Текст книги "Град Петра"

Автор книги: Владимир Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

«На 1500 человек в судовых командах 600 ружей. Не хватает и кремней. Чинить ружья в крепости отказываются, а сами не можем за неимением инструмента».

Худо закреплённая пушка вызывала вспышку ярости, как равно и щербина на палубе. Клялся уехать сейчас же, бросить к чёртовой матери плавучий грязный свинарник, ораву олухов и нерях. А через пять минут, выловив из котла кусок тухлого мяса, кидался искать виновных. Воров – интендантов, родовитых белоручек и зазнаек, обижающих матроса, – норвежский мужик ненавидит люто. Полетели жалобы – царь и адмирал Апраксин то и дело вынуждены разбирать.

Среди врагов Крюйса – Александр Кикин, бывший волонтёр. Оттеснённый Меншиковым, он затосковал, стал нерадив. Заготовка мачт в приладожских лесах опостылела, оттого и изделия с изъяном, а Крюйс бракует беспощадно.

Из кораблей, зимовавших в дельте Невы, он отобрал восемь годных для боя фрегатов – по двадцать четыре орудия на каждом, пять двенадцатипушечных шняв, два брандера и несколько многовёсельных галер.

«Июня в 4 день поутру, – повествует «Журнал», – когда ветер был вест-норд-вест, увидели неприятельский флот, на всех парусах идущий к Котлину острову...»

Утро было ясное, вода лучисто серебрилась. Кровавый отблеск кинул в неё сигнал наступления, поднятый на шведском флагмане. За ним, осторожно прощупывая глубины, пытаясь развернуться, двигались семь линейных громад, с числом пушек от 54 до 64, шесть крупных фрегатов. Самый меньший из них нёс 28 орудий, самый большой —36. Кроме того, Анкерштерн вёл две сорокапушечных плоскодонки, две шнявы, два брандера. Назначение последних – устремиться с попутным ветром на цель с грузом пороха, без людей, и взорваться.

«...и, не дошед до Кроншлота с милю небольшую, стали на якорь, а около 10 часа пред полуднем из онаго неприятельского флота 6 фрегатов, подняв парусы, пошли под самые пушки Кроншлотския...»

Крюйс был в готовности. Лазутчики извещали его загодя о силе и движениях Анкерштерна. Фрегаты и шнявы выстроились углом – длинной шеренгой вдоль Котлина, короткой – между островом и Кроншлотом. Защиту дополняют рогатки на якорях, поперёк фарватеров. Шведы приближаются медленно, пушкари с обеих сторон выбирают мишени. Грянула Ивановская батарея, за ней, окутавшись дымом, форт. Шведские фрегаты ответили впопыхах, беспорядочно и отступили. Крюйс следил за ними с мостика своего «Дефама», выслал дозор.

На копорском берегу, южнее Петербурга, занялся пожар. Шведы, высадившиеся там, жгли крестьянские дома, свежевали скотину. Но конечно же манёвр сей не ради одного продовольствия. Вице-адмирал Депру, командующий фрегатами, вызывал сразиться в открытом море.

   – Нашёл дурачка, – хохотал и ярился Крюйс. – Ага, убираешься, тысяча чертей тебе в зубы!

Депру, погрузив мясо, отплыл и присоединился к своим. Ночь прошла спокойно. На другой день шведы подступили снова, фрегаты Депру – ударная часть флота – начали палить по Котлину, по лесистой косе, где расположился полк Толбухина.

«...И палил из пушек своей эскадры на тое косу довольно; однакож ни малого повреждения оною стрельбою нашим не учинил, для того что помянутый полковник Толбухин во время той стрельбы людям велел лечь...»

Полковые пушки – их всего три у него – молчали, солдаты замерли в траншеях, в ямах, нарытых вразброс. Шаутбенахт решил, что сопротивление подорвано, и приказал спускать шлюпки. Погода была «изрядная», посудины, набитые стрелками, зачерпывали волну, подставляли борт – велик был соблазн спустить курок. Когда же разрешат?

Шлюпки уже встретили отмель, врубались в песок, кренились, высыпая королевских гренадеров, синие мундиры почти сливались с поверхностью моря. Десант выбирается на косу. Отряхиваются, вломились в заросли – сотню с лишним насчитал Толбухин, глядя с сосны.

«...Тогда наши встав начали по них стрелять, как из мелкого ружья, так и из трёх пушек дробью, от чего неприятель пришёл в конфузию, и тут их на месте осталось с 40 человек, да в полон взято 31 человек (между которыми несколько человек было офицеров); а остальные с берега побежали в той конфузии на свои суда, и будучи в такой конфузии те свои суда опрокинули, от чего многое число их потонуло...»

Орудия корабельные вмешаться не успели – так быстро растаял десант. Зато далеко разносился хриплый голос ликующего Крюйса, честившего шведов на дюжине языков. Владел он, побыв у поморов, и русской бранью, но применить остерегался, понеже царский указ строжайше запрещает «мерзкий морской крик». Из-за него, случается, матрос недослышит, чего хочет начальник, а то и поймёт превратно.

На «Дефам» притащили пленного. Вице-адмирал спросил, почему шведы не атаковали сперва Кроншлот.

   – К нему нельзя приблизиться, – ответил швед. – Частокол рей.

Крюйс усмехнулся.

   – Напоролись, наглецы...

Не реи торчат из моря, а концы рогаток. Противник вообразил препятствие покрепче – затопленные суда. Их ядрами разбить сложно. Наобум полезли шведы. Вот сколь губительно самомнение!

Шестого июня враг направил весь огонь на Котлин. Тактика очевидна: захватить остров, потом изолировать и задушить Кроншлот. Толбухинцы так рассыпались по лесу, артиллеристы так умело окопались, что успеха налёт не имел. К тому же погода портилась, сбивала с прицела. Десанта не последовало.

Волны улеглись, но затих и неприятель – три дня «имел консилии». Возобновил обстрел 10 июня, по тем же котлинским зарослям, остервенело. И снова устояли недосягаемые русские, а шведам с кораблей и с суши «зело жестоко докучали». На флагмане Анкерштерна развернулся сигнал отбоя, и вся стая парусов попятилась. Крюйс подозвал штурмана.

   – Пуганём их, трехклятых...

«Дефам» взметнул вымпел красный – сигнал атаки. Крюйс злорадствовал – шведы в недоумении, там тоже полыхнул красный сигнал, но пополз вверх нерешительно, остановился.

   – Недотянул, недотянул, отродье ведьмы, гнилая кишка, хвост собачий!

Русский сигнал метался – вверх, вниз. Анкерштерн гадал: озорство это или угроза подлинная? Потом задёргал флаг с бешенством. Целый день, вплоть до вечера, оба флотоводца переругивались флагами. Но у Крюйса чесались руки. Внезапно из русского строя вынеслись бомбардирские суда, взяв курс на фрегаты Депру. Бомбы, причиняющие разрушения и пожары, опасны особенно, и фрегаты, не успев изготовить орудия, предпочли ретироваться. Наскакивая, открывали огонь юркие русские галеры. Завязалась перестрелка, с потерями для обеих сторон.

Бомбометание нанесло королевскому флоту урон важный, ибо 11 июня он отошёл ещё дальше, и с некоторых судов стали снимать орудия, «для того что оныя от наших пушек разбиты, и другие свои корабли починивали; а наши в то время разставливали привезённую тогда из Санкт-Петербурга артиллерию». Крюйс особенно торопил пополнить батареи крупным калибром – чтобы бить с острова по судам.

Шведские штандарты замерли. Адмирал дал о себе знать лишь пятнадцатого числа – ракетами, хмельным пением, громом литавр и труб. У Анкерштерна праздновалось тезоименитство – как узнали потом – шаутбенахта Шпарра. Крюйс, размахивая кулаками, кричал через рупор отборную скандинавскую и немецкую брань!

   – Ах, язви вас... Ну, погодите, угощу! Кому виднее?

Мишень оказалась удобна Ивановской батарее. Тотчас «из одной пушки и гаубицы выстрелили по кораблю Адмиральскому, и так трафило, что с того корабля резные галереи сшибло...» Затем, под огнём всех орудий, шведы «так отступили, что невозможно было уже из наших мортир и пушек их достать». Инициатива у противника отнята. Команда «Дефама» веселилась, внимая скабрёзным импровизациям Крюйса, опьянённого успехом.

Брюс, навестивший Крюйса как раз в тот день, от истошного крика зажимал уши, но воздал должное стратегу-такелажнику.

Затем в течение месяца разгорались редкие перестрелки. Противник «исправлялся починкою» и лишь 15 июля решился кинуть десант на Котлин. Ожесточённее прежнего прокладывала ему путь артиллерия, но полк Толбухина – две тысячи двести штыков – ещё глубже зарылся в землю. Блюдя приказ, не выдал себя ни единым выстрелом, неслышный и невидимый в чащобе.

   – Ну, теперь, – сказал в сердцах Анкерштерн, – мы уложили их в могилу.

Адъютант записал эту фразу, сочтя исторической. Флагман накренился, исторгая живой груз, ощетинившийся клинками. Орудия ещё действовали, заглушая визг шлюпочных блоков.

«...И как они подошли недалеко от берега; тогда наши по неприятелю жестоко из пушек стреляли; а как оные пришли к берегу гораздо ближе в мушкетную стрельбу, и как стали выходить, воды им было выше колена, и отошед недалеко, стало быть в некоторых местах глубже...»

Место для высадки адмирал выбрал новое, но и здесь не ведал брода. Разве не всюду мелко у берегов презренной финской лужи? А дно оказалось коварным, с вымоинами.

«...Иные и дна не доставали, иные же по горло в воде; а из наших 15 пушек непрестанно стреляли ядрами и картечами; отчего оные неприятели пришли в конфузию, и, хотя из них некоторые вышли было на берег; однакож оные в той конфузии все побежали назад в свои суда, из которых судов многие опрокинулись...»

Остановить! Смерть трусам! Анкерштерн сбежал с рубки к артиллеристам, оттолкнул растерявшегося офицера, повторил команду, неслыханную на флоте. Флагман открыл огонь по своим, адмирал взмахнул жезлом, дирижируя, раз и другой, потом опомнился.

В десанте кроме шлюпок участвовали боты, осевшие дальше от суши; раненые не добирались до них, тонули. Толбухинцы насчитали четыреста мёртвых тел, принесённых морем, а, по словам пленных, погибло около тысячи. Победа сокрушительная, достигнутая малой кровью, – полк потерял двадцать девять убитых, пятьдесят получили раны. Ни одна пушка не вышла из строя.

Русские пушкари перевели огонь на суда и, как доносил Крюйс, «до того метко стреляли, будто из мушкетов и нам часто и многажды было мочно слышать, как ядра в корабли неприятельские щёлкали». Шведы в панике рубили якорные канаты, чтобы поскорее сняться. Фрегаты попятились к линейным, и вскоре вся армада двинулась назад. Мог ли Крюйс спокойно смотреть? На «Дефаме» спустили штормтрап, вице-адмирал проворно сошёл, спрыгнул на галеру и ринулся во главе отряда галер догонять королевский флот. Вынеслись за Котлин, на простор, пушечный завязали бой, но тут ветер помог шведам.

«...Ветер так силён был, что наши галеры против воды на вёслах идти не могли, и тогда по таком трактовании неприятелю пощастило от нас уйти».

Вымокший от брызг вернулся Крюйс к себе. Утром показался на мостике в парадном кафтане. Ругаясь ласково, велел дать командам водки. «Дефам» зацвёл праздничными флажками, а вслед за ним «Кроншлот», «Нарва», «Шлиссельбург», «Петербург» и прочие фрегаты. К обеду вице-адмирал пригласил офицеров с Котлина.

– Граф Анкерштерн удирал как заяц, – говорил он Толбухину. – Это я ему наступал на пятки. Я, Крюйс из Ставангера.

Простолюдин, норвежец, сын матроса, внук матроса... Поперёк горла ему кичливые вельможи. Шведские, немецкие, русские – любые... Крюйс не стеснялся. В лице Толбухина, полковника из мелкопоместных дворян, он нашёл единомышленника.

Между тем под пером Анкерштерна поражение шведов превратилось почти в победу. Флот геройски преодолевал множество помех – то буря относила от Котлина, то слишком рано на пути возникали отмели. Всё же на остров удалось взойти. О том, что пришлось уйти, реляция не сообщила. Вера в превосходство Швеции должна быть незыблема. Истовый Адлерфельд, докладывая королю, подробности опустил – высказался кратко и лихо.

   – Котлин взят, ваше величество. Майдель тоже действует – следовательно, Петербург наш.

   – Немного жаль, – поморщился Карл. – Я сам хотел выкурить Петра из берлоги.

Сие бумажное взятие Котлина запечатлелось и в записках верноподданного камергера. «Защитники острова были уничтожены, дворец царя сожжён», – уверяет он, вдохновляясь слухами либо собственной фантазией. Ничего похожего на дворец там тогда не существовало. О полной конфузии, об отступлении – лишь намёк:

«Капитан-инженер Лаваль, который разведал местность предварительно, усиленно возражал против этой атаки и просил не ставить ему в вину, если безнадёжное, по его мнению, дело не удастся».

Взломать защиту Петербурга флот более не пытался.

* * *

Конфузия, причинённая Анкерштерну, не слишком опечалила Майделя – стратега сухопутного. Добыть долю славы недурно, но ещё лучше не делиться ею ни с кем. Соблюдая уговор, он подвигался к Петербургу медленно, с частыми передышками, прислушивался к канонаде, высылал дозорных. Узнав о разгроме первого десанта, решил наступать независимо.

Двадцать второго июня вечером десятитысячное войско достигло Большой Невки. Роман Брюс наблюдал, как шведы валят деревья, лихорадочно сколачивают плоты, вяжут фашины. Он мог бы, подтянув силы заблаговременно, дать встречный бой там, на материке, но, поразмыслив, составил другой план. Переправа задерживает движение. Выгоднее допустить противника на Каменный остров.

Десятки плотов оттолкнулись от берега. Сгустки пехотинцев на них, фашины – тёмные пятна в синеве мундиров. Ближе, ближе... Но Брюс сдерживает солдат, выведенных в траншементы, – не горячиться, заряды беречь! Шведы высаживаются, – доносят ему. Рота за ротон, скоро целый полк... Не беда. Боя не принимать, отстреливаться, завлекать вглубь!

Генерал Майдель не в духе. Он плохо спал – эти пустые дома, брошенные финнами, угнетают. Ни человека, ни животного, следы на лесосеках затоптаны армейскими башмаками – не поймёшь, куда ушли проклятые дикари. Никакой преданности от них... Одного, шпионившего для русских, вчера повесили.

Всю ночь донимали комары. Денщик жёг ароматную бумагу – не помогало. Рано утром, искусанный, генерал сошёл с крыльца подышать свежим воздухом. От жилья к рыжим сосенкам в низине спускалась выжженная насквозь прогалина, недавно взрытая мотыгой. Земля, удобренная золой, чёрная, была враждебной, зловещей. Генеральский пёс Мавр напрасно увивался, умоляюще скулил, – играть с ним Майдель не пожелал.

Сейчас и офицер, рапортующий о ходе переправы, раздражает. Что за глупая улыбка у юнца! Сопротивление русских слабое? Ликовать ещё рано. Занять весь остров, весь целиком. Подтягивать артиллерию. Сделать вид, что это – главное направление...

Конечно, если штабные оптимисты правы, – цитадель Петра и Павла сама просится в руки. Гарнизон ничтожен, – считают они. Военные транспорты постоянно пересекают залив. Котлин и фронт на западе выкачали большую часть солдат из Петербурга. Хватит одного быстрого удара...

Генерал не питает иллюзий. Живописные лобовые атаки не его стихия. Анкерштерн, салонный хвастун, обожает их – вот и обламывает себе зубы. Майдель чтит Фабия Кунктатора – этот римлянин воевал осмотрительно, без спешки, широко задуманными манёврами.

Стрельба стихает. Что это значит? Юнца сменяет капитан, грубоватый старый служака.

– Русские улепётывают! – рявкает он. – На редуте пушка валяется, бросили... Бог свидетель!

Ветераны нестерпимо фамильярны. Не отучить... Капитан ещё и назойлив – позволь ему преследовать врага. Отличиться, войти первым на соседний остров.

   – Печально, капитан. Печально, когда отвага в разладе с умом.

Афоризм, произнесённый у врат Петербурга, экспромтом. Надо запомнить. А храбрец таращится, – сложно для него.

   – Я устал от вас, – роняет Майдель лениво. – Сперва закрепиться! Всему своё время.

Тишина полнейшая. Нарочные, обгоняя друг друга, уверяют: остров очищен от противника. Но пороть горячку нелепо. Лёгкие успехи обманчивы. Тоже собственный афоризм генерала.

Он перешёл на Каменный к концу дня. Снова крестьянская изба, кишащая тараканами. Нет, лучше в шатёр... В этом так называемом городе не будет приличного помещения. Нигде, вплоть до цитадели. Да и там неизвестно какой комфорт.

Без сомнения, голыми руками не забрать драгоценнейшую царскую крепость. Предстоит осада. Там и засядут русские. Оттого-то и сданы после короткой перестрелки редуты Каменного, сооружённые в прошлом году. Теперь форсировать Малую Невку... Что там у русских, на том острове?

«Аптекарский» – помечено на штабной карте. Раздобыли её секретным путём, Петербург как на ладони. Слышно, царь затевает на острове сад лекарственных растений. Сумасшедший фантазёр! Укреплений рекогносцировка не обнаружила. Но русские копошились там прошлой ночью.

   – Вряд ли они успели много сделать. Осторожность, впрочем, не мешает.

В шатре собраны командиры полков. Адъютант записывает речь Майделя, негромкую, с паузами. Он доволен собой: правильно поступил, охладив и того простака-капитана. Тогда переправа ещё тянулась. Теперь накопление войск на Каменном закончено.

   – Полкам развернуться по всему берегу. Трогаться с места всем одновременно. И прошу помнить: резерва у нас кет.

Сказано для острастки. Часть войска на материке, в лагере. Подмога от него – лишь в самом крайнем случае. Назначение имеет обойти Петербург за пределами дель. ты, запереть дороги, лишить город продовольствия, связей с армией Шереметева. В пылу битвы русские не заметят, не разгадают обходного манёвра.

На Аптекарском – ни одного признака жизни. Тишина, от которой начинается нервная дрожь... Светлое небо затмили грузные облака, и не разобрать, где окопались чёртовы русские.

Плоты, лодки готовы, сдвинуты к речке. Поют фанфары, поднимая стрелков. Вёсла, шесты взбивают воду. Противоположный берег мирно поплыл навстречу и вдруг словно вспыхнул и оглушающе раскололся.

О грянувшей в тот миг баталии Адлерфельд упомянет стыдливо, глухо. Лаконично, но выразительно опишет её царю обер-комендант Брюс:

«Сего июня против 24 числа в ночи с неприятелем... с великою пушечною и мелкого ружья стрельбою и, милостью божьей, через многую нашу стрельбу, на утренней заре неприятеля с Каменного острова сбили, и с великим поспешанием ушёл он на Выборгскую сторону. По осмотру моему, на таборах на том острову приготовлено было несколько тысяч фашин, также туров много число, в 4 местах сделаны были батареи. По признакам, он ушёл не без урону, а доблесть себе получил: только сжёг две малые пустые деревнишки».

Спалить деревни приказал Майдель, дав волю досаде и ярости. Переправа обратно стоила больших потерь. Тут ещё, совсем некстати, явился посланец Анкерштерна – за помощью. Лишних людей нет. План окружения Петербурга не отменен, двинуты все уцелевшие пехотинцы.

Замысел сей не нов, сквозил в действиях шведов и ранее. Обер-комендант Брюс, архитект Трезини, офицеры и работные часу не теряли зря, цепочками окопов, насыпей, редутов опоясали город. На все стороны смотрят орудия. По Неве крейсируют многовёсельные галеры, не зависящие от ветра, фрегаты, шнявы.

Майдель, совершив скорый переход, показался у заброшенного Ниеншанца. В завалах кирпича соорудил позиции. Наблюдатель тотчас известил Брюса. Выбитые из руин крепости, шведы объявились на левом берегу. Брюс уже перебросил туда тысячу пехотинцев, отряд конницы.

«...Наши как водой так и сухим путём на перешедших напали, которых с того места сбили и окоп взяли», после чего группы шведов вернулись через Неву к Шлиссельбургу и «приступили к пильной мельнице, где сидело наших в малом траншементе 200 человек и сделав батареи, посылал барабанщика, чтобы сдались, однако ж наши, несмотря на то, что неприятель с великим числом войск приступал, сидели крепко и сдаться не хотели, что увидя неприятель начал из пушек стрелять и троекратно приступал, но с великим уроном от того траншемента отбит».

По обеим сторонам реки стлались дымы боев. Майдель пытался соединить свои полки, поредевшие, рассеянные на большом пространстве. Дороги на Новгород, Нарву Брюс отстоял и принял подкрепление. Он часто оказывался проворнее Майделя. Грозный манёвр в августе выдохся, растаял в приневских лесах.

* * *

Адмиралтейство строилось. По острову, от Невы до Мойки, вплетённой в олешняк, в камыши, патрулировали солдаты, стерегли первейшее из городовых дел. Ров, где гнутся и блестят от пота спины, вал, на который с разбега взлетают носилки с землёй. Канонада лишь подстёгивала, вступая в споры стали и дерева, в набатные удары копра, в надсадные стоны.

Нет ещё эллингов на дворе, но уже белеют скелеты судов, заложенных на помосте либо на голой почве. То «бригантины нового манера», избранного Петром, трёхмачтовые, движимые парусами как равно и вёслами. И хоть не все мастерские под крышей – потребное для корабелов вынь да положь! У плотника, у столяра небо над головой, но важнее убрать от дождя паклю, пеньку, колеса, свивающие из неё канат. В спешке то одно, то другое упущено, потеряно, забыто – война торопит, царь велит скорее завершить бригантины, незаменимые для плавания на мелководье, среди балтийских островов.

В июле война приостановила некоторые работы. Смотритель Степанов писал с тревогой, что шведы близко, за Мойкой, «против домов, на котором острове мы живём, также-де в лесах работных люден от работы разгонивают, приезжают человек по 20—30 с ружьём неведомо какие люди, и оттого многие разбегались, а ныне от страху на делах быть опасны». Горели строевые сосняки, горели кирпичные заводы – противник силился навредить всячески.

На вал, ещё недосыпанный, вкатывали пушки, в срубе будущего арсенала ставили фузеи, складывали порох. Брюс, похаживая степенно, волнения не выдавал.

   – Кто не трус, тот и лопатой отобьётся, – учил обер-комендант. – Худший враг в тебе, имя ему страх.

Не хватает прибауток Меншикова – давно ни он, ни царь не навещали Петербурга. Улыбку вызывает на измождённых лицах архитект-швейцарец, ростом невеличка, а с длинной драгунской саблей. Волочит её по рытвинам, по лужам, по доскам, когда и грозит ею – но без злости, а приказывает, словно песню поёт, протяжно и тоненько.

«Рабочие, простые мужики, хорошо понимают меня, настолько я овладел русским языком, – рассказывает Доменико родным. – Начальник, который их не бьёт, радует их, словно святой, сошедший с небес. Меня слушаются и готовы защитить».

Федосей Скляев[57]57
  Скляев Федосей – главный строитель бригантин в г. Воронеже, старослужащий Преображенского полка.


[Закрыть] – тот свой человек для работных. Однако с ним нелегко: главный строитель бригантин то обласкает, то шарахнет бранью, запретным мерзким криком. Ему царь прощает.

«Представьте, как счастлив я был, – рассказывает Доменико родным, – услышав внезапно итальянскую речь. Эту радость доставил мне Скляев, один из талантливых русских людей, поднятых царём из черни».

О Скляеве известно – сын дворцового конюха, был в потешном полку бомбардиром, а затем вместе с царём в Голландии, в числе волонтёров. Там, на верфях, отличился. Затем изучал ремесло в Лондоне, в Венеции. Назначенный старшим мастером в Воронеж, сумел построить на речной верфи линейный корабль, чему и англичане дивились.

«Иногда он бывает у меня и сидит подолгу, следя за моим пером, изображающим разные конструкции, ибо желает расширить своё образование. Впрочем, зодчество корабельное он знает гораздо лучше, чем я».

Строил Федосей и плоскодонки, строил и камели – плавучие доки, возмогшие перенести большое судно через донские отмели к Азову. Царь наезжал к Скляеву и отбывал, оставив чертежи и наказ – искать доброй пропорции. Искать смелее...

   – Однако советуйся с Наем, с Брауном, – вспоминал мастер, сидя у швейцарца. – Они на дыбы... Как делать: по-царски или по-английски? Плевать, пропадай моя башка – сам решаю.

В Петербурге ему вольготнее. Строит и малые галеры, образца венецианского, – скампавеи. Сладостное для Доменико звучание.

Гертруда подавала айсбайн – немецкое жаркое из свинины; сухонький мастер ел, будто некормленный, завидовал. Он так и мотается холостяком, швыряет его служба. Жена от зелёного змия отвадила бы – есть ведь грех, злоупотребляет.

Жалует к столу и вице-адмирал. Домашняя стряпня – отрада для скитальца, озабоченное лицо его, а красным родимым пятном на полщеки, светлеет.

   – Фрау Трезини, синьора...

Пробует выразить восторг по-итальянски, но в уме застряли одни бранные слова, оскорбляющие мадонну. Отвалившись, коптит избу горчайшим табачным дымом, подмигивает:

   – Зови сына крестить!

Доменико отмалчивается. Пока, слава богу, Гертруда полнеет от брачной жизни, не от чего иного.

   – Не увиливай! – настаивает Крюйс. – Давай царю офицера!

На Котлине, на батарее, состоит в градусе лейтенанта Крюйс младший, и не Юхан он здесь, а Иван. Отец привёз его в прошлом году в партии навербованных.

Сражаясь в России, норвежец мстит шведам за свою страну. Королю, господам, которым неймётся накинуть ярмо на вольных землепашцев и рыбаков. Ненавистны и здешние вельможи – те, что враждебны царю или обманывают. И тут наливается кровью, темнеет пятно на щеке Крюйса и вырываются речения, неуместные при хозяйке дома.

   – Гнать их к... Чтоб не портили воздух в Петербурге... Гнать в шею, в задницу...

Скляев хохочет, потирая впалую грудь, – каков вице-адмирал! Друзьям видится город искусных мастеров и доблестных воинов. Лихоимство, наглая роскошь в него не допущены. Печально, что губернатор, сиятельный князь, падок на неё, а ведь царь подаёт пример скромности. Верно, обуздает камрата... Устремляется и Доменико в этот желанный город, и не вспоминает он в компании друзей, что собрался уехать.

Разве не решено? Сказать ли родным, что ностальгия, недавно раздиравшая сердце, спадает? Нежность Гертруды, тепло её забот врачуют.

Подкралась осень, но она не так холодна, как прежде. Не так свиреп норд-ост, свистящий на дворе Адмиралтейства, в оснастке скампавей, уже почти готовых.

Столяры, кузнецы, канатчики, сшивальщики парусов теперь под кровлями. Достроено штабное здание. Доменико смотрел, волнуясь, как ловкие плотники-костромичи на ветру водружают шпиль. Посёлок на острове разросся. Открылись лавки и кружечный двор, где продают вино и пиво. Отпала нужда ездить за всякой покупкой на правый берег. Великое поспешание, которого царь и губернатор вседневно требуют, не ослабевает.

В октябре, через одиннадцать месяцев после закладки, Адмиралтейство достроено, обнесено валами, рвом, палисадом и вооружено.

В том же месяце Нева пошла вспять, штурмовала бастионы, хлынула на Васильевский остров, на Городовой, в жилища, в амбары, в стойла. Полки Майделя не навредили столько. Дано знать царю.

Избу Трезини река обступила, плескалась у порога. Намочила поленницу, прислонённую снаружи, затопила курятник, рачительно устроенный Гертрудой, свалила насест. Пернатых внесли в дом. Паводок убывал медленно, оставляя жидкую грязь. Схваченная ноябрьским морозом, она застыла. Хрустя сапогами, пришёл Брюс.

– Его величество, – сказал он с ноткой торжества, – шлёт вам свою симпатию.

И новое поручение. Только ему – архитекту Трезини. Нет, не починка валов, казарм, цейхгаузов. Этим займутся другие. Быть Петербургу каменным. Пора уже...

Доменико слушал, потрясённый. Только ему доверяет царь, только ему... Приступить к крепости Петра и Павла, там будет первейшее из городовых дел. Цитадель города, ядро столицы... Рассчитать, сколько потребно камня, готовить чертежи, дабы весной начать...

Строить из камня, строить на века.

* * *

– Сколько перемен на планете, – философствует Витворт. – А век только начался. Московия, спавшая как медведь в берлоге...

В чём секрет её побед? Вопрос интересует посланника независимо от служебного долга. «Большинство солдат одето и вооружено не так, как виделось издали», – записал он. Но стотысячная армия совершенствуется. Создаётся флот. Правда, «на корабли часто идёт сырой лес, и некоторые пришлось сломать», – результат торопливости. Почему же мощные шведские суда не прорвались летом к Петербургу? Откуда это поразительное русское «уменье обходиться с орудиями», о котором говорит Огильвн? Очевидно, есть сила, которую не выразишь цифрами.

– Рвение солдат высокое, – ответил на это шотландец, – с тех пор как им разъяснили обязанности.

Записано слово в слово, войдёт в книгу Витворта. Прежние цари не обращались к рядовым. Стояли за пределами зрения, у ног вседержителя. Вместе с тем «правление царя абсолютно до последней степени». Он не связывает себя ничем. Нарушая церковные правила, священные для русских, «он ест мясо в пост, в частных домах», о чём широко известно.

То небывалое, что появилось в России, смущает Чарлза, но не огорчает. «Царь любим солдатами» – и, разумеется, не за своенравие. Победы, с ним одержанные, способствуют грядущим. Это не всё. Царь говорит с ними, разъясняет. Он возвысил многих простых людей, а господ верстает в солдаты, сбивает с них спесь. «У Меншикова в полку почти триста князей» – лишь небольшая часть из них офицеры. «Дворянину, если он солдат, запрещено иметь слугу».

Книга Витворта под деловитым заглавием «Отчёт о России» появится шесть лет спустя – в 1712 году. В Европе возникает держава могущественная, – внушает автор. Отбросить её назад нельзя, с ней надо считаться, жить в мире, торговать.

«Пётр за десять лет так поднял своё государство, как никому не удавалось и вдесятеро больший срок – силой своего гения, рассудка и примера».

* * *

Нет большей отрады для царя, живущего на колёсах и в седле, как заезд в Петербург.

Весна 1706 года, сырая, мглистая, погрузила город в вязкую ростепель, взломала белый панцирь Невы. Льдины вползали на сушу, долбили податливую мякоть земляных бастионов. Обтаяли груды зловонных отбросов. В сараях мычали отощавшие за зиму коровы. Подвоз в марте пресёкся, спасенье тому, кто наскрёб в ларе щепотку муки. Бедность, убогая неприбранность выставлены перед царём наголо – и всё же здесь парадиз, место душевной услады. Отдалён от докучливой родни, от двуликих елейных московских вельмож и архипастырей.

Алексей с ними оставлен, освобождён от войны по причине нездоровья. Царица Прасковья[58]58
  Царица Прасковья... – Прасковья Фёдоровна – жена царя Ивана V Алексеевича, мать царевен Екатерины и Анны.


[Закрыть], царевны, медики вцепились, уговорили пожалеть хворого. Ладно – есть присмотр за наследником...

Худоба Петербурга горше деревенской, зато нет боярских дворов, сих тесовых фортеций, таящих противность. Нет и армейской рутины, генеральских распрей. Надоели политесы с польскими магнатами, претензии короля Августа – телом богатыря, но хилого и ненасытного союзника, от которого только и слышишь: денег, денег, денег...

Пусть управляется Данилыч, выполняет данный ему план, выводит войска, окружённые в Гродно, к границе российской. Не приспел час для решающей баталии. Генерал-поручику Меншикову и фельдмаршалы не перечат: устами его глаголет царь.

В Петербурге приволье, морской ветер, выдувающий из головы мелкое, тягостное. Молодчага Роман, славно отразивший Майделя, ругатель Крюйс, от которого улепётывал раненый Анкерштерн. И строитель Федосей, хлопочущий в Адмиралтействе, у бригантин. С ними, новорождёнными, свидеться немедля! Пришёл спозаранок, всполошил караульных – не узнали царя новобранцы. На дворе, ещё почти безлюдном, его застал Скляев. Пётр шастал по палубе, бормотал про себя, дёргал руль, судно скрипело под ним.