Текст книги "Тройная игра афериста (СИ)"

Автор книги: Владимир Круковер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

– Уберите стволы, фраера, – зло сказал Чача напарникам, мент – мужик правильный, проверку прошел на отлично. Понимать надо!

Калитин понял тактический ход вора. Пережимать не стоило, загнанный в угол авторитет мог быть непредсказуемым.

– Чача, приходи завтра к директору рынка, там поговорим. Я твою просьбу помню про гостиничного гастролера. Сейчас отдать не могу, но потом – бери.

– Начальник, какой базар. Если что нужно, звони мне: услуга за услугу. Мои ребята сразу не врубились, что ты теперь «важняк», – облегченно сказал Чача, окончательно вылезая из машины и закуривая.

Капитан поежился. Он явно вступал в какую-то новую сферу жизни, с погонями, стрельбой, большими деньгами. И эта новая жизнь начинала ему нравиться.

Глава 11

(Москва, май)

...Какая-то ночная птица, хлопая крыльями, летела вслед за девчонкой. День этот начинался сумраком непостижимости и заканчивался точно так же... Сзади мне сигналил таксист, светя фарами, но я все дальше и дальше углублялся в рощу, пока меня не остановил какой-то тонкий и многоголосый писк, раздающийся, казалось, прямо из-под моих ног. Это были мыши, сонмище мышей, серой лентой перетекающее через рощу и вызвавшее у меня оторопь. В полном смятении я сделал несколько шагов и вдруг услышал, что позади кто-то грузно ломится через кусты.

– Ну, как? – вывалился на поляну полковник. – Как это она? Не расшиблась? Мы вроде тихо ехали, я не заметил как-то...

Он не заметил! А я заметил: машина шла со скоростью под сотню километров.

– Маша! А-у-у! – вдруг зычно, как на плацу, заорал полковник, и девчонка появилась перед нами, как из-под земли – тихая, строгая.

Она молча обошла нас и зашагала к машине, и я обратил внимание на то, что под ее ногами ни разу не хрустнула ветка, а за ней оставались узкие следы, почему-то серебристые на темной траве...

Около подъезда нашего дома полковник, не выходя из машины, заискивающе попросил:

– Может, еще поиграем, а? Выпить купим?

Не попрощавшись и не обернувшись на его голос, я пошел в подъезд...

В квартире я захотел курить, пошарил по карманам, вытряхнул табачную пыль. Идти в гастроном за сигаретами очень не хотелось.

– Ты мой брат, – сказала Маша. Она стояла в прихожей, смотрела, как я чертыхаюсь. – Ты мой брат, наверное. На!

Она протянула мне на ладошке пачку «Примы».

– Спасибо, – буркнул я, – вы очень предупредительны, сестренка.

Странная двойственность беспокоила меня в последнее время. Я уже не сомневался, что в тощей девчонке кроются целые мироздаиия, что форма ее – частность, скафандр, что и не человек она. Но девчонка вела себя опять, как все дети, и не помнила ни о волке, ни о прыжке из машины. Ресторан, прогулки на такси, полковник – все это помнила, а больше – ничего. Она совсем оттаяла, охотно играла с ребятами во дворе, прибегала голодная, со свежими царапинами на коленках. Вечером заставляла меня читать вслух ее любимые книжки, охотно капризничала, будто отводила душу за прежние ограничения, стала невозможной сладкоежкой, в общем, наверстывала детство, засушенное болезнью.

Впрочем, порой я не усматривал никакой фантастики в ее поступках. В свое время я насмотрелся в дурдоме всякого. Возможности человека необъятны, а психи творят чудеса почище йогов. Помню мальчика, который не знал усталости. Скажешь ему, чтоб отжимался, – отжимается от пола сто, двести раз подряд, потом потрогаешь мышцы – не напряжены, да и дыхание ровное. Видел больного, не чувствующего боли. Он мог положить руку на раскаленную плиту и только по запаху горелого мяса узнать об этом. В остальном он был совершенно нормален. В армии мой товарищ поднял полутонный сейф, упавший ему на ногу...

Сложнее было с волком. Может, она просто была в телепатической, мысленной связи с этим дряхлым волком, и он постоянно давил на ее сознание. Смерть прервала эту связь, освободила ее мозг.

Контакт с девчонкой не проходил для меня бесследно. Я был в постоянном напряжении и в то же время как-то размяк, «одомашился», не думал о том, что деньги летят слишком быстро, а новых взять негде, о том, что меня наверняка ищут и менты, и воры, и тот Седой... Да и о новом паспорте перестал заботиться, только лишь переклеил фотографию на на паспорте Демьяныча. А печать не навел новую. Грошь цена такому паспорту. А, ведь, по нему я мог продать или обменять трехкомнатную квартиру. Квартира в неплохом районе Москвы стоит порядочно.

Я чувствовал, как спадает с меня шелуха уголовщины, обнажая не сгнившее еще ядро мечтательного мальчишки, которому не суждено стать взрослым даже в облике матерого афериста. Полоса отчуждения лежала между мной и обществом всегда, но сейчас в океане одиночества нашелся эфемерный островок, где я становился самим собой.

Изменились даже речь, повадки, сон перестал быть только необходимостью, но стал и удовольствием, книги опять заставляли переживать.

Мне не было скучно в этом микромире, где были только я, она и выдумки писателей. Но вся эта идиллия уводила меня к пропасти. И в душе я тосковал по замкнутой ясности следственных камер.

И тут приехал хозяин. Вырвался на денек-другой, совместил служебное с личным.

Я как раз сибаритствовал на диване с томиком Фенимора Купера, крестного отца моего идиотского прозвища, когда он открыл дверь своим ключом.

– Где Маша? – спросил он, едва поздоровавшись.

– Во дворе играет.

– Как играет? Одна!?

– Почему одна? С ребятами.

Он был поражен:

– Что вы мне тут говорите ерунду. Она не умеет играть с людьми...

Он нервно закурил.

Хлопнула дверь, в комнату ворвалась Маша.

– Дай десять тысяч, мы на видики сходим.

– Поздоровайся, – упрекнул я.

– Здравствуйте, дядя, – обернулась она, – вы извините, меня ждут ребята... Ой, папа!

Я ушел на кухню.

...А вечером он удивительно быстро опьянел, тыкал в шпроты вилкой и плакался, хая жену, потом вскидывался, кричал восторженно:

– Нет, не может быть, я наверное, сплю, я же сам ее к врачам водил лучшим, она же дикой росла, с отклонениями.

Приходила Маша, он лез к ней с неумелыми ласками, Маша терпеливо говорила:

– Папа, ты сегодня пьяный. Я лучше пойду, у меня там книжка недочитанная.

– Не признает отца, не радуется его приезду,– он обращался ко мне, оставляя за мной старшинство в собственном доме.

Haконец он угомонился, лег спать. Я прибрал стол, заварил чай. На кухню зашла Маша, молча забралась ко мне на колени.

– Он скоро уедет, да? Ты сделай так, чтобы он поскорее уехал...

– Маша! – укоризненно посмотрел я на нее и пересадил на табурет. – Ведь он твой отец, как ты можешь так говорить? Он любит твою мать, любит, по-своему, тебя. Ты должна понять его, пожалеть иногда... А сейчас он в командировке, через несколько дней уедет. Ты уж не обижай его, ладно?

Утром этот большой, неуверенный в себе человек вдруг заявил:

– Не поеду сегодня в контору, проведем весь день вместе!

Произнося это, он обращался к дочери, а смотрел на меня. И мне ничего не оставалось, кроме как сказать:

– Конечно, погуляйте с Машей... Ты, Маша, надень синий костюм, на улице прохладно. А я полежу, почитаю. Что-то ревматизм прихватил.

Выпроводив их, я врезал стакан коньяку и уехал в Домодедово.

Толчея аэропорта успокоила меня. Я бродил по залу ожидания, наметанным глазом определяя своих возможных клиентов, затем посидел в буфете, съел порцию шампионьонов и ломтик ветчины, выпил банку пива. Делать больше здесь было нечего... Дома было тихо и скучно. Я слил остатки коньяка в стакан, залпом проглотил, закусывать не стал. Подумал, что так недолго и в запой уйти. В это время хлопнула входная дверь, в прихожке загалдели, засмеялись. Маша, забежав ко мне в комнату, встревоженно замерла:

– Пригорюнился? Зачем пригорюнился? Ты не болеешь больше?

В проем дверей просунулся папаша. Он был уже заметно под шафе:

– Как вы себя чувствуете? Мы тут накупили всякой всячины, решили дома поужинать... Я хотел в цирк, а она – домой, домой. Ох, ревную!

И опять потянулся скучный вечер с застольем, беспорядочной едой и питьем, откуда-то возникли соседи, называли меня чародеем, на Машу глазели, как на диковинный экспонат. Она насупилась, и я увел ее спать.

– Ты почитай мне, ладно? – попросила она.

– Сперва вымой ноги холодной водой, переоденься в пижаму, потом позовешь...

Пока мы разговаривали, все смотрели на нас с умилением, что ужасно меня раздражало. Может, я в зонах только об этом и мечтал, что когда-нибудь и кому-нибудь придется советовать вымыть ноги перед сном и именно холодной водой. И еще рассказывать сказки про царевну и драконов.

И в этот вечер фантазия ударила из моих уст, хрустальным фонтаном. Я всегда умел сочинять разные байки, но выдумывать сказки экспромтом – это было со мной впервые. Я мгновенно симпровизировал принца с авантюристскими замашками, одел его в темно-зеленый облегающий костюм с искоркой и отпустил на поиски приключений. Целью, к которой устремился мой принц, был заброшенный замок на краю земли.

Там происходят всякие чудеса, а какие именно – никто не знает. И никто оттуда не возвращается.

Мой принц мужественно одолел трехголового дракона, пересек озеро с мертвой водой, смел на пути к цели стаю кикимор во главе с лешим, добрался до замка, прошел сквозь анфиладу комнат со всякими страшилками, а в самой последней – узрел свой собственный облик в большом зеркале. Отражение так сильно потрясло его, что принц впал в меланхолию и вообще перестал куда-либо и к чему-либо стремиться. Так до сих пор и живет он около этого замка и разводит кроликов, чтобы не умереть с голоду.

Когда я закончил сказку, Маша шевельнулась, Bысунув подбородок из-под одеяла, с минуту полежала молчала, тихая, посерьезневшая, затем произнесла почти с материнской интонацией:

– Ты не беспокойся, все будет хорошо, я знаю.

Я посмотрел на нее потрясенно, а Маша, повернув голову чуть набок, сонно прикрыла глаза.

Я вышел на кухню к гостям и стал с ними пить много и до мерзости жадно. Пьянел и понимал, что давно хотел этого – нажраться до одури. Движения собутыльников, обрывки их разговоров едва доходили до моего внимания и сознания, а потом и вовсе слились в беспрерывный и неясный шум...

Очнулся я от прикосновения к вискам чего-то холодного. С трудом разлепил веки, и сквозь густую и болезненную пелену похмелья едва различил Машу.

Она касалась моей головы ледяными ладонями, что-то речитативно произносила, но я не мог разобрать ни слова. Глаза болели, хотелось их снова закрыть, но какой-то непонятный страх удерживал меня от этого. Машино лицо медленно, словно проявляясь из-за призрачной пелены, стало приближаться ко мне. Затем лицо ее снова растворилось, остались отчетливыми только ее глаза, но со взглядом совершенно взрослой женщины – мудрой, многое понимающей. Поцелуй ее тоже был откровенно женским, но я чувствовал лишь бодрящую прохладу девчоночьих губ. Эта прохлада вдруг как-то внезапно разлилась по всему телу, и мне стало легко, спокойно, перестали болеть глаза, лопнули обручи, сжимавшие виски острой болью.

Я потянулся к странному лицу, мне очень захотелось еще раз испить исцеляющей прохлады ее губ и ладоней, но Маша отпрянула и по-матерински строго произнесла:

– Нельзя больше! Спи теперь!

Мне не хотелось спать, мне хотелось утвердить в теле эту ясность и легкость, но Машины ладони упреждающе стиснули мои виски:

– Спи, обязательно спи! Это хорошо – спать...

И я уснул!

Утром меня разбудил хозяин, смущенно предложил опохмелиться. Видно было, что ему неловко общаться со мной, его смущала моя свежесть после вчерашнего. Впрочем, меня она тоже смущала.

– Спасибо, я лучше кофе. – Я прошел в ванную, включил воду и вспомнил ночное происшествие. Если все приснилось, то почему нет похмелья? Я мылся и думал, думал и мылся, пока Маша не постучала и не спросила: не утонул ли я? Точь-в-точь, как я ее часто спрашивал. Приснилось, решил я, утираясь. Надо какую-то бабу найти, чтоб не чудилось разное.

Хозяин звонил в свое министерство. Он решил еще денек сачкануть от дел и, вроде, договорился. Он все же опохмелился и стал собираться с Машей на ВДНХ. Звали и меня, но я категорически отказался.

Из дома я ушел после них, долго бродил по улицам, пообедал в чебуречной, посмотрел какой-то индийский двухсерийный фильм и уже к вечеру очутился на Красной Пресне. Я пошел в сторону сахарной фабрики и наткнулся на маленькую церквушку, где толпился народ. Тихие голоса, благовонный запах ладана, купол свободного воздуха над головой, благочинная обстановка и слабый, но красивый голос священника. Я подошел к амвону почти вплотную и долго стоял, погруженый в себя.

У метро меня заинтересовала девушка в зеленом плаще – она стояла, откинув головку чуть назад, чутко смотрела по сторонам. Я подошел и спросил:

– Девушка, скажите, сколько времени, а то я в Москве впервые, да и как еще познакомиться, когда имени не знаешь?

Она улыбнулась и сказала просто:

– Я сегодня одна, похоже. Только не берите в голову разные глупости.

– Как я могу их взять и голову? Там уже от старых глупостей места нет, куда же новые брать. Есть хотите?

В ресторан она идти отказалась, видимо, посчитала свою одежду слишком скромной, но мы неплохо по ужинали и в шашлычной. Кормили там на редкость скверно, но Таня ела с завидным аппетитом, видимо, ее гипнотизировали все эти названия: сациви, шашлык на ребрышках, лобио, лаваш. Пила она тоже активно, быстро опьянела и сообщила, что живет в общежитии, что я ей нравлюсь, что учится в торговом техникуме. Я пригласил ее покататься по вечерней Москве, она с радостью согласилась, а в такси охотно отозвалась на поцелуй.

Я еще не назвал шоферу конкретного адреса, и он просто мотался по городу, поглядывая ехидно в зеркальце, а я наглел, лаская молодое тело и обдумывая, куда ее везти: за город или шофер поможет найти койку на ночь, когда машину тряхнуло.

– Подбросьте с ребенком, – прогудел мужской голос.

– Ты что же под колеса лезешь, не видишь, – занят! – заорал шофер.

– Девочке моей плохо! .

Я выглянул и увидел Демьяныча с Машей на руках. Сердце захолонуло:

– Что, что случилось?!

Я затаскивал их в машину, отнимал у него Машу, а он растерянно сопротивлялся.

– Заснула почему-то, – сказал он, – капризничала все, домой просилась, а потом села и идти не может.

– Что за чушь! – Я приподнял ей головку, потер щечки, дунул в лицо.

Маша открыла глаза:

– Я спала, да? Ты почему ушел? Ты не уходи, ладно?

Она снова закрыла глаза и всю дорогу тихо посапывала, может, спала. У дома легко вышла из машины, притопнула. Я попросил водителя подбросить молчавшую, как рыба, девушку до дома, дал ему деньги и пошел в подъезд. Маша обложила меня нежностью со всех сторон, мне грозило преображение в крупного ангела...

Прошло несколько дней. Счастливый отец уехал в Красноярск. Он хотел забрать Машу, но я убедил его повременить, так как резкая перемена климата и обстановка могут быть для нее неблагоприятными. Он оставил мне пачку денег и «пригрозил» выслать еще. Он даже помолодел. Неплохой, наверное, был он человек, счастливый своим незнанием себя самого, дочки, меня.

Осень продолжалась, деньги опять были. Мы с Машей надумали поехать на юг, покупаться в морях-океанах. Но тут я заболел.

Началась моя болезнь с того, что под вечер сильно распухло горло. Утром поднялась температура, глотать я не мог, все тело разламывалось.

Маша напоила меня чаем с малиной, укутала в одеяло и пошла в аптеку. Я пытался читать, но буквы сливались, глаза болели и слезились. Потом меня начали раскачивать какие-то качели: взад-вперед, взад-вперед, сознание уплывало, тело растворялось, руки стали большие и ватные,а в голове стучал деревянный колокол. Температура к вечеру немного спала. Маша сменила мне пропотевшие простыни, пыталась покормить... Приезжала неотложка. Они хотели забрать меня с собой, но Маша подняла шум, они заколебались и пообещали приехать утром.

А у меня начался бред. Мне чудилось, что комната накренилась и в нее упала огромная змея. Толчки, толчки, комната раскачивается, я вижу ее сверху, будто огромную коробку, и вот я уже лечу в эту коробку, а змея раззевает пасть.

Потом провал и новые видения. Я плыву по течению, река чистая, дно видать в желтом песочке, лодку несет кормой вперед, чуть покачивает и причаливает к песчаной косе под обрывом. Я лезу на этот обрыв, соскальзывая по глинистой стенке, забираюсь все же, но не сам, а уже держась за поводок большой собаки. Тут у меня на плечах оказывается лодка, в которой я плыл, я несу ее к избушке, вношу в сени и застреваю там вместе с лодкой. Навстречу бросается собака, лижет мне лицо, повизгивает...

Тут я очнулся, но повизгивание не прекратилось. Я с трудом поднял голову и увидел, что Маша лежит на своей кроватке и горько всхлипывает.

– Ну, Маша, перестань же... – я попытался сесть, спустил ноги, но меня так качнуло, что я откинулся на подушку и замолчал.

Да и что было говорить? Все глупо началось и глупо кончилось.

– Ага, – бубнила Маша– сквозь слезы, – ты уйдешь, я знаю.

– Ну и что? – я все же привстал. – Ну и что же Машенька, ты главное, верь и жди. Тебе будет хорошо – мне будет хорошо. Я, может, вернусь, лишь бы ты ждала.

Маша подошла ко мне. Глаза ее были глубокими, слезы исчезли.

– Хочешь остаться?

Она сказала это так, что я почувствовал: скажи я «хочу» – произойдет чудо.

– Не знаю... – сказал я робко.

Маша отвернулась и вышла из комнаты. Я вытянулся, закрыл глаза и стал чего-то ждать.

Это мне казалось, что я жду. Сознание стало зыбким, вновь вспорхнула какая-то зловещая ночная птица, задела меня влажным крылом. И я провалился в бесконечность небытия.

Глава 12

(Москва, июнь)

Очнулся я уже в больнице. Воспаление легких спровоцировало вспышку профессиональной болезни зэков – туберкулеза. Я, наверное, несколько дней был в беспамятстве. Совершенно не помню, как меня сюда привезли. И все это время мерещилось, что я в тюремной больничке. Это самая обычная камера на восемь человек, размером восемь шагов в длину и пять – в ширину. Тюрьма старая, немецкая. Раньше эта камера была рассчитана на двух человек.

В углу обнаженно доминирует треснутый унитаз, совмещенный с умывальником по-тюремному: кран над унитазом и для мытья и для смыва. На окнах набор решеток. Первые – немецкие, обычных размеров. Вторые – с ячейкой размером со спичечный коробок. Это, видимо для того, чтобы зэк руку в них не просунул или нос, хотя смотреть не на что: тюрьма в форме замкнутого квадрата, окна выходят во внутренний дворик. Третья преграда на окнах – жалюзи из ржавого листового железа.

Проще было бы вовсе замуровать окна, но по инструкции окна должны быть. А уж как они оформлены, какие на них украшения – дело вкуса тюремной администрации.

И сидели в этой камере-палате действительно больные люди, туберкулезники, двое из которых – тяжелые, с кровохарканьем. Люди, для которых свежий воздух, нормальное питание, солнце важны не меньше, чем лекарство.

И я там сидел, думая о болотах. В заключении я постоянно попадал в вонючую трясину, карабкался, хватался за кочку, а кочка оказывалась обманной, прыгающей. Прекрасные поляны с сочной зеленью таили в себе гнойные и глубокие ловушки, а на немногих полусухих островках сидели такие же, как я, и зорко ворочали головами, чтоб не залез чужой. Со временем их все равно спихивали подросшие в ряске головастики, садились на их место и начинали жрать, покрываясь ржаво-зеленой окраской высокомерия, пока их, в свою очередь, не спихивали в жижу болота.

Наверное, на заре нашей Земли, когда многочисленные ящеры лазили между гигантскими хвощами, существовало такая форма взаимоотношений живых существ. Только зубы щелкали, да животы урчали, переваривая друг друга.

Тут, меня кольнуло: Маша?! Я привстал, хрипло позвал сестру. Сестра появилась на удивление быстро. Она объяснила, что в больницу меня доставили по вызову из дома, что палата платная (вот, почему я лежу один), тут все по высшему классу (интересно, кто же и сколько за меня внес?), что за ребенка волноваться я не должен, по моей просьбе матери дали телеграмму в тот же день, потом звонили – все в порядке, мать прилетела. – И девочка ваша звонит каждый день, беспокоится, спрашивает, когда можно навестить? – добавила сестра, так умильно улыбаясь, что я понял – Маша отдала рвачам – врачам все мои деньги.

Впрочем, через несколько дней я перестал жалеть эти деньги. Здоровье возвращалось так быстро, будто меня потчевали живой водой. Вот когда я осознал истинную разницу между совдеповской (бесплатной) и буржуазной (платной) медициной.

Несколько раз приходила Маша. Я уговорил обслуживающий персонал не пускать ее ко мне, мотивируя опасностью заражения. Мамашу Машину я принял, попросил подыскать на должность няни кого-нибудь другого. Я не хотел возвращаться в Машин мир, не желал зависеть от привязанности к чужому ребенку.

Вместе со здоровьем ко мне вернулась тревога за будущее. Размякнув в псевдосемье, я как-то упустил из виду, что охота на меня не прекращалась. Я знал, что по моему следу пущены гончие псы – оперативники уголовки, что воры, прикрывавшие Красноярскую гостиницу, так же меня ищут. Был еще Седой, личность странная, непонятного мне цвета, но, безусловно, опасная. Какая была связь между Маневиным и Седым понять я не мог, что делало ситуацию еще более опасной. Непонятное всегда опасней понятного.

Расхаживая по палате я напряженно думал, где достать денег на первое время после выписки из больницы?

Я вспомнил свою киргизскую аферу "советского" периода.

Во Фрунзе я бывал часто и очень любил этот спокойный, зеленый город. Но тогда я въехал туда не отдыхать, а работать. С собой у меня были необходимые бланки с печатями, имелся четкий план действий.

Остановился в гостинице ВДНХ за городом. Полностью оплатил четырехместный номер-других там не было, – купил в ближайшем магазине канцтоваров пару листов ватмана, зеленую и красную гуашь, плакатные перья. Вечером я, уподобившись Остапу Бендеру, занялся художеством.

"Хотите иметь вагон древесины? В бревнах или досках? Если хотите-зайдите в сельсовет. И договоритесь с семьей о трехмесячной отлучке. Подробности при собеседовании с представителем леспромхоза".

Эти объявления я на другой день расклеил в ближайшем поселке. Сам зашел в сельсовет, представился вербовщиком леспромхоза из г. Игарка Красноярского края. Лет пятнадцать назад судьба занесла меня в эти края, с тех пор у меня хранилось несколько бланков с печатями этого леспромхоза. (Никогда не упускаю возможности прихватить какой-нибудь чистый бланк с печатью – печать на советского человека действует магически: он при виде её доверчиво раскрывает кошелек). Сейчас они пригодились.

Вскоре в сельсовет потянулись желающие. С лесом в Киргизии всегда были трудности, строительная древесина стоит дорого, да и достать ее сложно. Мои же условия были очень просты: три месяца работы в леспромхозе по самым высоким заполярным ставкам, а потом можете выписывать вагон кругляка или пилёнки. Отправить по железной дороге поможем. Работа несложная, хоть и тяжелая: в леспромхозе на верхнем или нижнем складах, на распиловке, на валке леса.

По дороге в Киргизию я трое суток бухал в поезде. И, видимо, еще не полностью очухался. Деятельность леспромхозов была мне хорошо известна – практику я проходил в зонах, но как-то совсем выскочило из головы, что вокруг Игарки – тундра, которая мало подходит для лесозаготовок, и что железную дорогу туда никогда не прокладывали. Леспромхоз, впрочем, в Игарке был. Небольшой. Там сортировали экспортную древесину перед загрузкой на суда в порту.

Киргизы, мечтающие начать строительство из собственного леса, в географические подробности не вникали. До вечера записалось сорок человек. На сборы я им дал сутки. Подъемные были обещаны после прибытия на место, я, с понтом, не рисковал возить с собой большие суммы денег. Добираться до места мы должны были тоже за свой счет, с непременной оплатой билетов сразу после прибытия.

Через сутки доверчивые труженики с вещмешками и топорами заполнили автобус (пилы я им брать отсоветовал, обещал выдать бензоэлектрические, японского производства). В аэропорту я разместил их в зале тесной туристической группой, запретил отлучаться куда-либо, кроме туалета, провел перекличку по списку и поручил, пока я буду договариваться насчет билетов, собрать деньги на эти билеты. Старшим назначил козлоподобного старичка с седой раздвоенной бородкой, густотой своей напоминавшей лесопосадки в тундре. С собой взял его товарища.

Мы посмотрели расписание самолетов, идущих до Красноярска. Самый удобный рейс шел через шесть часов. Справился в кассе-билеты были свободно. Транзитный билет до Игарки стоил 320 рублей. (Имеются в виду те, полновесные доперестроечные рубли). Естественно, что без пропуска или прописки в этот город билеты не продавались. Меня это не смутило. Я вернулся к своим трудягам, и старик, кланяясь мне, как большому начальнику, доложил, что не знает по сколько собирать.

– Билет стоит 320 рублей, но могут быть непредвиденные расходы. Собирайте, бабай, по 400 рублей, но побыстрей. Если бы не ваша медлительность, мы могли бы уже скоро лететь. А теперь на этот рейс опаздываем, придется шесть часов ждать. Да еще пропуска мне на вас оформлять, Игарка – город режимный, закрытый.

Ходивший со мной старикан, подтвердил эти слова (для того и брал я его с собой к кассам, не забывая, что Восток – дело тонкое).

Старик рассыпался в извинениях, ссылаясь на милость Аллаха.

Деньги собрали быстро. Я подтвердил указание не расходиться, добавил, что и в туалет лучше ходить группами по три-четыре человека, сказал, что из-за их медлительности в сборе денег буду отсутствовать долго-с билетами трудности. На прощание еще раз подчеркнул крупные полномочия бородатого бабая, не удержался сказать вальщикам леса "рахмат", что значит спасибо, поднялся в кассовый зал, спустился по другой лестнице, сел в такси и отбыл на вокзал. К железной дороге я всегда питал большую симпатию, чем к капризной авиации.

В здание вокзала я заходить не стал. На путях стоял какой-то поезд, я запрыгнул в первый же попавшийся вагон и протянул проводнику четвертак. "Скоро сойду", – сказал я, не вдаваясь в подробности. И сошел через несколько остановок на крупной станции, где пересел в поезд алма-атинского направления.

До Алма-Аты я ехать не собирался. Через два часа сошел снова, купил на вокзале билет в СВ до Оренбурга, а в Оренбурге все же воспользовался самолетом, который мигом домчал меня до Москвы.

Да, облизался я от "вкусного" воспоминания. Хорошие были времена, советские. Теперь так не получится.

Сейчас на этом уже бизнеса не сделаешь.

Я мерил шагами коридор туберкулезного диспансера и обдумывал варианты быстрой аферы в славном столичном городе.

Удача приходит к тем, кто ее ищет. Лечащий фтизиатр обратился к сестре вопросом: что это за вагончики стоят у речного вокзала, написано, что цирковые, но никто в них не живет.

– Наши, – мгновенно среагировал я. – Изготовлены в Ставрополе, будем скоро продавать дачникам. К обеду новость облетела всю больницу, и я стал для медиков самым важным человеком.

Цена, установленная мной в 600 баксов, по остаточной, так сказать, стоимости, была смехотворно низкой.

Главный врач уговорил меня съездить, посмотреть. Конечно же, он просто хотел выбрать для себя самый лучший вагончик, предвкушая, как перевезет его не дачу. Я не стал отказываться, надеясь на свою способность к экспромту в любых ситуациях.

Действительно, стояли старые жилые автовагончики, в одном из которых жил сторож. Вагончики принадлежали союзгосцирку. Директора этого почтенного учреждения я не знал, что не помешало мне представится его лучшим другом.

Сторож в подробности не вдавался: попросили осмотреть вагончики – показал. Главврачу же я посоветовал именно вагончик сторожа, как самый приличный. Дальше было просто. Главврач подготовил письмо в цирк с просьбой продать коллективу больницы семь жилых вагончиков по остаточной стоимости, нарколог собирал деньги с сотрудников вместе с заявлениями на покупку, был оговорен мой комиссионный процент по 50 долларов с каждого вагончика..

Удивительно доверчивы наши люди. Все время и все их обманывают: и правительство, и руководители предприятий, учреждений, и продавцы а магазинах, и доморощенные аферисты. А они все продолжают во что-то верить, на что-то надеяться. Но я – человек деликатный. Я не стал брать всей суммы: объяснил, что главное сейчас – внести аванс, сделать частичную предоплату, чтоб вагончики не перекупили какие-нибудь предприниматели. О своем гонораре я вообще сказал небрежно – успеется.

Принесли из кладовой мою одежду. Выгладили ее. Вместе с главврачом и двумя тысячами долларов (то, что успели собрать) подъехали к союзгосцирку, распугивая народ завыванием сирены: главный Айболит использовал в качестве служебной машины скорую помощь. Я вышел из машины, попросив немного подождать, уверенно зашел в вестибюль. Вход, к сожалению, был перегорожен вертушкой, а дежурный на проходной ошарашил меня сообщением, что начальник цирковой конторы женщина.

Способность к экспромту и улучшенное самочуствие (спасибо коммерческим Айболитам) не подвели. Я выписал пропуск на двоих, бойко представившись потенциальным покупателем дурацких вагончиков, выглянул на улицу и махнул главврачу рукой.

Пока мы поднимались на лифте, я успел в двух словах объяснить, что сразу заходить к шефу вместе со мной не следует.

– Вы подождите в холле, – говорил я, – думая: "А есть ли там какой-нибудь холл?" – а я вкратце обговорю денежный вопрос. Надо будет дать в лапу, не при посторонних же это делать. Я дам свои, потом сочтемся.

– Понимаю, конечно, – отвечал Айболит, прижимая руку к груди. Прижимал он ее точно к тому месту, где лежал конверт с вожделенными баксами, но передавать мне этот конверт не спешил.

Боже, сколько всяческого дефицита "купил" я в совдеповские времена для доверчивых провинциалов, скольких фраеров поставил при помощи простейшей куклы.

Директор себя провинциалом не считал, что значительно облегчало мою задачу. Я взял у него письмо и скрылся за кожаными дверьми, оставив доктора в предбаннике, который можно было, хоть и с натяжкой, назвать холлом, мечтать о дачной идиллии.

Высокая дама вопросительно смотрела на меня из-за огромного стола. Вагончики она продать была готова, но оценила, как я и ожидал, в две тысячи каждый. Я не стал торговаться, я согласно кивнул и протянул письмо, спрашивая:

– Безналом или можно внести деньги прямо в кассу?

– Наличные всегда предпочтительней, – ласково сказала она, подписывая письмо. – Заверите у секретарше и можете идти в бухгалтерию. На втором этаже.