Текст книги "Град Петра"

Автор книги: Владимир Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

ЧАСТЬ 3
МОРСКАЯ КРЕПОСТЬ

Три дня длилось торжество. Кроншлот, обкуренный ладаном, окроплённый святой водой, принял и возлияния винные. Пётр ходил по ярусам с чарой, которую непрестанно полнили, поздравлял офицеров и простых пушкарей, приказывая каждому осушить до дна. Бочку за бочкой вкатывали на причал. Потом, внезапно, лицо царя переменилось. Подозвал Брюса, выпалил:

– Смотри, Роман! Прозеваешь – повешу!

Веселье стихло. Пётр отбыл в Петербург, а оттуда к войску. Кампания 1704 года началась. Полки, зимовавшие в Пскове, в Новгороде, пришли в движение. Многое должно решиться нынешним летом. А все кругом мешкают, начиная с Шереметева. Снова удручают фельдмаршала царские понуканья – «Извольте для бога делать наискорее!», «Как возможно поспешать!».

Как всегда опережая время, Пётр уже вздымает мысленно стяг виктории в Дерпте, в Нарве. Два направления сей кампании, два шведских оплота на южных пределах Ингрии... В руках российских они важная преграда для Карла, вздумай он поворотить из обглоданной Польши вспять.

Стало быть, – рассудил Пётр, – стратеги Карла будут немало встревожены наступлением русских. Надо полагать, учинят манёвр отвлекающий, остриём к Петербургу. И с вящим против минувшего года упорством. Шпиль Петра и Павла, вознёсшийся над Невой, – бельмо шведскому глазу.

Предвиденье оправдалось.

Король Карл, узнав из Стокгольма о приготовлениях царя, возмутился:

– Дворцовые шаркуны! Они обещали мне загнать в ловушку этого безумца. Ноющее старье! Гнилая салака... Где же настоящие скандинавы?

Камергер Адлерфельд, летописец похода, занёс в свой дневник суровый ответ короля. Его величество не отпустит ни одного солдата. Бездарные вояки, бессильные перед варварами, помощи не заслуживают.

Немощного, измученного подагрой Крониорта сменил моложавый, азартный Майдель. Отстранён и Нумерс, на его месте Депру, моряк более опытный, знаток операций десантных. Снова разверзлись клещи – угроза Петербургу с моря и с суши.

Девятого июля Пётр находился под Дерптом. Артиллерия разных калибров стянута к фортеции – задуман обстрел сокрушительный, «огненный пир». В этот день часовые Кроншлота увидели на горизонте вражеские паруса – плотное белое облако, подгоняемое западным ветром. Оно приближалось медленно. Вице-адмирал Депру очутился в водах незнакомых, эскадра опасливо теснилась в узкостях среди песчаных перекатов. Отдельные корабли различались с трудом. Один линейный, семь фрегатов, стайки мелких посудин...

Тотчас отправили гонца в Петербург. Комендант Брюс, выслушав новость, подивился:

   – Линейный-то на что?

Гонец, преусердный унтер-офицер из мужиков, почесал за ухом:

   – Вот и я в сумлении – на что? Должно, пужает.

Разузоренный, облепленный резными чудищами левиафан выглядел в «финской луже» скорее неуклюже, чем страшно. Однако орудий на нём десятков шесть, а солдат вместит целый полк. Плавучий форт вышел против Кроншлота.

Брюс не счёл нужным извещать царя. Зачем беспокоить попусту. – Дерпт далеко. Напомнил унтеру наставление Петра – оборонять крепость до последнего. «И когда неприятель захочет пробиться мимо оной, стрелять, когда подойдёт ближе, и... так стрелять, чтобы по выстрелянии последней первая пушка была готова и чтоб даром ядер не терять».

Вскоре с залива явственно донеслась канонада. К вечеру бой утих, Кроншлот уведомил, что шведы отошли. Урона не причинили, понеже линейная громадина близко подступить не смогла, ядра не долетали. А русские пушки, оказалось, бьют дальше. Королевские суда попали под огонь перекрёстный, с форта и с батареи, что на острове Котлин.

Следовало ждать и Майделя. Посты, расставленные по выборгской дороге, углядели знатное число пехотинцев. Переправились через реку Сестру, маршируют к Петербургу. С гиканьем, с трубным рёвом кинулись навстречу две тысячи конников. Чубатые запорожцы в широченных шароварах, увешанные клинками и пистолями, чалмоносные лучники-татары, эскадроны драгун, приданные блюсти порядок. Однако не сдержались они... Лавина сшибла, развеяла шведский авангард, понеслась, опьянённая лёгким успехом, пока не напоролась на пушки. Смешалась, отхлынула с потерями.

Минуты не промедлил Брюс. В тот же вечер тысячи лопат вонзились в землю – солдаты и работные люди, снятые с городовых дел, рыли траншементы, гнезда для артиллеристов, насыпали брустверы. В одну ночь, к утру 12 июля, сотворили непрерывный заслон по краю Городового острова, лицом к северу. Майдель не чаял подобной расторопности от «русских медведей». Шведы без выстрела пересекли Выборгскую сторону, опустевшую, безмолвную, и начали рубить плоты, спускать их в протоку, как вдруг берег озарился вспышками, загремел убийственно. Орудия, фузеи, мушкеты палили в упор. Противник залёг, окапывался, Майдель, несмотря на тяжёлую убыль, упрямился: вот он, Петербург, почти что взят!

Четыре часа длилась жестокая перестрелка. Майдель убедился наконец, что русских не сбить. Полки его, измотанные, поредевшие, потянулись обратно к Выборгу. На пути, около полудня, к генералу прибежал ординарец от Депру: адмирал просит подмоги. Шлюпки, шнявы, плоскодонные барки рядом, в заливе.

   – Заверьте его превосходительство, – хмуро выдавил Майдель, – в моём глубочайшем уважении.

   – И только?

   – Да.

Мимо везли раненых; с телег в дорожную пыль капала кровь. Тягостное отступление. Юный офицер недоумевал: неужели нечем помочь флоту?

   – Десант исправит положение, – умолял он. – Мощный десант... Две тысячи ваших солдат...

   – Две? Какой пустяк! – зло усмехнулся генерал.

Отказать, однако, невежливо. Вызовет скандал, гнев короля. Две тысячи наскрести можно. Но это много... Чего доброго, Депру действительно прорвётся в Неву. Повеса Депру, хлыщ, пропахший женскими духами, тщеславный полуфранцуз. Пожалуй, ему одному достанутся лавры победителя...

– Тысячу и то вряд ли смогу... Так и быть, из братских чувств к его превосходительству...

У Майделя созрел свой план. Он переждёт, получит подкрепление и воевать будет сам, независимо от моряков. Если адмирал провалится, тем лучше...

Между тем канонада над заливом возобновилась. Корабли, насколько хватало глубины, приблизились к Котлину, но били вслепую. – Иоанновская батарея на лесистом мысу острова шведами не просматривалась, молчала. Линейный корабль спускал лодки с матросами, с пехотинцами Майделя. В адмиральской каюте, на столе, уже был готов рапорт: остров Котлин одним броском захвачен, царские люди поголовно уничтожены. Форт Кроншлот, оставшийся в изоляции, обречён, фарватер к Петербургу открыт...

Тишина на острове обманула Депру. Рапорт был отправлен до исхода боя, достиг Стокгольма, затем попал в анналы Адлерфельда, а оттуда, много лет спустя, в печатное издание его подобострастных «Походов Карла XII», Проверить камергер не потрудился, на северном фронте войны он не бывал, так как состоял при короле безотлучно.

Батарея на Котлине удержалась, выстоял и полк Толбухина, расположенный умело, в засаде. Десант был отбит. Депру отошёл и более в грозную узкость тем летом не толкался: надлежало чинить продырявленные борта.

«Ни одна бомба в Кроншлот не попала, – написал, ликуя, Брюс, – понеже та крепость малая, а шведские бомбардирные корабли стояли на дальнем расстоянии».

Долетели бы бомбы – причинили бы пожар, смертельно опасный для деревянного строения.

Впрочем, судьба Петербурга решится на суше, на материке, – так считал Пётр, а в согласии с ним и комендант. Отогнав Майделя, Брюс не дозволил себе покоя, русские дозоры следили за каждым движением противника. Шведы за Сестрой, они сломали все мосты за собой, корпус, приняв новобранцев, возрос, довооружился.

Окрылённый неудачей флота, Майдель ободрился. У него теперь другой план, русские будут застигнуты врасплох. В начале августа, стремительным маршем шведы обогнули город и засели в развалинах Ниеншанца.

«Противнику доставили сорок телег с разным припасом, – доносили Брюсу. – Сколачивают плоты, намерены перейти Охту».

Комендант не спешил, созывал войска, расположился напротив, на левой стороне речки. И тут Майдель удивил несказанно – прислал парламентёра. То был рыжий детина – гренадер, и сопровождали его, по обычаю, барабанщик и два солдата. Брюс не сдержал усмешки, читая длиннейшее, сотканное из политесов послание, – суть, обряженная ими, ясна заранее.

«Генерал-поручик над пехотою Георг Яган Майдель, барон и господин, со вручённым мне войском пришёл именем его величества короля в провинциях его лежащию крепостью Санкт-Петербург от господина коменданта добродетельно желати, дабы всякого страху, иже от того произойти может, убегнуть...»

Предлагают сдаться. Чего тут больше, самонадеянности или отчаяния? Может, прознали, что Петербург отдал часть пушек и солдат Шереметеву...

Гренадер, подбоченясь, крутил ус, барабанщик, передохнув, затрещал оглушительно.

   – Сожалею, – сказал Брюс, угомонив его жестом. – Досточтимый генерал напрасно счёл меня способным на измену.

Ответить надлежало и письменно, с соблюдением всех приличий. Комендант не ударил лицом в грязь.

«Зело мне дивно, что господин генерал-поручик предлагает, иже от моего всемилостивейшего государя приказанную мне крепость уступить. Тако да позволит господин генерал-поручик в своей земле лежащие крепости и места отойтить... и впредь таким писанием ко мне и прочим да пощадить».

В Петербурге семь полков, готовых к отпору, пять с половиной тысяч бойцов. Но исход дела определила артиллерия. Для пушкарей позиция противника была открытой, навесный огонь накрывал её метко, кучно. Тяжёлые снаряды и бомбы разносили остатки строений, лишали шведов укрытия. Кураж Майделя иссяк. 9 августа гнездо противника опустело, генерал исполнил совет Брюса, отбыл восвояси.

Тем и завершился и сухопутный натиск шведов. До следующего года Петербургу быть в покое.

Осмотрев траншеи, брошенные неприятелем, камни и балки Ниеншанца, перемешанные обстрелом, Брюс, чуждый хвастовства, написал царю скромно, что шведам «не без урона». Для выражения торжества слов не находил. Радовался бы ещё больше, если бы знал, что в этот же самый день Пётр вступил в Нарву.

Дерпт покорился ещё в июне – «огненный пир» удался. Теперь Нарва, где «бог оскорбил», Нарва, которую царь прозвал нарывом – застарелым, надсадно ноющим... Наконец-то добыт реванш!

   – Нарыв прорвало, – объявил царь друзьям.

Целый месяц сопротивлялась многобашенная цитадель – и держалась бы дольше, если бы не сноровка пушкарей. Изо дня в день ядро за ядром впивалось в стену, пробивая брешь.

Отныне ещё твёрже встала Россия при море, на невских, облюбованных Петром островах.

* * *

«Простите меня и поймите: как ни горька мне разлука с вами, я вынужден возобновить контракт с царём. Он нуждается во мне, доверил мне многое, и оставить его в эту трудную пору я по совести не могу. Даже на короткое время, увы, не вырваться! Не беспокойтесь за меня! Война далеко, меня атакуют лишь комары, которые плодятся здесь неимоверно».

Доменико щадил родных, – война ломилась в Петербург. В то утро, когда Майдель пытался взойти на Городовой остров, архитектонский начальник был на передней линии, услышал жужжание шведских пуль. После боя не сомкнул глаз: враг, того гляди, нагрянет снова. Откуда? Где более всего потребны работные люди? Но всё это Доменико откроет семье когда-нибудь потом, в Астано, а письма его говорят о трудах мирных, повседневных. Доканчивает то, что не довёл до конца Ламбер, – здания в крепости Петра и Павла, для разных нужд.

«Дома эти имели вид ужасный, так как генерал Ламбер выкрасил их в чёрный цвет. Я вызвал маляров, дабы замазать гнетущее душу свидетельство дурного настроения моего предшественника. Имитация кирпича, угодная царю, не получилась, краска оказалась плохой, и стены вскорости сделались пятнистыми. Таково и моё жилище. Оно ничем не отличается от других офицерских изб, теснящихся внутри крепости. Справа кордегардия, слева пекарня, издающая приятный аромат свежего хлеба. Однажды, в бытность свою здесь, царь посетил её».

Доменико описал подробно, как царь велел подать огромный свежеиспечённый армейский караван и сел на него, сплющив в лепёшку. Но не попортил изделие ничуть. Как только царь поднялся, хлеб вздохнул, именно вздохнул и обрёл прежнюю форму. Проверку выдержал.

Иногда вечером, уладив с Брюсом неотложное, царь заходил к зодчему. Узкое избяное оконце словно светлело, за ним проступало будущее. И каждый раз после этого Доменико набрасывал на бумагу видения будущего, забыв о сне, в странном, каком-то горячечном предвкушении счастья.

«Царь посвящает меня в свои намерения, весьма обширные, желает моего участия в задуманном».

Васильевский остров, изрезанный каналами – густо, куда гуще, чем в Амстердаме, очаровавшем Петра. Верфи, склады, голландские подвесные мостики... Каменные стражи – бастионы... Город, пронизанный водами дельты, взметнувший ввысь огни маяков, мачты кораблей. Совсем не похожий на русские поселения, на Москву.

   – Москва! – бросил царь с досадой. – Будь я Нерон, спалил бы... Да нет уж, пускай живут там... Да благодарят меня за Петербург.

Доменико не понял.

   – Раскинь умом, мастер! Полетели бы там головы, кабы не Петербург. А так, может, одумаются...

Новый город, новый... И вдруг блеснул в памяти город Солнца, фантазия сочинителя Томазо Кампанеллы[53]53
  Кампанелла Томмазо (1568—1639) – итальянский мыслитель, утопический коммунист; в книге «Город Солнца» (1602 г., изд. в 1623 г.) изобразил идеальное общество.


[Закрыть]. Доменико читал книгу с восторгом – город всеобщего благополучия. Все трудятся, каждый пожинает плоды трудов своих... Нравы просвещением очищены, доброта и справедливость торжествуют.

Когда Пётр рядом, лицом к лицу, встряхивает кудрями, колотит кулаком по столу, вдалбливая мысль, или, отшвырнув табурет, шагает по каморе, затихает, уносясь в будущее, зодчему мнится – всё по силам этому великану.

   – Здесь у нас сад, смотри, мастер!

Остановившись у стены, перед картой, Пётр очертил рукой пустыри на левом берегу Невы, против своего дома и причалов. Широкие аллеи, деревья и цветы из разных краёв...

   – Гуляй кто хошь! Исполнил что надо – гуляй!

И школы учреждает, доступные всем. Царю сочувствует Лейбниц[54]54
  Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646—1716) – немецкий математик и философ; основное сочинение – «Новые опыты о человеческом разуме» (1700—1704 гг., изд. в 1765 г.).


[Закрыть]. Доменико не читал его, но из уст Петра слышал – это один из мудрейших мужей Европы.

Посещения царя кратки, но странная лихорадка треплет долго. Выгнав злейший трубочный дым, зодчий рисует.

О жизни своей здесь, о защите нужно думать прежде всего. Петербург покамест фортеция на море, и быть должно ей неодолимой. Цитадель Петра и Павла оденется камнем. Поднимется Адмиралтейство – стапели, мастерские в крепкой опояске стен – ещё один оплот на Неве. Где его строить, ещё не решено.

Сознает зодчий, вполне сознает: на год и на два отодвинется срок контракта. Не стоит загадывать, не стоит...

Утопая в рутине, расстроенный до слёз недовозом брёвен или харча – остро врезалось в память это смачное русское слово. – Доменико внезапно чувствует себя покинутым, заблудившимся сиротой. Он ругается по-итальянски. Проклятье! Наплевать на всё, смыть с сапог, с рук непросыхающую болотную грязь – и домой, в Астано! Бывает, ностальгия ждёт мелкого повода, чтобы ужалить нестерпимо. Косой луч солнца, упавший на стол, на тарелку, точно как когда-то... Звук коровьего колокольца, сонное бормотанье голубей...

Сердитый, придирчивый выходит архитектонский начальник к работным людям. Разражается непонятной бранью. Лентяи, задерживают его здесь, в унылой, мокрой Ингрии... Вот сдаст он Брюсу эту казарму, этот земляной редут – и баста!

Домой, в Астано!

Противна пятнистая изба, надоел котелок с кашей из ротного котла. Но на стенах, на конторке, на сундуке – чертежи и наброски будущего. На некоторых листах след нетерпеливой руки царя. Он присутствует постоянно. Его почерк, крошки его табака...

Адмиралтейство... Где ему быть? На Городовом острове, возле царского дома, оно зачёркнуто. Перенесли, по зрелом размышлении, на Васильевский, где больше простора. Но и там оно под сомнением.

Отбившись от Майделя, Петербург взялся за топор, за пилу. Городовое дело пошло бойко. Нахлынули босые ватаги мужиков. В Курске, в Орле, в Воронеже выпускали воров из тюрем на поруки конвоирам. Кто поздоровее, тот добирался, лязгая цепью. На церкви Святой троицы заблистал высокий шпиль, на площади того же названия подвели под крышу остерию. «Три фрегата» – окрестил её царь. Выбитые на медной доске, они висят над входом – статные, в вихре порохового дыма, и зазывают к стойке, к длинным, тяжёлым столам, прибитым к полу гвоздями. Расширен Гостиный двор, избяные резиденции высших чинов обрастают пристройками. В Летнем саду принялись высаженные молодые дубки, липы, брызнул, поднял дрожащую радугу первый фонтан.

В августе из побеждённой Нарвы заскочил ненадолго Меншиков. У Доменико смотрел эскизы Адмиралтейства, за усердие похвалил и, теребя плечо зодчего, покровительственно прибавил:

   – Бедновато у тебя... Помпа нужна, понял? Тут же адмиралы, главная власть морская. Здание не хухры-мухры – столичное.

Столичное? Так неужели Петербург... Губернатор подтвердил: да, такова воля его величества. Правда, указа на сей счёт нет.

   – К тому идёт... Вот образумим Карла... Ты испугался, что ли, архитект?

Князь смеётся. К тому идёт, пусть... Но начинать сейчас, под огнём врага? Майдель за Сестрой, вернётся не сегодня-завтра. Строить столицу?

Смех умолк, выпученные глаза Меншикова стали холодными. Он сорвал со стены набросок Адмиралтейства, скомкал. Произнёс, едва разжимая тонкие губы:

   – Кого боишься, архитект?

Наступил на комок бумаги, вышел. Доменико, потрясённый неожиданностью, обидой, долго не мог успокоиться. Столица? Когда-нибудь, если богу угодно... Царь дерзок невероятно. И не терпит промедления... Доверяет ему, Трезини из Астано, столичное здание...

   – Светлейший ошибается, – пожаловался он Брюсу. – Я вовсе не из-за шведов...

Роман разжал пальцы, наклонил лобастую голову, поглядел на ладонь.

   – Я сам поражён. Перемены, перемены... Торопимся очень... Не наломать бы...

Деды его, шотландцы, бунтовавшие против английского трона, откочевали в Москву. Но и потомок не забыл Марию Стюарт, королеву гордого племени, носит её изображение на перстне-талисмане. Невинноликая, в чёрном траурном облачении, она осуждает своевольство монархов. Не она ли сблизила Доменико с Романом?

   – Губернатор не хочет меня... Дворцы ему давай, дворцы! Нет, увольте! Есть Фонтана... Отец пишет мне: не слишком ли ты, мальчик, уповаешь на русского владыку? Околдован ты, как будто... Берегись, поскользнёшься!

Роман досадовал:

– Экой фейерверк! Окачу тебя, вот, из ушата... Губернатор тоже слуга, как и мы.

Потом другие мысли посетили Доменико. Конечно, не ему сооружать столицу. И Фонтана не годится... Красоту Рима создавали великие зодчие. Микеланджело, Браманте... Он, Доменико, недостоин обмыть им ноги. Неповторимым в своей прелести должен быть и Петербург – очаг просвещения. Безусловно, царь призовёт самых одарённых зодчих. Наилучших в Европе...

«Уже не в туманной дали тот лучезарный день, когда я буду с вами, мои дорогие. Надеюсь, в течение года я управлюсь здесь. Царь получит от меня необходимые здесь укрепления – и я свободен. Привезу вам русской икры и русские меха – они вылечат бабушку от ревматизма».

* * *

   – Кто же он?

   – Сэр Чарлз Витворт. Восходящая звезда нашей дипломатии. Ему нет ещё тридцати, а он уже...

   – Знаю, знаю, – перебил Дефо. – Подвизался при венском дворе. Да, родился в тысяча шестьсот семьдесят пятом. Сын Ричарда Витворта из усадьбы Брауэрпайп. Преуспевал в Кембридже, в колледже Святой троицы.

   – Чёрт вас возьми! – воскликнул Гарлей. – Вы зазубрили ваши досье наизусть.

   – Известную часть, – ответил Дефо скромно. – Что ж, выбор недурной. Я опасался, что вы пошлёте в Россию какого-нибудь напыщенного дурака. Вроде Стоуна.

   – Он в штате посольства.

   – Знаю. Умора! Заявил мне, что ненавидит конину, а московиты – мусульмане, и ему придётся... Я обогатил его эрудицию. Умоляю, прикройте окно!

На набережной Темзы завопили трубы. Военный оркестр устроил репетицию.

   – Серенада в честь государственного секретаря, – заметил Дефо колко.

   – Ничего подобного. Марш сложен во славу Мальборо.

   – Ах, простите! Мы всё ещё празднуем победу при Бленхейме. Леди Мальборо прыгает от радости, и её величество пытается сделать то же, несмотря на свою комплекцию. Поэтому Витворт ещё не утверждён. Нельзя портить настроение её величества. Нельзя поминать богохульника Петра.

   – Перестаньте, несносный вы человек!

   – Я приготовил для вас речь в парламенте. Слушайте! Битва при Бленхейме ничего не решила...

Гарлей поднял руки.

   – Ради бога... Мальборо недосягаем, королева заказала для него чертог. Она носит его на руках.

   – Но желудки-то пусты.

   – Зато праздник. Нельзя отнимать праздники.

   – Они заглушают голод. Но ненадолго, ваша честь! В Лондоне никогда не было такой массы нищих.

Прекратить войну! Только мир принесёт равновесие в Европу. Пусть Франция и Испания под одной короной! Опасно для Англии? Чушь? Ведь не удержатся они, сами вырвутся из упряжки. Французы будут только ослаблены раздором. Как не понять простой истины – история умнее людей, дерущихся из жадности, из зависти. Либо орущих в парламенте...

   – Другое дело – поход царя Петра. Карл поступил бы умно, если бы уступил ему гавань. Нет, артачится! Потеряет больше – ручаюсь, ваша честь!

Швеция нарушила равновесие, захватив земли германские, польские, всё Балтийское море. Срок её триумфа краток. Россия требует своего по праву.

Гарлей слушал, отхлёбывая пиво. Теории у писаки занятные, но неосуществимые. Бессильны все люди и лошади короля... Люди и лошади... Вдруг в памяти – Дейзи, норовистая кобылка Дейзи, на которую он поставил изрядные деньги.

   – Подвела, мерзавка! – вырвалось у Гарлея.

   – Царь победит, и противиться ему нелепо, – продолжает Дефо упоённо. – Мы все убедимся...

Наивен писака. Он воображает, что тайная агентура, раскиданная по всем странам, одарит глубоким познанием и укажет путь к всеобщему миру. Разум одолеет вражду. Какой же должен быть разум? Уж верно, не человеческий.

   – Допустим, вы правы. Ну и что? Ваш совет придётся по вкусу вигам, а тори взбеленятся. Или наоборот.

   – Английская беда! – вскричал Дефо. – Царь ужасался, посидев в парламенте. Он сказал, что не взялся бы править у нас. Скорее поступил бы в матросы.

   – В адмиралы, – поправил Гарлей.

   – И какое благонравие! Он будет благодарен нам до конца дней своих, если мы поможем ему сохранить Петербург. Только Петербург... Я имею точные сведения – царь охотнее отдаст любую из своих провинций. Поймите, он ждёт из Англии посредника, и это нам выгодно. Жаль, Витворт лишь посланник, а не посол. Так когда же он отчалит?

   – Боюсь сказать.

   – Позор! Мы добываем сведения о России от купцов. Как о Китае... Доложите её величеству прямо: Пётр становится монархом могущественным. Шведы обломали зубы о Петербург. Анкерштерн похвастал раньше времени и стукнулся лбом. Русские отразили флот и пехоту. Вот у меня тут данные о потерях. Учтите, из шведского источника...

   – От купца?

   – Нет, от дипломата.

   – А, всё тот же таинственный аноним! Ладно, хватит! Мой Чапман – чудо, верно ведь?

Взгляд Дефо бродил по книжным полкам. Новая страсть у Гарлея – красивые переплёты. Разоряется на Чапмана – искуснейшего в Лондоне мастера. Бархат, сафьян, кожа трёхмесячного телёнка... Сочинения Свифта[55]55
  Свифт Джонатан (1667—1745) – английский писатель-сатирик, политический деятель; основное произведение – «Путешествия Гулливера» (т. 1—2, 1726).


[Закрыть]. Надутый индюк, кивком не удостоит худородного... А почёт ему – корешки в золоте выкупаны.

   – Истина прекрасна и в рубище, – сказал писака. – Знаете, о чём я подумал? За сто лет ни одной книги о России, сколько-нибудь солидной. Придётся мне...

   – Желаю успеха. Как поживает... Тьфу, запутаешься с вами! Да, ван дер Элст.

   – Тс-с! Не надо имён. Фламандец. Никак вы не привыкнете, рассеянный вельможа! Бездельнику нагорело от дяди. Фламандец перебирается в Петербург. Музыкант, церемониймейстер, геральдист – находка для двадцать седьмого.

Русские под цифрами. Двадцать седьмой – Меншиков, второе лицо после царя. Гарлей ироничен. Ох, мудрит писака! Увлёкся конспирацией... Фантазёр! В мире нет ничего тайного.

   – Поверьте, ваша честь! На свете не было такой секретной службы, какую я создаю для Великобритании. Мне поставят памятник. Вы дали спутника фламандцу?

   – Вуд, вероятно, выехал.

   – Табачник, ваша честь! Табачник!

* * *

«Увы, дорогой дядюшка, я не провидец. Я обыкновенный смертный, впрочем, по-прежнему бесконечно преданный вам и королю. Моя вина в том, что я слишком уверовал в наше оружие и ждал падения Петербурга с часу на час. Только поэтому я загостился в Москве, как вы изволили выразиться, среди усыпанных жемчугами боярынь и разомлел от кваса. Ценю ваш юмор, дорогой дядюшка, и желаю вам иметь запас его на многие годы вместе со здоровьем. Квас – это освежающий напиток из хлеба, а жемчуга я всё чаще вижу на платьях европейского фасона. Да, мода подчиняет русских успешнее, чем наши второразрядные военачальники, которых король терпит на задворках. Тысячу раз пардон!

Итак, я в Санкт-Петербурге. Название громкое, но, строго говоря, это не город и не крепость – то и другое существует в сумасбродной голове царя. Здесь форменный цыганский табор, только огромных размеров. Крепость Петра и Павла земляная, её размывают паводки, построена она наспех, строения внутри деревянные: одна-две бомбы – и они вспыхнут костром. Неистовое нетерпение царя привело к тому, что некоторые суда, пригнанные в Петербург с верфи Олонец и стоящие в рукавах дельты, уже нуждаются в починке. Почему же наши вояки потерпели здесь столь постыдную неудачу? Вы пишете, что они недооценили противника и слабо изучили местность, – отсюда и поручения, вами на меня возложенные. Польщён чрезвычайно! Но если мне и удастся, к примеру, сосчитать все пушки в цитадели, это ещё не всё. Самое сильное оружие русских – это их воодушевление. Царь сумел его разжечь до крайней степени. Вероятно, наш флаг будет водружён здесь лишь его величеством лично. Я же со своей стороны полон желания этот день приблизить.

Прошу вас, однако, не преувеличивать мои возможности. Я один из многих слуг Меншикова, в избе нас четыре иностранца, и живём мы по-солдатски, спим на соломенных тюфяках и умываемся на улице. Княжеский герб, нарисованный мной, губернатору понравился, он ко мне милостив. Характер у него неровный, часто он бывает груб й заносчив. Кажется, главное его старание – возместить низкое своё происхождение роскошью, которой ещё нет, мечтает о дворце на берегу Невы, устроенном по-европейски, дабы перещеголять русских аристократов. Способности этого человека изумляют: он быстро усваивает языки; помимо немецкого и голландского, приобрёл, с помощью приезжих, французский, от пленных воспринял немало шведских фраз. Выполняя иногда роль переводчика, я остерегаюсь говорить при нём слишком правильно.

Большую часть времени Меншиков проводит в армии, и я обязан слушаться его секретаря Волкова. Это старый служака, аккуратный и недоверчивый. Впрочем, я не чувствую слежки за собой, когда посещаю наших военнопленных. Вы видите, дорогой дядюшка, я на пути к чему-то, надеюсь, ценному для нас! Царю не терпится получить карты Петербурга, окрестностей, а нужных людей среди русских ничтожное число. Картографы среди пленных имеются, мне надлежит ими командовать.

Хочу порадовать вас: мой друг Трезини выпросил у губернатора жалованье на чертёжника, и я, конечно, рекомендовал парня, весьма для нас подходящего. Швейцарец продлил контракт и будет проектировать сооружения прежде всего военные. Вообразите – царь представляется ему идеальным монархом, образцом для всех венценосцев Европы! Как трогательно! Этакая блаженная, детски незамутнённая душа! В нашем-то кровавом веке!

Итак, ваш лягушонок превратился в проворнейшую собаку-ищейку. Доказательства последуют вскоре. Кстати, я завязываю знакомства с русскими офицерами, которым требуются гербы. Позволяю себе подумать между делом о собственном гербе. Появится ли на нём когда-нибудь графская корона? Сомневаюсь! Отличия достаются тем, кто находится при особе короля, – прочих он не замечает. Но, боже избави, я не в обиде!»

Послание это, в отличие от прежних, кавалер ван дер Элст зашифровал. Сложив несколько раз, спрятал в паз между брёвнами, притиснул паклей. Там оно дождётся Генри Вуда. Англичанин расстаётся с Москвой, будет здесь торговать табаком – в остерии на Троицкой площади.

Другого почтальона кавалер не ищет. Стоит ли рисковать! Ещё год – и король выгонит русских из Ингрии.

А с чертёжником просто повезло. Рольф Гримберг, служа семь лет в Нотебурге, набил руку. Крепость достраивалась, лейтенант постиг тонкости строительной науки. Перо его изящно, королю предан беспредельно.

И надо же, как тесен мир! Макс учился в той же гимназии, только позже! Вспомнили учителей, проказы в день выпуска. Да, и Рольф надевал чепцы на мраморных богинь в парке. На пьедестал Дианы водрузил ночной горшок.

   – Марсу – бутылку, – подхватил кавалер.

Рольф давился от счастливого смеха.

   – Бородавка, наш латинист, ох нализался! Спотыкается и бормочет: «С-сатурналия!»

Разговаривали не стесняясь. Барак для пленных офицеров – на Городовом острове, отступя от Невы, за таможней, – был пуст. Обитатели на работах. Ветер обвевал топчаны, вонявшие кислым, прелые опорки, обвисшие на деревянных тычках – гвоздей в Петербурге вечная недостача. «Благословен входящий» – вывел кто-то углём на притолоке колющими готическими буквами, тоскуя по отчему дому.

Лейтенант наклонился, русые волосы, уже поредевшие, сползли на лоб, бронзовый от веснушек. Нашарил под рубахой кожаный мешочек, подал Максу.

   – Пощупай!

Что-то твёрдое, угловатое. Рольф сделал предостерегающий жест – открывать нельзя.

   – Король не водил вас в Упсалу?

   – А, паломничество юных викингов! – улыбнулся кавалер. – Я слышал от младших... С нами он развлекался иначе.

   – Как же?

   – Рубил головы баранам и поросятам. Во дворце... Милая военная игра.

Шутливый тон отклика не встретил.

   – Его величество провёл с нами ночь в лесу. Спать не велел. Я всё-таки задремал, на меня напали муравьи... Инцидент, обративший на меня внимание его величества. Он сказал: «Поделом тебе». Потом, с восходом солнца, все к храму...

   – Так это...

   – Конечно. Каждый взял себе камешек. Спросите, как я сберёг? Казак сорвал с меня, думал – невесть что. Рубин, алмаз...

Кавалер слушал, внутренне потешаясь. Святой простофиля! Сберёг, таскает на себе, шею натёр тесёмкой... Представилось: мальчишки, бледные после бессонной ночи, голодные, у храма атлантов. Гимны пели, что ли? Приносили жертвы? Он и сейчас мальчишка. Не переболел, всё ещё верит...