Текст книги "Тройная игра афериста (СИ)"

Автор книги: Владимир Круковер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

• – Такого громилу? Конечно, на лесоповал. Или на нижний склад, бревна катать. Не боись, выводных в лесу по двойной норме кормят.

Я, кстати, говорил шутя. Ты же сам знаешь, что твой папа телосложением не блещет. Я взглянул на Белого, но тот молчал, слушал.

– Профессор смутно представлял себе такие комплексные понятия, как лесоповал или нижний склад с бревнами. В памяти проявилась единственная информация о лесоповале – отрывок из старинной картины, где партийный товарищ рубит

лес, чтобы заготовить дрова для паровоза, везущего в голодную Москву топливо. Зрелище это не было утешительным: профессор не мог представить себя в заснеженном лесу с громадным топором, вгрызающимся в звонкие от мороза

стволы столетних сосен.

Но долго скорбеть профессору не дали. Загремели засовы, осужденных прогнали коридорами, обыскали, выдержали в отстойнике и запихали в огромную машину, которую накрыли сверху железной решеткой. По углам кузова сели автоматчики

и этап тронулся. Решетка давила на затылки, сидеть приходилось почти на корточках, профессор трясся и завидовал тем, кто не имел такого внушительного роста, такого огромного тела.

К счастью, до вокзала было не так уж далеко, вскоре решетка поднялась и зэки начали спрыгивать на землю под звонкий счет конвоя, пробегать через коридор автоматчиков с собаками и садиться на корточки, между шпалами, держа

руки на затылке.

Подогнали тюремный вагон и вся процедура повторилась: счет, коридор оскаленных овчарочьих зубов, блеск автоматов, вход в вагон.

Зайдя в купе, профессор вздохнул было облегченно, но тут же прекратил свой вздох, прижатый все новыми и новыми пассажирами. Когда в купе было запихнуто 14 человек, железная решетка, заменяющая обычную дверь купе, с лязгом

задвинулась, замок щелкнул, гортанный голос с сильным акцентом сообщил:

• Моя камер есть дванадцать джыгыт-бандыт.

– И почему в "столыпине" всегда черножопые в конвое? – раздался сверху спокойный голос Верта.

Профессор с трудом поднял голову, я приглашающе махнул рукой:

– Залазь, Профессор, хорош там, внизу, мужичка из себя воображать. Косить под психа и наверху можно, да еще с комфортом.

Под бдительным контролем Верта наверх залезло еще трое. После этого Верт снял две полки и положил их поперек верхних кроватей. В нормальном купе эти полки должны были выполнять функции багажных, сейчас они дали возможность

пятерым этапниками разместиться на втором ярусе без толкотни. У открытого окошка, затянутого кокетливой решеткой, маскирующей истинную суть вагона, лежал Верт, профессор пристроился с ним рядом.

– Ты че окно занял? – спросил какой-то незнакомый осужденный, но его сразу одернули громким шепотом: "Очумел, это же Мертвый Зверь!" и он сразу сменил тон, сказав:

– Извини, Адвокат, не узнал. А кто это рядом с тобой? Как-то он странно себя ведет?

– Профессор, – ответил Верт, – деловой, но башня немного поехала, докосился.

И наступила в купе уютная, преддорожная атмосфера. Знакомились, комментировали, планировали. Профессора удивляло, как быстро, с зверинной чуткостью, распределились роли в незнакомом коллективе. Каждый занял свое место,

свою ячейку в сложном иерархическом делении зэковского общества. Лидеры были наверху, массы – внизу, а вожак – у окна. И профессор испытал горячую благодарность к Верту, взявшему его под свою опеку. Профессор уже знал, как быстро падают люди в этом обществе на самое дно и как трудно в нем вскарабкаться наверх.

Неспешно постукивают колеса. Движется наш этап, набирает ход путешествие профессора в далекую Сибирь.

Приятным тенором поет в соседнем купе-камере какой-то зэк.

– Я так тебя люблю,

• Люблю тебя, как брата,

• В обьятья страстные

• О, не зови _ молю.

• Тебе принадлежать,

• Вот в жизни что хотела,

• Об этом знаешь ты,

• Как я тебя люблю.

Наивная, нескладная песня. Но будит она тоскливые и тревожные мысли у пассажиров "столыпина". Даже охрана притихла, прислушалась, не стучит коваными прикладами в железные двери-решетки импровизированных купе тюремного

вагона.

_ Я так тебя люблю!

• Усталая, больная,

• Пришла к тебе,

• О, не гони _ молю.

• Пусть я преступная,

• Но пред тобой чиста я,

• Об этом знаешь ты,

• Как я тебя люблю.

...Я прокашлялся. Что-то меня понесло. Целую повесть сочинил про те времена. Юноша не торопил меня продолжать рассказ. Он сидел тихо и глаза его были полузакрыты. Я решил внести в повествование юмористический момент. Как раз на память пришел момент, когда я попытался порадовать Профессора сексуальной разминкой с зечкой.

Глава 7

Наступила ночь. Все после треволнений погрузки поспали, сейчас оживали. Потянулся профессор, повел плечами, удивился в сотый раз шуткам судьбы, пресек гнусное побуждение шкодливой руки почесать в паху, пресек монолог прямой кишки.

• Конвоир черномазый у двери маячит.

• Эй, бандита, часы есть наручный, кольцо есть зелетой, деньги есть?

• У нас все есть, дубак нерусский, – отвечает с верху Верт. – А у тебя что имеется?

• Водка есть, слюшай, хороший водка. Одеколона есть. Светалана називается. Все есть.

• – Баба есть?

• – Баба много есть. Все моледой, карасивый. Только твой пусть сама ее просит. Крычи коридор, какой баба хочет? Я твоя маленький комната выводить буду с ней. Только палати дэнги.

• Профессор, поразмяться не хочешь? Я зэчек не люблю, они больно уж жадные и жалкие. Да и в тюрьме у меня этих лярв хватало.

• Как в тюрьме? Там-то откуда?..

Ой, как захотелось профессору заняться экзотической любовью с какой-то тюремной страдалицей, такой же отверженной, как и он. Ему представилась интимная тишина отдельного купе, бессовестные губы неизвестной женщины, могучая

Плоть добавила переживаний профессорскому мозгу и он робко кивнул, облизывая враз пересохшие губы.

• – Эй, девчата, молоденькие есть? – возопил Верт в коридор.

Женская камера откликнулась разноголосьем:

– Всякие есть. – А молоденькие, это со скольки? – Целку не желаете? У нашей Фроси целка из жести. – Сыночек, мне всего семьдесять, но я еще крепкая. – Я девчонка молодая, у меня пизда тугая.

Уверенный голос перебил девчоночий галдеж:

• – А выпить будет?

• – Ты старшая, что ли? – спросил Верт.

• – Ну, я. Что предлагаешь-то, и чего хочешь?

• – Сама знаешь. Мне для кореша. Водяру сейчас пришлю тебе до хаты.

• – А я девчонку пришлю, гони дубака. А может, сам хочешь? Для тебя я и сама бы расстаралась.

• – Ты же меня не знаешь.

• – Пахана по голосу чую.

• – Спасибо на добром слове, ласточка. Дорога длинная, повидаемся. А сейчас принимай посыляку.

Верт передал конвойному какую-то вещичку и сказал резко:

• – В женскую хату передай три бутылки водки и жратвы. Девчонку выводи вместе с моим человеком.

Дормидон Исаакович спрыгнул вниз. Сердце его билось, как у кролика. Загремели засовы и профессора провели коридором в туалет, шепнув, что в его распоряжении десять минут, "а то начальника может прибегать – бальшой шум

делать может".

Не успел почтенный доктор наук войти в маленькую комнатку, как цепкие руки схватили его, подтягивая к чему-то потному, рыхлому, колышащемуся.

– Скорей, миленький, хорошенький мой, да какой же ты робкий, ну быстрей, что ли, падла ты моя бацильная, – горячо шептала женщина, прижимая растерянного ловеласа и торопливо растегивая ему штаны.

Профессор с трудом отодвинулся, пытаясь разглядеть прекрасную Джульетту, приобретенную за три бутылки водки. Глазам уголовного Ромео предстала здоровенная бабища преклонного возраста с суровым лицом, густо побитым оспой.

То рыхлое, к чему прижимали профессора, было ее молочными железами гигантских размеров и колыхалось на уровне пупка.

– Не смотри, миленький ты мой, – продолжала шептать тюремная обольстительница, цепко подтягивая ученого к себе, – люби меня скорей, сучара противная, я самая сисястая в хате, меня многие любят.

Профессор рванулся и зацепился лодыжкой за унитаз. Спущенные проворной Джульеттой брюки помешали ему сохранить равновесие, он полуупал-полуповис в тесном пространстве сортира, увлекая на себя даму сердца. Последние зачатки

желания испарились. И лязг ключа в двери прозвучал для профессора желанной музыкой освобождения. Он кинулся под защиту смуглого охранника с живостью цыпленка, упорхающего от грозных когтей коршуна и помчался по коридору

к родному купе. Вслед ему неслись изумительные в этимологическом отношении проклятия обманутой Джульетты.

– Эй, бандита, как быстор-быстро ходи, как баба, совсем якши был, такой кыз, якши баба? – едва поспевал за ним охранник.

Он ввел профессора в купе и спросил:

– Еще батыр бар, есть, там – купе много-много якши кыз. Какой еще хочет керем дар кунет? Моя деньги бэри, баба воды.

– Гуляй, Вася, – откликнулся Верт. Принеси жратвы лучше, на тебе червонец.

– А водка?

– Водку сам пей. А нам квасу купи на станции, прямо в ведро налей.

Стучат колеса. Мчит этап, ползет этап, стоит этап на станциях сутками. Конвою – что, конвою суточные идут, доппаек лопают себе черномазые, автоматы начищают, денежки у зэков выманивают. Зэкам скучно. Все байки пересказаны, все разборки разобраны, все ценности проданы. Паек тоже съеден. Да и что там есть: селедка тухлая, хлеба две буханки тюремной выпечки, тушенки две банки и горсть сахара.

Но все равно, спасибо Столыпину, что отменил пешие да конные этапы в Сибирь, оборудовал для каторжан вагончики-теплушки. Прославили уголовнички имя его, в скрижали совдеповской пенитенциарной системы занесли.

Стучат колеса. Дремлет Юра Слепой, привалившись к мягкому брюху Адмирала, храпит во сне бравый разведчик, отвесив воловью желтую челюсть, заунывно напевает соловей в соседнем купе.

_ И глядит Раджа на нее, дрожа,

В ней черты любимые видны...

Радж узнал лицо своей жены.

Вслушивается в песню профессор, удивляется сам себе, но все равно вслушивается, познавая новое искусство подворотни.

– Ту, которою любил,

Для тебя, Раджа убил,

Ты так сказал, так приказал,

Месть слепа!

Так получай же, Раджа,

Пусть эта голова

Тебе напомнит о пролитой крови.

В детстве профессор попытался было освоить это искусство. Он пришел со двора домой сияющий и торжественно исполнил петушиным тенором:

– Помидоры, помидоры, помидоры овощи,

Пизда едет на машине, хуй – на скорой помощи.

Продолжить про топор, который плывет по речке из села Чугуева, ему помешало мокрое полотенце мамаши. Мама всем видам телесных репрессий предпочитала почему-то мокрое полотенце, которое било хлестко и звонко.

После столь неудачного дебюта попытки маленького Дормидона Исааковича проникнуть в заманчивый и таинственный мир двора прекратились. К нему был приставлен папин шофер – дюжий дядька, который иногда возил отца на работу

на сверкающей "Победе", но большей частью выполнял многочисленные поручения хозяйки дома. Нельзя сказать, что роль гувернера (или, вернее сказать, дядьки) ему нравилась, но исполнял он ее, как и все другие поручения, с угрюмой

крестьянской добросовестностью. В результате маленький профессор был признан дворовыми ребятишками персоной "non grata" и более в круг двора и улицы не допускался, кроме, разве, как для насмешек.

От детских воспоминаний профессора оторвал неугомонный Верт. Мне, вдруг, захотелось написать профессору жалобу, о которой, кстати, Дормидон Исаакович просил его уже вторую неделю. Я приспособил на коленях самодельную

столешницу из куска ДВП и начал покрывать тетрадные листы неразборчивыми каракулями. Переписывать после меня для шестерок, обладающих красивым почерком, было сплошным мучением.

Жалобу мы строили на критике конкретного следователя, прибегавшему для добычи фальшивых показаний к недозволенным приемам ведения следствия. Я считал, что правоохранительные органы погрязли в коррупции, и для них нечестный следователь естественен, как вся система обмана и лжи. При хорошей раскладке кто-то из начальства не упустит возможность сделать карьеру за счет подчиненного.

– Мы просто даем предполагаемому, абстрактному хищнику (а они все – хищники), вкусную жертву, – объяснял я твоему папе. – Тому остается открыть рот и заглотнуть под одобрительные аплодисменты руководства. Они там, наверху, сидят, как муравьиные львы, в засаде, знай, кидай им всякую мошку – все сожрут. Своего им сожрать еще приятней, у своего мясо вкусней. Дзержинский как учил: у чекиста должен быть холодный, лучше медный, лоб, стальные челюсти и горячая, не менее 40

градусов, кровь.

Профессору упомянутая цитата представлялась несколько иной, но он спорить не стал. Профессор продолжал робеть перед странной логикой Верта.

Жалобу я написал быстро. Я надзидательно прочитал ее всему купе и передал в соседнее для переписки какому-то художнику. И напомнил Брикману, что вместе с женщиной тот теперь должен ему солидную сумму. И сразу утешил:

– Не ссы, в зоне сочтемся.

Профессор смутно представлял, как он сможет рассчитаться в зоне. Он уже знал, что наличных денег, ценностей зэку иметь не положено. Правда, почти все, ехавшие в этом вагоне, как раз наоборот имели и деньги, и ценности, о чем свидетельствовал непрекращающийся пьяный ор. Только их купе было трезвым. Я запретил покупать водку и никто не решился мне перечить. Зэки жевали пирожки с пряниками, попивали вкусный, ягодный сибирский квасок и переживали об отсутствии алкоголя только, похоже, для вида. Но в большинстве пассажиры этого купе спали – я имел при себе огромное количество сонных таблеток, колес на языке зоны.

Так и ехал этап по земле российской. Мимо тополей и березок, мимо елей и осин, мимо могучих кедров и стройных сосен. Столыпинский вагон, набитый правонарушителями, мчал и тащился по железной дороге, построенной их предшественниками

– "комсомольцами" первого призыва. И колеса его вовсе не скрипели на скелетных костях этих первопроходчиков, не вязли в плоти трупов, а бойко стучали на стыках рельс.

В этом же поезде был спальный вагон, в котором играли в преферанс крупные командировочные чины, были вагоны купейные, в них ехала, пожирая вокзальных холодных куриц, публика поплоше, а в плацкартных пили водку, закусывая

желтыми, мятыми солеными огурцами и крутыми яйцами. Имелся в поезде вагон-ресторан, где пили ту же водку, но уже не из стаканов, а из фужеров, заедая маринованной селедкой и шницелем, похожим на раздавленную коровью лепешку.

И во всем громадном союзе советских социалистических республик никому не было дела до мятущегося сознания Дормидона Исааковича Брикмана, отбывающего

заслуженное незаслуженное наказание в соответствии с решением Калининградского народного суда и Законодательными актами РСФСР, изложенными в УПК РСФСР и УК РСФСР.

И лилась над просторами Сибири песнь голосистого зэка из соседнего купе:

– Джони, ты меня не любишь.

Джони, ты меня погубишь.

И поэтому тебя

Я застрелю из пиздолета...

Ялта прыгнула нам навстречу, видимая с дорожного серпантина вся и сразу, легла под горой въезда доверчивая и гостеприимная.

Ну, ладно, Белый, я тебе потом дорасскажу, – сказал я, закуривая. – Вообщем папа твой хороший человек был, мы с ним почти дружили. И я как мог его прикрывал.

Пацан кивнул. Он во время всего рассказа, столь обильно приукрашенного мной, затих и слушал, как слушают дети – сжавшись в комочек и сопереживая каждой фразе. Я слегка пожалел за некоторые пикантные подробности и за собственное краснобайство. Приколы всегда были моим коньком, Пахан как-то сказал, что в нормальной жизни из меня вышел бы, наверное, писатель или журналист, которого, впрочем, все равно со временем посадилди бы.

Я еще не успел помыться с дороги, как вошел Филин.

• Ну и тощий ты, Адвокат, – сказал он, бесцеремонно открывая дверь в ванную. -

Ладно, мойся, мойся. Я пока соображу выпивку. Ты, конечно, коньяк?

• Нет, – крикнул я, заглушая шум душа, – мои вкусы изменились. Мне текилу. Золотуюю

Филин выразил свое отношение к моим изменившимся вкусам одобрительным хохотом, который

больше всего напоминал уханье настоящего филина, лесного.

• Сейчас организую. Да, кстати, Хоркин тут тебя ждет.

• А ему то что надо? Ну, на сходняк он и так обязан был прибыть, а к тебе у него нечто личное.

Он же после боя с Китайцем в Питере совсем плохо. Какое-то повреждение в мозге. Врачи говорят, что долго не протянет.

Они с Паханом как сговорились. Тот на пенсию намылился, а второй завещание готовит.

Я выключил воду и вышел в холл, растираясь огромным махровым полотенцем.

• Что Пахан сдал, – сказал я, – я это понял сразу, как вызов получил. Ему же по-моему уже за семьдесят...

• Бери больше, – Филин усмехнулся. – Восемьдесят три. Че рот открыл? Наш Пахан, как дуб, старой закалки вор.

В дверь постучали. «Да», – сказал Филин. Вошел белый, выставив вперед руку с подносом. На подносе имелись тарелочки с

закусками, большая бутыль текилы и графинчик с прозрачной жидкостью.

• Хочешь посидеть с нами, сынок? – спросил Филин. – Не хочешь. Ну иди. Что-то он сегодня какой-то не такой...

Ты о чем с ним по дороге болтал?

• Да так, – ответил я, наливая текилу в рюмку и посыпая края рюмки солью, – он про отца расспрашивал, про зону.

• Тогда ясно. – Филин налил себе из графина в фужер. Сильно запахло водкой. – Он очень расстраивается за отца. Зона тому нелегко далась. Особенно после того, как ты в побег слинял. Травили его там. Сейчас с трудом с институтом справляется, а сам почти и не работает в науке.

Но пацан хороший. Хочу оздоровить наши ряды молодежью без тюремного прошлого. Все же этот клеймо не только на мозг влияет, но и на образ жизни дальнейшей. Тюремный дух никогда не выветривается из наших душ. А эти ребятки чистенькие, светлые. Примут нашу идею – ценнейшими помощниками будут.

Он посмотрел на меня, будто ожидая возражений, но я промолчал. Я уже видел на примере Серых Ангелов, что от людей, выросших в нормальных условиях и получивших нормальное образование, проку больше. И надежней они, так как управляются не страхом, а верой в идею.

• Ты как рассказывал ему, – сменил Филин тему, – с приколом или просто?

• Ну, естественно с приколом.

• Тогда понимаю отчего пацан такой смурной. Не можешь ты, Верт, без своих литературных инсинуаций.

Я чуть не уронил бутерброд с бастурмой. Меньше всего я ожидал от киллера Филина такую терминологию.

Он все больше и больше удивлял меня, напоминая матрешку, скрывающую под лубочной внешностью множество разных сущностей.

Звякнул телефон. Филин нажал кнопку "спикер", алекнул.

• Филин, – узнали его, – это Шмель. Верт там?

• Хоркин, – протянул Филин мне трубку. – Отключить громкую связь?

• Зачем, какие у нас от тебя секреты?

– У тебя может и нет, а у меня имеются, – бесцветно, как всегда, сказал Шмель. – Ты лучше забегай ко мне, как освободишься, я в 14 номере, почти по соседству с тобой.

• Иди, иди, – сказал Филин, поймав мой вопросительный взгляд. – Еще успеем пообщаться. Сходняк через два дня, времени – вагон, но и проблемы накопились, нам есть, что обсудить.

Я накинул куртку от спортивного костюма и пошел.

Хоркин лежал на огромной четырехспальной кровати. Он, всегда такой мощный, лучащийся энергией,

выглядел маленьким и одиноким. Похоже, что половина тела у него была частично парализована.

• Инсульт, – предупредил он мои вопросы, – частичный паралич, реальная угроза второго кровоизлияния в мозг.

Врачи бессильны. Это после моего боя с Китайцем. Он пару раз достал меня в голову.

Шмель смотрел на меня в упор. Глаза его были тревожными в полумраке комнаты, но страха в них не было. Только тоска,

звериная тоска неизбежного ухода и безнадежности бытия.

• Верт, у меня кроме мамы никого нет в этом мире. Она женщина крепкая, но не совсем нормальная.

Ты о ней позаботься. Сразу все деньги ей давать ни в коем случае нельзя – раздаст. Надо ей каждый месяц приносить тысчонку другую.

Я тебе передам все свои сбережения, там что-то около семисот тысяч баксов. Это не общаковские, мои лично. Тут, – он трудно вытащил из под подушки общую тетрадь, -

список людей, которые за мамой присматривают. Врач, уборщица, повариха и т.д. Им надо платить ежемесячно, но это можно поручить банку и только контролировать.

К праздникам выписывай им небольшие премии. баловать не надо, зажрутся. Ну, квартплата, коммунальные услуги – тоже через сберкассу.

И еще. Я написал сорок писем, возьми под матрасом, а то меня руки совсем уже не слушаются. Мама письмами моими не избалована, так что посылай раз в два – три месяца. В первом письме я пишу, что

вынужден окончательно удрать за границу, что тут меня менты достали и возвращаться в ближайшие годы опасно.

Так уже было, она поймет.

Хоркин откинулся на подушки, утомленный разговором. Да, был он плох. Сильные люди почему-то всегда плохо переносят болезни.

Какой-нибудь доходяга сотней хворей обременен, а все скрипит. Такие, как Шмель, ломаются сразу.

• Адвокат, – сказал Хоркин совсем тихо. – Тебе денег не предлагаю, ты теперь сам с усам. Но других товарищей у меня нет. Ты, я знаю, всегда завидовал моему боевому уменью. Тетрадь возьми на тумбочке. Я в нее записывал кое-какие

мысли по стратегии боя. Тактик – ерунда, приемам любой научиться может. Важней освоить философию схватки.

Будешь хорошим стратегом – десятка приемов хватит, чтоб справиться с противником значительно более сильным. Да и не с одним.

Это тебе вроде завещания от меня. Ну все, иди. Хоронить меня не надо, кремируйте.

Хоркин повернул лицо к стене. Я собрал тетради и письма и вышел, тихо притворив дверь.

В номер идти не хотелось, хотелось выпить. Не то, чтоб Шмель – свирепый и бесстрастный хищник – был мне особенно дорог,

но все же мы с ним были приятелями. Я спустился в гостиничный бар. Мордоворот в дверях заслонил было мне вход, но какой-то вор из-за стойки

поднял приветственно руку и бык смущенно (если эта туша способна смущаться) отступил, пробормотав нечто извинительное.

Я не был настроен к разговору, сел на высокий табурет и заказал текилы. Бармен намочил края рюмки в воде, приложил их к тарелке с солью, отрезал ломтик лимона,

который посыпал сахаром и подал мне. Текила огненным глотком прокатилась по пищеводу. Холод потери немного подтаял и я повернулся к вору.

• Привет, Адвокат, – сказал тот. Ясно было, что он знает меня давно, более поздние знакомые помнили меня под кликухой Мертвый Зверь.

• Здорово, – сказал я. – На сходняк?

• Угу. Нового Пахана выбирать будем.

• А старый что же?

• Собрался на покой. Но на первых порах останится консультантом, поможет приемнику войти в курс дела.

• Кто же приемник? – я спросил с большим интересом.

• Скорее всего Филин. Он уже третий год правая рука Пахана.

Да, именно так я и думал. Хотя... Многие из воров знали Филина только лишь в роли киллера. Я сам лишь недавно прозрел в нем интеллект и необычные знания.

• А конкуренты есть? – спросил я.

• Как не быть, – отозвался вор, – Барин и Желток. Знаешь их?

Барина я знал. Знал, что он баснословно богат. Никто не считал его накоплений,

но десять лет назад он за свой счет построил огромный комплекс детского дома для детей, чьи родители отбывают наказание. Говорят, что строительство, обстановка,

персонал обошлись ему в 17 миллионов долларов. И каждый год содержание этого комплекса выливался ему в круглую сумму. Ходили слухи, что основные бабки Барин сделал вместе с чеченцами на фальшивых авизо.

Про Желтка я слышал. Сухой и желчный вор старой закалки. Из тех, непмановских, воров, которые ведут аскетичную жизнь,

все отдавая в общак, и готовы поставить на нож любого, кто посягнет на устаревшие законы законных воров.

Последнее время Желток был в меньшинстве и почти не контактировал с основной воровской массой. Он имел небольшую, но крепко спаянную группировку,

промышлявшую рэкетом в портовых городах, контрабандой и торговлей автомобилями. Наиболее мощную власть Желток имел на Дальнем Востоке: в Хабаровске, Находке, Владивостоке, Охотске,

Комсомольске-на-Амуре, Благовещенске. Из Петербурга, Одессы и Калининграда его несколько лет как вытеснили воры новой формации. Обошлось без кровавых разборок, голосование на одной из сходок сложилось

не в пользу Желтка. Не было никаких сомнений, что он вступит в жестокий бой за должность старшего вора. Ничего хорошего его возвышение нашему коллективу не сулило.

Я мигнул бармену и опустошил очередную рюмку текилы. Разговор меня интересовал, но продолжить его я не смог – в баре

появился томный сын Профессора. Меня ждал Пахан.

Глава 8

То, что утром болит голова, не так страшно. И медведь, оправивший свою нужду в моем рту,

меня не очень беспокоит. Вот звякну сейчас по телефону и вмиг на столике появится похмелка с закусом.

Беспокоит меня мое настроение. Как-то скучно мне стало от воровской роскоши, от охранников этих

молчаливых, от всей моей новой жизни. И сходняк уже не интересует, как это было раньше. Зря я обременил себя званием вора в законе. Теперь я, как не крути, уже не хрозяин своей судьбы. И нет прежнего азарта жизни.

В дверь постучали.

• Да, – мрачно вымолвил я, – открыто.

Вошел официант, кативший перед собой столик с заказом. Следом вошел Филин.

• Что грустишь, Зверь? – спросил он весело.

• Да так, голова болит после вчерашнего. Перепил...

• Да, видел я тебя, только подходить не стал. Ты там Белому втолковывал, что быть вором так же глупо, как ангелом. И советовал ему быть чертом.

• А что, не так что ли! – неожиданно вспылил я. – Черт – существо независимое. (Я, естественно, подразумевал не мистического черта, а тех чудаков, которых на зоне именовали чертями. Это обычно были люди с попорченной крышей, которая съезжала в самые неожиданные моменты. Их не принимали всерьез, но и не задевали, рискуя напороться на странную реакцию. В какой-то мере я и сам был близок к этой категории.

• Адвокат, давай лучше похмелись, – сказал Филин, снимая салфетку с сервировки столика на колесах. – Вот твоя текила любимая, вот лед, а тут в судке горячие сосиськи венские с кислой капустой. Отличная закусь. Помнишь, как профессор в "Собачьем сердце" объяснял доктору Борменталю, что закусывать надо горячим, а холодные закуски для извозчиков.

Я опрокинул рюмку и подцепил на вилку капусту, в который раз подивившись Филину. Этот киллер продолжал удивлять меня.

• Где же ты Булгакова читал? – спросил я.

• И читал, и кино смотрел, – ответил Филин. – Ты что ж, до сих пор считаешь меня безмозглым убийцей. Я между прочим, дорогой мой аферист, МГУ с отличием закончил, философский факультет. Правда заочно.

Я открыл рот и непрожеванная сосиска чуть не вывалилась из него. Филин удовлетворенно хмыкнул и, потрепав меня по плечу, вышел. Я запихнул сосиску поглубже, проглотил и налил себе еще. Я был смущен.

Мой вдохновенный монолог был прерван появлением Пахана. Несмотря на то, что мои глаза видели сквозь текилу довольно расплывчато, его я узнал и сквозь призму той же многоградусной кактусовой водки приветствовал с безобразной развязностью:

• О, мой френд, мой вери френд...

• Зверь, ты что, пьян?! – спросил Пахан с нескрываемым недоумением.

• А почему бы нет, – воскликнул я, сглатывая буквы. – Весь мир – бардак, все люди – статисты. Все мы статисты у времени на сцене. Играем плохенькую пьесу, а думаем, что творим. Я вот по твоему сценарию играю. А ты меня в аренду сдаешь, как крепостного актера. Ангелам в серой мантии.

• Ну-ка, сынок, – обратился Пахан к Белому, – выйди, погуляй. – Он сел, пододвинул к себе почти опорожненную бутылку, налил полрюмки. – Никто тебя, Зверь, не продает. Шлифуй базар, когда с серьезными людьми разговариваешь. Сказано было ясно: как сам пожелаешь, так и будет. Тебе честь оказали, доверие. Много ли у нас законных воров в свободном поиске?! Ладно, проспишься, потом поговорим. Все, спать!

Он забрал бутылку и резко вышел.Я закурил и посмотрел на пальцы. Пальцы не тряслись, но хмель выходил толчками. Ссориться с Паханом не следовало. Он этого не заслужил. Мало кто был ко мне так снисходителен и заботлив как этот вор. И особое внимание Филина ко мне было несомненно заслугой Пахана. Мне стало стыдно, но хмель толкал на противоречия, на хулиганские поступки. Я вообще не умел пить и прош9лые запои немало повредили моей биографии. Последнее время было не до пьянки, огромное количество перемен вполне заменяли алкогольную разгрузку. Но, видимо, груз новостей, перемен в моей жизни оказался неподъемным. Я боялся сломаться под его тяжестью. И организм привычно нашел разрядку в запое. «Э-э-э»,– махнул я рукой. – «Живем один раз!» Я подтянул телефон и набрал номер ресторана...

Проснувшись, я не сразу понял, где нахожусь. То, что до того момента, пока текила окончательно не лишила меня памяти, я находился в своем люксовом номере гостиницы города Ялта, я помнил. А что дальше... Дальше расплывалось

некими отрывочными эпизодами. Одурманеный мозг воспроизводил некие оскаленные рожи, которые сменялись голыми бабами. И, словно метроном, звучала идиотская музыка: "Рыбка моя, я твой мальчик, зайка моя...". Сильно пахло шпротами.

Я огляделся. Сквозь дощатую крышу светило солнце, лежал я на куче сетей, и запах шпрот был, в сущности, просто запахом рыбы. Я, ведь, много лет не видел и не нюхал живую рыбу. Немудрено, что воспринял ее, как консервы.

Я встал медленно, с трудом, по частям собирая непослушное тело. Я весь был, как одна большая, онемевшая нога. Надо же, отлежал тело. Добрался до выхода, выгдянул, щурясь. Совсем рядом с сараем дышало море. Оно было спокойное

и величественное. Направо и налево тянулся песчанный пляж, город, видимо, был сзади, его заслонял сарай.

Трудно ступая по песку я обогнул сарай и не увидел Ялты. Сзади были полоска песка и море.

Я был на острове. И вдобавок – совершенно один. Я так привык к своим телохранителям, что даже растерялся слегка, их не обнаружив. Ничего не понимаю, как они могли меня потерять? Или что-то случилось? Но что?!

В больную, чугуную голову ввернулся дрыньк звонка. Мерещется, подумал, было, я, но негромкий звонок телефона доносился явственно из сарая. Я повлек непослушное тело в сарай. Некоторое время стоял у входа, привыкая к полумраку,

а потом разглядел на куче сетей трубку радиотелефона. Она противно дребезжала и замолкать не собиралась. Я поднял ее.

• Верт, – сказала трубка голосом Филина, – как самочуствие?

• Мать вашу! – ответил я лаконично.

• Сам виноват, – хохотнул Филин, – ьак всех достал, что решили сослать тебя на остров. Это вместо ШИЗО. А, если серьезно, то, сам понимаешь, не должен вор в законе перед толпой в таком виде рисоваться. Компроментируешь

наш клан.

• Ну, и долго ты намереваешься меня тут мариновать? У меня, кстати, горло пересохло. Ты что, никогда сам с похмела не мучался?

• Почему же? Приходилось. И я о тебе позаботился. Под сетями – все, что тебе сейчас может понадобиться. Ты пошарь, а я чуток позже перезвоню.