Текст книги "Град Петра"

Автор книги: Владимир Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

Ещё неизвестно, где Карл, «с нами или с отцами нашими», но царь спешит поделиться с близкими. Перо от волнения дрожит, строки – волнами. «Одним словом сказать, что вся неприятельская сила наголову побиты...» Вот уже закончено письмо, Пётр спохватывается – надо отдать должное тем, кто решил исход сражения. Оп вставляет, что виктория получена «через неописанную храбрость наших солдат».

В числе первых раскроет пакет Ромодановский, «князь-кесарь» весёлых застольев, – ему же просьба «доносителя сих писем взыскать рангом генерал-майора», отнюдь не шуточным. Обычай древнейший велит награждать гонца, доставившего счастливую новость. Из царской родни извещенья удостоены Наталья и наследник – к последнему Пётр обращается сухо, односложно: «Зоон!» Екатерине – цидула особая, короткая, с нежностью, – подробности после, «сами от нас услышите».

В сумке нарочного, поскакавшего в Москву, ещё четыре-пять пакетов. Пожалуй, и довольно, писарям ночь не спать – вести реестр пленным и трофеям. В Петербург отправлены две копии: Кикину и генерал-адмиралу Апраксину, начальнику на флоте и в городе старшему.

В конце рукой Петра приписка:

«Ныне уже совершенной камень во основание Санкт-Петербурху положен».

Весть понеслась за рубежи, к послам России, от них к монархам, подхвачена газетчиками. Сенсация ошеломительная... Но король Пруссии, хоть и сочувствует Петру, печатать запрещает. Слишком уж невероятно... Проворнейшая «Газетт де Франс», имеющая корреспондентов в десятке столиц, упорнее всех в недоверии.

«Армия царя по слухам разбита».

«Карл взял приступом Полтаву... Письма из Могилёва говорят, что на Украине не было решающего сражения, только мелкие стычки».

«Новости из Кракова о полном разгроме шведской армии заслуживают мало доверия...»

«В Дрездене отпечатано письмо царя с описанием битвы, но ожидают подтверждений».

«Публикуются подробности битвы, которым можно было бы верить, если бы не другие известия, которые дают повод сомневаться».

Лишь 7 сентября газета скупо, как бы сквозь зубы, привела подробности и прибавила:

«Теперь в этом сомневаются лишь немногие».

Призрак непобедимого шведа гаснет в Европе медленно. Париж, Копенгаген, Дрезден ещё не пришли в себя от удивления. Последствия полтавской виктории ещё не обозначились.

* * *

Пусть писака выговорится... Гарлей положил перед собой пачку табачных листьев и начал методично крошить. Обычай готовить курево собственноручно, из душистого «бразильца», вошёл недавно в моду.

Дефо ликовал.

   – Кто был прав, ваша честь? Если я не пророк, то кто же? Жаль, мы не заключили пари. Вы лишились бы отличной лошади или... или...

   – Не воображайте, – оборвал Гарлей смеясь.

   – Да, вы уклонились... Это не дальновидность, ваша честь, а попросту осторожность. Уж вы простите! Вы не поставили бы на Карла.

   – Моих читателей я подготовил. Я мог бы даже предсказать, что Карл удерёт к султану. Но это не конец войны. Сумасшедший король скорее умрёт, чем признает себя побеждённым. Сестра его Ульрика – фрукт с той же ветки. Сущая валькирия, как сказал мой знакомый.

   – Опять ваш таинственный швед... Ну, валяйте! Что же будет дальше?

   – Упрямец поплатится. Ему жаль было уступить Петербург, так теперь он потеряет ещё две-три гавани. Где? Например, Ригу... Море там, кстати, слабо замерзает. Наши тори завопят ещё громче – им же мерещится крах нашей коммерции. Злой русский медведь задушит её... Понятно, мы не полезем против России, пока не развяжемся с французами, но после – кто знает? Это уж вам виднее, ваша честь, как поступит правительство её величества.

   – Нет, нет, вы пророк, – засмеялся Гарлей. – Но согласитесь, победитель внушает страх. У него обычно разыгрывается аппетит.

   – Не отрицаю. Важно судить без предвзятостей.

Писака неисправим. Убрать подозрения, страхи – и порох станет ненужным. Политика, основанная на разуме, на точном знании, устранит войны... Не дурно бы... Государственный секретарь снисходительно кивает. Хотелось бы верить в людской разум...

   – Вы можете успокоить парламент, – сказал Дефо. – Нам нечего бояться русского флота. Линейных кораблей – ни одного... Далеко в море царь не уйдёт.

   – Сегодня – да. А завтра?

Оба понизили голос, хотя дубовая дверь, обитая войлоком, закрыта плотно. Слуга отправлен спать. Разговор узкослужебный идёт теперь в кабинете Гарлея за табаком, за кружками пива.

   – Что там у них, на новой верфи, в Петербурге? Ведь для царя флот – самое важное.

   – И для нас, – улыбнулся Дефо.

   – Где чертёжник? Удрал к своим?

   – Ничего подобного. Ловкач же ой! Вуд, впрочем, помог ему... Так вот, швед изменил внешность, имя и устроился у одного чиновника, русского... Кикин, Александр Кикин, интендант при Адмиралтействе.

   – Браво, друг мой!

   – Досадно, ваша честь! Сколько занятных историй я мог бы рассказать читателям! Например, про этого фанатика-шведа. Такие люди редки в наше время.

Газета Дефо, однако, процветает. Нет, с Полтавой он не попал впросак, как французы. Вообще, никакие письма из-за границы не помещаются буквально – разве что выдуманные. Дефо пишет весь номер «Обозрения» сам. Победу царя он подать не спешил, уточнял, слушал её отзвуки – зато выложил читателю с торжеством оракула, посрамившего невежд.

Следить за русскими делами он не перестаёт, из газеты многое перейдёт в две книги. Первая выйдет в 1715 году – это «История войн Карла XII», изложенная от имени «шотландского джентльмена на шведской службе». Тем больше доверия такому очевидцу... Шотландец, очень преданный королю, вынужден признать, что шведы в Прибалтике захватили исконно русские земли. Что царь начал правую войну и вскоре после первой битвы под Нарвой улучшил свою армию – в итоге «мы почувствовали эффект, так как через одну-две кампании московиты стали совсем другими». Между тем Карл – сожалеет «шотландец» – «не нуждался в советах, будучи полным хозяином своих предприятий». Как бы нехотя указаны все просчёты «великого» монарха. Ход полтавского сражения описан подробно, воздаётся должное храбрости русских солдат, бдительности офицеров, могуществу артиллерии, сковавшей все манёвры шведов, таланту полководцев – Петра и Меншикова. Князь, имея лишь девять тысяч конников, догнал отступавших и призвал сдаться в плен. «Шведы, которых, против ожидания, оказалось 16 286 человек, хорошо вооружённых и большей частью конных, капитулировали».

«Таким образом, – скорбит Дефо – «шотландец», – доблестная армия сведена на нет и все грандиозные замыслы его величества одним ударом разрушены».

Дефо знает своих читателей – открытый сторонник Петра имел бы мало успеха. «Шотландский джентльмен», наёмник, безмерно преданный хозяину, развенчивает Карла гораздо убедительнее.

ЧАСТЬ 4
СТОЛИЦА

В церкви, пронизанной сырым ветром, было холодно, младенец отчаянно визжал. Обмакнули в купель слегка, потом Гертруда и крёстная мать – дочь Крюйса Магдалена – быстро закутали новорождённого. Его назвали Петром – в честь его величества, крёстного отца.

   – Ишь как орёт, – бросил царь одобрительно, взвесив младенца на ладонях. – Значит, крепок.

Пьетро тут же затих.

   – Смышлён, – похвалил Пётр.

Сам надел на Пьетро подарок – крестик, унизанный брильянтами. Охотно согласился ехать к архитекту, привёз гостинцы для ужина. Денщики вынесли из саней бочонок венгерского вина, бочонок французского, сёмгу, осетрину, икру, лимоны, маслины.

Собралось тридцать человек. Новый дом архитекта, за рекой Мойкой, в Греческой слободе, просторнее прежнего – три избяных сруба, составленных вместе. На стенах зальца – гравюры, представляющие Рим, Париж, Копенгаген, Амстердам. Доменико, исполняя желание царя, указывал лучшие образцы зодчества, пояснял. Крюйс, Кикин, Брюс и прочие послушно поворачивали головы.

   – По мне, – сказал Кикин, – лучше всех строят голландцы.

Доменико чуть не прыснул. Врёт ведь, подлиза! Для себя задумал дворец в стиле французском. Говорил, что голландская простота – от купеческой грубости.

Царь не уловил фальши. Ласково потрепал Кикина по плечу. Кинул улыбку зодчему.

   – Наша горница с богом не спорится – верно, мастер? Какова зима, такова и изба.

Намёк на летний государев дом, недавно заложенный в саду, по чертежу Доменико. Летний, а рассчитывать надо на холод – ввиду здешнего климата.

   – Однако подобает ли? – подал голос Кикин. – У тебя, отец наш, изба, у слуги твоего – хоромы.

Адмиралтеец раскраснелся от выпитого, осмелел. Пётр обернулся строго:

   – У кого же?

   – Светлейшего князя взять... Чертог царя Соломона... Экой кусок вскопан на Васильевском!

   – Не зарься на чужое! Он не для себя одного... В гости пойдёшь к нему. Все пойдём, двери не запрет. А запрет – сломаем.

И снова зодчему:

   – Тебя не отдам князю. Ему земляк твой управит. Нам с тобой труды великие предстоят.

Опечаленный Кикин между тем напился. Начал клевать носом, всхрапнул даже. Брюс ткнул его в бок. Адмиралтеец воззрился на царя осоловело:

   – А Москва как же, батюшка? Опустеть Москве? Всхлипнул и прибавил:

   – Мерзость запустения, ржа и плевелы.

Доменико страдал, глядя на пьяного, – разозлит ведь царя, испортит торжество.

   – Про Москву забудь, – отрезал Пётр, мрачнея. – Из Адмиралтейства хода нет тебе... На виселицу разве... Накормишь матросов, как тогда, снетками тухлыми, – вздёрну.

Плаксивое кикикское бормотанье прекратилось, он отрезвел, откинулся – будто гвоздём прибило к спинке стула.

   – В Москву не пущу, – и язычки свечей затрепетали. – Не скули мне про жену хворую... Здесь тебе жить. Что морду воротишь от столицы нашей?

   – Отец... Твоя воля...

   – Чтоб сей год жену, всю фамилию – в Питербурх! Двор пускай заколотят. Не то отниму, отдам под школу. Всех сюда выгоню, всех... Кто хворый, так воспрянет. При море лучше... Вылетит хворь, вылетит...

Царь то утихал, то взрывался снова. Выручи, мадонна! Доменико молился про себя. Кикина он готов был убить. Сейчас встанет его величество и выйдет из-за стола... Не позволяй, мадонна, омрачить такой день. И не к добру это – ссора на крестинах.

   – Забыла Москва, – и мстительный огонёк вспыхнул в глазах царя, – забыла, как мы с Данилычем стрельцов рубили...

Присутствующие молчали. Пётр вдруг нервно рассмеялся:

   – Башки нет, а он на руках поднялся. Кровь хлещет, а он над плахой... Над плахой, сукин сын!

Помутневший взгляд – в одну точку. Неизвестно как разрядилось бы напряжение, если бы не придворный врач Арескин – добродушный толстяк.

   – Феномен сей, – сказал ом размеренно, – от тонкости жил. Следственно, истечение крови стеснялось.

   – Верно, – отозвался Пётр. – От тонкости жил. – На лбу его выступил пот.

Слава богу, утихает гроза!

Гертруда, бледная после родов, обносила гостей пирожками. Царь осушил бокал за её здоровье, сказав:

   – Архитекта мне растите! Ремесло от отца к сыну – так ведь у вас в Швейцарии?

   – Верно, государь, – ответил Доменико.

   – Отец тоже архитект?

   – Нет... Он строитель. В нашем роду не было архитекторов. А вот у Фонтаны...

   – Род знаменитый. То-то он кичится! Ты пиши туда, зови мастеров к нам!

Доменико обещал.

Когда все разошлись, отправил Гертруду в постель, сам убирал со стола. Выпил порядочно, но не опьянел. В тишине раздался крик Пьетро – он требовал материнскую грудь. Гертруда мечтает увезти его в Астано. Зачем? Чтобы потом, из южного тепла, вернуть ребёнка в здешнюю сырость? Пьетро родился здесь, к счастью, в первый день весны. Север закалит его, если богу угодно...

Держа блюдо с костями от жаркого, Доменико застыл. Он слушал сына. Крик пронизывал слои застоявшегося табачного дыма, рвался из тесных стен – бесстрашно, властно. Нет, не хилая жалоба, не; трусливый, тщедушный писк. Мужчина, сильный мужчина...

Дата рождения сына – 1 марта 1710 года – обведена на календаре красным, вписана в Евангелие – на оборотной стороне переплёта. Спать не хочется. Голос сына прорезает тишину, бьётся в окна, хочет сказать что-то всему миру...

Пусть услышат в Астано...

«Царь оказал мне большую честь – он крёстный моего Пьетро, как и обещал, и, похоже, вдохнул в него частицу своей силы. Мальчик, по общему мнению, на редкость крепкий. Да хранит его создатель впредь! Первый Трезини, родившийся в России. Может быть, не последний? Я фантазирую, милые мои, вспоминая Лючию и Джузеппе. Поздравление моё они, надеюсь, получили».

Сам он вряд ли поедет в Астано. Не сможет он оставить Петербург – месяца два нужно на дорогу. Громадный срок по-здешнему... Им там не понять. Когда-нибудь потом... Но это будет грустное свидание – с дорогими могилами. Бабушки уже нет в живых, отец одряхлел и всё настойчивее зовёт Доменико, обижается, грозит наказанием свыше. Дескать, забыл семью, откупился деньгами... Но что делать? Нельзя, нельзя уехать...

Астано двинется сюда... А почему бы нет? Дочь Лючия – ей уже девять лет – обручена с Джузеппе Трезини, своим кузеном. А он – подмастерье у архитектора в Лугано и, пишут, юноша весьма способный.

* * *

В Летнем саду на размякшей от дождей земле заухали копры. Без свай тут не построишь. Пригодились и куски гранита – остаток спалённой шведской мызы.

Начат летний царский дом.

До сих пор у Петра две резиденции: «первоначальный дворец» на Городовом и «зимний» – тоже сколоченная наспех пятистенка – близ Адмиралтейства. Служат они в любой сезон – мало ли где доведётся ночевать в пору паводка или ледостава.

Доменико знал: государь не поручит ему состязаться ни с Версалем, ни с Шенбрунном. На мысу, у впадения в Неву сонной, заросшей речки Фонтанки, Пётр отмерил небольшой четырёхугольник – шагов пятнадцать в длину, десять в ширину.

   – Главная аллея весьма в стороне, – напомнил зодчий.

   – Ляд с ней, – был ответ. – Канал туда тянуть, что ли? Рассуди, мастер! Дорого, да и сад обезобразим.

   – Извини, – повинился Доменико. – Глупая моя голова.

Нет же, не откроется здание сразу, в перспективе, как принято у многих владык Европы. Притулится к обочине, заслонит его фасад выпушкой дубов и лип – их уже выкапывают где-то, доставят не мешкая. А воду подать обязательно, к парадному крыльцу. Расчистить Фонтанку, вырыть ковш вдоль всего здания, слегка отступя. Кратчайший спуск из дома – в лодку либо на лёд.

В межсезонье – выход по выступу вправо, на тропинку сада.

Вода будет с трёх сторон. Задний фасад – на Неву, всеми окнами, деревья по берегу не сажать. Зодчему вручён набросок, сделанный рукой царя. Указано к тому же, что здание должно быть в два этажа и по-летнему облегчённое, без подвала.

   – Стены мне гладкие ставь, – сказал царь. – Для пользы ума... Лепить пока некому.

Задумал сцены из мифологии, нравоучительные, – сюиту лепных медальонов, опоясывающую дом. Доменико представил себе белоснежные рельефы на фоне красного кирпича, и в памяти озарилась Москва – полоска узорочья горизонтально, тоже между этажами, по гладкому, на зданиях приказов. Белое и красное...

Но тот поясок тонок, а здесь широкий – вид ожерелья на нищем рубище... Наличников царь не хочет – проёмы без намёка на обрамление.

   – Мне итальянские венчики-бубенчики ни к чему, – твердит его величество.

Да, изыски, вельможные прихоти римских палаццо претят его величеству. Но он, Доменико, и не предложит ничего подобного. Увлечений Фонтаны он не разделяет. Теперь в зодчестве господствуют французы – и по праву. Они сумели переболеть горячкой барока, их творения не оскорбляют прохожего назойливой роскошью господ. Плоскости возделаны, расчленены пилястрами, их капители – будь то лаконичные ионические или более живописные коринфские – хранят чистоту античных форм. Никаких слащавых довесков!

Но его величество заказал дом, который мало чем отличается от казарм, возводимых в цитадели. Что же – ордер не нужен для столицы великого русского государства? Тогда излишни и зодчие.

Может быть, не прав он, Доменико? Не сетовать надо, а преклоняться перед царём – его могущество после Полтавской битвы возвысилось, а вкусы остались прежними. Победы не возбудили ни тщеславия, ни тяги к мишуре.

   – Город Солнца, – произнёс зодчий.

Вырвалось невзначай. Пётр вскинул глаза недоумённо. Доменико, смутившись, объяснил: город, сотворённый писателем Кампанеллой, – город справедливых, просвещённых, не ведающих голода, бедности, рабства.

   – Знать, не ленивы, – отозвался царь. – Да кто ж они? Ангелы бесплотные?

   – Нет, люди.

   – И кнутом не мечены? Химера!

   – Отчего ж? – произнёс Доменико. – Меня, к примеру, вы не бивали.

   – С собой не равняй. Человечья природа ленивая. Слышь, мастер, – оживился Пётр, – мне из Англии машину везут, паровую, для сада. Фонтаны питать будет, коли дураки не испортят. Ну, пора мне!

Захлопнулась дверь за ним – и схлынула тяжесть царской воли, давившая плечи. Царский рисунок сделался отчётлив, Доменико вгляделся трезво.

Надо спасти постройку. Надо примирить сложный рельефный декор и тоску плоскостей. Упразднить казарму. Исполнить заказ царя по-своему, как подобает не подрядчику – архитектору...

Доменико чертил и комкал эскизы, ночь провёл без сна. Гертруда прикладывала к голове холодные компрессы.

Постепенно, в тягостных сомнениях, блеснул просвет. Есть один способ... Царь указал размеры лишь приблизительно, шагами, и не станет придираться к цифрам, он – зодчий – убедит его воочию. Дело в соразмерности, в тех отношениях длины к ширине, которые рождают благородную гармонию. Рождают волшебно. На дюйм больше, на дюйм меньше – и всё преображается... Сегодня же начать макет дома! Царь увидит...

Сотню раз Доменико отстранялся от листа, довольный, и вдруг – какая-нибудь мелочь... Она словно кричала... Дверь чуть короче, чем следует, крыша чуть выше... Или не трогать крышу, а увеличить слуховое оконце?

Окна обведены белым. Но этого мало. Поток будущей лепки широк, нужно где-то добавить белого. Но где? Пожалуй, на углах дома. Да, выбелить углы, снизу доверху...

«Постройку эту, – написал Доменико, – его величеству угодно называть голландской. Однако я не видел похожей в тесноте Амстердама, среди его узких фасадов в два-три окна. Летний дворец получится более близким к московским канцеляриям – по-русски «приказам». Там такие же высокие четырёхскатные крыши, такое же расположение декора на гладкой стене. А без него это палаццо напоминало бы и некоторые простые дома у нас в Астано. Словом, у великого монарха резиденции обыкновеннейшие. Мало отличается и зимний дом царя, тоже порученный мне».

Зимний заложен ближе к морю, не доходя Адмиралтейства. Он тоже двухэтажный, но с подвалом для хранения всяких припасов, имеет высокое крыльцо и лестницы к нему с двух сторон, а внутри значительных размеров залу.

«Разорвись я на две, на три части – работы было бы по горло», – сообщает Доменико. Что ни день, в лодке либо в коляске он объезжает Петербург.

К счастью, обер-комендант Брюс внял его просьбам – теперь у него три гезеля, сиречь ученика. Делают чертежи, макеты. Худо, что квартируют далеко, на Городовом острове, и вечно голодные – жалованье нм положено скудное. Жалко их, приходится подкармливать.

Ожидается четвёртый гезель...

* * *

Щёки у юноши ярко-румяные, как будто пришёл с мороза, хотя день был тёплый. В серых глазах – весёлые огоньки. Отвесил поклон истово, коснувшись рукой пола:

– Буон джорно, синьор!

Вымолвил чисто. Доменико, смеясь, похвалил. Земцов поклонился ещё раз:

   – Синьор Фонтана салютует. Сказывал, скоро будет сюда.

Не новость... Сложное у Доменико чувство – рад и не рад приезду земляка.

От Фонтаны было весной письмо. О Земцове упреждал – человек-де полезный, окончил гимназию, умеет многое. А свёл их совместный труд. Сдали в печать Виньолу[70]70
  Виньола (настоящая фамилия – Бароцци) Джакомо (1507—1573) – итальянский архитектор; в его трактате «Правило пяти орденов архитектуры» (1562) изложены принципы классической архитектуры.


[Закрыть], на русском впервые! Фонтана делал чертежи, и Земцов помогал ему, а перевод выполнил сам, итальянским владеет превосходно. Почему же Марио уступает такого ценного юношу, не удержал при себе – разве не понадобится помощник в Петербурге? Дворец Меншикова ведь начат, уже фундамент класть пора...

Спрашивать гезеля неловко. А тот спешит показать себя – уже достал из деревянного сундука, обтянутого ремнями, книжку. На заглавной странице, литерами светскими, – «Правило о пяти чинех архитектуры». Доменико полистал, поздравил.

   – Гравюры недурны, – сказал он, посмотрев. – Гордый, прегордый Рим... Виньола – дитя его.

Про себя подумал: и Фонтана тоже... Приверженец этой приторной, тщеславной роскоши. Верно, и Земцов под тем же наважденьем. Тогда нелегко с ним будет...

И точно – расстроился москвич, увидев макеты царских домов, летнего и зимнего. И это – резиденции его величества? Виньола, значит, ни к чему... Где система ордеров, им преподанная? На зимнем дворце – лишь слабый намёк, фасад разлинован, но чем? Какие-то прямоугольники... Отчего не пилястры, как полагается, с капителями, пускай простейшими, дорическими?

Увлёкшись, он пустился в критику. Мнит себя зодчим... Да, он знает: у царя один вкус, а у светлейшего князя и синьора Фонтаны – другой. Что же станет с Петербургом? Москва померкнуть должна перед новой столицей.

Запальчивость юноши извинительна. Что видел он с детства кроме Москвы – золотых её маковок, резных крылечек, наличников, теремов, белого узорочья на кирпичной кладке? Недавно открыл для себя постройки вельможного Рима. Рисует себе красоты ослепительные, небывалые.

   – Не сегодня завтра, – улыбнулся Доменико, – его величество пожалует. Докажешь ему.

Где там! Когда царь пришёл, Земцов перепугался смертельно. Смотрел в щель перегородки, ноги подкашивались. Доменико выволок его, представил переводчика Виньолы.

   – Слыхал про тебя, – сказал Пётр. – Молодец! Почто скрючился? Боишься меня?

   – Виноват, государь, – пробормотал гезель, но не разогнулся.

   – Мало тебя учили. В школу храбрости тебя... Ведаешь, где она?

   – Нет.

   – В армии. Я вот Выборг добывать иду.

Засмеялся, обхватил гезеля, выпрямил спину. Подарил ему рубль. Потом пожелал увидеть крестника. Пьетро таращил глаза, пускал пузыри. Царь дал ему подержать палец. Выпил чарку за здоровье младенца, обедать не сел – очень торопился. А макеты ему понравились.

Михаил до вечера не мог очухаться. Разжимал кулак, созерцал монету, жмурился.

«Мой московит – настоящий подарок судьбы. Он исполнителен, честен, жизнерадостен – Пьетро полюбил его. Забавно – женщин он избегает, ибо поклялся не жениться, пока царь не вынудит Карла к миру. Монашеский обет уживается в нём с рациональной философией Декарта, которую он воспринял в гимназии и горячо исповедует. Такова русская душа!»

Портрет Декарта, «этого длинноносого француза, которому всё просто и ясно во вселенной», висит у Земцова в каморке. Юноша твердит зачарованно:

   – Дайте мне материю и движение – и я переверну мир!

Доменико смущён. Его религия – выше разума. Церковь не одобряет Декарта. Помнится, в Риме его опекала Христина – нечестивая и развратная шведская королева. Та, что сбежала из своей страны в мужской одежде...

   – Царю она нравится, – дразнит Земцов.

Видимо, так – в Летнем саду её мраморный бюст.

Ни один монарх не оказал Христине такой почести. Конечно, и гезель восторгается ею.

На языке у Доменико – молитвы, запавшие с детства. Что толку! Возражении философических не находит – мало начитан. И надо признать – сам он не тот, что был прежде, в Астано. Э, лучше не думать! Иначе – кайся на исповеди... Католик, староста церкви, им же построенной, и поддался соблазнам!

Вольномыслие – в воздухе здешнем.

Месяц спустя оно поселилось бок о бок, в лице неугомонного русского. Дорога с Городового острова, где гезелям отведено жильё, длинная, утомительная, а Земцов стал нужен постоянно. Доменико зовёт его адъютантом.

«Он готов спать четыре часа в сутки, по примеру царя. Иногда, правда, капризен, непоседлив. Сожалеет, что не был под ядрами и пулями, не застал наводнения. Последнее я обещал ему. Дабы утолить тягу к творчеству, поручил ему проект садовой беседки. Пусть попытается!»

Пушечного боя под Выборгом в Петербурге не почуяли. Грянул в окна салют. И снова дрогнули стёкла, слюда, коровьи пузыри, колеблемые ветром холстины, – покорилась Рига. Земцов, завидуя воинской славе, не разгибал спины, сочинял, мечтая порадовать царя-победителя. Доменико надзирал.

   – Заруби себе, – учит он. – Петербург не будет подражать ни Москве, ни Риму. Воля государя.

* * *

Открыв дверь земляку, Доменико задохнулся от радости. Вместе с Марио ворвалось, зарделось горячими красными крышами Астано.

   – Ты отощал, – улыбнулся земляк. – Кирпичи таскаешь тут…

   – А ты разжирел как боров, – и Доменико тряс округлившиеся плечи. – Побегай у нас! Быстро сбросишь лишнее.

Смеясь они начали язвить друг другу. Вошла Гертруда. Фонтана, подобрав полы щегольского алого плаща, изысканно раскланялся. Слуга внёс сумку и скользнул за дверь. Марио достал мешок с чем-то сыпучим и, поклонившись снова, протянул Гертруде. Кукуруза! Вот это подарок!

   – Полента, – ликовал Доменико. – Не ел сто лет.

   – Убийственный город, – сказал гость, брезгливо снимая грязные башмаки. – Утонуть можно у твоего порога.

   – Мостят уже, – отозвался Доменико, мгновенно уколотый.

   – Дай-то бог...

Влез в меховые пантофли, поданные Гертрудой, прошёлся по половикам, оглядываясь с любопытством. Заметил латеранскую капеллу на стене, шедевр предка, и удовлетворённо кивнул.

   – Земцова куда дел?

   – У меня. В крепости он, поест с солдатами.

   – Удружил я тебе?

   – Спасибо.

Сели обедать. Марио зачерпнул щей и понюхал, прежде чем отправить в рот. Топом знатока вымолвил политес хозяйке. Чёрный хлеб ломал подозрительно, накрошил.

   – В Москве пироги, – сказал Доменико.

   – Бесподобные, – оживился Марио. – Особенно у Шереметева. Жаль, он весь год на войне. Бывало, пиры у него... Русская щедрость, полсотни людей за столом, заходи любой, хоть из простых, лишь бы одет был чисто.

И потекли московские новости. Русские далеко за Ригой, в Померании. Царь решил вытеснить шведов с материка Европы, загнать в Швецию – тогда уж они наверное согласятся на мировую. Впрочем, неизбежны осложнения, Ганновер, Франция, Англия обеспокоены продвижением русских на запад. Царя, однако, не смутишь ничем. Царевне Анне[71]71
  Царевне Анне... – Анна (1693—1740) – племянница Петра I, с 1730 по 1740 г. российская императрица Анна Ивановна (Иоанновна).


[Закрыть] сватают выгодного жениха – герцога курляндского. Государство крохотное, но опять же при море, имевшее значительный флот. Сын царя учится в Дрездене, под крылышком у короля Августа. Теперь Алексей сделает хорошую партию – ничто этому не препятствует. Невеста – принцесса фон Вольфенбюттель. Он не желает брака, у него есть в Москве любовница, которой он очень дорожит. Да, пламенная любовь с отроческих лет...

Ради хозяйки Фонтана перешёл на свой корявый русско-немецкий. Гость болтал, наслаждаясь вниманием. Поглощённый работой, Доменико отстранялся от внешнего мира, рассказы Брюса или Крюйса слушал вполуха, «Ведомости», печатавшиеся в Москве, попадались редко.

   – Что у тебя дома? – спохватился Марио.

Дома? Ну конечно, речь идёт об Астано... Младшая дочь обручена, обогнала старшую, негодяйка. Жильё починили, расширили на царское жалованье.

   – А у тебя?

   – Старики скучают. Молятся за царя. Скотный двор прибавился и новая голубятня. Купили виноградник у соседа, у кривого Чампи, – помнишь? К сбору нынче не успею... Может, в будущем году, если угодно мадонне.

Сагра – праздник урожая... Прозвучавшее в итальянской своей подлинности, слово будто высекло искру, вернув видение Астано. Процессия, спелые гроздья в корзинах...

   – Возьмёшь отпуск?

   – Нет, насовсем...

   – А дворец? Каким чудом...

   – Мы условились, – перебил Марио. – Я поздравлю князя с новосельем – и баста. Доделают без меня. Я сыт Россией, Доменико. Баста, баста!

   – Отчего? Разве плохо у князя?

Учтивость велит сожалеть, отговаривать. Не получилось. Доменико замолчал.

   – Ты не собираешься, я вижу, – усмехнулся тот.

   – Не-ет, – протянул Доменико полувопросительно, ибо земляк словно издевался.

   – У каждой птицы своё гнездо, – проговорил он, перейдя на диалект. – Или твоё – в России? Ты храбрый парень. А я, видишь ли... Нет, я не жалуюсь на князя. Я просто боюсь.

   – Чего? Землетрясения?

   – Вот именно, милый мой. Ты не считаешь, что всё может внезапно перевернуться? В любой момент... Я в Москве седьмой год. Россия – там! В Москве свой царь. Кто? Лопухин, предводитель бояр. Его сам Ромодановский боится тронуть.

   – И царь не знает?

   – Он живёт фантазиями, точно так же, как ты. Он воображает, что оседлал Россию, но она сбросит его. Худо нам с тобой будет, если мы не уберёмся вовремя. Знаешь, есть машинка, вроде щипцов, рвать ноздри. Изобретение царя... Удобная штучка, перейдёт к наследнику. Чик-чик!

Щёлкая языком, Фонтана выбросил вперёд руку. Доменико отшатнулся.

   – Скажешь, мы ни при чём, мы в сторонке... Ошибаешься. Повесят Меншикова, не пощадят и меня. Мы иноверцы, мы куплены царём, бояре нас ненавидят, возбуждают народ... Ты хочешь быть козлом отпущения? Я – нет. Оставайся, твоё дело! Дождёшься Варфоломеевской ночи.

Кровавая машинка виделась отчётливо. Да, не всё единодушны с царём, среди противников – его собственный сын. Но где полное блаженное согласие? Лишь на небесах.

   – Авось бог не допустит, – сказал он примирительно. – Где ты будешь строить? Европа воюет.

   – Найдётся хозяин. Ты слишком связался... Опасно, милый мой! В России кругом политика. Для чего она нам? Мы вольные ремесленники. Душу продавать не надо – ни царю, ни дьяволу.

Снова в стрекочущей речи Марио мелькнул диалект, но на этот раз Астано, озарившееся на миг, не сблизило земляков. Родной язык общий, но всё же...

В соседней комнате заголосил Пьетро. Гертруда, хорошея от гордости, распеленала перед гостем вёрткого, крепко сбитого младенца. Пьетро замолк, уставившись на золочёный кафтан.

   – Позаботься хотя бы о сыне, – сказал Фонтана. – Эти ваши болота...

Гертруда, обретя союзника, подхватила. Доменико хмуро вмешался, увёл Марио в кабинет. Там пахло клеем и краской. Фонтана потрогал крутое лезвие бастиона, поморщился – модель ещё не просохла. Долго изучал летний дом царя, посетовал:

   – Бедняга! Взнуздали же тебя!

   – Скромность не порок. Даже в искусстве.

Способен ли Фонтана почувствовать гармонию форм, не нуждавшуюся в украшениях? Спрашивать не стоит. Вероятно, нет. Доменико сказал, что голые стены ожидают скульптора – он воскресит античные мифы, с целью воспитательной.

   – Прелестно, – засмеялся Марио. – Русские будут поклоняться Зевсу. Новые Афины...

Тоскливо вздохнул и стал прощаться. Взял обещание позвать на поленту.

   – Приятный кавалер, – сказала Гертруда.

И тут высвободилось напряжение, длившееся в течение всей беседы. – Доменико накричал на жену, что случалось весьма редко.

* * *

Земляки ссорятся, расходятся на неделю, на две и снова вступают в изнурительные, безысходные споры. Земцов молчаливо участвует. Диалект мало понятен ему, но жесты синьоров так выразительны... Фонтана рисует в воздухе колонны, стерегущие вход, размещает на карнизе статуи, взмахами ладони выделяет ризалиты. О, князь не скупится, идёт на любые расходы!