Текст книги "Град Петра"

Автор книги: Владимир Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

   – Мы строили во Фландрия... Болото там тоже... Вобан сказал: нужно шасси...

   – Ряжи – по-русски, – перебил Пётр. – Давно умеем.

Маркиз смущён; трость, вздымавшаяся победно, стучавшая по чертежам, опущена. Прожект не вызвал восторга. Почему?

   – Крот роет плохо, – простонал Ламбер, широко, недоумённо открыв карие глаза, придав пухлому лицу выражение огорчённого дитяти.

Царь смягчился, диспозицию батарей одобрил. Заторопившись уйти, сказал:

   – Шведское наследство бедное. Не выручит нас... Я чаю, новую крепость воздвигнешь.

Где – не указал.

* * *

Данилыч ворчал, влезая в лодку вместе с царём. Ни свет ни заря – в дорогу...

Отлучаться из Шлотбурга вроде бы не след. Со взморья, от Щепотьева, дали знать: показались шведские корабли. Заявили о себе двумя выстрелами, в полной надежде, что в Шлотбурге свои. Царь велел пушкарям ответить, успокоить Нумерса. Корабли не отошли, встали как часовые, молчаливое их присутствие затянулось. Пётр откладывал поездку на остров и наконец не вытерпел.

У Данилыча с вечера заболел зуб. За ночь, в тёплой постели, присмирел, и на реку вот как не хотелось. Отгребли от берега – опять схватило. Потёр щёку рукавом епанчи – авось поможет.

Царь догадался.

   – Сам виноват. Я бы вырвал тебе.

   – Мин каптейн! Не марайся! Заживёт до свадьбы.

   – Дурак ты.

   – Коренной ведь... В нём вся сила мужеская.

   – Гляди! – сказал Пётр, махнув подзорной трубой. – Болтают, леса тут нет. Вон же лес.

Камрат не взял трубу.

   – Лес нешто... Хлысты одни... Лес в России.

Сорвалось невзначай.

   – А тут Швеция? – Лицо царя потемнело. – Швеция? Я те, мать твою...

Двинул трубой наотмашь, не глядя, попал в ухо.

   – Прости, херц родной! Зуб проклятый говорит. Дурак я... Скинь меня, скинь в воду, на что я тебе? Хошь, сам кинусь!

Елозил Алексашка, паясничал, от боли приходя в исступление. Трение не помогло – кулаком задубасил по щеке. Стая льдинок обступила лодку, гребцы распихивали вёслами. Царь скомандовал лево руля. Сонма подставила борт волне, запрыгала. Течение относило, у солдат вспотели лбы, пока выгребали к Заячьему.

По-фински он Енисари, что равнозначно. У шведов – Люстэланд, то есть Весёлый остров. Шведы посещали летом, для плезира. С женским полом. Селиться на острове опасно – заливает его часто, иногда почти целиком. Царь переспрашивал рыбаков, всё вызнал.

Взлетал и опускался, приближаясь, бугорок с вихрами прошлогодней травы. И вдруг возникло пугало огородное, в драном тулупе с одним рукавом. И оказалось оно живое – задёргалось, залопотало.

   – Ироды... Сатана перкеле...

Мужичонка старый, маленький, худущий.

   – Батогов тебе, батогов, – простонал Данилыч, возненавидев старикашку люто.

Кого смеет лаять? А царь, хохотнув, соскочил в мелководье. Дед не смутился, завидев военных. Наскакивает, бранится и плачет, мешая слова русские и финские. Укоротить бы ему язык... А царю мило. Подошёл к нахалу, потрепал по плечу, сказал что-то.

   – Сети мои же, господи!.. – донёс ветер. – Сети порушили!

   – Ты чей такой прыткий? – вставил Данилыч, рассудив, что ему следует вмешаться.

   – Ничей я, – пучок седых волос топорщился независимо. – Мы в городе записаны. Вольные мы... Куда теперь нас? Швед ладил – боярам нас отдадут.

Костлявая рука выпросталась из тулупа, моталась, молила. Правда ли – полонят бояре, угонят?..

   – Враки, – бросил Пётр. – Дурачит тебя швед.

Глаза старика прятались под паклей бровей, ускользали. Можно ли верить?

   – Слово царское, – пробурчал Данилыч.

   – До царя далеко...

Злорадство подталкивало Меншикова. Тянуло сразить строптивца, уничтожить. Оборвать скороговорку: разжигала она зубную боль.

   – Вот он – царь!

Старик усмехнулся обиженно – мол, издевается офицер.

   – Не-ет... Жердина уродился, а не царь.

Пётр расхохотался:

   – Верно! Не слушан его... Капитан я, а он поручик. Царя я тебе покажу.

Вынул из кармана наградной рублёвик. Рыбак взял бережно, водит бровью по монете. Колченогий конёк-замухрышка изнывает под тяжестью дородного всадника в плаще, поднявшего скипетр.

   – Это царь, – кивнул старик убеждённо и сделал движение, чтобы вернуть рублёвик, но Пётр удержал.

   – Оставь... Дарю тебе... За храбрость дарю.

Живой души тут не чаяли встретить. Нарочные сообщали: остров покинут, рыбаки разошлись по деревням – на Каменный остров, на Берёзовый. К семенному очагу погнала военная гроза.

Храбреца зовут Леонтием. Ему чего опасаться? Изба в погосте худая, ветром подпёртая; коли и набежит солдатня, так поживиться ей нечем.

А рыба не ждёт. Настал её час – не остановишь. Уж до чего страшно грохнуло в крепости – должно, в погребе порох запалило. А всё равно рыба лишь божьему приказу послушна. Время весеннее, время поспешать из солёной морской воды в речную, сладкую, из пучин на отмели, отдать икру. Корюшка-невеличка, ростом в пядь, а вкусна, мясиста, всем здешним господам угодила. Сам генерал Делагарди, как прискачет на охоту, лакомится непременно. Выкладывая всё это, запахивая тулуп, Леонтий подвёл к хижине, сложенной из плавника.

   – Говорок ты... Заговори зубы поручику – вишь, страждет, – требовал Пётр с шутливой строгостью.

Возле шалаша – толстая колода, в ней мельтешила, пестрела корюшка – бурые спинки, серебристые бока. Странный запах свежих огурцов шёл от рыбы. Где же купец на неё? Коли нет его, армейский интендант сторгует улов. А снасть порушенную, солдаты сейчас починят.

   – Ты укажи им, Леонтий! Приказывай! Ты хозяин на Заячьем. А ты видел зайцев?

   – Тю-у! Что они грызть будут? Лапоть мой? Мыши и те перевелись.

Пётр мерил остров шагами. Считал вслух – сколько до сосен, где граница воды самой высокой. И сколько за ними до протоки, отделяющей Заячий с севера. На обратном пути листал свою книжицу, бормотал проставленную цифирь. Усмехнулся, довольный весьма. Выбранил Карла.

   – Собака на сене...

Данилыч не понял:

   – Сена не жрёт, а не подпускает. Притча, от Лафонтена.

   – Какое сено? – отозвался камрат. – Утопнешь с косой вместе.

   – Мать твою... Скулишь, губернатор... Вырву я тебе зуб.

   – Ой, не надо!

Зуб отпустил как будто. Легче стало. Ещё раз услышал Данилыч из царских уст драгоценное слово – губернатор.

Будет под его началом земля. Карелия, Ингрия, Лифляндия... Даже писать начали с этим градусом. Губернатор и граф, а там, может, и князь, если согласится австрияк, надменный римский император, от коего сие возвышение зависит. Это ли не предел мечтаний! Однако и страх берёт, как подумаешь... По усам течёт – в рот попадёт ли?

   – Херц родимый! Куда посадишь губернатора? На пенёк разве... Шлотбург не годится тебе...

На Шлотбург Данилыч возлагал надежды. Подправить крепость, восстановить деревянный городок недолго – вот и резиденция губернатора. Палаты его, канцелярия, приказные, льющие сургуч на его послания, кареты, камердинеры, лакеи – всё то, что столь высокому вельможе подобает.

Остаток дня камрат пребывал в настроении унылом, чему немало способствовала и зубная боль. За обедом жевал гусятину с чесноком – любимое блюдо, – не ощущая вкуса. Ревниво поглядывал на царя. Херц Питер и взглядом не удостоил, поглощённый беседой с Ламбером. Шереметев и Репнин, дабы не мешать им, молчат. Мнится Данилычу – наблюдают все за ним со злорадством, особенно боярская знать. Грубо врывался топот денщиков, подававших на стол. От еды, сваренной на кострах, пахло дымом. Кухня комендантская порушена, чинить царю неугодно.

Явно же запустеет Шлотбург...

И спать лёг Данилыч с мыслями о непостоянстве фортуны своей. Спальня с царём, как обычно, общая, по хотенью государя. Узкая, вмещает лишь две походных кровати и стол между ними, да поставец в углу. Врачуя подлый зуб, Данилыч зарылся в овчину с головой и ночь провёл спокойно.

Очнувшись, увидел царя, читающего книгу. Боль исчезла. Данилыч сладко потянулся, разжал онемевшие губы.

   – В Москве, чай, петухи поют…

Прикусил язык, да поздно. Пётр вскочил.

   – Ну и ступай в Москву!

Книга упала на пол, развалилась, выронив пучок листов.

   – Ступай! К Парасковье тебя... Набрала придурков – тебя не хватает...

Данилыч сполз с кровати, хныча подобрал драгоценную немецкую книгу, запихивал выпавшее. Пальцы не слушались. Наткнулся на ноги царя, сжался, ждал удара.

Пётр шагнул к двери и, прежде чем выйти, с порога:

   – Француза посажу губернатором...

Камрат застыл, подняв перед собой немецкие листы, чертежи фортификаций, словно обороняясь. Француза, француза губернатором?..

С некоторых пор Меншиков жил в предчувствии беды. И вот услышал... Вдруг взаправду француза...

Книга выпала из рук. Что есть мочи хватил по ней кулаком – раз и другой. Хотелось рвать, топтать, по ветру развеять учёную немецкую книгу.

* * *

Муки ревности давно знакомы Меншикову. С тех пор, как приглянулся он Петру – нечёсаный крикун, забежавший в Кремль, под окна дворца. С грудой пирогов на лотке, начиненных вязигой, гречей, требухой.

Внезапно взят в потешный полк и вскорости денщик царя и товарищ. Сказка наяву... И Алексашка, хоть и опьянённый счастьем, стал озираться с опасением.

Фаворит, какого в гистории не бывало, – так сказал о нём князь Куракин[23]23
  Куракин Борис Иванович (1676—1727) – известный дипломат петровской эпохи, автор «Гистории о царе Петре Алексеевиче и ближних к нему людях 1682—1694 гг.».


[Закрыть]. Меншикову передали эти слова, он был потрясён. В гистории не бывало... Увидел себя, единственного в веках, вознесённого столь высоко. Пленительно и страшно...

Преданный царю, достиг душевной слитности с ним, единомыслия, соучастия, но страх не умалялся.

Одно время соперничал Кикин[24]24
  Кикин Александр Васильевич (ум. в 1718 г.) – деятель петровского времени; за участие в побеге царевича Алексея за границу колесован.


[Закрыть]. Тоже был в денщиках, тоже царский камрат, вместе наживали мозоли в Голландии. В походе ведал хозяйством царя – вроде квартирмейстер. Ныне, слава богу, Кикин отослан к верфям. Мачты – его дело, и не более того.

Шереметев безвреден, стар уже. Боярин всяко не соперник. Яков Нарышкин лишь забавляет Меншикова – гоняется за царём, лебезит, на пятки наступает. Зато они, бояре, учёные. «Век науки ныне», – сказал как-то Репнин, сказал в упор, так что послышалась издёвка. Вслух никто не попрекнёт – царь только... Пётр Алексеевич подтрунивал, суя книгу под нос:

   – На, почитай мне! Ну так я прочту: Алексашка дурак, неграмотный чурбак.

Или советует душевно:

   – Поучился бы... Али мозги засохли?

   – Поздно, милостивец, – стонал камрат. – Истинно засохли... Младые бы мне лета...

Однажды Пётр застал его за книгой. Данилыч листал, задерживаясь взглядом на картинах баталий. Царь дёрнул за ухо.

   – Умней меня хочешь быть?

Перед другими Данилыч, бывало, хорохорился:

   – За меня его величество сотню учёных отдаст.

А ведь грамота была не за тридевять земель. В своём околотке – в Мясниках, в церкви архангела Гавриила. Родной Сашкин дядя был в той богатой церкви псаломщиком. Купец-жертвователь не поскупился – книги в сафьяне с золотым тиснением, стены расписаны богомазами первостатейными. Архидиакона Стефана камнями побивают – глядеть страшно. Поясок узора вился под художествами, и дядя-псаломщик сказал, что это слова. Сашка зажёгся любопытством. И точно – хитрое то плетение дядиным голосом заговорило, но как-то непонятно. Тогда дядя сам рассказал про архидиакона и ещё про многое. Стало проще разуметь.

Дядя брался учить мальца – смышлён ведь, выйдет в духовные. Восстал дед Степан.

   – Не отдам тебя, – сипел он, буравя пальцем Сашкину грудь. – Не отдам книжникам и фарисеям.

   – Фарисеи – это кто?

   – Мерзкие люди... Слуги сатаны, имя ему Вельзевул, князь тьмы, Гог и Магог.

Дед грамоты не знал и знать не хотел.

   – Буквы – крючки, души православные ловить, – твердил он. – Божьи заветы позабыты, переврали их. Праведных книг нет.

Попам даны новые требники, исправленные по указу патриарха Никона[25]25
  Никон (до монашества Никита Минов) (1605—1681) – русский патриарх в 1652—1666 гг. проводник церковных реформ, ставших причиной раскола.


[Закрыть]. Раскольники проклинают его. Сильное смущение произошло в умах православного люда. Дед не впал в раскол, послушно стал креститься тремя перстами. Не всё ли равно! Упрямые вон в леса бегут. Про себя издевался над клиром, над обрядом, но с церковью не порвал, дабы не причинить себе убытка.

Торговлишка хирела, донимали поборы. Лабаз стоял близ ворот Кремля, за стеной сидели крючкотворы, измышляли – с кого сколько содрать. Грамотные...

   – Выучились в мошну лезть... Жирные – не обхватишь. Не куют, теста не месят – пёрышко сосут. Худо ли! С чего толстеют? От гусиного молочка.

До сих пор в ушах Меншикова эти яростные слова. Дед царствовал в семье. Отец, мужик тихий и хворый, молчал, мать умерла рано.

Данила служил конюхом при дворце. Норовистый рысак зашиб его, сломал три ребра. Сашка помогал сызмальства. Носясь по базару с лотком пирогов, вжимал в кулак денежки, полушки, копейки и запоминал. Управлялся без грамоты. Складывал в уме, а отец делал бороздки на палочке-считалке.

Скоро цифры сами въелись в голову, только почти не пользовался ими. Всегда выручала память. Мог, отстояв в церкви чтение псалмов, отчеканить целые страницы.

Буквы в уме все до единой, а читать и писать невмоготу – всё равно как в лесу сквозь бурелом продираться. Выручает память.

– У меня тыща книг в голове, – похвалялся Данилыч.

В Ингерманландском полку, данном ему под команду, людей две с половиной тысячи, а он, почитай, половину помнит по именам. Диспозицию войск для боя нарисует мысленно. На карту взглянет разок – больше не нужна. Вся она отпечаталась в мозгу.

Кабы выучился, потягался бы с французом. В стыд бы вогнал инженера. Может, Вобана самого...

Ламбер, прибыв на службу, сразу завоевал сердце Петра – сноровкой, отвагой, весёлым нравом. Царь стал сиживать с ним ночами, запёршись, раскатав чертежи. Иногда, к вящей тревоге Данилыча, говорил с инженером по-французски, вспоминая уроки друга Лефорта да возлюбленной Анны Монс[26]26
  Лефорт Франц Яковлевич (1656—1699) – швейцарец, приближённый Петра I; участвовал в организации русской регулярной армии и флота.
  Монс Анна Ивановна – дочь немца, золотых дел мастера (по другим источникам – виноторговца) в Немецкой слободе под Москвой; с 1691 или 1692 г. по 1704 г. фаворитка Петра I.


[Закрыть]. Разок даже лягушку попробовал в угоду французу. Правда, выплюнул сразу...

Ламбера не охладили ни климат российский, ни тяготы походные – погрузился истово в избранную для себя авантюру. В прошлом году царь взял его в Архангельск. Построенные на тамошней верфи два корабля следовало переправить на Ладогу. От посада Нюхча, что на Белом море, до Онежского озера мужики под надзором маркиза валили лес, клали бревенчатую гать длиной в сто шестьдесят вёрст. Инженер не жалел работных, не жалел и себя – вставал на заре, проваливался в трясину, сушил одежду на костре, дымом оного отгоняя комаров.

В Нюхче произошёл печальный казус: Ламбер повздорил с капитаном Памбургом. Оба были навеселе, голландец помянул неуважительно Францию, Ламбер оскорбился, и дворяне обнажили шпаги. Памбург погиб. Пётр дуэли не одобрял, но тут оказал снисхождение – «поединок был честный», свидетельствовал он потом, в письме.

Были две персоны, которых нельзя было порицать в присутствии царя. – Меншиков и Мазепа[27]27
  Мазепа Иван Степанович (1644—1709) – гетман Украины с 1687 г.; в 1709 г. изменил Петру I в войне со Швецией, вместе с королём Карлом XII бежал в Турцию, где умер.


[Закрыть], отличившийся в Азовской кампании, теперь третья – Ламбер.

Неужто Ламбер – губернатор?

Учёный, да ведь иностранец... Этим пришлым всё же был поставлен барьер. Ишь куда выкопал апроши француз!

Уныние редко посещало Данилыча, но вот впилось и мучит жестоко. Открыл поставец, налил себе водки, расплескал.

– Не нужен я? – бормотал сдавленно. – Ладно, убей тогда... Не гони только, убей!

Вообразил собственную казнь столь живо, что едва не заплакал.

* * *

Между тем Пётр, шагая широко, яростно, пересекал двор крепости. Сыпал мелкий дождь, поливал трофейный скарб, всё ещё не пересчитанный до конца. Доколе же? Налетел на писарей, притулившихся под навесом, надавал оплеух. Время, время!

Каземат в углу двора обращён в карцер. Из щёлочки-окошка неслись вопли. Пороли солдата, нагрубившего офицеру. Пётр вошёл, вырвал у палача кнут, сам докончил экзекуцию.

Давно не видели Петра в таком раздражении. Виктория словно померкла для него. С чего бы? Спрашивали Меншикова. Он хмуро отмалчивался. Причину узнал Ламбер.

   – Счастливы ваши короли, – сказал ему Пётр.

   – Чем же, сир?

   – При них были мудрые советники. Жаль, у меня нет своего Ришелье.

Дюжие гребцы, опережая течение, гнали сойму к Заячьему острову. Злые складки на лбу царя разглаживались – Ламбер рассказывал об интригах подле трона, о вельможах, взирающих с вожделением на корону.

Дождь не перестал, остров напитало водой. Вязкая губка хлюпала под ногами. Ветер трепал гривку низкорослых сосенок на небольшом возвышении, посреди мокрой пустыни. Крепость на этом клочке, столь ненадёжном? Намерение царя поначалу смутило Ламбера.

   – Поднять остров? Труд Сизифа, сир!

Сослаться на Вобана он на сей раз не мог – ничего похожего не выполнял великий фортификатор.

   – Много земля, сир... Много человек.

Он хотел добавить – и время надо иметь. Оно ещё менее во власти русских.

   – На Карла оглядываться – сидеть в Шлотбурге, – сказал Пётр, угадав недосказанное.

Рук у царя довольно, царь прикажет своим солдатам носить землю, отвести наводнения, строить. Генерал-инженер уже не находил возражений – воля Петра подчиняла, вливалась в него. Авантюра, сумасшедшая авантюра влечёт дальше... Генерал-инженер опустил голову.

   – Ваш крот, сир...

   – Не крот теперь, – засмеялся царь. – Не крот... Бобёр ты теперь, Ламберка...

Что бобры – ценные пушные звери, француз знал хорошо. Видел и плотины, построенные ими. А парижский аллюр требовал ответа остроумного, и Ламбер нашёлся:

   – Надежда только – моя шкура не потерять.

В тот же день генерал-инженер усердно принялся прожектировать крепость на Заячьем – замену Шлотбургу. Не желая решать самолично, капитан бомбардиров назначил на завтра военный совет.

Пришлось отложить. Щепотьев прислал известие – два шведских корабля, стоявшие на взморье, вошли в устье Невы.

* * *

«Журнал» повествует:

«...Мая в 6 день капитан от бомбардиров и поручик Меншиков (понеже иных на море знающих никого не было) в 30 лодках от обоих полков Гвардии, которые тогож вечера на устье прибыли и скрылись за островом, что лежит противу деревни Калинкиной к морю, а 7 числа перед светом половина лодок поплыли тихой греблею возле Васильевского острова под стеною оного леса и заехали оных от моря; а другая половина с верьху на них спустилась. Тогда неприятель тот час стал на парусах и вступил в бой, пробиваясь назад к своей ескадре (также и на море стоящая ескадра стала на парусах же для выручки оных), но узкости ради глубины не могли скоро отойти лавирами; и хотя неприятель жестоко стрелял из пушек по наших; однакож наши несмотря на то, с одною мушкетною стрельбой и гранаты (понеже пушек не было), оные оба судна абордировали и взяли; а мая 8-го о полудни привели в лагерь к фельдмаршалу оные взятые суда...»

Эти строки Пётр написал сам. В «Журнал», заполнявшийся обычно сообщениями из канцелярий, со строгим соблюдением титулов, ворвалась пылкая речь капитана бомбардиров. Он только что из боя, ошеломлён необычайным успехом...

На адмиральском боте «Гедан» тринадцать пушек, на шняве «Астрел» – четырнадцать. Все они палили в небо, возглашая победу.

К Петру привели командира «Гедана», чудом спасшегося. Он приказал взорвать судно, но порох отсырел.

   – Мы поклялись королю, – сказал лейтенант Весслинг, – тонуть, гореть, но не сдаваться.

Сдал царю шпагу, на которой клятва та ветвилась, нанесённая чеканщиком.

Пётр пришёл в восторг, обнял лейтенанта, велел отпустить.

Как удалось небольшой флотилии лодок полонить два корабля, отлично вооружённых? Помогла внезапность, помогла туча с дождём, которую нарочно поджидали, таясь в засаде.

   – Суди сам, Борис Петрович, – сказал царь Шереметеву, – достойны ли мы с Данилычем награды.

Благоговейно расправил фельдмаршал трёхцветные ленты, повесил на грудь капитану и поручику ордена Андрея Первозванного.

Поистине, бог в союзе с государем...

   – Небываемое бывает, – твердил Пётр. Как сказать иначе о чудесной виктории? Выбить медаль, запечатлеть бой на Неве, суда, клубы порохового дыма. А надпись? Так и отчеканить – «Небываемое бывает».

Данилыч благодарил государя, заглядывая в глаза пытливо, – простил давешнее?

   – Ты мне не одолжен, – сказал Пётр. – Не мне служишь – отечеству. Имел бы кого достойнее тебя – катился бы ты к...

Чуть смягчился, добавил:

   – Покамест не имею... Строгаю вот тебя, стоероса.

Гонец понёс в Москву цидулу Меншикова, продиктованную писцу. Адресовано девицам Арсеньевым[28]28
  Арсеньевы – старинный боярский род; Арсеньева Дарья Михайловна (1682—1728) – невеста, с 1706 г. жена А. Д. Меншикова; умерла на пути в сибирскую ссылку близ Казани.


[Закрыть], из которых одна – Дарья – станет его женой.

«...Господин капитан соизволил ходить и я при нём был же, и возвратился не без счастья. 2 корабля неприятельские с знамёны и с пушки и со всякими припасы взяли...»

Размолвка с царём забыта, вожделенный градус не отнят, проставлен внизу полностью – «Шлиссельбургский и Шлотбургский губернатор и кавалер».

   – Экселенц, – сказал ему Ламбер, потчуя в своей каморе бургундским. – Орден всегда носить не нужно, моветон. Надо шить на ваш кафтан имитация.

Вот оно что – в Париже плетут подобие ордена из разных нитей. Умно! Данилыч бургундское недолюбливал – кислое больно, а тут показалось приятным.

   – Аплике на одежда... Это...

   – Понял, – кивнул Данилыч. – Аплике... Нашей и носи каждый день.

Ламбер себе намерен заказать. Устроит и господину губернатору. Приготовит письмо и рисунок ордена – остаётся переправить в Париж с ближайшей оказией.

   – Слыхать, царь Постникова посылает, – сказал Данилыч, всё больше располагаясь к французу. И губернатором величает искренне, не двоедушно, как некоторые.

Шлотбург, где думал иметь резиденцию, будет упразднён, но сейчас, на радостях, не жалко.

* * *

Военный совет собрался в трапезной комендантского дома. Капитан бомбардиров держал речь по-царски.

   – Без флота чего мы стоим? Потентат, имеющий токмо армию, одну руку имеет. А коли он и флот завёл – значит, не калека, две руки имеет. Флоту здесь тесно, устье Охты для нас безделица. Мы в устье Невы встаём.

Скользят со стапелей, намазанных ворванью, линейные корабли. Распарывают воду узорчатой кормой...

   – Фигура сия, – и Пётр взял, выбросил вперёд прожект Ламбера, – авантажна.

Вода расступается под тяжестью корабля, волны сходятся и вздымают его на пенистом гребне. А вокруг, по островам, – город. Адмиралтейство, золотые шпили храмов... Купецкое судно у пристани, с товарами заморскими...

   – Тот не хозяин, кто замыкает горницу, а ворота оставляет открытыми. Болота зря боимся. Сильная держава и на болоте утвердиться может. К примеру, Голландия...

Разлаписто врезана в островок новая крепость, ещё безымянная. Шесть лап-бастионов – фигура, схожая с черепахой. Островок подмят весь – противник не найдёт плацдарма, годного для высадки. Протока, омывающая на северной стороне, неширока, но недостаток сей исправим – генерал-инженер предлагает соорудить за протокой, на соседнем острове, кронверк, сиречь вспомогательное укрепление.

Выбор царя не новость для генералов. И всё же дерзость прожекта ошеломляет. Брошен вызов капризам стихии, превратностям войны.

   – Насыпать начнём немедля. Земляную крепость к зиме надо окончить. Смоет – учредим каменную. Даст бог, не смоет.

В тоне царя была властность, не допускавшая возражений.

Обсудили исполнение прожекта. Конечно, солдаты возьмутся за дело, больше пока некому. Подал голос Шереметев. Если вмешается противник, тогда как? Солдат опять в ружьё?.. По деревням пройтись, мужиков согнать – и безотлагательно. Пётр поддержал.

   – Господин губернатор позаботится.

Никто, кроме царя, не представлял тогда, сколь значительно принятое решение. В «Журнале» записано кратко:

«По взятии Канец отправлен воинский совет, тот ли шанец крепить или иное место удобное искать (понеже оный мал, далеко от моря и место не гораздо крепко от натуры), в котором положено искать нового места, и по нескольких днях найдено к тому удобное место остров, который называется Люст-Еланд (то есть Весёлый остров), где в 16 день мая (в неделю пятидесятницы) крепость заложена и именована Санкт-Петерсбург...»

Царь на закладке не присутствовал. Он поспешил в Лодейное Поле, на верфь. Нужды не было Петру забить первую сваю – для него Санкт-Петербург уже существовал, наполнился жизнью, расцвёл флагами, стоял в невском устье незыблемо.