Текст книги "Град Петра"

Автор книги: Владимир Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

Это Фонтана. Земляк где-то в безвестности, но спор оживает. Зодчий светлейшего князя назойлив. Он вторгается, когда Доменико одолевают сомнения.

Какую же столицу получит Россия? Город купцов, ремесленников, училищ? Всех флагов пристань, новый Амстердам?

   – Иллюзия! Россия не республика. Значит, центр столицы – там, где монарх и его вельможи. Юношеские мечты Петра беспочвенны. Монархия должна блистать.

Так сказал бы Фонтана.

Удавалось ли хоть одному владыке побороть тщеславие знатных? Царь пытается. Он преследует дворян, избегающих службы. Презрение к ним выразил кличкой – «недоросли». Кличка утвердилась официально, стала как бы титулом.

Царь заставил их бить сваи наравне с простолюдинами. Апраксин вчуже оскорбился. Скинул адмиральский кафтан и подбежал к копру, ухватился за канат на виду у Петра. Дерзкая выходка достигла цели.

Возможно, этот случай пришёл на память Доменико, когда он написал:

«Его величество уступает боярам. Сегодня он освободил шалопаев благородного происхождения от чёрной работы, а завтра.,. Чванство и златолюбие ненасытны – бог ведает, чего они потребуют от царя и, следовательно, от архитектора! Что, если произошла ошибка? Фонтана уехал напрасно...»

У Доменико приступ меланхолии. Сын Пьетро замечает сразу – мальчик чуткий, ласковый. Ему шестой год, он упоённо рисует, изводя массу бумаги. Скоропалительно, захлёбываясь, лопочет по-итальянски, по-немецки, по-русски. Отец и гезель занимаются с ним – Земцов даже внушает основы картезианства.

«Архитектурии гезель» – он на деле помощник зодчего. Многие детали зданий, постройки мелкие – его творения, решённые подчас оригинально. Младшие ученики обожают его, Земцов покоряет талантом, весёлым нравом, неуёмной фантазией. С будущего года ему повысят жалованье вдвое, но это всего десять рублей в месяц. После стольких хлопот...

Упражняясь, Михаил набрасывает гимнастические залы, театры, гимназии. Все огромных размеров, всё воздушно – колонны и стекло. Забывает, что находится в России, а не в Греции. Спрашивает учителя:

   – Красиво?

Он ищет «сладость глазу», о которой писал московский зодчий Ушаков[92]92
  Ушаков Симон (Пимен) Фёдорович (1626—1686) – русский живописец и гравёр, автор трактата о живописи.


[Закрыть]. Красота, уверяет Михаил, могущественна. Все препоны падут перед ней.

«Пьетро и Земцов – моя семья. Без них я не выдержал бы испытаний, мне ниспосланных».

* * *

Шарлотту томили предчувствия. Разрешение от бремени было тяжёлым, возникла послеродовая горячка. Принцесса не слушала врачей, разбила об пол флакон с лекарством.

   – Не мучьте, я не хочу жить!

Придворным она твердила:

   – Оставьте меня! Род царя продлён. У меня нет больше долгов на земле.

Царь провёл полдня у её постели, убеждал надеяться на медицинскую науку и на его покровительство. Алексей каялся, царапал себе лицо, размазывал кровь и слёзы. Покинутая Ефросинья злилась. Смерть Шарлотты, последовавшая 22 октября, успокоила её.

Царевич падал в обморок – три раза, как подсчитали свидетели. Потом забрал новорождённого Петра, малютку Наталью и запёрся с ними. В день похорон, 27-го, ему доставили родительское послание – одно из самых пространных, написанных Петром собственноручно. Родитель полагал, что горе вразумлению способствует.

Царь делился болью за сына. Тяжко видеть «наследника, весьма на правление дел государственных непотребного (ибо бог не есть виновен, ибо разума тебя не лишил, ниже крепость телесную весьма отнял; ибо хотя не весьма крепкой породы, обаче и не весьма слабой); паче же всего о воинском деле ниже слышать хощешь, чем мы от тьмы к свету вышли, и которых не знали в свете, ныне почитают. Я не научаю, чтоб охоч был воевать без законные причины, но любить сие дело и всею возможностию снабдевать и учить, ибо сия есть едина из двух необходимых дел к правлению, еже распорядок и оборона».

Отец готов «ещё мало пождать, аще нелицемерно обратишься. Ежели ни, то известен будь, что я весьма тебя наследства лишу, яко уд гангренный, и не мни себе, что один ты у меня сын и что я сие только в устрастку пишу: воистину (богу нзвольшу) исполню, ибо за моё отечество и люди живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя непотребного пожалеть? Лучше будь чужой добрый, неже свой непотребный».

Написано единым духом – о гладкости слога родитель не заботился. Но Алексей не обманывал себя – сие плод размышления зрелого, а по-воински – ультиматум. Испуг вымел все прочие чувства, испуг до холодного пота. Значит, ссылаться на немощи нельзя, отец разглядел уловку. Не очень крепкая натура, но и не слабая... Броситься в ноги, подать диагнозы... Теперь и врачи перепугаются, пожалуй, не найдут чахотку...

Алексей перед опасностью растерян. «Гангренный, гангренный», – повторялось в мозгу. Это конец! Гангрену отсекают... Блеснуло лезвие топора. Кинулся бы на мызу, к Афросьюшке, сейчас, от гроба жены... Постеснялся. Нужен совет. Ощутил себя маленьким, беспомощным. Подвернулся битый, никчёмный Вяземский – Алексей отвёл его в сторону.

   – На, прочитай!

Показал последние строки. Никифор затрясся, узнав почерк царя.

   – Волен бог... Бог да корона... Лишь бы покой был...

Бормочет невнятно, а царь приговорил к смерти... Занёс топор... Покой? Где теперь покой?

Отыскал Кикина. Казначей пытался остудить панику. Царь не казнит, он исход дарует. Отречься – вся недолга.

   – Отстанешь от всего, и будет покой. Для чего тебе власть? Не снесёшь, по слабости твоей...

Это – для ушей посторонних. В доме толчея, готовили стол для поминок, зеркала застилали чёрным.

   – Лишь бы так сделали, – продолжал Кикин. – Напрасно ты не отъехал, да уж не воротишь.

Царевич достаточно сведущ в истории, чтобы понимать – судьба отступника бывает печальной. Кикин сам признал. Да, лишь бы так сделали, отпустили с миром... Гангренного... Да, зря вернулся домой. Жил бы припеваючи... Не воротишь, не воротишь...

Очевидно и другое – согласие с родителем, альянс, хотя бы наружный, исключён. Подумать мерзко. Всё восстаёт внутри. Тем он, царевич, и мил для друзей, что манкирует, упорствует. Зато и широка ему дорога к трону. На руках подымут и усадят, яко великомученика.

   – С ответом повремени, – советует Кикин.

Нет, покончить разом... Три дня, лихорадочно, писал и переписывал грамоту отцу. Выставил заодно образованность, начал плавно, с сухой учтивостью.

«Сего октября, в 27 день 1715 года, по погребении жены моей, отданное мне от тебя, государя, вычел, на что иного донести не имею, только, буде изволишь, за мою непотребность меня наследия лишить короны российской, буди по воле вашей. О чём и я вас, государя, всенижайше прошу: понеже вижу себя к сему делу неудобна и непотребна, также памяти весьма лишён (без чего ничего возможно делать), и всеми силами умными и телесными (от различных болезней) ослабел и непотребен стал к толикого народа правлению, где требует человека не такого гнилого, как я».

Изящный штиль уже поломался. Туманил страх. Возникал родитель, комкающий эту бумагу в ярости. Невольно полились жалобы на нездоровье, привычные, униженные. Словно приговорённый к казни, вымаливающий прощение, он заверяет царя в искренности:

«Того ради наследия (дай боже вам многолетное здравие!) российского по вас (хотя бы и брата у меня не было, а ныне, слава богу, брат у меня есть, которому дай боже здоровье) не претендую и впредь претендовать не буду, в чём бога свидетеля полагаю на душу мою и ради истинного свидетельства сие пишу своею рукою. Детей моих вручаю в волю вашу; себе же прошу до смерти пропитания».

Как иначе отвести топор?

Страх донимал, однако. Алексей обратился к вельможам. Чтобы в разговоре с царём убеждали не гневаться, снизойти к убогому, дозволить покой в уединении, в деревне. Просил Фёдора Апраксина, Василия Долгорукова[93]93
  Долгорукий Василий Владимирович (1667—1746) – князь, «полный генерал» при Петре I, участник его походов и поездок за границу; осуждён и сослан в Казань по «делу» царевича Алексея.


[Закрыть], смутил их немало. Раздобыл обещания.

   – Был я у твоего отца, – сообщил Василий. – Ну, счастье твоё! Я тебя с плахи снял.

Изложил разговор подробно, сочинённый с расчётом. Царь-де был беспощаден. Едва не отколотил ходатая. Слушать не желал.

   – Отошёл всё же, нерв унялся. За тобой вины нет, коли неспособен. Радуйся, свобода тебе! Ни до чего дела нет, ступай к зазнобе своей!

Между тем Петербург судил и рядил – противность между отцом и сыном достигла предела. Главному архитекту об этом сказал Земцов. Он постоянно курьер с новостями. Порадовал, нечего сказать!

Передают, что царь удручён, предполагает объясниться с Алексеем, ждёт от него раскаяния. На этот раз не торопится решать. Странно ему и горько, что угроза лишить наследства не разбудила совесть, что сын так легко, так безропотно отрёкся. Может, сгоряча...

Авось само время поможет... Чаяние, Петру несвойственное. Он молчит, держит в напряжении ближних, всю столицу.

Спустя месяц царь серьёзно заболел.

Скоро Новый год, Доменико, по обычаю предков, очистит дом от мусора, от старья и сожжёт. Если бы сгорели и тяжкие заботы...

«Будущее заволакивается непроницаемой тьмой. Возможны события, подобные землетрясению. Они зародились за стенами дворцов, отчего подчинённый лишь острее чувствует своё ничтожество. Мадонна, будь милостива к нам!»

* * *

Сверкнёт топор или нет, а покамест пытка неизвестностью. Долгорукий соврал, лукавец-родитель ещё ничего не решил. Вот и полагайся на друзей! Царевич со дня на день ждёт письма или ареста. Уже зима на дворе, обильная снегом, – саван ему соткала. Впрочем, какой саван! Казнённого в мешок запихнут да в яму...

Выведать бы стороной... У кого? К мачехе пойти? Слывёт сердобольной, к Шарлотте вот как прилежала сердцем. Застать царицу одну в Зимнем дворце... Удастся ли? Оторопь взяла от этой мысли. Безумие – соваться в пещеру дракона. Никогда не просил мачеху ни о чём и впредь не будет. К Меншикову? Нет, только не к нему...

Ефросинья, видя отчаяние царевича, лелеет как маленького, напевает:

   – Гуляет Алёшенька в лесочке, а там за кусточком – ой, серый волк! Зубами щёлк...

   – Он и есть волк, – перебивает царевич. – Светлейший из подлейших...

Умолк – метресса зажала рот.

   – Глянул Алёшенька – то не волк серый, а зайка белый. Сидит, ушки прижал, сам ни жив ни мёртв.

   – Нет, волк, волк...

Долго ли, однако, пестовать? Ведь двадцать пять лет младенцу.

   – Ну, поплачь, поплачь! Сегодня рыданье, завтра ликованье. Дай карты раскину!

Вопрошает их, по настоянью Алексея, ежедневно. Гадает на зловещего короля пик, сиречь Петра. Догорает бечева его жизни. И янтарь, вещун-камень, показывает согласно. Снова в недрах его гроб, застывшее тело царя.

И вот подтвердилось – родитель заболел. Слышно, исповедовал грехи, причастился святых тайн. Вельможи при нём безотлучно, ночуют в покоях.

   – Притворщик он, – уверяет Кикин. – Янус он двуликий. Испытует тебя... Может, побежишь, яко блудный сын.

   – А если побегу?

   – Шутишь, родной...

   – Побегу сейчас... Не шучу, ей-богу! Побегу и буду служить отцу. А вас на дыбу всех...

   – Нас-то? Рабов твоих?

   – На кой ляд вы мне! Кругом двуличие... Ты пришёл испытывать, ты, требуха собачья!

Противен Кикин – побледневший, заискивающий. Ровно пёс на задних лапах... А родитель хворает серьёзно, сведения достоверные. Права Афрося – страхи надо отбросить. Являть Кикину и прочим правителя сильного, чтоб не пытались дурачить. Янусов – вон! Родитель был крут, так он, царь Алексей, ещё круче будет...

Алексей Второй... Всея великия и малыя и белый России... Песнопения в Успенском соборе, венец над главою наследника престола, пушечные салюты, фейерверки над Москвой-рекой, и тут, над Невой, и повсюду. Бочки вина на площадь – пей, парод, славь Алексея!

Рядом Ефросинья, царица...

   – Тебя сам бог избрал, через меня, – сказал он метрессе.

   – Попов спроси! Нешто позволят!

   – Никого не послушаю. Митрополит – он как любой слуга мне... Как Никифор...

   – Послушаешь, миленький!

Рдея от смущенья, Фроська поддразнивала. Верилось и не верилось. Алексей вызвал Вяземского.

   – Козёл ты паршивый! Как её величаешь?

   – Обыкновенно, – растерялся тот. – Ефросинья Фёдоровна, госпожа наша...

   – Высочество она, понял ты?

Заставил повторить и отвесить её высочеству реверансы. Старик пошатнулся на слабых ногах.

   – Ещё раз, – приказал царевич.

Экзерсис на полчаса задал бывшему наставнику. Затем отпустил, приказав сочинить кантату на бракосочетание – ведь Никифор музицирует.

Фортуна поманила и отвернулась – в декабре царь начал поправляться. На рождестве он смог выйти из дому, отстоять праздничную обедню в Троицкой церкви. Ещё месяц без малого ждал Алексей ответа.

Девятнадцатого января он прочёл:

«Последнее напоминание ещё. Понеже за своею болезнию доселе не мог резолюцию дать, ныне же на оное ответствую: письмо твоё на первое письмо моё я вычел, в котором только о наследстве вспоминаешь и кладёшь на волю мою то, что всегда и без того у меня. А для чего того не изъявил ответу, как в моём письме? Ибо там о вольной негодности и неохоте к делу написано много более, нежели о слабости телесной, которую ты только одну вспоминаешь».

Горечь в первых строках и недоумение. Выросший от отца в отдалённости, Алексей странен. В чём причина упорной враждебности? Почему не говорит прямо? Натурально, он привязан к матери, жалеет её, обижен за неё. Но неужели это чувство застилает всё: долг наследника, нужды России, будущее России? Стало быть, наследник снизошёл до ссоры семейной и погрузился в неё, глухой ко всему остальному. Отрекается от престола, выдвигает – и как будто с удовольствием – царевича Петра, которому нет ещё и года, и неведомо, даст ли бог ему век... Искреннее ли это стремление быть лицом частным, в делах государства не участвующим, или обман, прикрывающий некие замыслы? Так какие же замыслы? Несомненно, разрушительные. Контры между отцами и детьми в гистории бывали, но восстававшие обычно говорили, чего хотят. Этот же таится, молчит. Хуже всего это злобное, упрямое молчание.

«Также, что я за то несколько лет недоволен тобою, то всё тут пренебрежено и не упомянуто, хотя и жестоко написано. Того ради рассуждаю, что не зело смотришь на отцово прещение, что подвигло меня сие остатнее писать; ибо когда ныне не боишься, то как по мне станешь завет хранить?»

Сын просится в деревню, в добровольное изгнание лишь для того, чтобы оттянуть время, – таков вывод Петра. Противник оружия не сложил, он уходит в засаду. Нет, не отказался от трона, жаждет его, чает смерти родителя.

«Что же приносишь клятву, тому верить невозможно для вышеписанного жестокосердия. К тому же и Давидово слово: всяк человек ложь. Також хотя б и истинно хотел хранить, то возмогут тебя склонить и принудить большие бороды, которые ради тунеядства своего ныне не в авантаже обретаются, к которым ты и ныне склонен зело».

«Большие бороды» – это заскорузлые, неприязненные духовные и иже с ними, это внутренний неприятель – на амвоне либо за тыном боярского двора.

«К тому же чем воздаёшь рождение отцу своему? Помогаешь ли в таких моих несносных печалях и трудах, достигши такого совершенного возраста? Ей, николи! Что всем известно есть, но паче ненавидишь дел моих, которые я для людей народа своего, не жалея здоровья своего, делаю, и конечно по мне разорителем оных будешь».

Потомку покажется тяжёлым язык письма. Русских слов для надобностей новой эпохи не хватало. Потомок заметит, что Пётр избегает употреблять слова иностранные, знакомые ему и сыну, уже вступающие в обиход придворный и канцелярский. Здесь слова чужеродные неуместны особенно. Идёт разговор отца с сыном, разговор интимный и вместе с тем кровно касающийся судеб России – постороннее присутствие неуместно.

«Того ради так остаться, как желаешь быть, ни рыбою, ни мясом, невозможно; но или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монах: ибо без сего дух мой спокоен быть не может, а особливо, что ныне мало здоров стал. На что по получении сего дай немедленно ответ или на письме, или самому мне на словах резолюцию. А буде того не учинишь, то я с тобой, как с злодеем, поступлю. Пётр».

Принято решение, едва ли не самое трудное в жизни Петра. Оттого и покинуло его постоянное великое поспешание.

Советов при этом Пётр ничьих не хотел. Он делился с Екатериной – она силилась отвлечь, утишить боль, оберегая здоровье мужа. Поддерживала теплившиеся чаяния. Самой мечталось примирить сына с отцом и с собой, являла доброту, ласку к Алексею, наталкиваясь на холодность. Ненавистная мачеха...

Данилыч – и тот не знал, как поступить с царевичем. Высказывался как-то робко, переводил речь на другое, чем только сердил Петра. Однажды предостерёг – народ примет весть о постриженье Алексея дурно. Скажут – мало того, что Евдокия в монастыре, и сын в келье заперт. А что добровольно – поди докажи! Пётр думал об этом. Так что же – терпеть дезертира?

Царь вынес решение один. Оба – отец и сын – томились в эти месяцы одиночеством. Притом отец, подавляя в себе личное, жил заботой о людях своих, о государстве, сын с трепетом ждал приговора.

Итак – монастырь...

Ответить немедленно, а не то... Снова блеснул топор – родитель не пощадит, прикончит как изменника. Значит, монастырь... Монашеская ряса не пугает, Алексей уже примерял её мысленно. Прочёл строки отца с облегчением, нервно смеясь, протянул письмо Кикину. Тот повторил сказанное некогда:

– Клобук не гвоздём прибит.

Монашество – безопасность, убежище до поры. Ключ замкнёт келью, ключ и отопрёт. В том все ближайшие согласны. И Афросьюшка тоже.

Родителю ответ краток:

«Милостивейший государь-батюшка! Письмо ваше я получил, на которое больше писать за болезнию своею не могу. Желаю монашеского чина и прошу о сём милостивого позволения. Раб ваш и непотребный сын Алексей».

* * *

   – Царевич-то кранк, кранк...

Синявин шепчет, разминая в пальцах понюшку табака, озираясь на писцов, скрипящих перьями, на громогласных подрядчиков, забежавших в канцелярию с мороза. Немецкое слово, вмешанное в простоватую северную речь, смешит Доменико. Болен царевич, на этот раз непритворно. Что за секрет!

Верно ли, что царь заходил проведать сына? Истинная правда, Ульян слышал от губернатора. Алексею велено подумать ещё и ещё. Монастырь обождёт. Семь раз примерь, говорит пословица, один отрежь. Ещё новость – государь собрался за границу.

   – Царица с ним и племянница. Та, сосватанная за герцога – в Мекленбург, кажись[94]94
  ...племянница. Та, сосватанная за герцога – в Мекленбург, кажись... — Царевна Екатерина (1602—1733)—дочь царя Ивана V Алексеевича, племянница Петра I, герцогиня Мекленбург-Шверинская.


[Закрыть]... Две Катерины, да на счастье ли? Темна вода во облацех.

Вобрав крошки мясистым носом, Ульян оглушительно, жмурясь от наслаждения, чихает. Доменико защитил ладонью свечу. Спросил, каково теперь губернатору.

   – Кисло, Андреи Екимыч, знамо кисло. От государя прежней-то ласки нет. Сказывают, не поцеловал даже камрата своего, когда прощался.

   – Что насчёт города?

   – Свежего ничего, Андрей Екимыч. Колокольню государь помянул, чтоб поспешали.

Следственно, наказ прежний. Кроме работ в цитадели, строить на левом берегу Почтовый дом – вместительный, с ресторацией, с покоями для ночёвки приезжих, для разбора почты и для собраний. Продолжить канал от Невы к Мойке, через луг. На Троицкой площади отделать камнем Гостиный двор, а на Выборгской стороне начать госпиталь – каменный же. И конечно, радение особое о колокольне. Её, вздымающую гигантский шпиль, царь хочет увидеть как можно скорее.

Туда и лежит дорога архитекта, тысячу раз хоженная. Звонница растёт, два яруса закончены, летом прибавится третий. Там, почти бессменно, Земцов. Полушубок расстегнут, жарко ему. Румянец на щеках не от мороза – гонит вверх колокольню и восхищен ею.

А следом за Доменико в крепость вошёл Фонтана. Привязался в последние месяцы. Слушал разговор с Ульяной, а сейчас, незримый для гезеля, берёт кирпич, взвешивает на руке, саркастически улыбается:

   – Купил тебя царь.

Разглядел печать главного зодчего. Ударил об стену кирпичом. Me разбился.

   – Русские научились кое-чему. Однако не обольщайся! На болоте строишь.

Улучил момент, пристал, когда Доменико, набрав столичных новостей, ощущает некую зыбкость в почве, некую хрупкость в плотной, пылающей на солнце кладке.

   – Спроси русского: чья это печать? Скажет – антихриста... Ты беспечен, друг мой! Эти своды упадут в один миг, Петербург зарастёт бурьяном. Город антихриста... Не смейся, милый мой! Представь – завтра переворот, Меншиков повешен... Алексей сильнее, за ним множество народа, за ним самые знатные семьи. Царь боится сына, да, боится.

Заглушить лукавый голос, завистливый голос, оживающий где-то внутри. Встать рядом с гезелем – сомнения его не посещают как будто. Он лучше знает, он русский. Он строит и любуется, верит в красоту, в прочность её, в непобедимость.

Фонтана не унялся:

   – Ах, царь уезжает. Он очистил поле для сына. Весьма, весьма неосторожно...

Оказывается, родной диалект звучит иногда чуждо. Надоел земляк. Некогда спорить с ним.

Вечером зодчий сам вызвал Марио, несносного пророка. При нём писал в Астано племяннику Джузеппе, будущему зятю.

«Вы не сообщили мне, что вам рассказал Фонтана. Он воображает, что царь соблазнил меня деньгами, славой, этим и удерживает. О России болтают глупости, пугают вас. Дорогой Джузеппе, не оставляй мысль о контракте с царём, я помогу тебе! Царь в седле крепко, и противники его бессильны. Я же служу ему потому, что он желает добра своим подданным. Зло не купит меня ничем – пусть это будет и твоим принципом».