Текст книги "Град Петра"

Автор книги: Владимир Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)

   – Колонны! – возмущается Доменико. – Франция отказалась от них.

   – Пусть! Князю нравится.

Однажды Марио проговорился – взял за образец старый королевский замок в Стокгольме. Тот, что в прошлом веке сгорел... Ландшафт сходный – здание у воды, выступает из парка. Не заметил Фонтана, как бывший его питомец напрягся, вслушиваясь, как потемнело его лицо.

На досуге Доменико перерыл свои альбомы. Вот оно, это здание! Подозвал гезеля. Фонтана не копирует, конечно, перенял общие черты. Расчерченный пилястрами фасад, боковые его части, выступающие вперёд, закруглены – в отличие от прямоугольных ризалитов дворца на Неве. А колоннада у входа почти та же. Неужели не видит Марио? Лишнее ведь, довесок, ритм пилястров нарушен! Заимствованы и фигуры – рядком на карнизе, на фоне высокой крыши, и спуск к воде, по двум лестницам, сходящимся у пристани.

   – Может быть, – начал Доменико, – ты хотел бы работать у Фонтаны?

Вопрос давно тревожил его, не раз собирался высказать, что-то сковывало.

   – Нет, – услышал зодчий. – Я с вами...

Подавляя радость, Доменико разнёс обстоятельно претенциозную королевскую резиденцию. Впрочем, такова была мода тогда. Земцов внимал мрачно.

   – Не надо нам шведского.

Копры на Васильевском острове умолкли, там выкладывают фундамент. Работных согнано множество. Спорят два зодчих, спорят, грохоча камнем, перезваниваясь топорами, два берега Невы. О том, кто переборет, царский архитектор или губернаторский, и какой же будет столица России.

   – Меншикову всё можно, – вырывается у Доменико. – Царь во всём потакает.

Жжёт язык пословица – едва удержал он её при гезеле, – груба, непочтительна. Высказал в письме.

«Русские говорят: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Меншиков именно такое дитя, заласканное его величеством. Что ж, среди вельмож нет равных по талантам. Однако есть и другие приближённые, болеющие тщеславием. Устоит ли царь перед ними? Знатные всюду одинаковы – в роскошествах меры не ведают».

Город Солнца их не влечёт...

Кто же ты, созидаемый Петербург? Нет, не быть тебе ни боярином московским, ни патрицием римским. Новый Амстердам? Но зачем громоздить этажи, сжимать фасады, выгадывать футы, дюймы? На здешнем-то, на русском просторе? Застраивать огороды, коими народ живится?

Впрочем, да, Амстердам, но не в смысле буквальном. Город в дельте, портовый, пахнущий морской солью, дёгтем, дымом кузницы. Столица, средоточие власти, просвещения, – и благоприятный для мастеров всякого рода, для коммерсантов, навигаторов, учёных. В этом и есть Амстердам – мечта его величества. Рассуждая вслух, Доменико внушает гезелю: каждое сооружение есть часть общего, мелочен в архитектуре нет.

Беседка на бумаге выросла – прозрачная, унизанная гирляндами, сравнить можно с цветочной корзиной. Не слишком ли воздушна? Или шпиль тяжеловат? Ласково потрепал вихры гезеля, от комплимента воздержался – вредно ему. Побольше терпения!

Будут ещё беседки – в различной манере. Прибавится фонтанов. Указано возвести парадные ворота, на набережной. – Доменико уже набросал их. Вот там уместна классическая колоннада – не правда ли? Праздничная, мудро-величавая, приглашающая всех в царский сад – дворянина и простолюдина...

Торопит царь не особенно. Постройка более важная занимает его – линейный корабль, заложенный в прошлом году. Имя ему – «Полтава». Там, во дворе Адмиралтейства, поспешание беспощадное. Доменико не коснулся бы тех работ – привлёк Федосей. Зашёл как бы по пути, дождь переждать.

   – Ох ненастье! Простыл я ровно воробей. В груди хлюпает – слышишь?

Сипел Скляев и кряхтел. Мужичок лукавый – в любую погоду жалуется он на хвори, натерпевшись царского понуканья. Впрочем, милостями не обойдён. Главный знаток добрых пропорций – он ныне капитан-командор.

   – Офицером стал, фу-ты ну-ты! – ворчал мастер, в самом деле похожий на мокрого воробья. – Нанося, в дворяне вылез.

Завёл речь о «Полтаве». Прожектировал с царём совместно, посудина первоклассная, обгонит и англичанина, не то что шведа. Раскурив трубку, Федосей выбранил Кикина, – опять затор с древесиной. Время, время... Цель визита по сельской привычке приберегал. Наконец вынул из кармана сложенный вчетверо листок.

   – Корма, сударь мой!

Жирно вычерченный круг. Внутри два яруса окон. Зодчий узнал руку царя. Выражена идея общая – мастеру надлежит уточнить. Уделить место для эмблем – недаром же окрещён корабль в честь преславной битвы. У Скляева есть намётки, да слабые, – показать стесняется.

   – Ты сообразишь, дружок любезный. Узорности, как на старых судах, не надо.

Доменико бывал в портах. Пёстрые гербы нависали над причалами, морские чудовища, рыцари в доспехах, сонмы ангелов... Грузно и дорого. Царь заказал, в сущности, фасад летнего дома – да, тот же фасад, но плывущий по морям, Эмблемы победы? Где же им быть, если не между этажами... И тут – поясок фигур – ликующий Нептун, грозящий врагу Марс.

Земцов не сводил глаз с корабела. Новый урок гезелю – приобщение к флоту.

– Поплывёт наша «Полтава», – сказал Федосей, прощаясь. – Моря-то сколько теперь! Ревель сдался... Не знали разве?

Флаг российский взвился над Перновом, над Динаминдом. Осенью, подводя итог кампании 1710 года, пальба и колокольный благовест не утихали три дня. «И тако, – объявил Пётр всенародно. – Лифляндия и Эстляндия весьма от неприятеля очищены и единым словом изрещи, что неприятель на левой стороне Восточного моря не точию городов, но ниже степени земли не имеет».

Земцов бегал смотреть иллюминацию на судах, толкался в гомонящей толпе, подпевал на молебне. Ввязался в кулачный бой, пришёл, ковыляя, в синяках, и всё же снова приник к столу – доканчивать беседку.

Корзинка утлая, ветром сорвёт. А шпиль сохранен. Прорежет зелёную поросль отчётливо. Рядом видятся корабли. Шпили на островах, мачты на Неве и рукавах её – облик столицы единый.

* * *

   – Швед подвёл меня, – сказал Дефо.

   – Который? – выдохнул Гарлей, падая в кресло. – У вас их столько...

   – Два, ваша честь.

Неприятность у писаки из-за дипломата, находящегося в Лондоне, давнего информатора. Это он рассказал – и с неподдельным ужасом, – что русские офицеры продают жителей туркам для торговли в Стамбуле, на базарной площади... Дефо тиснул в своё «Обозрение» и при этом обругал царя «русским медведем». Оказалось – враньё. Посол Петра заявил протест, пришлось печатно извиняться.

   – Вы тоже виноваты. Я поддался панике А кто стращал меня? Вы, ваша честь.

   – Ну-ну! Будто бы...

Другой швед, петербургский, тот, что сбежал от архитектора, напротив, радует. Он прижился у нового хозяина, а Вуд по-прежнему торгует в остерии «Четыре фрегата» Адмиралтейство – главный предмет наблюдения для Англии – «табачник» из виду не выпускает. Вчера знакомый штурман принёс донесение оттуда.

   – Вот вам! – и Дефо вытряхнул на стол содержимое пакета. – Как я предвидел...

Англичанин, служащий в Адмиралтействе, сделал чертёж. Линии корпуса плавные, нос несколько острее, чем принято в Англии, пушек пятьдесят четыре. А швед раскрыл намерения русских. Он, к сожалению, не моряк, зато позиция его такова, что замыслы царя достигают его ушей. В проекте ещё два линейных, сильнее этого.

   – Вы понимаете, что это значит? – воскликнул Гарлей, дослушав расшифровку.

   – Ещё одна Полтава, морская... Я же говорил вам. События развиваются логически. Раз Карл закусил удила, царь, естественно...

   – Чёрт побери! – вспылил Гарлей. – Вы же англичанин! Если царь прорвётся завтра к Северному морю, в союзе с пруссаками и датчанами... Вы скажете, это естественно? Ах, вы же предсказали, великий наш оракул!

   – Только то, что Карл лишится и флота.

   – И больше ничего? Вы беспечны, друг мой! Когда войска вступают в чужое государство, они обычно не уходят по доброй воле, без выгоды для своего монарха. А Петербург... Столица, расположенная на краю страны, лицом к лицу с державой враждебной...

   – Так вы полагаете...

   – Уверен, друг мой! Центр тяжести России смещается. Столица в Петербурге – значит, владения царя там не кончаются.

   – Прибалтика нас вряд ли заботит.

   – Мало, мало... Аппетит приходит во время еды.

Дефо засмеялся.

   – Итак, русские на Северном море? Прекрасно, я сейчас же дам в газету. С ваших слов...

Он показал на дверцу в стене, закрывающую подъёмник. Полочка на канатах, рукопись опускается из кабинета автора-издателя в нижний этаж, в типографию. Но избавиться от запаха свинца и краски трудно, он проникает и сюда. «Обозрение» выходит теперь три раза в неделю, хотя Дефо признавался недавно, – «ничего не происходит, никакой Полтавы». Правда, иногда тут же выкладывал сенсацию.

   – Успокойтесь, ваша честь! Морская Полтава будет лет через пять. Заметьте себе!

А дальше... Поручиться за царя Дефо не берётся. Вдруг разыграется аппетит. История соблазняет его, испытывает. Покамест его задача – поставить Карла на колени. Флот у шведов сильный, у русских же суда малые, выйти в открытое море не с чем.

   – Лет через пять, – произнёс Гарлей задумчиво. – Неужели мы ещё будем воевать? Выпутаемся же... Ну, хватит о России! Дайте мне отдохнуть!

Он устал, уговаривая королеву. Вдвоём с Дефо обдуман тайный демарш, за спиной Голландии и Австрии – в Париж, с предложением сепаратного мира. Составлено письмо регенту Франции, найден податель письма – известный поэт, личность чуждая дипломатии. Так нет, королева не доверяет стихотворцам. Целый час Гарлей расточал похвалы – поведения-де примерного, ходит в церковь, трезвенник, обожает жену и детей.

Дефо умеет развлечь сановника. Заводит разговор о Мальборо – скандал, герой нации обвинён в казнокрадстве, мало ему подарков, поместий, роскошного дворца, воздвигаемого милостью её величества! Писака знает массу подробностей. Гарлей оживился – и ему претят непомерные претензии герцога.

В кружках пенится пиво. Раскурены трубки. Слышно, как под полом ухает печатный станок. Чем же писака угостит читателей? Тори, добившиеся власти, хотят поладить с Францией – надо их поддержать.

   – Попробую, – кивает Дефо. – Но боюсь, виги наймут головорезов и разгромят меня.

   – А насчёт русских кораблей? Да, не стоит шуметь – пожалуй, вы правы. Ваш чертёжник... Он ведёт опасную игру, пусть посидит тихо. Высоко ведь забрался... Любопытно, знает ли интендант, кого прячет?

Имя Кикина, как и многих людей, ценных для секретной службы, не оглашается – даже при закрытых дверях.

* * *

   – Принц читает.

   – Экая важность! Пустите!

   – Не могу. Принц не простит вторжения. Даже вашего…

У молодой графини резко выпирают ключицы, грудь плоская. Но кавалер Дауниц галантен. Он выдерживает настоящую борьбу у этой двери. Красавицам и дурнушкам отказывает равно, не теряя самообладания. Нахалки! Превратили его в сторожа... Что делать – лакей тут не устоит, не посмеет отразить натиск.

   – Маленький пикник, – шепчет просительница. – Рядом, час езды. Интимный круг.

Интимный... Разденется, пожалуй, на травке...

   – Увы, высокочтимая! Исключено.

Распорядок дня у принца твёрдый. Он приехал в Дрезден учиться. И главное – на любовные интрижки он не падок.

Графиня, уходя, обернулась и показала язык. Небось подстережёт где-нибудь принца – в коридоре, на аллейке сада. Споткнётся нарочно, чтобы подхватил...

Кругленький, рано облысевший, вёрткий Дауниц – адъютант для поручений деликатных. Король Август приказал ему оберегать царского сына от неудобств, а его невесту от сплетен. Шарлотта сама пожаловала в Дрезден вместе с дедом – рачительным её стражем.

Брак принца – дело решённое. Ишь как пыжится Вольфенбюттель – грошовое княжество! Дауниц ревнует заодно с обожаемым королём. Саксонский двор упустил оказию породниться с царём. Следовало раньше – до Полтавы, когда жених ценился дешевле. Император, женатый на сестре Шарлотты, сватал ему венских герцогинь...

Нахалки, осаждающие принца, ревнуют по-своему. Они дружно ненавидят Шарлотту – уродина, лицо исклёвано оспой, корсаж подбит ватой. Назло ей каждая хочет прибавить принца к числу любовников. Держат пари – кто первая... Дауниц ворчит втихомолку, сил нет унять! Слишком добр его величество к женскому полу – распустил сверх приличия!

Шарлотту поселили за Эльбой, в пригородном замке, на отроге Рудных гор. Из окна ей виден королевский дворец и флигель его, с высокой круглой башней, отведённой Алексису. Невеста гуляет в саду, мечтательно прижимая к себе рукоделье или книжку. Вечерами, у открытого окна, музицирует на лютне. Притворяется влюблённой, – утверждают злоязычные. Жених навещает невесту не реже, чем полагается по этикету, но и не чаще. Он учтив, уединенья не ищет, прикоснуться не жаждет. Злоязычные ликуют – Шарлотта противна ему. Так ей и надо, гордячке! Он против воли идёт к венцу, бедный принц!

   – Алексис равнодушен к нашему полу, – вырвалось однажды у Шарлотты.

Фраза облетела Дрезден. Однако, говорят, у принца в Москве возлюбленная и он очень привязан к ней. Простолюдинка, зовут Ефросиньей... Дауниц знает это наверное – со слов Трубецкого, одного из придворных Алексиса.

   – Я пытаюсь понять, – сказал Дауниц королю. – Женитьба на немке ужасала принца. Теперь он примирился совершенно. Что же это – покорность отцу, трусливая покорность, или собственный расчёт?

   – Не дурак же он, – отозвался Август.

   – Всецело согласен, ваше величество, – склонился кавалер. – Именно не дурак.

Брак, выгодный царю, нужен и наследнику. Свояк императора – кто откажется от такой чести! Очевидно, принц серьёзно готовится занять престол. Отсюда и прилежание его в науках. Встаёт в четыре часа утра, в точности как царь, и, помолившись, – за книги. Кончает занятия в шесть часов пополудни. Перерывы на еду короткие.

   – И Шарлотта заразилась, – докладывает Дауниц. – Стихи бросила, зубрит латынь.

   – Подлаживается, жаба, – бросил король.

Чего же ждать от царевича? Как он будет править? Известно было – он жалеет свою мать, сосланную в монастырь. Отца осуждает. Старые московские бояре возлагают на него надежды. Что же изменится для России, для Европы? Вокруг Алексиса вьются дипломаты. Из Вены прибыл граф Вильчек, доверенный императора, и следит за принцем откровенно.

   – Австриец отталкивает меня локтями, – жалуется Дауниц, – но вряд ли добился чего-нибудь.

Московит скрытен чертовски. Характером неровный, то раздражительный, то безупречно любезный, он не дарит любопытным и минуты откровенности. Можно подумать – простил отцу, в полном находится единстве. На приёмах, с чужими, пьёт очень мало, зато вознаграждает себя в своей компании, за дверьми, закрытыми плотно. То ночные возлияния, подобные царским, – весельчаки пародируют порой церковное пение, у каждого кличка, часто очень грубая.

Трубецкой, которого Дауниц не раз подпаивал, осторожен и во хмелю. От Вяземского – камердинера принца – толку никакого. Вздорный старик, безобразно коверкает немецкий, десятка два фраз, кое-как выученных. Ходит с подбитым глазом. Плачется – царевич бьёт его, обзывает крысой, падалью, шпионом.

Алексис пока не разгадан.

Новый гость появился в Дрездене – барон Гюйсен. Алексис был несколько лет в разлуке с гувернёром и встретил его благосклонно. Любопытные оживились. Седой магистр сказал, поводя серыми, чуть насмешливыми глазами:

   – Я покинул ребёнка и нашёл взрослого. Законы натуры, господа, неизменны.

С виду аскет, иссохший над фолиантами и словно овеянный пылью библиотек, он ведь и дипломат, царский эмиссар. Кто как не Гюйсен и сватал Шарлотту. Мало от него проку... Всё же, когда гувернёр и воспитанник остаются одни, стоит подслушать. Дауницу опыта не занимать. Тотчас рассыпаны засады. Гюйсен водит принца на душеполезные прогулки, что весьма кстати.

Выезжают верхами, охрана следует сзади. Если на пути возникает дворец графини Козел – любовницы Августа. – Алексис отворачивается, мрачнеет. Законная супруга рассталась с Августом после того, как он перешёл в католичество ради той же фаворитки. Принц сдержанно осуждает. О собственной женитьбе говорит уважительно:

   – Шарлотта, кажется, доброе создание. Лучше её мне не найти. Я так и написал отцу.

Трубецкой подтверждает – буквально теми же словами. Где же молодым назначено жить? На это молодой князь ответа не дал, а человек, спрятавшийся за портьерой в Цвингере, уловил: они поедут в Петербург.

   – Для нас, наверно, уже строят, – сказал принц. – Дворец? Нет, нет, вы же знаете царя. Обыкновенный дом.

Он прощается с Москвой, и как будто без сожаления... А уверяли – город на Неве противен наследнику...

В галереях Цвингера его влекут сцены исторические, страсти господни и красота женского тела. Будет и в России подобный музеум. Тут Гюйсен похвалил усилия царского величества на ниве просвещения, и принц не возразил – невежество пагубно, в особенности для высших. Но приобщать к наукам в тон же мере народ? Не вредно ли это?

   – Чернь привыкла жить в страхе божьем, по обычаям предков. Пошатнуть их опасно. Мудро поучают древние: что прилично Юпитеру, неприлично быку.

Принц соблюдает посты, хотя царь к тому не обязывает. От набожности фанатичной, похоже, избавился, книги поглощает по преимуществу светские. Посещает университет, был недавно на диспуте, где Гюйсен отстаивал идеи Декарта. Принц там молчал, а потом, гуляя в парке, спорил с наставником отчаянно.

   – Мы не боги, – кричал он, – мы неспособны предвидеть последствия наших поступков! Дёшево стоит наша воля. Паскаль – тот советует не нарушать установленное веками.

Лазутчик, притаившийся в боскете, профан в философии, запомнил эти слова. Он клянётся – в политику далее не вдавались.

Русские войска в Померании. Шведская империя рушится, последние её оплоты на материке Европы осаждены. Возьмёт ли Карл реванш, – сомнительно. Как смотрит принц на события, потрясшие Европу? На войну и возможности мира, на союзные обязательства?

Секретарь французского посольства Дюваль – кавалер напористый, досаждал принцу вопросами бесцеремонно.

   – Прав Сааведра[72]72
  Сааверда Диего (1584—1648) – испанский писатель и государственный деятель, доктор права.


[Закрыть], – ответил Алексис. – Если монарх не ограждает свои владения и не расширяет, соседи постараются их сократить.

Изречение автора знаменитого. Большей же частью Алексис отмалчивался либо просил извинить – помыслы его захвачены ученьем и предстоящим бракосочетанием. О прочем он не заботится, пока вседержитель хранит царя. Произносит затвержённо, без улыбки.

   – Держу пари, – заявил француз, – русский дофин носит маску. Это может означать только одно.

Намёк прозрачен – Европа кишит заговорами. Полно всяких авантюристов всюду. Конечно, и Россия страдает болезнью века.

   – Поднимается фронда, – витийствовал Дюваль. – Она не простит унижения, разбитую карьеру. Подчиняться Меншикову, этому парвеню? Кошмар!

Из Дрездена в Москву отсылается почта, адресованная друзьям принца. Раза два совершил путь туда и обратно Иван Фёдоров – ближайший слуга, брат Ефросиньи. Дюваль покушался подкупить его. Король Август, узнав об этом, рассердился. Нагло, чересчур нагло ведёт себя самонадеянный парижанин, сторонник шведов.

   – Мы сделаем ему внушение. Наглец! Опозорит нас перед царём.

Дауниц лукаво прищурился:

   – Вы хотите сказать, ваше величество, секреты наших гостей – наши секреты?

   – Безусловно. Действуйте, Франц!

Улучив момент, Дауниц проскользнул в кабинет принца. Алексис с приятелями упражнялся в верховой езде, и судьба подарила кавалеру целый час. В окно задувал ветер, Дауниц подобрал разлетевшиеся листки. Вот когда пригодится русский язык!

Пока ничего существенного – выдержки из книг. На табуретке – томик в свиной коже, распухший от закладок. «Анналы церковные» кардинала Барония, хроника скандалов, которую печатают снова и снова, уже четыреста лет. Чтение пикантное... Впрочем, принц задет за живое. На отца злобится, выписывая грехи императоров, королей, герцогов, прелатов. Один глумился над духовенством, другой пленился куртизанкой и удалил супругу...

Сочинение испанца Сааведры «Идеи христианского политического правителя», тоже оперённое закладками, лежало на столе, раскрытое на главе о науке.

«Король Алонсо неаполитанский и арагонский сказал: монарх, который не ценит науки, пренебрегает богом, который их создал.,. Доверить знания другому – значит доверить власть над собой».

Христианство в книге, целиком светской, лишь упоминается. Монарх, прославляемый испанцем, – образованный самодержец. Решает самолично, не считаясь ни со знатью, ни с духовенством.

Ещё закладка – тут о художествах.

«Искусство смягчает суровый труд управления... Владыка допускает к себе все девять муз».

Дауниц выдвинул ящик. Блеснул серебряный флакон с духами. Запах женский, вещь не очень дорогая. Принцесса была бы обижена... Московскую особу дар осчастливит.

На дне, под грязным платком, пряжкой от пояса, коробкой леденцов, – неотправленное письмо. Дауниц разобрал лишь дату и подпись. Шифр! Судорожно, оглядываясь, перенёс к себе в тетрадку непонятные строки. Ключ, быть может, отыщется...

Письмо, ожидающее оказии, обнаружилось и на поставце, прижатое бутылкой водки. Текст, слава богу, открытый. Запрос какому-то Савве – исполнен ли некий приказ, выдано ли пожертвование на монастырь, обещанное царевичем. А в конце:

«Поклонись отцу Иуде и брату Аду!»

Жуткие клички, тайнопись... Дауниц прибежал к королю, задыхаясь, с восторгом открывателя.

– Птенец-то – наш! – воскликнул Август. – Когти отращивает.

Находки в самом деле наводят на размышления. Но делиться ими с царём, вмешиваться в контры отца с сыном не резон.

* * *

Бывают годы в жизни людей и стран, когда события светлые и печальные сменяются бурно, непредсказуемо и словно сталкиваются – подобно волнам на поверхности взбаламученного моря.

Таким выдался 1711-й.

Фейерверк, зажжённый в Петербурге накануне, сулил, казалось, радость безоблачную, венчал вереницу одержанных викторий. Пылали сердца, соединённые Амуром, – царской племянницы Анны и Вильгельма, герцога Курляндского. Свадьбу справили в деревянном «посольском» дворце Меншикова, царь ликовал, задавая тон веселью.

В первый день года потешные огни вспыхнули снова, но были тревожны. Пламенеющий меч, повисший над Невой, кровью окрашивал снег – Турция объявила войну.

Неделю спустя столица притихла в трауре – Вильгельм, от обильных возлияний занемогший, неожиданно умер. Беда обернулась профитом для государства – молодая герцогиня, как заметил некий острослов, приблизила к своей Курляндии Россию.

На юге постигла неудача – армия, двинувшаяся против турок, к Пруту, очутилась летом в окружении громадных вражеских сил. Пётр., подписав вынужденный мир, вернулся подавленный, здоровье его пошатнулось.

Крепость Азов, завоёванную в тяжелейших боях, пришлось отдать.

Тень этой невзгоды пала на свадьбу Алексея и Шарлотты. Салюты 14 октября звучали глухо – стёкла в тихом Торгау лишь чуть звенели.

Бывало, в Петербурге на первом марьяже с Европой подали пироги с сюрпризом – из них выпорхнули нарядные карлицы, кланялись и приплясывали. А в чужом, чинном городке не было пирогов. Пётр не обходил столы с чаркой, возглашая здравицы, не распоряжался танцами. Во дворце, принадлежащем польской королеве, было сумрачно – тёмные шторы, гобелены кровавых, зловещих тонов. Перед новобрачными над кувертами высилось распятие в сполохах тысячи свечей. Меншиков прислал огромный арбуз, гости дивились на редкостный плод, но сочли символом недобрым.

Пётр ещё переживал оплошность на Пруте – ведь подмога шла, а знай он об этом, всё могло окончиться иначе... Нервы расшатались, курс леченья водой, пройденный перед тем в Карлсбаде, был недостаточен.

Лучше всякой медицины – уверял царь обычно – пользует его Петербург. Туда он и направит путь сразу после брачной церемонии.

В письмах и устно славит он «красоту сего парадиза», сравнивает город с «изрядным младенцем», который, «что ни день, преимуществует».

В пятистенке, в жилье первоначальном, теперь будет тесно. Дворцы – Летний и Зимний – не готовы. Придётся потеснить Меншикова в его дворце – первый этаж уже выведен.

Алексей вернётся на родину не скоро. Послан в Торунь, обеспечить армию провиантом. Всего три недели провёл с Шарлоттой – месяца царь не подарил. Впрочем, царевич прервал медовый месяц без ропота.

Петербург и в этом году затребовал сорок тысяч работных. Стремительно и трудно вздымается столица, прорастает сквозь россыпь восьми сотен избёнок, вязнущих в болоте, наводит через протоки голландские подъёмные мостики, крепит сваями берега, кладёт фундаменты, запасает камень. Сто булыжников должен собрать каждый житель города – иначе кнутом, плетьми проучит царский парадиз.

Большим, неровным бугром на Васильевском торчит резиденция губернатора. Данилыч с супругой Дарьей, детьми и Варварой уже поместились там, невзирая на недоделки. Канцелярия пока в старом доме, а времянки в саду светлейшего набиты прислугой.

В московских приказах пыль столбом – дьяки и подьячие шевелят лежалые бумаги, связывают, готовятся к переезду. Скоро и звания эти будут забыты. Царь повелел учредить для управления страной Сенат. Из девяти персон, в него определённых, лишь трое из родовитых фамилий – Голицын, Долгорукий и Волконский. Новый афронт боярству! Злобится старая Москва, поносит наглецов-дворянишек, забирающих власть, но бессильна. Сенату быть в Петербурге, столичный его ранг этим подтверждён окончательно.

Немного спустя, в марте, Пётр поразил куда более. «Всенародно объявлено всем о Государыне царице Екатерине Алексеевне, что она есть истинная и законная Государыня». Безвестная пленная жёнка! Происшествие небывалое на святой Руси...

Много нового принёс год архитекту Трезини, коего уже весь город зовёт Андреем Екимычем. Работы многообразные и, понятно, спешные. Дать кров для сенатских, для типографии – пора столице и книги печатать. Наводить порядок в застройке, дома в слободах ставить прямыми рядами и чтобы огороды, хлевы, стойла на улицу не смотрели. На задах им место! А поручение самое трудное, самое радостное – возвести в крепости церковь.

Бессомненно, это не простая церковь. Царь, постоянно снабжавший архитекта указаниями, советами, набросками своими и чертежами, внимательный к любой мелочи городового дела, печётся о ней особо. Храм в честь апостолов Петра и Павла, главный в столице, будущая усыпальница монархов... По значению равен собору в Милане, собору в Париже, собору в Кельне...

Выбор стиля доверен зодчему, но с условиями. Перво-наперво помнить – плоская земля не терпит строений плоских, грузных. Колокольню – тонкую – высоко вознести над всеми прочими в Петербурге, пронзить туман, блеснуть длинным, острым шпилем, яко маяком для идущих сюда кораблей. Формы здания ясные, строгие – обременять декором не следует.

Пётр задерживался у зодчего иной раз подолгу. Вместе рисовали, прикидывали, размещали на плане цитадели. Земцов уже привык к царскому величеству, тоже рисовал – однако показать робел.

Счастлив Доменико сим чрезвычайным заказом, вдохновлён и гезель.

   – Тут жидковато, – говорит он, листая альбомы. – Нету настоящей стати. Негоцианты медяки считают, жмутся.

Создатели Нотр-Дам – те не скупились. Учитель спрашивает: можно ли вообразить две её башни, готический кружевной убор над суровой, гладкой опояской петербургских бастионов на маленьком островке? Раздавит его этакий колосс!

У гезеля в заветной тетради – столбы круглого сечения, подобие Ивана Великого. Москва подсказывает...

Внутренне Доменико дал зарок – не подражать. Настал экзамен грозный. Выполнить шедевр, творение оригинальное, прекрасное, на века или расписаться в бессилии, порвать контракт, бежать со стыдом. В Астано? Нет, к людям незнакомым, где никто не укажет пальцем. Или кинуться в холодную пучину Невы.

Гезеля он поучает спокойно:

   – Храму присуще устремление к небу, удаляет он нас от житейской суеты, зовёт смотреть вверх. Достигается это различными способами. Здание вырастает ровным стволом либо ступенчато, а то сужается постепенно.

Колокольня Зарудного...

Извлечена из сундука старая тетрадь. Церковь в Филях, восьмерик на четверике, чисто русская манера. Опорой служит холм, и это смягчает резкую ступенчатость – на ровном пространстве здание было бы приземлённым, статичным. Холм обычно неотъемлем от русской церкви, слит с нею в единой форме. – Зарудному он не достался. Тем ценнее опыт украинца...

Вспомнились расшитые полотенца на окнах, радушие хозяина, казацкие его усы, дрогнувшие в усмешке. Меншиков велел посрамить Ивана Великого... Что ж, колокольня уступает ненамного. Здание – вытянутый четырёхугольник, у колокольни внизу четыре грани, затем три восьмигранника, объёмов убывающих, очертания взлетают плавно. Венчает маковка.

А царю нужен мощный шпиль, не менее чем треть высоты звонницы. Тогда маковка – над залом церкви. Простая истина открывается зодчему – не сможет он копировать чужое, даже если бы хотел. Запрещает суть царского заказа. Шпиль и маковка? Запад и Россия... Никто не связывал их, никто не пытался…

Земцов заглядывает через плечо. Ликует гезель, видя в тетради учителя родное. Горячая щека русского – к щеке Доменико. Прикосновение Москвы живое.

   – Декора у Зарудного с избытком, – думает зодчий вслух. – Вазы на карнизах – это не для нас. А плавность подъёма дух захватывает – браво, браво! Но заметь – цитадель угловата, линии всюду прямые... Так, может быть, постепенность эта нам ещё менее пригодна. Выстрелит колокольня из-за стены под прямым углом, а? Сразу не скроишь. Как это по-русски – семь раз примерь, верно? Подозреваю, чужеродной здесь будет шестигранная башня, а круглая тем более... Четыре грани! Так-то проще, строже, в духе боевой, вооружённой крепости.

Воин с копьём на страже – таково это строение. У ног его, откуда ни поглядишь, – щит, кирпичный бастион. И декор имеет быть по-военному лаконичным. Не колонны на ярусах, а пилястры, капители к ним...

   – Ну, какой подберёшь ордер?

Дошла очередь до ордеров, до «чинов» архитектуры, которые Земцов столь прилежно переводил с итальянского. «Колонна» – столб, «плинто» – плинтус, «аркада»– гульбище, «дентелли» – зубчики... Теперь гезель поможет проектировать, строить. Попробует себя сперва на деталях...

Однако сидеть над бумагой долго Петербург не позволяет. Архитекта Андрея Екимыча и старшего гезеля видят всюду, где идёт городовое дело. Время, время... А поспешают не все: там камень не подвезли, там брёвна. Да и расход велик. Булыжника собрали жители за год двести пятнадцать тысяч штук – мало! Кирпича дали новопостроенные заводы семь миллионов штук – мало! Недостаёт и умелых рук. По многим губерниям набирают плотников, столяров, печников, кузнецов, всякого ремесла мастеров.