Текст книги "Град Петра"

Автор книги: Владимир Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)

   – Здорово, супостат! – залопотал Ерошка. – Кажи, чем богат! Принимай гостей... Нам говядина без костей, тебе... – он искал рифму, подпрыгивая в седле, – тебе в рот чертей.

   – Не поминай нечистых, – проворчал фельдмаршал.

Армия расположилась на ночлег. Дымы сотен костров сплелись над лесом, дали знать Ниеншанцу о русском наступлении. Вылазки малочисленного врага опасаться нечего. Солдаты провели ночь спокойно – в палатке, в шалаше из веток, либо под сосной, привалившись к стволу.

Наутро Шереметев отправил вперёд флотилию лодок с пехотой. И вскоре проснулся молчавший Ниеншанц, заговорили его орудия.

Осада началась.

* * *

Европа в недоумении. Победоносец Карл всё ещё не покончил с московитами.

Считалось, армия царя под Нарвой уничтожена. Нет, возродилась, как птица Феникс из пепла. Одно войско русских вступило в Ливонию, другое – наиболее многочисленное – двигается к морю. Царь даёт взятым городам новые имена. Он поразительно уверен в себе.

«Царь обладает мощной армией, – сообщила парижская «Газетт», – и намерен осадить город Шанстернэ».

В следующем номере газета исправила ошибку: не Шанстернэ, а Ниеншанц. Укреплённый городок в устье Невы мал и безвестен. Заговорили о нём впервые.

Всё же наибольший интерес вызывают события на западе Европы. Бездетный король Испании завещал корону французу – внуку Людовика Четырнадцатого. Боясь усиления Франции, взялись за оружие её соперники – Англия, Австрия, Пруссия, Голландия. Сражения на Ренне, на Маасе, в долинах Альп, на землях итальянских, в водах Ла-Манша и Средиземного моря.

Война за Испанское наследство, война Северная – с двух концов запылала Европа. Много ли значит для её судеб Ниеншанц, дельта Невы?

И всё же...

«Надеются, – пишет «Газетт», – что продвижение царя заставит короля Карла завершить военные действия в Польше, уже достаточно опустошённой».

У Карла два противника – Пётр и его союзник Август. Франция не может дать солдат дружественной Швеции, да она и не просит. Двор Людовика Четырнадцатого помогает советами. Лукавыми советами, так как вторжение Карла в Польшу беспокоит. Расширение шведской империи к западу может быть опасно.

Так пусть не мешкает Карл. Пусть поспешит на восток, где его генералы – странное дело – не справляются с русскими.

«Шведский корпус, посланный к Ниеншанцу с артиллерией и припасами, разбит», – трезвонит «Газетт».

Устоит ли крепость? Удастся ли остановить царя? Неужели Московия, веками отъединённая от Европы на снежных своих равнинах, станет державой морской?

Более Парижа озабочен Лондон. Наблюдатели доносят: русская армия совсем не та, что прежде, под Нарвой. Стрельцы в длинных кафтанах, с алебардами – фигуры века минувшего. Солдат обучен всем воинским приёмам, взамен громоздкого мушкета вручено ему новейшее французское ружьё, позволяющее прикрепить штык. Пушек у царя много, их льют в России, льют отлично, так что артиллерия его не уступает английской. У царя своя тактика, его воины ловко пробираются через леса и болота, нападают неожиданно, не ищут равнин, где – по принципам войны линейной – сталкиваются шеренги пеших и конных.

Даниель Дефо[17]17
  Дефо Даниель (1660 или 1661—1731) – английский писатель, политический деятель, автор более 250 художественных и публицистических сочинений, в том числе всемирно известного романа «Робинзон Крузо» (1719).


[Закрыть], будущий автор «Робинзона Крузо», памфлетист, возмутитель спокойствия, твердит:

– Владыка Московии переймёт у шведов уменье побеждать и разгромит их. Вот увидите!

Сам Роберт Гарлей[18]18
  Гарлей Роберт (1661—1724) – граф Оксфордский, видный английский политический деятель.


[Закрыть], государственный секретарь, прислушивается к мнению Дефо. Писака удивительно осведомлён. Если верить ему, он выучил славянский язык.

Конечно, в громах битв, сотрясающих Европу, тонет канонада над Невой. У Англии своя война. Но нельзя упускать из виду этих разбушевавшихся русских.

* * *

«Майн херц. Наши шанцы сажен за 50 или больше зачаты и мало не кругом всего города обведены».

А Пётр уже в дороге. Встретил гонца с цидулой Меншикова и пришпорил коня. Стремглав вынесся на позиции. Первого попавшегося гвардейца наградил рублём. Ну, держись, Ниеншанц! Для царя выбрали сосну на опушке, приставили лестницу. Привычный лазать на мачты, он поднялся по стволу выше. Шведы стреляют, видны чёрные соты амбразур, изрыгающие пламя. Гвардейцы, одним броском одолевшие редуты – низкие земляные насыпи, – вышли на предполье. Укрытий на нём нет, где были здания, там пятна пожарищ.

Оружие фузилёра сейчас – лопата. Спасение – в земле, в траншее, хоть и заливают её нещадно почвенные воды. Углубить её, положить на бруствер фашины, – тут дом солдата, на часы или, может быть, на дни. И продвигаться, орудуя заступом, дальше, ко рву, препятствию последнему перед валом фортеции. А в лесу треск стоит: ломают ветки, вяжут фашины безостановочно, подают вперёд. Заготовлены мешки с шерстью. Вчера – доложили Петру – преображенцы ринулись в ров, ловко накинули мешки на зубчатый палисад, взобрались на вал. В рукопашной схватке полонили двух языков.

Грудами и хребтами лоснится на предполье вырытый грунт, многие траншеи обращены в шанцы – полевые укрепления, где таятся за фашинами орудия. Высунулся из расщелины Ламбер – с тростью, в парике, без треуголки. Шариком перекатился генерал-инженер и исчез в раскопе. Царь усмехнулся ласково, приказал позвать.

   – Сир, – сказал француз, отдышавшись. – Смотрить! Не свинцовый дело, нет?

Берут серебро, а дело свинцовое, – так отозвался царь о нерадивых иностранцах. Ламбер запомнил. Грязь облепила его, только парик сохранился в чистоте, не свалялся. Пётр обнял Ламбера, приподнял как ребёнка.

   – Нарыл же крот...

Два дня потребуется на то, чтобы докопать, уплотнить полукольцо осады, подтянуть ещё ближе апроши, сиречь траншеи. Но ожидание для Петра невыносимо – ведь до моря рукой подать.

В ложбине, среди деревьев, шатёр фельдмаршала. К нему со всех сторон промяты тропы. Пётр двинулся туда прямиком, ломая малинник.

Шереметев поднял на капитана бомбардиров усталые, оплывшие глаза.

   – Жаль города, Пётр Алексеич. Сколько добра – и прахом...

Ныне лишь печные трубы торчат за Охтой, указывая протяжение улиц, – пять вдоль, три поперёк. Шведы уничтожили православный храм, не пощадили и свои, лютерский. В Охту заходили морские суда, брали лён, рыбу, сало...

   – Один купчина до того разжился... Сказывают, Карл у него деньги занимал. Не гнушался король-то... Значит, растерял казну.

Царь слушает рассеянно. Неужто не трогает его утрата?

   – Пристани, пакгаузы – всё дотла сгорело. Изволь, государь, твоё любимое!

Придвинул коробку с кнастером – едким голландским табаком. Измученный верховой ездой, фельдмаршал отдыхал теперь в мягком кресле, в шатре! На его бархатном подбое много раз повторялась златотканая корона, с коей свешивались на одной нити два немецких креста с толстыми концами-обрубками.

Собственный герб – редкость, у большинства вельмож он вызывает зависть, а у царя – неизменно улыбку. Борис Петрович заимствовал герб у Данцига, понеже боярская фамилия Шереметевых, по преданию, происходит из тех краёв.

   – Крепость, бог даст, возьмём целенькую...

Но и это, кажется, не заботит царя сей момент. Капитан бомбардиров не вытерпел, оборвал фельдмаршала.

   – Господин мой... Дай роты четыре...

Жирная рука, сокрушённо бродившая по карте, по пожарищам, остановилась.

   – На что тебе?

   – Пойду разведаю устье...

Глаза Шереметева вскинулись с ужасом.

   – Не бойся, доплыву.

Воля царская прозвучала в голосе капитана – отказать нельзя. Авось удастся урезонить.

   – Сейчас тебе? Пошто? Обождал бы... Два дня всего...

Ударить решено послезавтра, первого мая. Француз доведёт апроши, не опоздает поди. Исполнителен парижский дебошан, этого не отнимешь. Так чего ради пускаться в неведомое? Того гляди, Нумерс высадит десант. И Крониорт где-то близко. План имеют сомкнуться, раздавить.

   – К дьяволу в пасть норовишь, прости меня, батюшка, – вздохнул Шереметев и зашарил по столу, хотя искал не бумаги – веские доводы. И не нашёл.

   – С четырьмя ротами не пущу, – отрезал сердито, показывая характер.

Царя словно вихрем унесло. Фельдмаршал встал, вышел из шатра, – и его будто потянул тот вихрь, владеющий государем. Под откосом плескалась Нева, теребила соймы, уткнувшиеся в берег. Тревожный перестук слышался оттоль, от сотен посудин. Царю нужны самые крепкие. Согретый движением, он расстегнул ворот кафтана, прыгает с одной ладьи на другую, колотит каблуком днище, поднял, швырнул на песок негодное весло. И это – царь!

Взглянул бы отец его, Алексей Михайлович[19]19
  Алексей Михайлович (1629—1676) – русский царь с 1645 г., отец Петра I.


[Закрыть], который токмо в стенах Кремля пешком шествовал, В собор токмо...

Отцы и деды учили: царя не суди! В каждом поступке помазанника божьего – воля провидения. Истина надёжная, Шереметев обороняется ею от сомнений. Но, может статься, Пётр Алексеич чересчур возгордился. Не лишился бы благодати...

Вот и сейчас... Экое неистовство!

Вдруг беда приключится... Что тогда? Напасти чередой лезут в голову. Смута без государя... Шведы в Москве, царица Евдокия из кельи вызволена, Лопухины лютуют. Ох лютуют... Кто был Петру предан – всех на плаху либо в Сибирь...

Соймы мотались на волне, стучали. Норовят отсчитать время, оставшееся на юдоли сей фельдмаршалу Шереметеву. Вообразилось – блуждает он, беззащитный, обречённый на гибель. Губы невольно шептали:

   – Один в пустыне и вопияй...

С детства запало... В книге вычитал – о мытарствах некоего великомученика.

Пётр вбежал на откос и весь лучился – забрызганный, довольный.

   – Побольше людей бери, – молвил Шереметев упавшим голосом, просяще. – Полк бери...

Не ответил. Обернувшись, бросил:

   – Обедай без меня.

Хотел ведь зайти, отведать заячье фрикасе, обещанное поваром-саксонцем.

   – И вопияй, и вопияй...

Когда вернулся в шатёр, Брошка выскочил из своего закутка, пал на колени, изображая того страстотерпца, да так завыл, что уши заложило. Схлопотал оплеуху.

Пришёл Репнин с докладом. Фельдмаршал обрадовался: Аникита выслушает, поймёт, хоть и моложе годами. Тоже из старой московской семьи.

Аникита Иванович был спальником у юного Петра. Будучи офицером потешного полка, выделывал экзерсисы, охранял царя от стрельцов. Когда они забурлили вторично, помог Петру чинить расправу.

   – Гвардейцы палатки складывают, – сообщил Репнин. – С ночёвкой едут.

   – И царь заночует?

   – Намерен.

Фрикасе, изысканное блюдо, ковыряли вяло. Аникита сетовал – надо бы послать за Меншиковым. Да где его поймаешь? Прискачет в лагерь – и обратно в Шлиссельбург.

   – Поймаешь, а толку что, Аникита? Мыслишь, отговорил бы?

   – Берёг бы, по крайности.

   – Это так...

Худо – государь один едет. Сие тревожит особенно. Неотделим Меншиков, безродный Меншиков, от особы его величества.

   – Из офицеров кто с ним?

   – Никого, Борис Петрович. Щепотьева[20]20
  Щепотьев Михаил – бомбардирский сержант Преображенского полка.


[Закрыть] взял.

   – Ишь, сержант...

Стали гадать: чей он? В бархатную книгу фамилия не вписана. Шляхтич захудалый... Правда, воин добрый, не впервой ему в разведку.

   – Так-то, Аникитушка... Поди, сержант в генералы выскочит.

   – И то... Чем не генерал!

   – Меня, старика, на покой... Устал я, устал... С меня ведь втрое требует, с Шереметева, понял? Ангельски велит исполнять, не человечески... Молодого надо...

   – Рано тебе, – залепетал Аникита, – а я как же?.. Да полно, не отпустит он тебя.

Последнее сказано твёрдо. Фельдмаршал, похоже, этого и ждал от младшего. Вымолвил менее уверенно:

   – Молодого... Хоть бы сержанта... Царь вышколит.

   – Борис Петрович! Дивно мне... Я про Александра... Знает только подпись накарябать. Не стыдно? А царь терпит. Отчего?

   – Спроси его! – бросил Шереметев, усмехнувшись.

   – Что ты!

   – А по-твоему, отчего терпит?

   – Затрудняюсь, Борис Петрович. Непостижимо... Всех учит-жучит, а его, невежду...

Уже губернатором величают Меншикова. Встанем на море – и будет он управлять всеми возвращёнными землями. С трудом верится.

   – Ну-ну! – прищурился Шереметев. – Так отчего?

Поднял бутылку, заговорил, разглядывая её на свет.

   – А на что его учить? Сила же дана ему, силища... Выучишь себе на голову...

Наливал вино медленно, словно скупясь. Закончил почти угрожающе:

   – Нам с тобой не встревать.

Распили третью бутылку венгерского. Вино тяжёлое, терпкое – от него паче туманилось будущее. Что впереди? Завёл царь сюда, на край земли, – так ужель покинет безвременно? Что уготовано войску, всей России?

* * *

«...Государь, яко капитан бомбардирский, – свидетельствует «Журнал» Петра, – с 7 ротами гвардии, в том числе с 4 Преображенскими, да с 3 Семёновскими управяся, поехал водою в 60 лодках мимо города для осматриванья невского устья и для занятия оного от прихода неприятельского с моря».

Шведы сей вылазки никак не ждали. Палить зачали запоздало, суматошно. Одно ядро упало невдалеке от царской соймы, наплескав в неё изрядно.

   – Плюются, – сказал Пётр смеясь.

Он стоял на носу с подзорной трубой, жадно обшаривал берега. Долговязый Щепотьев, согнувшись в три погибели, притулился к йогам царя. Капитан бомбардирский скинул на него плащ, бросил на колени карту, и сержант ссутулился, укрывая от брызг путеводный лист. В типографии оттиснут, стало быть, важности первейшей.

   – Васильев остров, – прочёл Щепотьев и ткнул рукой вправо.

Карта унизана пуговками свечного воска, тысячу раз измерена царской линейкой, истыкана царским циркулем. Поперёк шведских названий исконные русские. Нужды в подсказке нет, просто грамотность свою кажет сержант.

Не доходя Васильева – малый островок, нежилой, в мелких рябинках, означающих болото. Три деревца на нём, имени почётного не удостоен. Надпись пером накарябана – не разберёшь. Щепотьев пропустил ничтожный клочок земли молча, а царь почему-то впился в него, потом обернулся и проводил взглядом.

Болото и на Васильевом. Хилые сосны – порождение бедной почвы. Вдали лес погуще, высунулась соломенная крыша. Левый берег, видно, посуше, там скопление дворов, маковка церкви. По карте судя – Спасский погост. Селений крупных не нарисовано. А дальше к морю и вовсе безлюдье.

   – Дурак же Карл! – выкрикнул Пётр. – Просили мы, верни устье либо Нарву, верни добром! Мы отплатим, город за город... Почто артачился? Теперь шиш ему... Навек наше... Сколько нашей крови Нева приняла! Святая река...

Обращался к гребцам, и те встрепенулись, ответили одобрительным гулом. И тут, словно по зову царскому, брызнуло набежавшей волной.

   – Спасибо! – расхохотался Пётр. – Окропила нас...

Васильев остров отступил. Нева уже не встречала земли – лишь преграду тумана. Резвый норд-вест срывал гребни, дул в лоб, силясь загнать поток обратно в раструбы дельты. Где-то впереди – остров Котлин, закинутый вглубь залива. Царь ликовал и сыпал ругательства – ничего не выловили из серой мути голландские стёкла.

Качка вынудила его сесть. Щепотьев, прижатый к борту, выдохнул:

   – Чухонцы бают – окаянная эта река... Всё кругом заливает...

   – Ноешь! Кишка щенячья!

Сержант охнул, ощутив резкий толчок локтем. Чем рассердил? Видать, река не угодила... Замысел царя сообщён солдатам – в невском устье имеет быть город, должно здесь строить корабли. Большие корабли, коим на Свири, на Сяси узко. Какое же строенье тут устоит? Мало что болото – ещё и потоп.

Справа берег исчез, слева длился. Свернули туда, к его оконечности. Наткнулись на мелководье. Соймы со скрежетом утюжили дно, волны подсобляли, толкали флотилию, но вскоре пришлось прыгнуть в воду, обжигающе холодную, тащить ладьи. Взошли на остров – плоский, ни жилья, ни лесочка.

Однако люди объявились – десяток рыбаков, наезжающих для лова к тоням. Поначалу испугались военных, удрали, хлопая мокрыми зипунами. Царь велел разыскать, пригнать силой, читать им увещательные листы. Именем его величества оглашалось – провинция сия вновь состоит под державой Российской. Обитатели здешние – суть государя Петра Алексеевича подданные, никаких убытков и обид чиниться им не будет. Поняли чтение не все – заговорил переводчик-чухонец.

Палатки разбили на юру, перед лицом моря. Шведские суда, слышно, показывались. Стало быть, глядеть в оба!

Костров не зажигали. Гвардейцы пожевали всухомятку и вонзили заступы в первозданную пустошь. Вырытые траншементы становились каналами. Кое-как из дёрна соорудили прикрытия для пушек. Не до сна было. Царь, привыкший спать четыре часа в сутки, в ту ночь вовсе не ложился. Проверял посты, сам брался за лопату.

Не ведал остров железа. Имени его на карте не было. Со слов рыбака вписали – Витусаари. Позднее его назовут Гутуевым.

Когда развеялась короткая ночь, Щепотьев увидел царя, стоящего на отмели. Он подался сколь возможно вперёд, прибои лизал его ботфорты. На горизонте маячил в дымке чёрный комок – Котлин. Пётр, уставя голландские стёкла, притягивал его к себе.

Прощаясь, царь был ласков. Выстерег-таки Котлин! Стиснул сержанта, едва не раздавил. Поручил ему три роты, а с остальными вернулся в Ниеншанц.

* * *

Отплытие задержалось. Мастера, нанявшиеся к царю, проедают подъёмные и ропщут. У посла один ответ – корабль не готов.

Истории курьёзные бродят про этого московита. Будто у него в кабинете есть шкатулка, в которой лежит его собственная борода. Хранится она до смерти вельможи и будет похоронена вместе с ним. Трезини услышал это от дипломата-итальянца и крайне удивился.

   – Царь разрешает усы, – сказал дипломат. – Он запретил ношение бороды, сам её резал. Аристократы хотят жить по-старому. Борода для русских – атрибут священный.

Швейцарец сочувствует царю. Так и надо поступать с этими невежественными боярами.

   – Но они ещё весьма влиятельны. Царь находит сторонников в народе и среди иностранцев. Меншиков, самый близкий ему человек, – из простолюдинов.

И это нравится швейцарцу. Он жаждет больше знать о Московии. Чаще навещает отца Августина, священника католической церкви, весьма начитанного.

   – Правда ли, – спрашивает Доменико, – что греческая церковь причащает не только хлебом, но и вином?

   – Правда.

   – Ужасное заблуждение, падре! Всё-таки, я считаю, лучше служить русским, чем лютеранам, Меньший грех...

Глаза у швейцарца острые, пылкие. Седой падре смотрит на пего испытующе.

   – Хорошо ли ты подумал? Не сегодня, так завтра царь столкнётся с Карлом. Конечно, дай бог сокрушить лютеранина. Но... Царь рискует, весьма рискует.

   – Я знаю. Я не могу здесь...

Объяснить не просто. Падре скажет: довольствуйся своим уделом! Христианину подобает смирение. Кто же тогда поймёт, кто? Доменико чувствует – он должен открыться сейчас этому доброму старцу, книжнику. За решёткой шкафа – труды отцов церкви, философов. Они облегчат исповедь.

   – Падре, мне тридцать три года...

Наверно, не так следовало начать. Сразу ясно, о чём пойдёт речь. Что ж, пусть! Пора в этом возрасте подводить итоги. Да, он мало сделал, он способен на большее. Но признаться так, прямо, нельзя, нескромно.

   – Я много лет скитался... Я обещал поставить часовню у нас в Астано, если...

Да, если повезёт у царя. Похоже на самонадеянность. Отец Августин – фламандец, он скажет: богопротивна итальянская манера торговаться с провидением. Но Доменико не в силах сдерживать себя.

Узкое окно, обращённое в ночь, как бы светилось – возникли крыши Астано, пылающие под солнцем, гребень Монте Роза, тень, ползущая вверх. «Гора подбирает сутану», – говорят в начале дня непочтительно. Отчётливы шрамы на ней – розовые, в зелени каштановых лесов, каменные карьеры. Как довольствоваться своим уделом, если живёшь на скалах? Юноша лишь обретает сноровку в родных краях – нужда гонит его прочь. Тесно виноградникам, тесно посевам. Не прокормиться... По всей Италии и по чужим странам рассеялись каменотёсы из Астано, из области Тичино. Делают ограды, надгробия, плиты для вельможного двора, колонны для особняков.

Трезини, однако, дворяне. На облупленном фронтоне – герб. Доменико возмечтал о лаврах архитектора, уехал учиться в Рим. Пыльная мастерская хмурого Кавальони – и великолепные фасады вечного города...

   – Не заглядывайся, – твердил учитель. – Тебе не строить храмов и палаццо...

Доменико поверил, стал лениться. Может быть, напрасно?

Бросил Рим, ушёл к немцам. Нашёл место у князя Саксен-Альтенбургского. Чего достиг? Поручили обновить укрепления вокруг замка. Доменико справился, получил в награду саблю. А на что потрачены годы в Дании? Починка биржи, фортов на островах, только и всего. Есть ли хоть одна постройка, которую он – Доменико Трезини, архитектор, – мог бы считать своей, выполненной по его чертежу, от фундамента до шпиля? Беседка в парке, конюшня...

Щёки Доменико горели, когда он кончил исповедь.

   – Вы порицаете меня, падре, – сказал он, опустив глаза. – Но, клянусь, я не богатства ищу.

   – Нет, не порицаю. Ты молод. Ты полагаешь, что властен управлять судьбой.

   – Грешен, отец мой...

Старик обвёл рукой ряды мерцавших корешков. Книги, источники мудрости, к которым Доменико не успевал припасть.

   – Теперь много говорят о свободе воли. Эта проблема занимает лучшие умы Европы. Споры заслуживают внимания.

Он помолчал, пошевелил пальцами, словно подыскивая слова. Трезини порывисто вставил:

   – Наш творец решит...

Падре покачал головой:

   – Нет, решит всё-таки человек. Разумением, ему присущим.

Вернувшись в свою комнату, архитектор плотно закрыл окно, выходившее на Хольменс-канал. Питейные заведения, крики и ругань пьяных матросов не утихали до утра. Доменико, взяв перо, беседовал с далёким селением у подножия Монте Роза, с роднёй.

«Здешний священник отнёсся ко мне необычайно участливо. Он благословил меня в путь и ласково ободрил. Его знакомый в Москве, падре Себастьяно, не откажется передавать мне ваши письма. Царь не преследует иноверцев – да продлит всевышний его дни и дарует победу над лютеранами».

* * *

«Известную вашему величеству, что вчерашнего дня крепость Ниеншанская по 10-часовой стрельбе из мортиров (также из пушек только 10-ю стреляно) на акорт здались».

Писал царь, писал в Москву, Ромодановскому[21]21
  Ромодановский Фёдор Юрьевич (ум. в 1717 г.) – князь, начальник Преображенского приказа (тайная полиция), один из ближайших помощников Петра I.


[Закрыть], величеству шутейному. Бывало, восседал он, князь-кесарь, на всепьянейшем соборе в кумпании насмешников. Бумажной увенчан короной, зычно возглашал глумливые акафисты. Его прежде прочих надлежало обрадовать.

Подобных вестей в сей день, второго мая 1703 года, отправлено несколько. Столом царю служили ящик, барабан, чья-то подвернувшаяся спина. Строки получались корявые – оттого ещё, что рука от радости дрожала. «Шлотбург» – стояло внизу листа.

Столица – покамест Москва. Там канцелярии его величества, там елозят перьями дьяки, подьячие, писцы, переписчики, под благовест сорока сороков храмов. Свято блюдёт белокаменная свой календарь. А ныне праздник на Неве, у царя, так смеют ли промолчать колокола! И Пётр велит строго:

«Извольте сие торжество справить хорошенько и чтоб после соборнова молебна из пушек, что на площади, было по обычаю стреляно».

А здесь обычай поломался: сперва дали салют с крепостных валов, из шведских пушек, – троекратно. Не утерпели. Также из ружей палили – сперва по команде, а потом без удержу.

   – Поражаюсь, – сказал Ламбер, – как вы тратить порох. Никакой экономия.

   – Праздник, – отвечали ему.

   – Нет... Неглижанс... Это есть без забота. У нас во Франция...

Дослушать было некогда – начиналось благодарение. Двор крепости от мёртвых тел, от ядер и всякого лома очищен, воинство выстроено в каре. Генералы в седых париках, с регалиями, в парадных кафтанах с золотом. Однако вскоре то сияние угасло – епанчи пришлось от непогоды запахнуть.

На плацу дымно. Ещё не догорел пороховой склад, взорванный бомбой.

Ламбер от русской мессы в восторге. Подавшись к Меншикову, шепчет в ухо:

   – Шарман, шарман...

Что за шарм! Поп и певчие кашляют от дыма, норовят скорее окончить.

Для Петра молебствие длится нескончаемо. Прервал осмотр взятой фортеции, сажа с рук не отмыта, кафтан запылён. Охотнее прославил бы викторию с кесарем Ромодановским, с Зотовым[22]22
  Зотов Никита Моисеевич (ум. в 1718 г.) – учитель Петра I; в 1680 г. участник заключения Бахчисарайского мира, в 1690-х гг. думный дьяк; с 1695 г, носил титул архиепископа прешпурского, всея Яузы и всего Кокуя патриарха, а также святейшего и всешутейшего Ианикиты.


[Закрыть] – потешным патриархом. По-своему пропели бы обедню... Нельзя, – соблазн для солдат, для простого люда. Его величество православное здесь у всех на виду.

Одно омрачило Петра. Царевич Алексей, сообщили ему утром, победе не рад, стремится прочь из войска. Царь тотчас вызвал сына, спросил, правда ли это.

   – Правда, – ответил отрок, опустив глаза. – Почто люди убивают друг друга?

   – Ещё что?

Сбычился Алексей.

   – Ничего...

   – Врёшь ведь. Недоговариваешь.

Глаза матери, лопухинской проклятой фамилии... Сын молчал. Терпенье изменило Петру.

   – Никуда не отпущу. Самовольничать станешь... с дезертиром что делают, знаешь?

   – Знаю.

   – Не погляжу, сын ты мне или кто...

Сейчас, на молебствии, посмотрел в сторону Алексея и отвернулся раздражённо. Позорище! Напрасно зачислил Алексея в свою бомбардирскую роту. И это сержант! Мундир на нём словно балахон. Слабо следит Гюйсен. Не токмо науки надо вложить.

Надзор за воспитанием наследника – на Меншикове. Отстояв молебен, пропев с хором последние слова хвалы всевышнему, царь удержал камрата.

   – Пошли Алексея шведов стеречь. Авось постыдится перед чужими, неряха.

От встречи с сыном уклонился. Пуще испортит праздник. И времени нет.

Шведы выведены за палисад, на предполье, где воздвигают шалаши – временное жильё. По условиям акорта, сиречь капитуляции, уйдут в, Выборг при оружии, с распущенными знамёнами, с барабанным боем и с пулями во рту – знак безгласной покорности. Однако не прежде, чем будет принято трофейное добро. Управиться с канителью надобно не мешкая, дабы пленных наискорейше выпроводить.

Двор крепости – словно днище огромного недостроенного корабля. Со всех сторон вздымается бортами деревянный её скелет, обшитый досками. На галереях, на лестницах кишит солдатня, занимает оборону.

Отмыкают запоры, мирно ржавевшие, отдирают присохшие двери. За ними часто пустота либо старая рухлядь, тлен. Всё равно – тянет толкнуться во все кладовые, казематы, погреба фортеции. Ощутить владение ею так, словно держишь всю, как ключ от ворот, полупудовый ключ, вручённый комендантом Аполловым.

Он из российской шляхты, речь северная, окающая. Тем более странен мундир шведского полковника на сутулых, мослатых плечах.

   – Худо вы старались, господа, – сказал ему царь. – Повыше бы насест нам сготовили.

Прошёл, почитай, по всему валу – моря не видно.

   – Где же выше-то? Зато не замочит тут... При отце нонешнего короля вода была большая, почти всю дельту затопило, а у нас кряду сухо.

Далеко, далеко до моря... Так велика ли цена Шлотбургу?

Обваловка, подмываемая Невой, кое-где осела. Латать да латать... Артиллерия слаба: из сотни орудий годных оказалось семьдесят девять. Ров с палисадом узок, мелок, противника сильного не остановит надолго.

Так что же такое Шлотбург – прибыток или обуза? Пётр ещё ни с кем не поделился соображениями. Ламбер и тот поперхнётся, верно... Шереметев подавно. Бояре назовут безумцем про себя... Сами-то робки, привыкли ждать указа. Ох привыкли...

Фельдмаршал вселился в дом коменданта – с Брошкой, с лохматым пастушьим псом Полканом. Здание от взрыва пороха шатнуло, стёкла вылетели вон. Парсуна короля Карла упала, торчит из груды рухнувшей извести. Выбросить парсуну Шереметев постеснялся – суверен всё же, хоть и враждебный. Повернул Карла лицом к стене.

Солдаты, гремя молотками, заделывают окна балясинами, лапником – стёкол Шлотбург лишён. В ногах у фельдмаршала железная грелка с угольями, дух от неё угарный. На столе, в сполохах свечей, чертежи, аккуратные, с обмерами, с бисерной цифирью. Пётр посмотрел с завистью.

   – У кого пушки возьмём, Пётр Алексеич? Из дивизии Чамберса, что ли?

   – Суди сам, стратег.

Мямлит боярин, осторожничает... Брать у Чамберса – так от царского имени. Без приказа не смеет.

   – Ахиллесова пята, Пётр Алексеич, как древние говорили.

Ногтем провёл вдоль крепостного рва. Вот она, уязвимая пята, Защита со стороны суши плохая. Крониорта фельдмаршал не боится, а если Карл нагрянет...

   – Мысок-то перекопать бы... Как, по-твоему, государь? Француз прикинул уже, на бумаге складно, а трудов-то... До зимы трудов-то... Швед даст нам срок?

Оплот на острове видится Петру неотступно. Но не здесь... Копать канал – пустое дело. К морю не подвинет. При виде боярина, угнетённого сомнением, сопящего, решение вдруг вызрело.

   – В Шлотбурге нам не зимовать, Борис Петрович.

Ноготь дрогнул, вдавился.

   – Где же, милостивец?

Озорная улыбка блеснула на лице Петра. Перепугается сейчас стратег.

   – Отыщем остров.

Как понять царя? Откуда возьмётся островная фортеция – за лето? Какой щуки веленьем? Шереметев гулко задышал.

   – Болото же, болото везде...

Улыбка Петра сменилась брезгливой гримасой.

   – Заладили всё... Болото! Мы, что ль, в плену у Шлотбурга, не он у нас?

А ведь хотел открыться... Как старшему... Как капитан фельдмаршалу... Про тот клочок земли, что колыхался в голландских стёклах. Тогда, не доходя до Васильевского... Три деревца нарисовал шведский картмейстер – значит, не везде топко. Природа сама дарит...

   – Слепые все, я один зрячий. Талдычат – болото! Может, оно на благо... Может, утонет Карл.

Ушёл в раздражении. Нет старшего, нет советника. Впрочем, надо на остров, убедиться. Самому надо... Нету зрячих. Носом ткнёшь – тогда увидят.

А что Ламбер сочиняет?

Генерал-инженер поселился в кордегардии. С порога шибануло французским духом: запахи пряностей, засушенных съедобных трав смешались круто. В углу бочонки вина. У француза – магазин целый. Резное кресло с высокой спинкой, подобное трону, стена за ним покрыта бархатом и на нём герб маркиза, многократно повторенный, – три дельфина на лазоревом поле. Означают сии рыбины, как любит пояснять француз, связанность его фамилии с морем. Предок, знаменитый рыцарь, плавал на Святую землю и погиб, усеяв пустыню вокруг телами басурманов. Число поверженных с каждым рассказом Ламбера возрастало и достигло уже сотни.

Над креслом, словно икона в окладе, – парсуна предка, вышитая серебром. Рыцарь стоит опустив голову, творя молитву. Летящий ангел благословляет его.

Ламбер налил в оловянные посудины бургундского, поздравил его величество с викторией.

   – Ваш успех, сир, начало конец для Карл... Начало катастроф.

Царь не ответил на витийство. Маркиз предложил сесть у камина обогреться – сосновые поленья, исходя смолой, яростно трещали. Пётр жадно разглядывал прожекты генерал-инженера, развешанные справа и слева, переходил от чертежа к чертежу, пощипывая правый ус.

Шлотбург отрезан каналом, раскинулся на острове. К редутам существующим прибавлены новые, валы насыпаны. Не лишена защиты и дельта Невы. По берегам, вплоть до моря, батареи в оправе земляных укреплений. Острые лучи редутов вспарывают болото.

   – Вобан... Великий Вобан...

Француз клянётся Вобаном, своим учителем. Ничего иного не сделать на данной территории. Великий фортификатор, величайший в Европе, решил бы точно так же.