастер, в том и цель наша. Государство регулярное – и такая же столица.

В Петербурге многое надлежит исправить. Многое там – глина, просящая творца. Мастер убедится сам. Тут царь упомянул Трезини. План, изготовленный им, не скрижаль священная.

   – Итальянец, – поморщился Леблон.

   – Швейцарец, мосье. Архитектор достойный, усердный. Встретите у нас господина Растрелли. Знаком вам?

   – Близко – нет, не имел чести. По слухам, характер... Ну, несколько беспокойный.

   – Спокойных не люблю, мосье.

Смеясь, вёл мастера в свой парадиз. Житья безмятежного в Петербурге не будет, нет! Дела неотложные ждут не только в городе, но и в Петергофе, и в Стрельне. Русский Версаль мыслится...

   – Вы превзойдёте Версаль, – подхватил Леблон. – Вы богаты, как ни один властелин в Европе.

Про себя он считает – монархи все одинаковы. Цель главная – золотить свою корону. Подавай и русскому Версаль! А прослыл аскетом, простаки умиляются... Скромность его хвалёная – веленье войны. Орёл расправит крылья.

Иронии на лице француза Пётр не прочёл. Прятать её придворный обучен. Помешало к тому же и восхищенье, овладевшее царём бурно.

   – Кита поймали, – сказал он Екатерине. – К нам ведь доселе мелкота шла.

   – Вундер, – ответила она насмешливо. – Пять тысяч мало для такой кавалер. Смотрит как сто тысяч.

А Леблон рассказывал о царе. Супруге – Марии Маргарите Левек и шестилетнему сыну.

   – Он напоминает Людовика. Во внешности ничего общего. Так же самоуверен. Адски... Его чертоги пока в облаках, но он спустит их на землю, чего бы ни стоило.

   – Кто его Луиза?

В безумствах королей повинны женщины. Во Франции осталась память о Луизе де Лавальер. Ради неё молодой Людовик, влюблённый, отстроил со сказочной быстротой дворец в Версале.

   – Фаворитка царя из плебеев. Вкусы её, вероятно, грубые.

   – Она хороша собой?

   – Амазонка, – сказал Леблон. – Красота своеобразная, дикая какая-то... Вместе с царём в поход, на позиции.

Почти две недели жил царь в Пирмонте и версальца не отпускал. Вызывал его, слушал с любопытством о повадках и прихотях Людовика, о празднествах, чинившихся при мадам де Ментенон – избраннице последней. Сотни музыкантов, скрытых в рощах, пляски и разные забавы на лугах и под сенью ветвей, балет, комедии остроумца Мольера, маскарады, воплощавшие героев античных или персонажей известных романов и поэм. Пётр изучал с помощью Леблона книги, альбомы, привезённые им в дар, хвалил его постройки и декоры, находя в них верную пропорцию и приятность.

Расстались взаимно очарованные. Леблон уехал в градусе генерал-архитектора, нигде не бывалом, и с полномочиями высшими. Уехал, настроившись делать город заново, пощадив разве что крепость и храм. И то, надо взглянуть, что натворил синьор Тре...

Итальянские имена не давались...

Тяжело бредущий Леблонов поезд – двенадцать повозок, набитых людьми, припасами, – далеко обогнал курьер с предписанием Меншикову:

«...Сей мастер из лучших и прямою диковинкою есть, как я в короткое время мог его рассмотреть. К тому же не ленив, добрый и умный человек... И для того объяви всем архитекторам, чтоб без его подписи на чертежах не строили, так же и старое, что можно ещё исправить».

* * *

Екатерина рада: Пётр не выдержал бы трёх недель на водах, если бы не Леблон. Выпивал назначенные порции сполна, поздоровел, реже дёргается голова, реже впадает в ярость. В Шверине, у зятя и племянницы, был весел, приказал вывести на парад свои войска, стоявшие в Мекленбурге.

И снова покатились по Германии пушечные грозы, благие, приветственные. Лекарство получше воды. Дружественно принял Ганновер. А впереди – Копенгаген, где сойдутся стратеги союзных держав, приведут полки свои и корабли.

Восемнадцать лет назад, будучи в Лондоне, он сказал шутя: английским адмиралом хотел бы стать, кабы не достался жребий царский. Кому теперь завидовать? Сим летом возложат на него командование всей морской армадой алеатов, левиафанами британскими, датскими, голландскими, как равно и отечественными. Русские вымпела движутся из Ревеля, подают весть.

Праздник грянет для России знатнейший, о каком и не мыслил Питер Михайлов, ученик Европы.

Жаль – без Алексея... Не разделит он пыла сражения и радости виктории.

Ворвалась грусть и ушла – отогнал Копенгаген пальбой, криками толпы, игривой французской музыкой. Полыхали ярко-алые гвардейские мундиры, перетянутые белыми ремнями. Начались переговоры с королём Фридрихом, с военачальниками.

У королевского дворца, чуть не под окнами, причалил «Ингерманланд» – исполин о шестидесяти пушках, выполненный прожект Петра, в штормах стойкий, как доложили офицеры. Доставил подарок – команду дворянских сыновей, подготовленных для обучения за границей. Из них трое – Еропкин, Колычев, Исаков – трудились уже в мастерской Трезини, четвёртый, Усов, тоже будущий зодчий. Царь каждого расспросил и тем, кто едет в Италию, напомнил:

– Там сего художества корень.

Вот его сыновья... Алексея забыть. Отрезанный ломоть... И всё же почта из Петербурга тайную оживляет надежду. Нет ли чего про мальчишку? Вдруг одумался?..

* * *

В спальне Шарлотты по ночам стоны, шорох, царапанье. Немецкая кровать на пружинах стоит голая, как скелет, засижена птицами. Стекла в окошке нет – выкрали. Ночевать никто туда не пойдёт. Мнится, душа покойницы мечется.

Алексей отдал выморочные покои придворным, сам на топ половине не бывает. Столовая служит редко, ветшает. Паркет не натёрт, шёлковые шпалеры от сырости пожухли, в углах отвисли. Крысы рыщут в поставцах напрасно.

Свою часть мазанки царевич переиначил, нагородил клетушек. Молельня, унизанная иконами сплошь, кружало, где бражничает кумпания – впрочем, всё реже. Выпьешь лишнее – проболтаешься...

Опочивальня теперь у Алексея с Ефросиньей общая. И не метресса она, а её высочество – для ближних людей покамест, понеже не обвенчана. Титул, годный в четырёх степах...

Житьё у девки не краше тюремного – притворные хвори Алёшенькины въелись в плоть, захирел воистину. Страдает ещё и бессонницей, перемещает ложе из одной каморки в другую – гонят его, вишь, сквозняки, холод или солнце, лязг железа с Литейного двора. Овчарка Гюйсена, тявкающая хрипло, гуси царевны Марьи тоже враги.

Чего он ждёт? Беда на пороге. Царь за границей, но гонцы от него к Меншикову что ни день. Может, уж назначен монастырь и келью там отвели, ножницы навострили. Волосы у Алёши густые, волной до плеч – Ефросинье их жаль. Гладит, расчёсывает пригорюнившись, а то дёрнет сердито.

   – Хошь, косу заплету?

Она-то куда денется, если упекут его? Кикин говорит – клобук не прибит гвоздём. Всё же боязно... Алёше и впрямь коса пристала – хнычет, словно баба, решиться ли на что неспособен.

   – Пиши родителю! – велит Ефросинья. – Любовь и верность пиши! От недугов избавлен, рассудком просветлел... Дозволь сыновний мой долг исполнить.

   – Нет, тебя не брошу.

   – Вместе поедем к царю. И про меня пиши! Благослови, мол, батюшка, нас... Женят же офицеров.

Составлена покаянная цидула, только запечатать – и вдруг от ворот поворот.

   – К войску ведь приставит, Афросьюшка... Думала ты? Как я потом вырвусь? Дезертирам расстрел... Зароют как собаку, на могиле и креста не будет – бурьяном зарастёт.

Сквозь слёзы – внезапная злость:

   – Гонишь меня? Мерзок я тебе? Искать будешь могилку...

Бормочет бессвязно, в глазах безумие. Ефросинья поднимается в мезонин, приводит из детской Ташеньку. Любимица отца, бегает уже, лопочет. Просится на качели. Очень скоро надоедает Алексею возиться, но приступ отчаяния проходит.

Прогуляться бы на мызу, да зарядили дожди. Как время скоротать? Колода карт запылилась, гаданье Алёше не по нраву. Врут-де карты, врёт и янтарь, морской камень. Пакость одна из моря... Раскрывает книгу. Переводя вслух, обучает Афросьюшку, её высочество, будущую царицу, дворцовому этикету. Грешно дразнить фортуну, да чем бы ни тешился... Затем снимает с полки всемирный атлас либо гисторию. Ефросинья в юных годах, в баронской усадьбе, захаживала в библиотеку, да перезабыла читанное. Заново слышит про Александра Македонского.

   – Отец мой такой же изверг, – взрывается царевич. – Ох, отольются ему наши муки!

Спасенье – в чужом государстве. Об этом и спора нет. Только так можно укрыться от родителя, обрести покой, безопасность. Важно паспорта выправить якобы к отцу да пересечь кордон. А направленье избрать иное... В том и загвоздка. Кто приютит? Не соваться же наобум.

В Петербурге одним супостатом меньше – умерла царевна Наталья. Шпионка родителя... Марья, схоронив сестру, занемогла, врачи прописали Карлсбад. Соблазнительно и страшно... Однако сама божья матерь явилась во сне, сказала: поезжай! Занадобился провожатый.

Удачная оказия! Алексей сосватал Кикина. Дворянин ничем, кроме казначейства, не занятый, владеет немецким. Тётка согласилась, не возражал и губернатор.

   – Подберёшь мне покровителя, – приказал Алексей. – У цесаря или в Риме, у папы.

   – Рим лукав, – заметил Кикин. – Палец в рот не клади.

   – Задарма и цесарь не кормит. Кардиналы ко мне склонны. Ты обещай им, шевели языком-то!

В Дрездене, посещая диспуты, Алексей прослыл если не другом католичества, то симпатизантом. Когда заходила речь о соединении церквей, об унии, – внимал благодушно. Лютеран поносил, покупал сочинения, их бичующие. Ещё тогда имел расчёт. Притом отделял себя от родителя, который более сочувствует реформации.

Царь – еретик, нечестивец. Алексей готов целому синклиту доказать. Изливает, распаляясь, Ефросинье:

   – Он бы иконы порубил, хоругви ободрал. Остатние колокола перелил бы на военное, ему и сарай люторский хорош. А это разве церковь – без образов, без обряда, без таинств? Сарай, сарай! Нет, нашему мужику лик святой укажи! А в амбаре люторском кому свечку поставит? Лютеране мнят, будто ихняя вера духовная. Нет, этак дух не возвысится, не воспарит над юдолью земной. Ересь проклятая, гнусная...

Забегает по комнате, избивая кулаками воображаемых отступников – и родителя с ними.

Обмануть нечестивца бог велит. Вернётся Кикин с ответом – сейчас же к Меншикову за бумагами, за деньгами на дорогу.

Ефросинью влечёт Италия. «Красоты Италии» – так называется польская книга, привезённая Алексеем. Пусть же унесёт в сию благодатную страну! Условились читать ежедневно, всю до корки. В затхлой спаленке, под барабанный бой дождя, раздаётся:

– «О, тёплые волны, нежно целующие берег! О, благоуханные цветы! О, ветви садов, отягощённые спелыми, сочными плодами несравненного вкуса! Там и сям раскинуты чертоги, храмы, изваяния, созданные величайшими художниками, и очарованный путник не знает, чему удивляться – щедрости натуры или человеческому гению».

Между тем царевна Марья в Карлсбаде прижилась. Ощутила пользу от водицы, пристрастилась к кофею со сливками – вкусней оказался, чем дома. Кикина не отпускала – по-немецки лишь «гутен морген» выговаривала, и то нетвёрдо.

Осталась на второй курс леченья. Кикин писать царевичу опасался – даже цифирью. Алексей, терзаемый неведеньем, ждал известий. С надеждой – от доверенного, с ужасом – от отца. Родитель, слыхать, на кораблях.

Авось забыл про сына...

* * *

В Копенгагене только и разговору что о высоких гостях. И больше всего – о Петре.

Говорят, русский великан, проезжая по городу, осадил коня у храма Святой троицы, там, где берёт начало лестница, огибающая снаружи звонницу – «Круглую башню». Конь храпел, артачился, царь понукал его, темнея лицом. Сотни людей сбежались. Утверждают – исколол животину шпорами до крови, но добрался по крутой спирали до самого верха.

Дивное выдалось лето. Кораблей на рейде не счесть, морская синева исчезла; куда ни глянь – белые волны парусов, флаги разных держав. Поражает датчан флот России – десять фрегатов, семь линейных.

Двадцать кораблей прислала Британия – владычица морей. Среди них громадные, непобедимые ветераны баталий. Царь дни и ночи на борту – конференции, смотры, званые обеды. Насчёт десанта условились. Вот датчане мешкают – одна эскадра завязла где-то в Норвегии.

Небось интриги...

И всё же праздник. Сверх чаяний самых дерзких прославлена Россия. Верховное командование вручено царю. Счастье могло быть полным, если бы...

Наследник болен – сообщают куранты. Какое им дело? Английскому адмиралу Норрису царь сказал:

   – Надеюсь представить вам моего сына.

Вырвалось невольно. Гложет подспудная мысль – вызвать Алексея, вызвать сюда. Русский же он человек. Дрогнет же сердце...

Опечалила смерть сестры. Вспоминал – Наталья защищала Алексея. Дескать, наив. Нравилось ей это французское слово. Оно оправдывало и даже как-то возвышало. Не бездельник злостный, а просто наив, по младости лет. Мужского-то ещё мало. Перекипит строптивое мальчишество – исправится. Надоест же в норе, выйдет к людям. Женить его на чухонке – пленён ведь ею. С немкой в неволе жил. Ему участье требуется. Вырос, бедняжка, не ведая ласки.

Совесть корит Петра. Слушал только себя.

   – Не пущу я Алёшку в монастырь, Катеринушка. Сестра запрещает. Из гроба глас.

Царица не спорит. Прохладно отстраняется от сего деликатного вопроса. У неё собственный сын, имеющий право на престол. Пётр отшвырнул ногой стул.

   – Права Наталья. Не хочет он вовсе в монахи. Пустая об том речь, ребяческая. Первородный он.

Г розно повторил:

   – Первородный он сын.

Может, надурил уже... Бородатые живо заграбастают. Помешать, пока не поздно... Какой же царь из расстриги! Велеть Данилычу, чтоб доставил сюда Алёшку, уговором или силой.

Кликнул писаря – диктовать приказ. Начал – и в ту же минуту, обругав безвинно, прогнал. Станет ли губернатор, его светлость, тратить слова? Запихнёт в повозку – и ходу...

Снова достиг глас Натальи.

Вразумление сыну последнее, краткое, но без гнева. Подписано 26 августа.

«Ждал семь месяцев, но по ся поры ничего о том не пишешь. Того для ныне (понеже время довольно на размышление имел), немедленно резолюцию возьми: или первое или другое».

Пояснять обозначенное числами царь не счёл нужным – до того въелась в сознание словесная дуэль с Алексеем.

«И буде первое возьмёшь, то более недели не мешкай, поезжай сюда, ибо ещё можешь к действам поспеть».

К действиям решающим, с упованием на скорый мир... Каждому офицеру, каждому матросу внушена сия благородная цель. Охорашиваясь перед союзными, моют палубы, чистят судовую медь, вдвое быстрее лазают по реям, маневрируют, сигналят. На судах, познавших воду на Неве. Экие красавцы! Лишь тот безучастен, у кого камень в груди, камень вместо сердца.

* * *

   – Этот принц Ко... Кошимен очень любезен, – сказал Леблон жене. Вспомнился читанный дома роман.

Брызги грязи влепились в лицо. Драгунские кони проваливались по брюхо. Принц выслал солидный эскорт – целый эскадрон. Офицер соскочил с седла, поскользнулся и едва не упал. Приветствие выговорил запинаясь, по-немецки.

Ржаное поле, мазок жёлтой краски в унылом пейзаже. Жёлтые пятна соломенных крыш. Распахнулась улица. Дома из сосновых брёвен, пропадающие в вечерней сырой мгле. Они мало отличаются от эстонских, лифляндских. Некоторые покрыты дёрном. Огороды при жилищах, коровы и козы на пустырях... Пространство – вот что поражает особенно. Это главное богатство России. Парадокс! Леблон поделился с супругой.

   – И капуста, – сонно проговорила Мария Маргарита Левек. Причёска её растрепалась, рыжеватые волосы упали на лицо, искусанное комарами.

Объелись капустой на почтовых станциях. Шестилетний Батист скандалит. Запас парижских лакомств иссяк. У горничной мадам расстроился желудок.

Сотни лачуг ползут навстречу, окружают. Поезд французов – двенадцать подвод, нагруженных людьми, снаряженьем для мастерских, – почти плывёт, одолевая топи предместья. Или это уже город? Странный город, не имеющий пояса стен, боевых башен, ворот, охраняемых стражей... Да, столицу надо создавать заново. Величие задачи волнует. Удостоил доверия монарх могущественный, щедрый. Рубикон позади, отступленья нет.

Не сметь падать духом!

Наконец, что-то похожее на город. Мостки для пешеходов, из камней, обрубков дерева, по сторонам дороги. Подъёмный мост, совершенно голландский. Судя по плану, Мойка, левый отросток Невы. Значит, приехали... На Мойке, в особняке генерал-майора Дюпре, соотечественника, назначено квартировать.

Путники вылезли из экипажей, шатаясь на затёкших ногах. Сеялась водяная пыль. Леблон оглядел жилище с сомненьем. Знает ли Дюпре, сколько народу к нему на постой? Офицер, присланный с драгунами, успокоил: хозяин холостяк, находится в армии.

   – Его светлость просит извинить, – сказал офицер. – Время позднее...

Хотел встретить? Знак внимания редкий для архитектора, к тому же незнатного. Солдаты с корзинами... В них оказались икра, свежая лососина, ветчина, водка. Большой деревянный сосуд с квасом – надо будет привыкнуть к этому курьёзному напитку.

Здание в два этажа, низ каменный. Всё окрест поглотила темнота. Русские отперли, вошли, осветив прихожую – дощатый пол, кусок войлока у лестницы, отчаянно заскрипевшей. Таков здесь генеральский отель.