Текст книги "Тройная игра афериста (СИ)"

Автор книги: Владимир Круковер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Швейцар, напоминающий беременную горилу, объяснил мне, что сауна действительно существует, что два часа пользования баней при гостинице стоят всего десять долларов, но в данное время сауна и бассейн обслуживают только почетных гостей отеля, занимающих весь второй этаж. И пока эти гости не съедут, отель не принимает новых постоялцев и не разрешает никому пользоваться ни баней, ни баром, ни рестораном, ни, даже, стоянкой гостиницы.

Пока он мне всю эту информацию высказывал на упрощенном русском языке, используя основной словарь Эллочки Людоедки, я успел увидеть двух «почетных» постоялцев. Они направлялись в бар, были одеты в просторные «бермуды», остальной их гардероб составляли разнообразные наколки, придающие им сходство с папуасами, вышедшими на тропу войны в полной боевой раскраске. Одна из наколок – ангелочки, приветствующие друг друга через крест, – сказала мне гораздо больше, чем «красноречивый» швейцар. Эту наколки имели право носить только воры в законе, вожаки, коронованные большим сходом.

Поэтому я быстренько смылся и больше в районе этой гостиницы не появлялся. Это до побега я мог спокойно зайти и поприветствовать отдыхающих воров. Хотя я и не был в законе, авторитет имел достаточный. И воры не стали бы чураться Мертвого Зверя, больше известного среди законников как Адвокат. Не мало оказал я им и их коллегам помощи на зонах. Хотя, и они меня прикрывали в трудные минуты. Но после побега воры могли думать, что я подставил их братанов. (Хотя доказательств этому не было, но сам то я знал – да, подставил). Так что не хотелось попадаться им на глаза. Береженного Бог бережет. Да и отходить я, наконец, начал от всех кошмаров Москвы и Красноярска, от всех этих разборок, убийств. Надоели мне эти голивудские вестерны на русской земле. Сейчас я хотел только одного – спокойно провести с Машей бархатный сезон на берегу Черного моря.

Джина активно изучала собачьи метки на деревьях. Не упуская её из поля видимости я присел на облезлую лавочку. Напротив какая-то мамаша прямо в коляске меняла пеленки ребенку. Она поймала мой взгляд и, вдруг, быстро пошла ко мне, толкая коляску. Я посмотрел на нее внимательней. Она шла целеустремленно, всматриваясь в мое лицо, будто она прокурор или потерпевшая.

– Адвокат, – спросила она, – это ты?

Я всмотрелся еще внимательней. Круглое лицо, хорошие брови, красивые глаза. Фигура – так себе. Лет 30 бабе. Нет, не помню.

– Ты таки, не помнишь, яка я исть?

Я замялся, привстал.

– Ну, Нинка Чайник. Щипачка. Ширму я тебе ставила, помнишь? Я таки постарела, уже не гарная?

Легкая рябь памяти подкатила к моему сознанию. Да, да, Чайник, необычная кликуха. Ширму ставила? Эх, столько баб было в моей жизни! Да и ширму ставили мне разные люди: и бабы, и мужики, и подростки. Я всегда придавал серьезное значение отвлекающим маневрам во время работы.

– Как же, помню, помню, – фальшиво заулыбался я, – Нинка, как же. Ну, как ты, что, где?

Она подошла вплотную и вперилась мне в глаза, как какой-то шизоидный гипнотизер:

– Ах ты, лярва поганая, тварь немазанная, мне в любви клялся вечной, а теперь чернуху гонишь, что не врубаешься! Да я тебе шнифты сейчас на пятку натяну...

И тут я её вспомнил. Эта девчонка и тогда умела красиво ругаться. Она выросла в Одессе, её лексика причудливо впитала одесский диалект и российскую феню. Задорная была девчонка, заводная. Чуть что не по её, закипала, как чайник. Оттуда и кликуха забавная.

– Нинок, – потянулся я к ней, – ты все такой же кипяток, хорошая моя!

Она и по моему лицу увидела, что узнал. Обхватила мне голову, расцеловала. Поцелуи были не женские, сестринские. А мы же с ней больше месяца спали на одном топчане. Такая любовь была...

– Замужем я, – будто оправдываясь сказала Нинка. – Третий год уже. Завязала напрочь. Муж из этих, новых русских, но не выпендривается, простой мужик. У него ремонтная мастерская. Иномарки ремонтируют. Он и сам вкалывает, как проклятый, и кореша. Он раньше жестянщиком был. А теперь «костоправ» и по карбюраторам дока.

Она вываливала мне эту информацию, будто пряталась за ней. А зачем прятаться? Лет четырнадцать, если не больше, прошло с того месяца знойной южной любви пацанки-щипачки и молодого афериста. Сколько ей тогда было то, лет 16-17 не больше.

– Нинок, что ты, будто оправдываешься. Давно это было, в детстве. Ты тогда вообще малышом была.

– Малышом... Да я от тебя, если хочешь знать, больше всего страдала. Тебе то что, свалил. А я с дитем кому в кодле нужна?

– С каким дитем? Ты что, рехнулась?!

– Не знал? Врешь ведь! Я маляву тебе на кичу засылала, советовалась – аборт или рожать...

– Подожди, не гони. На какую кичу, какую маляву?

– На Симферопольскую, в СИЗО. Тебе же там замели?

– Сроду в Симферопольском изоляторе не торчал. Я свалил отсюда в Харьков, там меня и повязали. В отказ я не шел, у следака все козыри на руках были. Да и не хотел, чтоб копались, взял на себя одно дело без спора, а условием поставил, чтоб на дальняк отправили в зону. Терпеть не могу эти южные зоны, все они ссученные.

Нинка села, растерянно глядя на меня:

– Значит, это в Симферополе другой Адвокат был?

– Откуда я знаю. Погоняло распространенное. Этих Адвокатов, как собак нерезанных. А у меня давно совсем другое погоняло: Мертвый Зверь. Может, слышала?

– Ты Мертвый Зверь?! – глаза у нее были совершенно ошеломленные.

– Ну, я. А что?

– Да тебя же воры уже приговорили. Говорят, ты подставил законных в побеге. Я не знала, что это ты.

– Никого я не подставлял. Лажа это, Нина. Да и нет у меня дел с законными. Я всегда один работаю. И авторитет свой сам себе заработал, без воровской поддержки. Я даже общаком ихним сроду не пользовался, хоть предлагали.

– Вот, как оно все повернулось. Эх, Вовка ты Вовка, голова твоя дубовая. Ну слушай тогда.

Нинка рассказывала немного путано, перескакивала с прошлого на настоящее, но основное я понял быстро. Когда я смотался из Крыма, она через воров попыталась сообщить мне, что беременна. В это время в Симферопольском следственном изоляторе сидел вор с кличкой Адвокат. Ему и пошла записка от Нинки, и он, естественно, на эту маляву никак не среагировал. Нинка обиделась и от обиды решила рожать, вполне подтверждая этим неразумным поступком свою кипящую кличку. Родив, шестнадцатилетняя девчонка опомнилась, осознала, какую глупость сделала. Куда ей, пятой дочке матери-шлюхи и отца алкаголика было деваться с ребенком. И в воровском мире она была всего лишь шестеркой, на подхвате. Она пошла в Дом ребенка. А как раз в это же время туда обратилась семья отдыхающих, муж и жена, которые не могли иметь своих детей и хотели усыновить чужого ребенка.

Эти муж и жена были людьми по советским временам не бедные, жили в столице, а ребенка хотели заполучить именно в Крыму, чтоб никто из родственников или знакомых не догадался, что это не их ребенок. Нинка не знала, кто из них виноват в отсутствии детей, да её это и не интересовало. Она знала только, что эти муж и жена специально готовились, что еще в Москве жена подкладывала себе под одежду подкладки, имитируя беременность, а муж распускал слух, будто жена соглашается рожать только в Крыму. И с Никой они в Доме ребенка буквально нос к носу встретились. А в этом Доме ребенка для них подходящего по возрасту малыша не нашлось и они уже думали ехать в другой город, искать. А тут Нинка с только что родившимся малышом. Девочкой...

– Послушай,– прервал я её повествование, – а кто они такие, эти муж и жена?

– Ну, я не знаю толком. Он, вроде геолог, начальник там какой-то. А она жена его. Хозяйка дома, так она про себя сказала.

– А когда наша дочка родилась? Ты, кстати, точно знаешь, что она моя?

– Да у меня же до тебя никого не было. А что ты меня не целкой взял, так я же тебе рассказывала, что меня брат по пьяне трахнул, когда мне всего пять лет было.

Теперь я вспомнил все окончательно. Крепкая румяная задиристая девчонка завладела тогда моим сердцем и если бы не кочевая судьба вора, я не ушел бы от нее так запросто. И она точно ходила только со мной. Да и в постели была совсем неопытная. И про брата она мне рассказывала, про старшего. Я тогда еще загорелся пойти с ним разобраться, но оказалось, что он уже год, как убит в драке. Да и не сердилась на него Нинка. Она рассказывала, что ему тогда было тринадцать и они с ним выпили целую бутылку портвейна, а что потом делали, она почти не помнила, да и он помнил плохо. Он потом просил прощения, боялся, что она матери или отцу расскажет. Но она никому не рассказала и за это он ей долго носил всякие подарки. И мне она рассказала об этом впервые в жизни, потому что думала, что между нами любовь.

А, может, она и была между нами. Любовь. Босячка и вор – прекрасный союз!

Нинка продолжала вспоминать. Она сказала, что вот теперь, когда наконец окрепла в этой жизни, почувствовала уверенность в завтрашнем дне, ей очень хотелось бы посмотреть на дочку. Нет, она не будет рассказывать девочке, что она ее настоящая мать. Только бы посмотреть, так, тайком.

– Вовка, интересно, на кого она больше похожа? На тебя или на меня? Хорошо, если бы на тебя. Ты красивый.

– Я и сам не прочь на нее взглянуть. Надо же, у меня и, вдруг, дочь! Ну, ты меня ошарашила, Нинок. Послушай, в Доме ребенка должны же быть документы на усыновителей. Это же все официально оформляется.

– Дом ребенка у нас в Ялте ликвидировали. Нет денег его содержать. Я пыталась узнать где документы, говорят, что в архиве где-то в Симферополе. А может и нет и там.

– Ну, а ты хоть что-нибудь помнишь об этих людях.

– Ну, он такой мужчина видный, а жена – толстуха крашенная. Она к нему уважительно обращалась, все по отчеству больше, Демьяныч...

Меня будто по ушам ударило. И по голове тоже. Ей Богу, аж в глазах потемнело. И слышать перестал. Вижу, Нинка рот раззевает, говорит что-то, а чтго – не слышу. Оглох. Тут меня кто-то за штанину потянул. Я вниз посмотрел – Джина. Тянет меня за гачу, а сама в глаза смотрит, как человек. Будто что-то спрашивает. И снова я услышал все звуки: и как Джина повизгивает, и как Нинка что-то там про геолога Демьяныча говорит. И тут Нинка еще одну фразу сказала:

– А родилась наша дочка 27 июля. Сейчас ей уже 14 исполнилось. -

И я снова оглох. Уже надолго.

Глава 3

Одна за другой закрываются двери тюрем, камер. По серому дождливому нему ползут равнные облака..

Видна слякотная асфальтовая, серая площадь, посреди которой возвышается уродливое сооружение, напоминающее виселицу. При ближайшем рассмотрении выясняется, что это не виселица, а нелепая фанерная трибуна с навесом, нечто среднее между трибуной и вышкой охранника.

Серые и безликие колонны заключенных движутся по плацу в разных направлениях. Все шаркают ногами, тюремные костюмы висят, как на чучелах, сверху их движение напоминает вздрагивающую кишку.

На трибуне стоит, вертя головой, полковник удивительно маленького роста. На нем фуражка с огромной тульей.

-Это я, полковник Басильев, вам говорю. Мы наведем в лагере порядок,-надсадно орет он.-Мы не позволим распускать среди осужденных грязные пасквили. Это свободная зона, тут должен быть железный порядок. Мы вынуждены сегодня выпустить из БУРа этого бунтовщика Хоркина, так как срок наказания сегодня кончался. Но он очень скоро вернется обратно. Он не читал и не хотел читать наш плакат, который каждый осужденный должен знать наизусть. Что написано на этом плакате. На плакате написано: «На свободу – с чистой совестью!» Готов ли Хоркин когда-нибудь освободиться с чистой совестью? Нет, его совесть нечиста. Он получает сегодня свободу в кредит, так как он не исправился. И, карцер будет всегда открыт для него. Только штрафной изолятор и БУР помогут ему осознать свое преступное поведение. Карцер и пониженная норма довольствия.

Голос полковника Басильева остается за кадром в виде гнусавого фона. Последний раз грюмкают железные двери. И виден человек среднего роста и среднего возраста с характерно сплющенным носом и большими, слегка выпуклыми глазами. Он одет в обычный тюремный костюм, но сидит этот серый костюм на нем даже с претензией. Явной дисгармонией смотрятся старые кроссовки – единственная вольная одежда. Хоркин идет слегка задумавшись, по сторонам не смотрит. Он похож на только освободившегося. Трудно поверить, что зек, совершивший побег, будет ходить по городу в таком виде.

Хоркин проходит мимо веселой летней площади, мимо милицейских патрулей вокруг этой площади. Перед ним гостиница. Вестибюль сияет огнями, видно, что гостиница высшего разряда. Хоркин входит в вестибюль.

ххх

Хоркин вошел в двери гостиницы. Навстречу ему протестующе поспешил швейцар, но Хоркин механическим жестом сунул ему денежную купюру и тот склонился в поклоне, а Хоркин подошел к администратору, сказал несколько фраз, заполнил бумаги, получил ключ и прошел к лифту уже мимо другого вахтера, взиравшего на него с явным неодобрением.

Номер люкс мало чем отличался от других люксов. С претензией на роскошь, но казенный и не очень удобный. Хоркин скинул промокшую куртку и уселся к телефону.

Звонки его, судя по долгому набору цифр, были адресованы в другие города. Разговор мало что прояснял – короткие «привет, не узнаешь, да -я, освободился, надо бы встретиться, буду у вас на днях...», лишь последний разговор был человечным. Хоркин поздравил абонента с дождливым летом и обещал скорую встречу, сказав, что о делах они поговорят в следующий раз.

В окно сочился рассвет, болезненное веселье в гостинице угасало. Хоркин спустился в ресторан и поймал за фартук сонную официантку.

-Красавица, проснись на миг. Жрать охота.

-Ты откуда такой взялся,– подозрительно посмотрела девушка на робу Хоркина. -Работаешь тут, что ли?

-В некотором роде. Принеси чего-нибудь вкусненького.

-На вкусненькое у тебя зарплаты не хватит.

-Хватит, на все хвати. На аванс.

Хоркин сунул в кармашек фартука сто долларов, чем почти прогнал сон с хорошенького глупенького личика.

-Садись, я сейчас. Посмотрю на кухне, что-нибудь получше.

Вернувшись с подносом, девушка быстро обставила стол, воздрузив в середине графинчик.

-Водка польская, хорошая.

-Спасибо, посиди рядом. Все равно смена кончается.

-Слушай, ты кто?

-А вот пойдем со мной – узнаешь.

-Куда пойдем то?

-Куда, в номер.

-Ты что, живешь тут?

-Да, живу.

-Врешь.

Хоркин вытащил из кармана ключ с грушей.

-Ой, правда. И ты меня к себе зовешь, да?

-Зову.

-Ой, да ты старый, нахал такой. А сколько дашь.

Хоркин молча вытащил из кармана пачку долларов:

-Не обижу.

-Ой, нахал. Ну, ладно. Только ненадолго, и чтоб не приставать, я девушка строгая. Нам запрещают в номера заходить, ты иди, я сама потом приду. Дверь не закрывай. А чо водку не пил, вот глупый, водку не пьет.

Хоркин вернулся в номер, включил телевизор, сразу выключил звук, так как по телевизору шла реклама, критически посмотрел на себя в зеркало. Все в морщинах, с дряблой кожей лицо было лицом очень пожилого человека.

Скрипнула дверь, пропустив в номер официантку...

Хоркин лежал, блаженно раскинувшись, а официантка журчала в душе, когда дверь распахнулась и здоровенный мужик ворвался в номер.

-Где она, где моя жена! Это ты, гад, сооблазнил мою любимую жену?! Я кишки тебе выпущу.

Хоркин вскочил с кровати и накинул на плечи куртку. Из под куртки торчали тощие кривоватые ноги. Вид у него был жалкий. В руках он зачем-то крутил авторучку.

-Ну, что скажешь, паразит?

Мужик был настроен очень агрессивно. Он подошел к Хоркину вплотную и протянул к нему огромную ладонь, намереваясь взять за грудки. И тут же с визгом отдернул руку, на ковер пролилась кровь.

Хоркин стоял в той же позе. Авторучка со снятым колпачком превратилась в стилет явно тюремного производства. Он смотрел на разрезанную от локтя до кисти руку незадачливого шантажиста.

-Твои штучки, лярва поганая, я еще в пятом классе проходил,-сказал он спокойно.– Дергай отсюда, а то порву, как грелку.

-Эй, ты чо? Да я пошутил, ты чо! Эй, не надо...

Хоркин сделал неуловимое движение и уже стоял рядом, стилет прижимался к горлу мужика. Глаза мужика мучительно зажмурились, он боялся произнести хоть слово.

Хоркин тем же быстрым движением отступил, будто перетек, как шарик ртути, назад. Он не сказал больше ни слова, только посмотрел. Мужик выкатился из номера с большой поспешностью. За ним вылетела, одеваясь на ходу, официантка.

Хоркин запер номер, повернул ключ бородкой перпендикулярно полу и оставил его в замке.

Потом Хоркин принял душ и лег спать, выключив телевизор и не обращая внимания на надрывные звонки телефона. Телефон позвонил, позвонил и умолк.

ххх

Хоркин проснулся от настойчивого стука. Он накинул куртку и пошел открывать, День разошелся, в окна хлестало солнце.

Посетителем оказался милиционер. Выяснилось, что вчерашний мужик был вовсе не вымогателем, работающим в паре с официанткой, а в самом деле разгневанным мужем. Хоркин расхохотался:

-Да, ситуация – нарочно не придумаешь. А я был уверен – шантаж.

-Чем вы его,– спросил милиционер?

-Да бросьте вы,-Хоркин взял со стула брюки, вынул из кармана пачку зелененьких.-Вот, пятьсот долларов. Думаю эта сумма компенсирует ему царапину на руке.

Проводил милиционера, Хоркин долго и со вкусом мылся. В контрасте с тощими ногами и старообразным лицом торс Хоркина оказался покрытым молодой, упругой кожей, мускулы почти не выделялись, но когда он растирался полотенцем, они перекатывались по телу небольшими упругими змейками. Видно было, что тело у Хоркина достаточно тренированное.

Одевшись, Хоркин пошел гулять. Он поймал такси, повесил шоферу на руль солидную купюру и начал неспешно объезжать город – наносить визиты. Первый в его маршруте был горбоносый бородатый еврей, который при виде Хоркина мгновенно потерял праздничное выражение лица. Их разговор не был слышен, но видно было, что горбоносый оправдывается, извиняется. Потом он удалился в другую комнату, а Хоркин так и стоял в прихожей, косолапо поставив ступни. Горбоносый вынес пачку денег, снова виновато поводил руками и получил по роже. Хоркин ударил хлестко и неожиданно, тыльной стороной кисти. Горбоносый прижал к лицу руки, секунду постоял ошеломленно, снова нырнул в другую комнату, вышел оттуда с пакетиком. Хоркин развернул пакет, блеснули золотые вещички. Он сунул пакет в нагрудный карман, погрозил горбоносому пальцем и спустился в такси.

Следующая квартира встретила Хоркина большим количеством людей. Видно было, что это не веселая компания, а люди, ожидающие его прихода. Хоркин прошел в зал и вопросительно уставился на хозяина, полного человека с круглым лицом и высокими бровями.

-Что смотришь, Шмель,-сказал полный?-Ждем тебя, видишь. С зоны уже позвонили, порадовали нас. Ну, что ты молчишь. Будешь требовать долю? Так дадим, конечно дадим. Пятнадцать тысяч, все, как положено, в зелененьких.

Хоркин сел в полукресло, засунул руки в карманы, нахохлился. На охрану он не смотрел. На полного – тоже. Он смотрел перед собой на столешницу.

-Ну, что ты, что ты,-явно беспокоился полный? – нормальная сумма. Ты же всего десять миллионов должен был получить. А инфляция? Я с процентами даю хорошими.

Он положил перед Хоркином пачку долларов.

-Вот, ровно пятнадцать тысяч. По нынешнему курсу больше тридцати миллионов рублей...

-Ты хочешь жить спокойно, – впервые подал голос Хоркин?

-Хочу, очень хочу. Мне, чтоб спокойно жить, лучше тебя грохнуть тут – и концы в воду. Что ж, я виноват, что ли, что ты сидел. Я тебя не сажал, мы уговаривались, что ты на себя все возьмешь, и о цене уговаривались в долларах. Мы о десяти тысячах уговаривались, а я пятнадцать даю. Ну еще тысячу добавлю, хочешь?

-Пять.

-Еще пять?! Да ты с ума сошел! Я тогда вовсе ничего не дам. И прав буду, вот увидишь.

Полный протянул руку к столу – забрать деньги. И заорал. Его рука оказалась пришпиленной к столешнице стилетом.

Хоркин протянул левую руку, взял деньги и положил их в карман. Потом повернулся к ошеломленной охране.

-Не советую рыпаться.

Он выдернул стилет, перехватил полного за шиворот. Стилет аккуратно уперся в ямочку под кадыком.

-Пойдем, проводишь до машины.

Они прошли мимо недвижимых охранников, спустились к машине.

-Еще пять тысяч пришлешь в гостиницу,-тускло сказал Хоркин.-И скажи спасибо, что у меня сегодня хорошее настроение.

Он уехал, а полный стоял, баюкая покалеченную руку, и жалобно смотрел вслед машине.

Следующий визит был не таким мрачным. Женщина, к которой зашел Хоркин, явно была ему не чужая. Она всплескивала руками, смотрела на него с растерянным обожанием. Звука опять не было, только играла тихая музыка – тоскливая мелодия свирели, сопровождающая его действия, как в кино.

Хоркин положил на стол пачку денег, полученную у полного и ушел. Женщина бессильно протянула руки – удержать.

В новой квартире обстановка была деловой. И Мужчина в строгом костюме вел себя по-деловому.

-Проходите, Хоркин, садитесь. Рад, что все позади. Коньяк, виски? Да, да, совсем забыл, что вы не пьете. Сок, минералка? Может чашечку кофе? Что-то вы совсем мрачный стали?

-Веселье, юмор ослабляют оборонные возможности,– говорит Хоркин. Он сидит, нахохлившись, смотрит прямо перед собой.

-Да, конечно, я как-то не подумал, через что вам пришлось пройти. Да. Конечно. Вот, все согласно договора – 50 тысяч долларов плюс максимальные проценты на эту сумму за эти годы. С вашего разрешения я деньги в банк не клал, они работали в моем бизнесе. Прибыль – пополам. Ваша доля за эти годы 20 тысяч. Всего семьдесят. Вот, разложены в пачки по десять тысяч. И еще раз примите мою благодарность.

Хоркин распихал пачки по карманам. Он по-прежнему в этом нелепом тюремном костюмчике, но откуда-то появился плащ, мятый и еще более нелепый в ансамбле с кроссовками.

Хоркин сел в машину, рассеяно посмотрел на водителя. Было такое ощущение, что он пытается вспомнить нечто важное. Потом Хоркин как-то обреченно махнул рукой:

-В аэропорт.

ххх

Летит самолет. Над прекрасной российской землей летит самолет.

Хоркин беседует с католическим священником.

-Видите ли,– хорошо поставленным голосом говорит священник в нашей религии мы за все случившееся принимаем вину на себя.

-Это очень сходно с ведантой. Твое "Я" является частицей других "Я", все недоброе отражается и в твоем "Я".

Хоркин посасывает апельсиновый сок. Он расслаблен, но одет столь же нелепо.

-Простите, – говорит священник, – это не мое дело, но я хотел бы задать вопрос?

-Задавайте.

-Ваш внешний вид говорит об определенных трудностях. Может вам нужна помощь?

-Вы имеете в виду материальную помощь?

-Я скорей имел в виду помощь духовную. Но и в материальной церковь не отказывает нуждающимся.

-Вы можете меня исповедовать?

-Да, поделитесь, сын мой, тем, что вас гнетет.

-Боюсь, что вы ошибаетесь. Ваша вера чиста и искренна, но она консервативна. Слова, слова... Позвольте пожертвовать на ваши богоугодные деянья немного денег?

-Ну, мы охотно принимаем пожертвования. Если это облегчит вашу душу...

-Облегчит, вот две тысячи долларов.

-Я просто растерян. Вы уверены, что эти деньги даете эти деньги от чистого сердца. такая, все-таки большая сумма.

-Я уверен. Возьмите.

Мигает табло. Самолет идет на посадку. Таксисты, окружившие пассажиров, не обращают на Хоркина ни малейшего внимания. Он скромно садится в на барьер ограждения и вопросительно смотрит на горластых шоферов. Наконец кто-то удосуживается спросить:

-Поедем?

-Можно.

-Сто тысяч до Москвы.

-Сто, так сто.

ххх

Вестибюль гостиницы «София». Хоркин подходит к администратору, о чем-то говорит, дает деньги. Лицо администратора выражает изумление. Хоркин в сопровождении горничной поднимается в номер. Номер шикарный – суперлюкс.

Хоркин даже не осматривает пять комнат своего временного жилья. Он достает из спортивной сумки маленький кипятильник, быстро заваривает и выпивает чашку кофе и выходит из гостиницы.

Через некоторое время мы видим его выходящим из такси у одного из высотных домов сталинской застройки. Он минует некогда шикарный вестибюль и замирает у двери N12. Что-то сдерживает его, уже потянувшуюся к звонку, руку. Чуть поразмыслив, Хоркин резко отходит от двери, спускается на лифте и выходит из подъезда.

В цоколе дома – гастроном. Хоркин высмотрел двух алкашей у входа, подошел к ним, выразительно щелкнул себя по горлу. Вскоре все трое вошли в лифт и остановились у 12-й квартиры. Хоркин позвонил и неуловимым движением скользнул вбок. Дверь открылась мгновенно, напарников Хоркина затащили в квартиру, его не заметили. Дверь захлопнулась. Хоркин продолжал стоять, прижимаясь к стене. Вскоре дверь отворилась, выскочили двое крепких парней, ринулись к лифту. В тот же момент они увидели Хоркина, но не успели схватить его: Хоркин заскочил в квартиру и захлопнул дверь.

В коридоре Хоркин перешагнул через тело алкаша – второй глухо мычал из гостиной: «... ну не знаю я его, выпить предложил...». Хоркин появился, как приведение, под аккомпанемент отчаянных звонков и стуков оплошавших парней.

В гостиной было двое врагов: толстый мужик лет 40 и боевик, бивший алкаша. Хоркин сделал неуловимое движение кистью правой руки. Парень упал на ковер, из его виска потекла кровь.

Хоркин молча прислонился к косяку. Свинцовая гирька на тонком шнуре, будто живая, поползла по ковру и вернулась в ладонь.

-Сейчас, деньги сейчас...-забормотал толстый. -Ты уж прости, Шмель, схитрить хотел. Деньги-то немалые...

Хоркин продолжал молчать. Лицо его было бесстрастно. Глаза спокойно наблюдали за действиями толстого, за тем, как тот нырнул в нижний ящик старинного серванта, покопался там, кряхтя, и появился с большой шкатулкой, продолжая бормотать:

-Вот, ровно 50 тысяч, как уговаривались, с процентами...

Мужчина не успел открыть шкатулку. Кисть Хоркина сделала то же неуловимое движение и удлиненный кистень клюнул его в висок. Хоркин не спеша открыл шкатулку, переложил пачку денег и какие-то золотые побрякушки в нагрудный карман. Потом он вышел в прихожую, резко открыл дрожащую от ударов дверь, встав старым приемом за нее. Парни ввалились в прихожую и допустили ту же ошибку – помчались в гостиную. Хоркин успел выскочить и захлопнуть дверь. Он помчался вниз, не пользуясь лифтом.

Недвижимые тела в гостиной, видно, так ошеломили боевиков, что они выбежали из подъезда с некоторым опозданием. Хоркин уже сидел в поджидавшем его такси и равнодушно смотрел на них, отъезжая.

***

Вечер. Хоркин сидит в номере, уныло смотрит на экран телевизора. Звук выключен. Продолжая смотреть на экран и думая о чем-то своем, Хоркин поднимает трубку телефона, заказывает ужин. И снова сидит, тупо уставившись в экран, пока официант вкатывает столик, сервирует его. Потом спрашивает:

-Девочки есть?

-Конечно,-отвечает официант,-самые лучшие. 70 баксов в час, 250 на ночь.

-Пришли что-нибудь получше,-протягивает Хоркин несколько зеленых купюр.

Официант кланяется.

Хоркин доедает, наливает из блестящего кофейника кофе. Напротив сидит длинноногая интердевочка. Она терпеливо ждет, когда неразговорчивый клиент закончит ужин. Когда Хоркин, допив кофе, закуривает, она спрашивает:

-Раздеваться?– и, не получив ответа, повторяет этот вопрос по-английски.

Хоркин кивает.

...Беззвучно шевелит губами диктор на экране. Из спальни выходит, одеваясь на ходу, девушка, разочарованной она не выглядит.

-Гуд бай!– бросает она в сторону спальной, закрывая за собой дверь.

Хоркин лежит голый на неразобранной кровати. Вид у него задумчивый. Потом он встает, разбирает вторую постель и ложится, так и не выключив телевизор.

Глава 4

Двадцать седьмого июля у меня был день рождения. Ознаменовался он преследованием санитарного подонка майора Момота, стрельбой из разнообразного оружия, включая немецкий шмайсер, бегством из гостиницы в центре Москвы вместе с Машей и прочими приключениями. Когда мы, воспользовавшись сперва электричкой, а потом двумя поездами дальнего следования (мы час проехали в одном, сунув деньги проводнику, а потом на первой же станции пересели на другой так же за деньги), наконец остались одни в купе СВ, я перевел дух, попросил проводника организовать еду и выпивку и посмотрел на часы. Было пять минут первого ночи.

– Ну, Маша, – сказал я, – должен тебе сказать, что такого веселого дня рождения у меня никогда еще в жизни не было.

– А у тебя что, сегодня день рождения? – спросила Маша.

– Вчера, – ответил я. – Уже шесть минут, как вчера. Двадцать седьмого.

– И у меня, – скромно сказала Маша. – Забавно, правда?

– Что у тебя, – не сразу поверил я, – тоже двадцать седьмого июля?

– Ага. Мне уже четырнадцать исполнилось. – Она посмотрела на мои часы. – Семь минут назад.

В это время проводник приволок все, что мы заказывали, получил доллары и исчез, еще раз успокоив нас заверением, что ревизоров берет на себя, а мы можем отдыхать до самого синего моря.

Поезд был с бригадой из Адлера, надо думать, что с ревизорами у адлеровцев все действительно было схвачено давно и надежно. Тем более для пассажиров, способных платить за двухместные купе в СВ и среди ночи заказывать дорогую изысканную пищу. Мы с Машей лихо отметили наш общий день рождения, дружно забыв все неприятности, навалившиеся на нас в этот день. Единственно, о чем Маша спросила, это о том, что я такое сделал Олегу Панфиловичу, что он так орал. Я объяснил, что отрезал санитарному майору то самое, с чем он к ней приставал, заманив обманом в кровать. Заодно я не удержался от сооблазна прочитать ей коротенькую лекцию по технике сексуальной безопасности.

– Ты уже почти девушка, – сказал я наставительно, – ты должна быть осторожна. По собственной наивности ты чуть не поддалась педофилу Момоту. Не появись я, знаешь что он мог бы тебе сделать?!

– Знаю, – прервала меня Маша. – Я согласилась, потому что он обещал, что тогда найдет тебя через специальное бюро. Я знала, что мне будет противно, я все это и по телеку видела и от девчонок знаю. В нашем классе некоторые этим не только с мальчишками, но и со взрослыми занимаются за деньги. Но он обещал, а я поверила. Дура я, конечно.

Я попытался что-то сказать, но голос мой прервался. На глаза навернулись слезы. Чтоб скрыть их, я пересел со стола рядом с Машей, погладил ее по голове и поцеловал в макушку. Маша доверчиво подняла голову, посмотрела мне в лицо и сказала тихо:

– Ну, чего ты стесняешься? Разве этого надо стесняться?

Ее глазенапы тоже налились слезами, а мне стало легко и просто. Мы поцеловались, и не надо было говорить никакие слова, потому что все и так было хорошо и понятно.

***

...Мы с Джиной возвращались с прогулки, а мои мысли все вертелись вокруг ошеломительной новости. Ну, Нинка, ну, Чайник, ну, удружила! Но нет. Надо все проверить. Завтра же съезжу в Симферополь, пороюсь в архиве.