Текст книги "Град Петра"

Автор книги: Владимир Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

Доменико охнул в монаршем объятии. Встретив гостей у крыльца, он предложил зайти, но Петру некогда. Усадил архитекта к себе в экипаж и досадовал – нет времени для города, насилу вот выкроил часа три. Покатили к парому. На Васильевском, как только въехали на берег, рыхлый от дождей, издырявленный коровьими копытами, Доменико услышал:

   – Ишь выпятился Данилыч! Завёл княжество... Ну и хватит, обкорнаем!

Остров был подарен Меншикову целиком. Но не жирно ли? Усадьба и так богата – сад и огород за дворцом, экая ширь, до Малой Невы!

– Соседей дадим князю, а, Екимыч?

Ехали по набережной к морю. На месте пастбищ, перелесков, редких избёнок Петру виделись каналы, шеренги каменных зданий лицом к реке. Девьер внимал почтительнейше и поглядывал на зодчего – явил к нему интерес.

Мнение царя Доменико разделяет: да, по сути Нева есть главная улица столицы, уже отразились в воде её первые палаццо, её бастионы, башня Адмиралтейства. Проплывает корабль – и белизна паруса прольётся по окнам. Но где взять столько камня? Сегодня цитадель, храм Петра и Павла, да ещё десятка полтора построек поглощают всю выработку кирпичных заводов. Пётр подмигнул сообщнически. Будет камень! Для Петербурга – будет! Прочие города пускай потерпят – не к спеху им.

Девьер опять повернулся к зодчему, чёрные бархатные брови вскинулись – каково, мол!

А в столице по-прежнему время – золото. Да нет, дороже... Ускорить работы... Архитекту не делать для каждого дома особый чертёж. Претензии знатных особ обуздать – мало ли кто какие Фивы стовратные закажет! Камня на любую прихоть не хватит. Поэтому надлежит изготовить прожекты образцовые и по сим прожектам ставить домы.

По образцам? Доменико не слыхал, чтобы так созидали город. Всё в царской воле... Сидя рядом с царём, он ощутил её физически: она кроит и перекраивает столицу, проникает всюду, не ведая преград. Кроткий, голубой весенний полдень потускнел для архитекта. Плечи сгибались, и он прилагал усилия, чтобы выпрямиться, не пасть духом, сохранить своё сомнение, самого себя.

Обрадуются ли потомки, если унаследуют город, затянутый в униформу? Уже разрослись церкви-корабли, башни-маяки. Что означает новый приказ – множить дома-казармы? Уже стоит на Городовом острове образцовая мазанка – типография. Доменико сам сооружал её, но как надоели её подобия! Одно утешение – недолговечны... Теперь идёт речь о зодчестве каменном, а оно – надолго. Старинные города складывались веками. Не в том ли прелесть Рима, Парижа?

Он перебирал в уме возражения. Красавчик Девьер наблюдал, чуть улыбаясь.

Спор с царём был короткий.

   – Столица должна манить людей. Приедут сенаторы...

Представились дворы московских господ, глухие заборы, дух пекарни, прачечной, псарни, иконы на воротах. Нелегко бросать уютное, родовое.

   – Худо им разве? – бросил царь уязвлённо, не дослушав. – В авангарде встанут.

Обвёл рукой набережные. Высшим персонам, слугам государства достойнейшим – и дома первостатейные. Впрочем, соразмерно с доходами.

   – Воровство себя окажет. Вор не утерпит – сам выкинет флагшток.

Архитекту повеление – представить, не мешкая, образцы домов для именитых, зажиточных и для звания подлого.

Исполнять начали Доменико с гезелем тотчас. Лушка – а ныне Марья – поила мужчин крепким чаем, самовар кипятила днём и ночью. Ступала босыми ногами неслышно, благоговела – рисунки возникали словно чудом.

Девьер, нанёсший вскоре визит, смутил её, стрельнув глазами в упор. Архитекту – одобрительно:

   – Превосходный вкус, синьор!

Потом, извинившись:

   – Я наблюдал за вами. У вас привычка разговаривать жестами. Ещё не раскрыв рта.

Урок сдержанности? Пожалуй, он ещё молод... Извиняется снова. Вежлив. Он счастлив познакомиться с эскизами синьора Трезини, замечательного мастера.

   – Убригаду!

Рокочущее португальское «спасибо» звучит ежеминутно. Синьоры трудолюбивы. Его величество, наверное, оценит – его идея воплощена.

   – Вас ужасает однообразие? Я понимаю вас, было бы губительно... Царь отнюдь не намерен... Житель может прийти к вам с собственным чертежом.

Португальский с примесью итальянских слов, французских – доступен. Он очень молод, царский адъютант. Опьянён карьерой. Щеголяет знанием языков, переходит на немецкий. Не упускает случая блеснуть осведомлённостью.

   – Вы помните намёк его величества? Флагшток грабителя... Между нами – Кикин... Весьма важный чиновник. Обокрал казну, ведётся следствие.

Гость отведал ярославских пряженцев, заболтался. Не проникся, видать, великим поспешанием.

Пришлось навёрстывать. На сон четыре-пять часов – срок царский. Нагрянет самодержец – отчитайся, как будут устроены в парадизе мастера, с них указано начинать. Их надо закрепить навечно.

Собирать модель подсобляла Мария. И отчество ей сочинили – Петровна. Пальцы чуткие, сноровистее мужских. Выбелила домик, вздохнула.

   – Убёг батя, а то бы...

Нищим жильё не назовёшь. Фасад – три оконца и дверь, три ступеньки к ней, поднятые с учётом наводнения. Сенцы холодные, одна печь, но основательная, на три каморы. Ворота, примкнутые слева, ведут на задворки – там огород, стойло.

Украсить домик можно, строить хуже – нельзя. Слободы порадуют опрятностью. Для ремесленников открываются школы. Благо, огромное благо для народа... Не следует ли архитекту примириться? Нет – Доменико ищет выход. Свернёшь с набережной – и распахнётся щемящая монотония.

Макет его величеством принят. Не отверг он и наброски дома для зажиточных, хотя строение длинное, с мезонином, весьма русское. Могло напомнить Москву. Мезонин посередине, в три окна, внизу четырнадцати окон. Справа и слева по четыре комнаты, только две печи – лес надлежит экономить. Неразумно тратить его и на крылечки; вход у купца, подрядчика, дворянина средней руки столь же простой, как у мастерового.

Образец для высших чинов – Зимний дворец царя. Здание ордерное, отделанное пилястрами, но небольшое. Парадный вход, лестница к пристани – извольте поднять парус! Если сравнить с чертогом Меншикова – царь призывает к скромности. Нет ни колонн, стерегущих крыльцо, ни статуй на карнизе.

«Мы тут не имеем часа свободного, – написал Доменико в Астано. – Марио, должно быть, рассказывает вам, что я порабощён тираном. Он сам подвижник и равнодушия не прощает. Что мой крест! Я вспоминаю изречение Франциска Ассизского: «Гордиться мы вправе только страданием – конечно, если сами его выбрали»...»

* * *

Возвращался домой в тот день голодный. С порога обдало унынием, невзгодой.

   – Ушла, – промолвил Земцов.

Доменико пошатнулся.

   – Не ищите, – донеслось до него. – Она к брату... К Сойке зачем-то...

Это она сказала – не ищите? Сойка... Значит, он в городе... Может быть, и отец...

Всё кругом рушилось.

Вечером допрашивал Синявина, подьячих. Ничего! Семья числится в бегах. Если Сойка здесь, то не своей охотой. Привели, поймали и привели.

   – Поди, в железах он, – втолковывал Ульян. – На галере прикованный. До тех мы не касаемся. Что – печи класть некому?

   – Некому, – отозвался архитект.

А сколько людей, нигде не записанных! Сойка в беде, не иначе, но тогда и Мария тоже... Не ищите! Значит, опасно искать, опасно спрашивать.

Ульян уже забыл про печи. Понизил голое, потянулся к приятелю. Кикин попался. Курбатов, настырный фискал, ущучил-таки, обнажил вины адмиралтейца. Царь гневается страшно. Камрат должности лишён, сидит в Москве изгнанником. Точно, что наворовал, – экую хоромину строит на левом берегу, уступает лишь губернаторской. Окромя того пять домов в Петербурге – ох, добра-то!

– Курбатов и на князя замахнулся. Хлеб-то незаконный идёт, мимо казны.

Архитект машинально кивал. Разумел лишь смутно – светлейший продаёт хлеб за границу из своих амбаров. Монополия, введённая царём, нарушена. В мозгу, перебивая шёпот Синявина, повторялось: не ищите, не ищите! Что же – ждать? Безысходность сжимала горло, душила. Есть подруга у Лючии – они шили эти толстые перчатки с одним пальцем, варежки...

Почему он не спросил, как её зовут? Соседка... Из дома рядом или с той же улицы? Найти улицу, дом Порфирия и обойти всех, стучаться во все двери.

Дома гезель, расстроенный, ел холодные щи. Надежды учителя омрачил. Ему-то, господину, иностранцу, не стоит соваться. Подозрителен будет царский слуга. Земцов сам попытается, одевшись поплоше...

Ходил, день потратил зря.

Тёмные потянулись дни. Тёмные, несмотря на яркую, на редкость сухую весну. Погружался в работу, смысл которой стал сомнителен. В мае Гертруда привезла сына – румяного, поздоровевшего. Доменико кратко упомянул об этом в письме, а следом:

«Я впадаю в отчаяние. Я поставлен надсмотрщиком над истощёнными рабами. Многим здесь ещё хуже, чем в деревне у помещика. Царь держит их здесь силой. Дезертиров ловят, заковывают в цепи и так, осыпая побоями, гонят в Петербург. Вид несчастных ужасен. Ради чего это мучительство? Цели царя благородны, он желает видеть здесь очаг справедливости, просвещения, благонравия, но этому противодействуют, как повсюду в мире, алчность, тщеславие, себялюбие – побуждения, вложенные в человека самим сатаной».

Виделась любимая женщина – растерзанная, под ударами кнута или без ноздрей.

* * *

В этом невесёлом мае поддерживали Доменико коллеги – иностранцы, привлечённые в столицу. Растерянные, без языка, ошалевшие от комарья, от белых ночей, от разных недостач, они нуждались в совете, а паче в ободрении.

На Васильевском вместо земляка – Иоганн Готфрид Шедель[78]78
  Шедель Иоганн Готфрид (1680—1752), Браунштейн Иоганн Фридрих – немецкие архитекторы, с 1713 г. работавшие в Петербурге.


[Закрыть], хрупкий белокурый юноша тридцати с лишним лет. Меншиков нанял его где-то близ Гамбурга, прислал с наказом достроить дворец, повинуясь во всём Трезини. Немец неопытен, но усерден. Любезен до сладости, величает пышно:

   – Герр магистр!

   – Герр хоф-аркитект!

Неужели по душе ему питать престиж гордеца Меншикова? Почти противно усердие Шеделя. А суховатый, неразговорчивый Браунштейн, которому поручен Петергоф, архитекту нравится. Верно, потому, что служит не вельможе – государству. Петергоф должен нос утереть иностранцам, – твердит царь.

Браунштейн самостоятелен, надзор не очень-то жалует – и тем лучше. Действует по наброскам, которые делал царь и вместе с Доменико уточнил. Резиденция грандиозная – дворец, каскады, кипенье фонтанов. У самой воды, где с давних пор стоял домик царя, Браунштейн возводит теперь Монплезир, небольшое нарядное здание, под стать ансамблю. Плезир Петра – не в роскоши. В том, чтобы смотреть на море, на остров Котлин – расстояние до него там наименьшее.

Весьма интриговал Доменико долгожданный Шлютер. Слава предшествовала ему. Сын простых гданьских ремесленников, он родился вовремя: сперва отличился в Варшаве, растившей дворцы и храмы, потом понадобился в Берлине. Доменико видел там шедевры Шлютера. Бесспорно, его талантами обрёл этот город, прежде второстепенный, облик столичный. Зодчий, скульптор, художник, мастер декора – всё в одном человеке...

Недавно карьера его была в зените. Возведён в дворянство, правил Академией искусств...Чем навлёк немилость? Правда, башня в парке, печально известная Мюнцтурм, была рассчитана неверно, рухнула. Но сколько лет прошло...

И вот на берегу Невы, в Летнем доме царя, гудит зычный, весёлый голос Шлютера, перекатывается по покоям и словно полнит всю постройку. Никакого чванства в знаменитом человеке. Терракоту, обожжённую глину, для лепки ему не подвезли, так он указывает, куда вешать прибывающие картины, добродушно бранится по-польски, а то сам лезет забить гвоздь. Иногда хватается за сердце – пся крев, споткнулась мельница! А лекарей не признает. Из отчаянных он, из тех, что жгут свечку с двух концов. На щеке, под волной седины, – шрам, память о дуэли.

   – И я Андреас, – сказал он архитекту и, смеясь, обнял за плечи, как будто утвердил в родстве.

Царь и царица на корабле, и Шлютер не снижает своего оглушающего баса. У Доменико на языке вопрос. Кружка пива в остерии помогла решиться.

   – Вы преобразили Берлин, господин академикус, – начал он деликатно. – Ваши конные статуи...

Тут уместно выразить недоумение: как мог Фридрих[79]79
  Фридрих I – Фридрих-Вильгельм I (1688—1740) – прусский король, союзник Петра I в Северной войне 1700—1721 гг.


[Закрыть] отпустить волшебника? Шлютер не дал договорить, лицо его побагровело.

   – Эти истуканы? Будь они прокляты! Я бы скинул их, скинул собственными руками...

«Обижен старик, – подумал Доменико. – Лучше не касаться болячки...»

   – Скинул бы, переплавил к чёрту, – продолжал тот. – Разбойничий род... Фридрих – узурпатор. Завещание папаши порвал, братьям – шиш! Заграбастал Бранденбург целиком да подольстился к императору. И вот Фридрих – король, а Бранденбург – королевство Пруссия. Ловко, а? Я терпел, пока была жива Софья-Шарлотта. Мудрейшая женщина, Платон в юбке... Я сделал ей надгробие. За это изделие я не краснею – да сохранится оно на сто, на тысячу лет! Истинная муза ваша, основательница Академии... Супругу наплевать – ему бы только мундиры менять да принимать парады. Фанфарон надутый...

Старой уродиной торчал замок в Берлине – это королева поручила расширить, украсить. Унтер-ден-Линден – тоже её идея. Была просто липовая аллейка. Теперь главная улица. Королева понимала Шлютера. А Фридрих...

   – Водит гостей в янтарный кабинет и хвастает. Феерия, редкость... А кто аранжировал камни? Я, милый Мой синьор! Волшебник – я! Меня не назовёт. Всё равно Берлин не забудет Шлютера.

Лишённый королевских заказов, он искал пропитания. Зависел от вельмож – одному сочинил виллу, другому цветники, лужайки, гроты. Наконец обратился к Брюсу – эмиссару царя. Приехал вот, Фридриха и не спрашивал. Зачем? С королём в расчёте. Теперь он, Андреас Шлютер, – свободный ремесленник, свободный как птица. Дом на Брудерштрассе продан. Царь подарил вторую молодость. Если бы сердце...

Доменико слушал жадно. Судьба знаменитого мастера тронула его, откровенность радовала. Однако в чём причина ссоры? Про башню он ничего не сказал. Уволен из-за одной ошибки?

   – Пустяки! Напутал мой помощник. Беда такова, дорогой синьор: у меня нет солдатского духа. Непростительно – с точки зрения Фридриха. Мой Арсенал – вы видели его? Да, на Унтер-ден-Линден. Арсенал был до меня. Там лепка... Говорят, я превзошёл себя. Король другого мнения. Моих бедных воинов он снял с фасада, загнал во двор. Почему? Они ведь гибнут, умирают. А королю нужно, чтобы они кричали «виват», сытые убийством, довольные грабежом. Тогда для фасада я вылепил медуз и гарпий. Вам угодны хищники, ваше величество? Вот они! Согласился, но с кислой миной. А мне надоели его парады, и я не скрывал этого. Что ж, всё к лучшему. Прозит!

Он торжественно поднял кружку.

С того дня Доменико стал часто заходить в Летний сад. Встречи с другом отгоняли меланхолию. Шлютер готовил рисунки для медальонов фасада. В покоях царицы, на камине, возник дельфин, воплощение Нептуна, рыжая терракота выбелена. Рассекая волны, он несёт на себе мальчика. Сюжет не новый в Европе, добрый по мысли. Вообще замысел царя – изобразить древние мифы с целью просветительной – воодушевил мастера.

Тревожило здоровье друга. Доменико чуть не силой умыкал его, мучимого одышкой, под сень деревьев – передохнуть. Однажды, взяв клятву молчать, старик поведал тайму.

   – Рог изобилия, – услышал Доменико. – Рог изобилия я положу к стопам русского монарха.

Диковатый огонёк вспыхнул в серых глазах. И так как Андреас томил намёками, придерживал суть, архитект спросил прямо: не золото ли сулит рог?

   – Золото! – воскликнул мастер презрительно. – Я не алхимик. Наука, милый мой, только наука...

Вечный двигатель – вот что получит царь. Монарх, единственно достойный, он не употребит открытия во зло, обогатит весь свой народ.

   – В России – рабство, господин мой, – вздохнул архитект. – Мужикам перепадут, дай бог, крохи от богатства.

   – А если его много, очень много? – Шлютер обдавал горячим дыханием. – Хватит всем, ешь в три горла! Рабство от нужды, дорогой мой.

Спорить бесполезно. Старик призывает авторитеты. Леонардо да Винчи, Папин, Бернулли[80]80
  Леонардо да Винчи (1452—1519) – итальянский художник и учёный эпохи Возрождения.
  Бернулли – семья швейцарских учёных, давшая 11 видных математиков; наиболее известны: Якоб (1654—1705) – профессор Базельского университета, Иоганн (1667—1748) – брат Якоба, Даниил (1700—1782) – сын Иоганна, член Петербургской академии паук.


[Закрыть]... В Касселе двигатель Орфиреуса действовал десять месяцев. Мелкая ошибка в конструкции...

   – Мой маятник... Уже недолго, ещё одна подгонка...

Допустим... Леонардо верил в эту штуку, но даже он не достиг. Но допустим... И вдруг снова защемила тоска. Доменико вернулся в дом, где ждала Гертруда, ждал сын, но нет счастья. Грустят и вещи, их касалась та, которая исчезла. Щёлкают стенные часы – приданое жены, – помахивают тусклым медным клинком.

Маятник...

«Чего стоят потуги одержимых изобретателей? Власть над временем недоступна. Лишь она возвратила бы нас в рай, чего творец не хочет. Нам не дано остановить блаженство, краткий миг растянуть на годы. Увы!»

Строки из тетради, лежащей под замком. В Астано старших уже нет, отец недавно умер, а молодым пишет Доменико благополучный, неунывающий.

* * *

Царевич справил новоселье. Напился с друзьями, к Шарлотте ввалился пьяный. Ударил беременную.

Утром просил прощения. Принцесса вышла пить кофе заплаканная и в неглиже. Придворных не постеснялась. Юлиана негодовала. Чашку она держала неловко – кофе стекал по скрюченным, подагрическим пальцам.

   – Возмутительно! Оскорбление вашей фамилии, ласточка! Ступайте к царю!

   – Куда? Он в Финляндии.

Царь с нею ласков, при нём Шарлотта испытывает женский трепет. Мужа она боится. Томят предчувствия. Она жертва злого рока. Что может сделать царь?

Юлиана клокочет.

   – Вы унизили себя. С русскими так нельзя. От царя вы могли бы добиться всего... Вы лопочете как девчонка – надо требовать. У разных парвеню дворцы, а вас перевезли из одной лачуги в другую.

Мазанка на левом берегу, обыкновенная, смотрит На Неву. Половина Алексея справа от сеней, Шарлотты – слева. У неё комнаты поменьше, зато выгорожен зал. Там клавесин, к которому она притрагивается всё реже. У Алексея в каморе крайней – Ефросинья. Присутствия метрессы как бы не замечают, даже Юлиана не заводит речи. Вяземский отселился. И новое жилище не вмещает всей свиты.

При доме – поварня, баня, грядки с капустой, луком, брюквой, дюжина чахлых липок, плохо прижившихся. Со двора видны крыши соседей – царевны Марьи, царевны Натальи, а дальше – дымы Литейного двора. Отступя от набережной, в уцелевшем лесочке – мазанка Гюйсена, ныне царского советника.

Наталья присылает звать их высочества в театр. Московская её труппа пополнилась. Играют покамест в сарае, для всех прилично одетых. На афише две комедии Мольера, одна про доктора Фауста, и русские пьесы, в том числе из-под пера царевны. Представление длится с полудня до семи вечера.

У Шарлотты разболелась голова. Плошки с маслом чадили, пахло дёгтем, которым горожане смазывают сапоги. А главное – принцесса не поняла ни слова. Алексей сидел с каменным лицом. Царь пожелал видеть его на спектакле непременно – давали «Стрельцов». В интермедии, между восстанием и казнью, вышел актёр, поясняющий события, и клоун – последний перебивал и смешил.

Царь потом любезно беседовал с Шарлоттой. Он ценит театр, назначил награду за хорошую пьесу – без грубого шутовства и без любви. Надоела она, всё те же восклицания и ужимки. Больше нужно материи поучительной.

   – Правда ваша, батюшка, – откликался Алексей глухо и безразлично.

Шарлотта слушала зачарованно. Пётр целовал ей руку, а на сына и не взглянул, уходя. Ничем не увлечь его. Чуждо всё исходящее из отцовых уст.

Горбится, кашляет натужно – пожалейте, мол, хворого, не тревожьте. А бражничать – здоров. Разгул на всю ночь закатывает. Компания всё та же, новых не допускает. Ходят к нему духовные – за пожертвованием, да бурмистры из деревень его – царевич вникает в земельные споры, в драки между крестьянами, хочет прослыть справедливцем. С ближними людьми царя толковать ему не о чем. Из иностранцев уважает Гюйсена – за ум и учёность.

Барон визиту рад, откладывает манускрипт, разминая пальцы. Гору проектов настрочил барон, всё он обязан знать – устройство кадетских училищ, научного общества для отбора и перевода книг, работу почты, порядок пожалования в графы, оплату художников. Мало того – царь ждёт соображений о сельском хозяйстве, о мануфактурах, добыче руды. Применителен ли опыт германский к русскому?

   – Порывы человеческие, – тянет Алексей чуть снисходительно, оглядывая стопы тетрадей.

   – Неподвижны лишь камни, принц. Стремление к лучшему заложено в нас. Его величество правит интенсивно.

Что выгоднее экстенсивного способа, флегматичного, – полагает Пуфендорф. Страдания – удел неизбежный, так отмучиться поскорее и увидеть результат.

   – Да, да, не ждать тысячу лет, – молвил принц, слабо улыбнувшись. – Но тот же автор указывает – успех Афин породил завистников и врагов. Всевышний смеётся над нашими надеждами.

Кстати, о возможностях человека... Алексей одолел наконец книгу, привезённую из Дрездена, – «Истинная учёность, или Краткий путь к познанию». Что думает о ней барон? Сочинитель пытается примирить Декарта с церковью.

На почве политики принц не задерживается. Обратил взоры к вершинам теории, ставит предел свободе воли, осуждает самомнение. И вдруг – запальчиво:

   – Вы верите в дьявола?

В толстом, обстоятельном трактате о дьяволе ни слова. Как же так? Можно ли отрицать его? Очевидцев множество. В Анненбурге сатану видели у городских ворот. На детей наслал порчу.

   – Галлюцинации, мой принц, истерика... Современный анализ не находит чёрта с рогами.

Гюйгену ясен ход мыслей бывшего воспитанника. Монархом руководит бог, но всегда ли так бывает? Алексей обвиняет отца и постоянно ищет опору. Пригодно любое суеверие... Одно утешительно – приобщён к языкам, к чтению. Да исцелится его раненая душа!

В библиотеке Алексея книг только иностранных более ста. Немецкие, польские, французские. Почти половина – издания текущего века. Приобретал за границей, прежде всего труды по теологии – православному наследнику интересны и прочие религии. Восхищается умелой риторикой католика, поносящего протестантов. Учебники стратегии, фортификации, мореплавания выбросил, старый курс военной архитектуры уцелел в библиотеке случайно. Потратился на многотомную «Историю Рима», на дорогую, с картами и гравюрами «Турецкую монархию», на «Историю крестовых походов», атласы, «Советы политикам» прехитрого кардинала Мазарини[81]81
  Мазарини Джулио Раймондо (1602—1661) – французский политический деятель, кардинал, по происхождению итальянский дворянин.


[Закрыть]. Царевич обнаружил вкус и к изящной словесности – знаком с поэзией Горация, с сатирами Ювенала, с остроумными «Наблюдениями» Мариво, со сказками Лафонтена[82]82
  Гораций (Гораций Флакк) Квинт (65—8 гг. до н. э.) – римский поэт, автор «Од», «Сатир», «Посланий», «Эподов», «Науки поэзии» и т. д.
  Ювенал Децим Юний (60-е гг. I в. – после 127 г.) – римский поэт-сатирик.
  Мариво де Шамблен Пьер-Карле (1688—1763) – французский драматург.
  Лафонтен Жан де (1621—1695) – французский писатель, автор сатирических сказок, комедий и басен; Лафонтена переводили И. А. Крылов, А. П. Сумароков и др.


[Закрыть].

Сажает рядом Фроську, пересказывает. Царицей будет, так не краснеть же за неё! Обоим полюбился поляк Невеский – пусть не классик, но до чего же меткие вирши!

   – Один раз похвалит жена, зато десять обругает, один раз она овечка, десять – лукавая лисица. Перца в ней фунт, мёду едва ложка. Казалась пчёлкой, а на поверку – оса. Слышь, Афросиньюшка!

Точь-в-точь про Шарлотту. Оба злорадно хохочут. Девка вдруг отстраняется.

   – Тебе бы добренькую... Я тоже оса. Уйдёшь к ней спать – ужалю. Завопишь.

И снова твердит Алексей: не мила ему немка, сын от неё нужен и только. Династии нужен. Домой отошлёт немку или похоронит тут... Не так, так этак избавится.

   – Бог простит, видя мои бедствия. Я пока никто, но час мой настанет...

Отец прихварывает. Врагам недолго жить, – царь Алексей всех сожмёт в кулак.

   – Шею никому не подставлю. Шалишь! Попы ждут, что им подставлю. Выкусьте! Кланяйтесь, да пониже, как бывало. Башкой об землю.

   – Башкой, башкой, – вторит Фроська.

Бережёт наследника, отвращает приступ ярости – нервы у него, говорит лекарь, хрупкие.

   – Митрополиту Стефану язык отрежу. Ишь заступник!

До поры – рот на замок. Кто не понял сей тактики – тот не друг. Мазарини писал: политик умнейший, но лишённый выдержки кончает плохо.

Бывая у царевны Марьи, Алексей больше слушает, чем говорит. Молчание – золото. Всякий люд при ней – странники, юродивые, гадалки. У тётки припасена весть из Суздаля, от Евдокии. Доставил преданный ей монашек. Он же и ответ понесёт.

   – Ты моих убогих не бойся, – увещевает Марья. – Они все за тебя. Старица Феклуша намедни что сказала? Двоеглавых птиц нету. Орёл двоеглавый – знак антихриста.

«Кто немецкое платье носит, – твердят убогие, – кто бороды сбрил – тем быть в аду с царём вместе. О том письмена были в небе». Убогие чтят Евдокию и считают царицей истинной. Про неё и песня сложена:

 
В Ярославле – красном городе
Князья-бояре съезжалися.
Келейке дивовалися —
Что за келейка малёшенька,
Что за старица молодешенька!
 

Под Ярославлем понимай Суздаль, под келейницей – царицу, по ней плачет песня. Алексей списал, принёс метрессе, торжествуя.

   – Чернь меня любит. Блаженны нищие духом... Кормят нас, Афросиньюшка, верят в нас. Попы да бояре двуличны. По мне, здорова была бы чернь, санта инноцента.

Ласково пояснил:

   – Святая невинность.

Лицом ближайшим к царевичу стал Кикин. Царь простил старого камрата, вернул из ссылки – звон топоров на голландских верфях не замер. Отставленный от Адмиралтейства, Кикин исполняет разные поручения, бывает и за границей. Домашний его музей ширится, для высокого гостя всегда в запасе новинка.

   – Царь на флоте, – сипит Кикин, вечно простуженный. – А минет навигация – опять пристанет к тебе.

   – Уж это как пить дать.

Свидетели беседы немые. Окаменевший рак, гребёнка египетского фараона, недоношенный младенец в спирту.

   – Спрашивал меня француз... У них будто врач имеется в Париже, прямо чудотворец. Помогают ли инфанту петербургские медики? Похоже, бессильны...

Подхватить намёк – и последует приглашение. Кикин нащупывает почву. Париж, Версаль, неописуемые его плезиры...

   – Ты обожди...

Чересчур хлопочет Александр. Мнит себя фаворитом будущего царя. Занёсся... Алексею страшно. Но решать надо: минет навигация – царь опять пристанет.

   – Я тебе подыщу норку, – настаивает Кикин. – Вот буду в Вене, там спытаю...

Царь не пустит к парижскому лекарю. Скажет – шарлатан. А убраться пора, покуда царь не раскрыл притворства. Ехать на леченье, иного жребия нет. Убраться с глаз долой!

   – Мои эскулапы укажут, – сказал Алексей. – Немцы ведь, родитель послушает.

И точно – царь согласился. Синклит медиков назначил принцу целебные воды Карлсбада.

Алексей отбыл, вручив Кикину шифр, – на всякий случай, только для него. От услуг Вяземского отказался, оставил на его попечение Ефросинью. За камердинера, за секретаря – её брат Иван.

Двенадцатого июля, когда путники тряслись по дорогам Польши, Шарлотта родила дочь Наталью. 27 июля царевич вливал в себя живительный сок чешских недр – у гейзера Шпрудель, обдаваемый водяной пылью. В этот день на Балтике, у полуострова Гангут, корабли царского флота вступили в бой. Событие для его высочества тоже малозначащее...

* * *

Девятого августа ветер переменился из норд-оста в норд-вест и позволил победителям, не теряя парадного строя, войти в Неву.

«...Перво три наших галеры, потом взятые шведские суда, перво три шхербота и шесть галер, потом взятый фрегат, за ним командирская галера и ещё две наши галеры...»

Полонён весь отряд адмирала Эреншельда[83]83
  Эреншельд – вице-адмирал, командующий шведской эскадрой в битве при Гангуте в 1714 г.


[Закрыть]. Сопротивлялся он мужественно, был найден на «Олифанте» раненым. Фрегат обгорел. По приказу Петра, на виду у всего Петербурга, суда выстроились в «ордер баталии» – как у Гангута, на исходных позициях.

Свой новый ранг адмирала Пётр оправдал. Сам командовал битвой, сам сумел отсечь Эреншельда от основных шведских сил и запереть в небольшой бухте. Туда пробились галеры капитана-командора Матвея Змаевича[84]84
  Змаевич (Измаилович) Матвей Христофорович (ум. в 1735 г.) – адмирал русского галерного флота, родом из Далмации, о 1710 г. на русской службе; выполнял поручения Петра I по инженерной и судостроительной части, заведовал строительством Галерной гавани и флота в Петербурге и Таврове.


[Закрыть]. Уроженец славянской Адриатики не терялся среди шхер – россыпи каменистых островков. Он и адмирал Фёдор Апраксин прежде всех получили награды – золотые медали для ношения на шее.

Горожане оделись по-праздничному. Два дня никто, кроме землекопов, не работал. Парад морской сменился сухопутным. Гвардейцы пронесли шестьдесят трофейных знамён, везли отбитые на полуострове пушки. Понуро шагали пленные – числом около пятисот. Их заставляли поднять головы, глядеть на триумфальную арку. Рыжий, огнистый орёл парил на ней, держа в когтях тощего, блёклого слона. Но что значат для шведов эта эмблема и чужие литеры: «Орёл не мух ловит»?

Арка сколочена наспех, по рисунку Земцова. Афоризм же царский.

Высшие начальствующие праздновали, почитай, неделю. Как раз подоспел и губернатор, окончивший свою миссию за границей. Молва опережала его: делил он германские земли – как сорока-воровка кашу. Датский король обижен, а прусский в выигрыше важном и, слышно, отблагодарил светлейшего.

Царь на радостях добрый. Всё же пробрал камрата. Жалоба Фридриха неприятна; он тоже союзник, и переправляться в Швецию добивать Карла надо именно из Дании.

Кочевая жизнь светлейшего позади. Устраивается в хоромах прочно, берёт бразды правления. Временами бывает грустен. Прусская взятка не доказана – и то хорошо. Но каков же итог? Мнил себя главою всей армии – не вышло, Шереметева царь не сместил. Стонет ведь старик, болеет... Должно, спасовал государь перед древней фамилией. Мимо пронеслась и булава гетмана Украины. Не сбылось того, о чём мечталось. Знать, уж выше не прыгнешь. Неровен час, вниз покатишься – фискал Курбатов роет, крыса проклятая, сует нос в хлебные амбары...

Удручённый холодностью царя, Данилыч припал усерднейше к столичным делам. Донимает вызовами Синявина, архитектов. Вернулась забота о царевиче. Подлинно болен или комедию ломает? Никифор жмурился среди зеркал, мямлил.

   – Страждет родимый наш, месяц наш ясный... Чахотка, жаба в груди... С чего бы? От книг, может... Уж он читает, читает, глазыньки трудит.

   – Церковное, верно?

   – И немецкое тоже... И как головушка держит? Планиметрию изучил и эту... дай бог память – стереометрию, что ли...

   – Ладно, ступай!

Доктора подтвердили – чахотка. Обмана нет. А что Фроська скажет? Девку ввели в боковую дверь, Дарья не догадывалась. Фроська ластилась, оба вспомнили былое. Уверяла в амурном пылу, что Алексей надоел хуже горькой редьки, слаб он, утолить её неспособен, извёл капризами.

   – К матке ездил?

   – Христос с тобой! Нетто посмеет!

   – Может, не уследила?

   – И то... По пятам ведь не бегаю.

   – Побежишь, коли надо.

   – Да пошто? Он родителю покорился.

Большие бороды ему свет не застят более: Якова Игнатьева прогнал, Стефана Яворского[85]85
  Яворский Стефан (Симеон Иванович) (1658—1722) – русский и украинский консервативный церковный деятель и публицист, проповедник, с 1701 г, президент Славяно-греко-латинской академии, с 1721 г. президент Синода.


[Закрыть] ругает, аж зубами скрежещет. За границу поехал с радостью – отдохну, говорит, от здешней вони. Этим Данилыч успокоен окончательно. Наградил десятью рублями и обнадёжил: окончит Фроська службу при наследнике – обвенчают её с офицером.

Одевшись парадно, при всех регалиях, князь навестил Шарлотту. Провёл часа три в болтовне с фрейлинами – каждая желала беседы приватной, немки и русские между собой в ссоре. Сходились в одном: канцелярия деньги задолжала, двор испытывает нужду. Не хватает на приличный стол и на корм лошадям.