Текст книги "Тройная игра афериста (СИ)"

Автор книги: Владимир Круковер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

И в свою очередь расплылась в улыбки. Ее улыбка в отличие от моей была зубастая. Счастливый ребенок – все зубы целые.

Глава 9

Цирк на Цветном бульваре. Хоркин идет по служебным помещениям, здоровается -его многие знают. Наконец он у слонов. Самая большая слониха Чита радостно тянет к нему хобот, Хоркин радостно ласкает ее , кормит какими-то лакомствами из кармана.

Подходит Алексей Корнилов, дрессировщик и руководитель номера, продолжатель знаменитой династии Корниловых. Они здороваются, по цирковой традиции обнимаются.

Хоркин:

-Леша, ну что – снимать будем фильм? Ты просмотрел сцены со слонами?

Корнилов:

-Некоторые моменты потребуют дополнительной дрессуры. Но, в целом, интересно, мы справимся.

По громкой связи слышен голос:

-Хоркина просят зайти к Юрию Владимировичу.

-Иду,-поднимает голову к динамику Хоркин.

***

Кабинет Никулина. Длинный стол накрыт постоянно действующей системой угощения. Кофе, чай, бутерброды, пирожные, длинная бутылка коньяка.

Хоркин обнимается с Никулиным, здоровается с его сыном Максимом.

-Максим, ты намерен мне помогать?

-Ну, ну намерен. Я сейчас коммерческий директор цирка, да еще телевидение. Дел много, Владимир Михайлович...

-Никаких оправданий. Юрий Владимирович, вы можете на сына воздействовать?

Все садятся за стол, обсуждают детали съемок фильма по киноповести Хоркина. Повесть еще не дописана, но сцены с животными почти закончены. Телефонные звонки часто отрывают Никулина от беседы. В кабинет то и дело входят цирковые: клоуны, руководители номеров, рабочие. Многие в гриме, в сценических костюмах.

Хоркин, в один из таких рабочих моментов, задумывается. В его глазах возникает сцена смерти Кинги.

А со слонихой было дело так. Меня вызывали срочной телеграммой, подписанной Хитровским. Он тогда уже был инженером в этом зверинце и оставался за директора на период его отпуска. Кинга – большая любительница срывать двери слоновоза – пятисоткилограммовые, обитые изнутри шипами. Она их сама открывали и закрывала, ухватившись хоботом за верх створки. Когда же хотела пить или есть, – начинала дверью хлопать, пока та не обрывалась с петель.

Мне несколько раз приходилось выводить Кингу, пока рабочие, подвесив дверь краном, приваривали новые петли. Тут же, в новом зверице, где ее часто оставляли без еды и питья, она срывала обе двери в первый же месяц. И зиму встречала в настежь распахнутом прицепе. Вдобавок, она разобрала пол, вырвала доски настила и сжевала их (слону необходимо давать грубые ветки, доски – стачивать зубы). Ухаживао за ней какой-то азербайджанец, убежавший от перестрелки, а заодно от семьи и детей. Люди одной с нм национальности считали его выродком. Он вечно был грязный, занимался в основном куплей-продажей, Кинга голодала. О том, что надо давать ей что-нибудь жевать для зубов, он не знал.

Отремонтировать слоновник, не выводя слониху, не умели. Вызвали меня. Но вызвали поздно. Ударили холода, слониха сильно обморозилась. С большим трудом при помощи городской администрации удалось устроить ее в теплый цех военного завода.

Когда я п риехал в этот цех, я не узнал бедное животное. Худющая, одна голова да уши. Кожа висит складками. На боку, ушах, на подошвах гниет, отстает лоскутами кожа. Глаза в белой слизи. Хобот тоже обморожен, в язвочках.

Бедняга тихонько затрубила, обналя меня хоботом, стала попискивать, как мышь, бурчать что-то – жаловаться. Я мигом смотался на барахолку, купил аэрозольных пузыриков с асептиками и антибиотиками, обработал раны, вколол ей несколько шприцев стимуляторов, наладил повышенное питание и дал телеграмму в Москву с просббой оказать помощь.

Москва отреагировала, как всегда, оперативно. Слоновоз прибыл через две недели! Кроме того, они зачем-то прислали Мишу Корнилова, дрессировщика слонов, воспитавшего Кингу. Мы с ним повспоминали Кингины проказы, и он уехал по своим делам.

Наконец, приехал утепленный слоновоз, и Кинга отбыла в Москву. Там ее поставили во дворе шапито в парке Горького. В Москве было еще холодней, чем в Волгограде. Главк поручил заботу о слонихе главному зоотехнику. Тот походил вокруг слоновоза, посмотрел на беспомощную слониху – она легла еще в д ороге, совершенно обессилела, – отбыл в главк, советоваться.

Я позвонил на Цветной бульвар, договорился, что слониху там примут, помогут ее поднять, полечат. Начинаются пролежни, плохо работаю внутренние органы, происходит застой крови. А Кинга уже не могла подняться, беспомощно упиралась хоботом, перебирала толстыми ногами, они скользили, она откидывала голову, вздыхала шумно и жалобно. Жалко ее было до слез.

Сообщив в главк, что на Цветном Ю,Никулин готов принять больную, получив авторитетные заверения начальника зооветотдела в том, что ее туда доставят немедленно, я уехал. Пользы от меня уже не было, а ухаживать за Кингой мог и грязнуля-азербайджанец. Контакт у него с ней был хороший.

Уже потом, когда в прессе появились заметки о несчастном животном с просббой оказать гуманитарную помощь, я узнал, что главк, не желая предавать эту историю гласности, проманежил слониху в парке еще несколько дней. В конце-концов у директора шапито, влиятельного Григоряна, лопнуло терпение и он сам отправил Кингу к Ю.Никулину. Тот же обратимлся через «Комсомольскую правду» к иностранцам.

Навезли гору фруктов, доставили уникальные лекарства, прибыли зарубежные специалисты. Армия наладила систему строп для того, чтобы переворачивать гигансткую тушу с бока на бок. Но все эти меры спасения запоздали. Через десять дней Кинга скончалась. Вскрытие определило рядо патологических явлений в чердце, печени, желудке. Патологоанатомический диагноз считал их косвенными причинами смерти. Летальный исход наступил из-за общего истощения, вызванного обморожением.

Зарубежная пресса живо реагировала на происходящее. Еще бы, слониха – жертва перестройки. У меня перебывали японцы с великолепной видеокамерой, американцы, французы. Японцы мне понравились больше, они подарили мне калькулятор на светодиодах. А американцы и французы отделались пачкой сигарет и авторучкой.

Что я им мог рассказать? Ну, о зверинцах, об их убожестве я рассказал достаточно. А про Кингу? Я ведь не знал, кто виновал больше – директор, не отремонтировавший слоновоз заблаговременно, или Хитровский, не сумевший предусмотреть наступающие холода. Или этот вонючий азербайджанец, про которого даже в «Комсомолке» упомянули, что его с милицией приходится искать, чтоб он ухаживал за слонихой, как положено.

***

Хоркин опять у той, похожей на ведьму, женщины. Она так и сидит в своем кресле, будто все это время не вставала. Хоркина она встречает очередной цитатой:

-Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью и пали на землю...

Хоркин раздраженно прерывает ее:

-И видел я другого Ангела сильного, сходящего с неба, облеченного облаком, над головой его была радуга, и лицо его как солнце, и ноги как столпы огненные, и в руке у него была книжка раскрытая. И поставил он правую ногу свою на море, а левую на землю... И я пошел к Ангелу, и сказал ему: дай мне книжку. Он сказал мне: возьми...

-Ты не Святой Ионна Богослов,-бесцветно произносит бабка.

-Суть моей жизни заключается не в том, чтобы поклоняться Богу, а в том, чтобы стать Богом,-отвечает Хоркин.

-Сколько не цитируй Гаутаму, суть не изменится. Ни убийства, ни творчество не приблизят тебя к Совершенству,-голос бабки по-прежнему бесцветен.

-Эх, мама! « В этой жизни умирать не ново, Но и жить, конечно, не новей.»

-Ну вот, уже есенинская меланхолия. Слишком много сил и внимания ты уделил своему телу...

-И слишком мало – душе,-прерывает Хоркин.-Знаю я твои наставления. Я не аскет. И я должен создавать, а для этого я вынужден разрушать. Но я разрушаю плохое.

-Кому дано судить о плохом или хорошем. Все относительно. Каждая песчинка мироздания имеет свой смысл, непостижимый тебе. Ты сжег дом, вместе с хозяином сгорел котенок. Оба имели значение в развитии будущего. Ты изменил реальность, не согласуя изменения ни с чем, кроме бездушной логики. А руководствовался ты простым страхом за свою жалкую шкуру.

Бабка молчит. Молчит и Хоркин. Слышен неожиданный, очень ясный и уместный в этой полутемной комнате голос сверчка.

-Напейся,-говорит бабка неожиданно.-Пей три дня и три ночи.

***

Пьяный Хоркин идет по аэровокзалу. Он задевает плечом какого-то горбоносого кавказца с большим чемоданом, вызывая резкое возмущение поледнего. Тот еще разряжает свое недовольство, когда левая рука Хоркина с сжатыми в щепоть пальцами погружается тому в ямочку под кадыком. Кавказец оседает на заплеванный пол, захлебываясь кровью. Хоркин идет дальше, не привлекая внимания.

У аптечного киоска стоит девушка. Та самая. При виде Хоркина она сперва расцветает радостью, но, заметив, что Хоркин пьян, скучнеет и пытается незаметно уйти.

-Куда?-рявкает Хоркин.-Поехали ко мне.

-Не-а, ты пьяный, я тебя боюсь.

-Пятьсот долларов. По нынешнему курсу это почти миллион.

Девушка опять борется с собой. В ее лице видны колебания. Наконец она соглашается, но это уже не та девочка-ребенок, которая была в первый момент встречи. Это повзрослевшая и купленная против воли рабыня.

Таксист гонит к городу, поглядывая в зеркальце на пассажиров. Лицо Хоркина чуть красней обычного, но столь же бесстрастное. Хоркин достает из нагрудного кармана плоскую бутылочку «Плиски», делает несколько глотков, протягивает девчонке. Та, поколебавшись, пьет коньяк, как пьют горькое лекарство.

Таксист подъезжает к подъезду, ехидно поворачивается к Хоркину.

-Это, конечно, не мое дело, но растление малолетних уголовно наказуемо.

-Сколько?-спрашивает Хоркин бесстрастно.

-Сто баксов.

-Получи...

Рука Хоркина касается виска таксиста. Тот оседает, тело зависает между рулем и сидением. Девчонка смотрит на происходящее с ужасом.

По дороге к подъезду (Хоркин остановил машину за три дома до своего) она делает попытку убежать. Хоркин не бежит за ней, он достает из кармана странное приспособление– два костяных шарика, связанные тонким шнуром– и кидает ей вслед. Шарики на шнуре спутывают ей ноги, она падает. Когда она встает, Хоркин уже возвышается над ней. И девчонка покорно идет с ним, приговаривая:

-Не надо. Ну, пожалуйста, я умоляю, не надо...

***

Квартира Хоркина. По комнате валяются разбросанные вещи девчонки. Хоркин курит, прихлебывает коньяк из горлышка. Его заметно тянет к компьютеру, но он сдерживает себя. Берет листы распечатки, проглядывает. Мимолетными картинами вспыхивают на экране эпизоды:

-медведь, прыгающий на капот грузовика за человеком в строгом костюме,

-слон, выламывающий дверь пивного ларька,

-тюремные нары с грудой тел дистрофиков,

-лицо Бабы Яги с единственным зубом,

-сам Хоркин, подвешенный на наручниках и совершенно голый,

-Ангел, стоящий одной ногой на воде, другой – на земле, с книгой в руках

Хоркин изо всех сил бьет недопитой бутылкой по столу. Коньяк, как бурая кровь, разливается по листам рукописи.

***

Хоркин с девчонкой в цирке. Девчонка одета очень изящно: на ней легкая юбочка с плессировкой, блузка, замшевые туфельки. В руках замшевая сумочка под свет обуви. Лицо ее опять стало нормальным лицом ребенка. Она с наивным уважением смотрит, как Хоркин здоровается с цирковыми. Хоркин почти трезвый, только небольшая гиперемия напоминает о прошлом. Они заходят к Никулину и после ритуальных объятий и представлений садятся пить чай.

***

Киносъемочная лихорадка. Обычный, рабочий момент. Слониха в пятый раз проламывает декоративную дверь пивного ларька и запускает хобот в бочку. Чечен, действие происходит в Грозном, прячется за прилавком и орет:

-Эй, дарагой, кто за пиво платить будэт?

-Отставить,-кричит в мегафон режиссер.-Еще один дубль.

-Какой, к черту, дубль?-кричит Корнилов.-Чита сейчас на операторов нападать станет!

Рабочие труппы с трудом оттягивают слониху от бочки, крючья впиваются ей в уши, она сопротивляется. Кто-то несет запасную стенку с дверью ларька.

Хоркин с девчонкой сидят в сторонке и смотрят на происходящее. Лицо Хоркина выражает боль.

Глава 10

Опять ясно и четко вспомнилась зона, втиснувшаяся на территорию бывшего немецкого монастыря: серое влажное пространство без единой травинки, деревца – бетон, асфальт, железо, крашенное серой краской. Удивительно мерзкое место.

Еще удивительней был мой барак. Туда обычно селили инвалидов, поэтому вечером он представлял колоритное зрелище: зэки отстегивали руки, ноги, пристраивали к тумбочкам костыли, вынимали челюсти. Ночью эти инвалиды издавали кошмарные звуки, похожие одновременно и на скрежет металла по стеклу, и на рожковые вопли автомобильных сигналов. Меня сунули в этот барак, чтоб быстрей окочурился, (одна из форм пресса). И такая возможность могла представиться мне быстро: большая часть инвалидов болела туберкулезом, частично залеченным в тюремной больничке.

Бараком назывался полуподвал монастыря. Раньше это был настоящий глубочайший подвал, где монастырские обитатели хранили припасы. Потом его перекрыли досками, приподняв таким образом метра на три, и устроили там лежбище для осужденных калек.

Старая канализация не справлялась с нагрузкой, под полом постоянно плескалась вода, по стенам ползали мокрицы, все вещи мгновенно покрывались плесенью. Иногда канализация отказывала окончательно и вода поднималась над полом. Просыпаешься, а у самого лица пенится и о чем-то бормочет тухлая жидкость, по которой весело плавают ботинки, отчаянные крысы и нечистоты.

В дни наводнений здоровая часть отряда передвигалась по бараку на манер кенгуру по расставленным во всю длину коридора табуреткам. Зэкам с ограниченным числом конечностей приходилось трудней. Отряд состоял из 104 осужденных, две трети которых имели вторую или первую группу инвалидности, одноногих и одноруких было больше половины...

И опять пробуждение было тяжелым, будто я выныривал из заброшенного колодца с тухлой жижей собственных воспоминаний. Слишком часто в последнее время сниться мне зона – недобрый знак.

Южное солнце еще не выглядывало из-за гор, воздух был свеж, гигантская туша моря сопела и вздыхала, вселяя в мою душу успокоение. Джинка, спящая рядом с Машей, приоткрыла один глаз, посмотрела на меня неодобрительно – что, мол, вскочил ни свет, ни заря, – и вновь зажмурилась. Я тихонько вышел во двор, попутно поставив чайник с водой на газовую плиту летней кухни, уселся под грушей и закурил первую сигарету, обдумывая совет Пахана о срочном бегстве из этого благодатного места.

– Верт, – окликнули меня, – доброе утро.

Филин, как всегда, появился рядом со мной неожиданно и бесшумно. Он достал из кармана шорт фляжку, вопросительно посмотрел на меня, усмехнулся, сделал смачный глоток, завинтил крыжечку и сунул флягу обратно.

– Не пьешь с утра, здоровье бережешь? Похвально. Тут тебе посыляка от Пахана. – Он достал из другого кармана пухлый пакет и положил на лавочку. – Бабки, билет. Самолет сегодня в 14-20. Мои люди тебя прикроют. Но у меня лично к тебе небольшая просьба. Из-за твоей персоны Пахан может крупно поссориться с серыми ангелами. А нам сейчас дополнительные разборки совсем ни к чему. Не мог бы ты оказать нам ответную любезность?

– Что ты подразумеваешь под любезностью? – спросил я. – И когда ты научился так многосложно выражаться?

– Верт. Ты считаешь себя умудренным и всезнающим зеком. А на самом деле ты только верхушки схватил из нашей жизни. Лицезрел, так сказать, наши шутовские маски. Маска Злодея – мясник, маска Справедливого – Пахан, маска беспредельщика – Толстый. Но под масками живые лица и они вовсе не такие однозначные, как тебе кажется. Ты когда-нибудь задумывался почему в общей массе воров законных всего человек пятьдесят, а коронованных и того меньше? И, если ты думаешь, что управлять всей воровской кодлой бывшего СССР могут люди малограмотные, примитивные, то жестоко ошибаешься.

Я растерялся.

– Филин, не обижайся, – сказал я, – но мне действительно казалось... Впрочем, не будем об этом. Ответь только, чем это я заслужил такое хорошее отношение с вашей стороны?

– Да так, почти ничем. Человечностью. Мужеством. Честностью. Ты чтож, думаешь, что нам не хочется быть отцами, любить, проявлять человечность, честность. Мы, как монахи-аскеты, обречены нести свой крест во имя воровских идеалов. Только исповедаться нам не перед кем, а в благодарность нас ждут не райские кущи, а вышак и безымянная могила.

– Да ты поэт, Филин, – попытался иронизировать я, но сразу прервал шутку. – Внимательно слушаю, чем могу быть полезен вашему клану?

– Я уже говорил, что ссора с ангелами нам сейчас не по делу. Переведи стрлы на себя, все равно ты сегодня сваливаешь за бугор.

– Как за бугор?

– Билеты тебе и твоей пацанке взяли в Израиль. Виза туристическая. На таможне спросят, сколько желаешь пробыть на их курорте и позволяют ли финансы. Предельный срок – три месяца, потом надо идти и продлять вид на жительство. Ксивы на тебя и дочку чистые. Так что, отдыхай. Там лучше, чем в Ялте. И море чище, и безопасно. Там, кстати, разборки запрещены. Вот я и надеюсь, что до отъезда ты переведешь стрелы на себя. Через два часа доверенное лицо Седого подает машину своему шефу. А перед этим заправляет ее бензином на коммерческой заправке в пятнадцати шагах от твоего дома. Убери его так, чтоб были свидетели, которые опишут твою внешность Седому.

– Филин, ты, похоже, из меня себе смену задумал готовить. Только я на должность мясника не гожусь.

– Ты на любую роль годишься. Впрочем, ты можешь отказаться, никто не упрекнет. Это всего лишь моя личная просьба. Пахан ничего об этом не знает и уже готовится к разборкам.

– Я все сделаю. Спасибо, что позволил мне это сделать для вас. – Я встал. Я был по-настоящему серьезен.

Филин молча кивнул и исчез столь же бесшумно, как появился. Вот уж, действительно, Филин – сумеречный гость. Я выключил наполовину выкипевший чайник, развел в чашке три ложки растворимого кофе с тремя кусками сахара, достал из тайника наган, завернутый в промасленную тряпочку, и уселся его протирать. Плана у меня пока никакого не было.

Солнце высунуло из-за гор свой первый пробный лучик, провело им, как теплым ласковым пальчиком по моей щеке, и разом вывалилось на небо. Из дома вышла сонная Джина и присела у ближайшего куста. За ней вышла ни менее сонная Маша, растирая свои глазищи кулачками.

– Мы купаться, – посмотрела она на меня вопросительно.

– Отлично, – сказал я.

– А ты не пойдешь?

– Попозже.

Сладкая парочка поплелась к морю. Я накинул цветастую рубаху, не заправляя ее в шорты, чтоб не было видно нагана, засунутого за пояс, и прошел дворам к бензозаправке. Осмотрев ее я довольно хмыкнул – открытое кафе, работающее круглосуточно, было тем, что решало все проблемы начинающего киллера. Времени еще было полно, поэтому я пошел собираться. Потом переоделся. Свежую после купания Машу откомандировал в ветлечебницу за справкой на вывоз собаки за границу.

– Объясни, что мы просто едем не на долго отдыхать на курорт Израиля, а собаку берем с собой. Вот, возьми свой загранпаспорт. Ты теперь, – я открыл паспорт, – Джвивелегова Мария Владимировна. А я Джвивелегов Владимир Иванович. Благочинный врач из города,..– я открыл свой паспорт, – из города Пскова. Надо же! Я тебе потом расскажу про этот город поподробней, а то еще встретим чего доброго земляка. Все, дуй. Через два часа мы выезжаем в Симферополь, а то опаздаем на самолет. После обеда уже будем на Кипре.

Маша с недовольной Джиной удалились. Джина была недовольна, потому что настроилась было позавтракать. Собачка вовсе не была обжорой, но любила кушать вовремя. Я проверил сложенное имущество, которого был абсолютный минимум. Смена легкой одежды для меня и дочки, некоторые атрибуты моего бизнеса: грим, парики, шкатулки и кошельки с секретами, несколько заточенных колод карт, набор отмычек, миниатюрная подзорная трубка, сильная лупа, приспособления для подделки документов, украшения из рондоля – металла, имитирующего чистое золото, – с пробами и «драгоценными» камнями... Все мои шмотки легко помещались в моей любимой спортивной сумке.

Я определился по времени и сходил на стоянку частных такси. Тарас Бульба был на месте.

– Привет, – пожал я ему его огромную лапищу, – давай, дуй ко мне и жди, я срочно выезжаю. Если Маша придет раньше меня, скажи ей, чтоб усаживалась в машину и ждала, никуда не уходила. Вещи я все собрал.

– Не суетись, – прервал я его расспросы, – дела, надо срочно возвращаться в Москву. Можете перездать квартиру, я обратно деньги требовать не собираюсь. У тебя как с бензином, бак полон? Или дозаправимся, я плачу? Не возражаешь? Отлично, поехали на коммерческую, что рядом с моим домом. Ты заправишься, а я там перекушу в дорогу, там кафе хорошее.

Мы подъехали к заправке и я пошел в кафе, где заказал шашлык (шашлык жарился на глдазах клиента и его надо было ожидать, что мне и требовалось), гурджаани, легкое вино местного разлива, салат и лаваш. Курить тут было запрещено, поэтому я попросил официанта принести мне местную газету и, проковыряв в ней маленькую дырочку, откинулся на спинку плетенного стула в неторопливом ожидании шашлыка.

Тарас Бульба заправился, кивнул мне и поехал ждать меня у дома. Филин подробно описал жертву, но и без этого описания идиотский «линкольн» Седого трудно было спутать с другой машиной. Огромный, угловатый, старомодный, неудобный на извилистых горных дорогах Крыма, он выглядел среди современных, каплевидных моделей инородным телом

Шофера я, естественно, не знал. Ясно было, что это тот самый человек, который вылез из-за руля «линкольна» и направился к окошечку бензозаправки. Мне уже несли шашлык, когда я пошел к этому же самому окошечку, кивнув официанту, чтобы ставил на стол, я сейчас вернусь. Мы подошли к этому окошечку одновременно, шофер оказался чуть впереди меня и я вежливо пропустил его. Так как Тарас Бульба не платил за бензин, а указал на меня, то мое стремление рассчитаться выглядело в глаза работников заправки вполне естественно. А то, что мне сделать это захотелось до еды – кого касается: хозяин – барин.

Я стрелял в спину и стрелял, прижав наган вплотную к телу шофера, но держа его чуть под наклоном, чтоб пули не пробили грудь насквозь, а остались в теле. В барабане револьвера оставалось после сражения в московской гостинице всего пять патронов. Я выстрелил три раза. Бедняга еще только оседал на землю, когда я вернулся к столику, положил перед официантом двадцать долларов и сказал:

– Съешь, кацо, шашлык за мое здоровье. Это деньги за еду и бензин. Вы меня не видели, понял?

До официанта еще толком не дошло случившееся, но вид мой был грозен и револьвер я, не скрывая, держал в правой руке. Он кивнул, как загипнотизированный.

Через несколько минут я уже был дома. Маша выполнила мои указания в точности: вещи были погружены на заднее сидение, они с собакой и Тарасом Бульбой сидели на лавочке под грушей и о чем-то беседовали.

– Значит-ся так, – сказал я Бульбе, протягивая ему 50 баксов, – ты едешь в Симферополь и ждешь меня у вокзала. Мы же летим туда на самолете, местный «аннушка» летит туда всего 20 минут. Но в Симферополе мне будет нужна машина, так что запаркуйся у вокзала и жди. Эти доллары – аванс, потом получишь еще. Добрось нас до ялтинского аэропорта.

До аэропорта было езды ровно двенадцать минут. Я заплатил прямо пилоту и мы без каких-либо формальностей залезли на борт четырехкрылого кукурузника. Пилот намеревался еще подождать пассажиров, но зеленая бумажка соответствующего достоинства подтолкнула его к сокращению стоянки. «Аннушка» тяжело покатилась по полю, поросшему зеленой травкой, кряхтя легла на крыло, сделала круг и шустро застрекотала в Симферополь. Теперь нам с Машей и Джиной оставалось только пересесть на самолет, летящий в Израиль. Я был уверен, что зеленые купюры сыграют свою магическую роль, избавив нас от таможного и прочего досмотра. А купюр этих у нас было достаточно: я не считал, но пачка, переданная мне Филином, была достаточно толстая.

Оставалось избавиться от нагана. Преследование скорей всего пойдет за Тарасом Бульбой, сыщики Седого быстро выяснят, что я пользовался его услугами, да и на бензоколонке знают, что я заправлял его машину. Пока они его перехватят, а Тарас на своем «форде» гоняет шустро, пока поймут, что к чему, я уже буду на полпути к острову беззаботности. Следовательно, оружие мне пока больше не нужно.

Я вынул пистолет из-за пояса и незаметно для Маши запихнул его под сидение. Джина заметила, потянулась – понюхать. Я щелкнул ее по любопытному носу.

...И был день, и было утро. И была поляна, поросшая изумрудной травой и прекрасными, как в сказке, цветами.

И с гулом и треском выполз на поляну ужасный механизм – чумазый, воняющий соляркой, ржавчиной и смертью. И, заунывно ворча, ползла машина по сказочной поляне, вминая и перемалывая траву и цветы. И оставалась за машиной искалеченная земля, в которой виднелись лепестки красных роз, как капельки крови.

И выползла вторая машина, такая же тупая и мерзкая, и, дребезжа металлическими суставами, начала вываливать на убитую землю серый пласт бетона. И так ходили машины друг за другом, а потом уползали в другое место, и вместо поляны с цветами вызревала на боку планеты Земля плоская серая лепешка шершавого бетона.

И вышла стая людей в защитного цвета форме, на плечах их краснели увядшие лепестки, как зловещее предупреждение, как долгий намек. Стая окружила бетонный круг, выползли другие люди – в бесформенных комбинезонах – и каждый нес щит, который устанавливал в определенном месте. На щитах были надписи, «Столовая», «Больница», «ПКТ», «ШИЗО», «Рабочая зона», «Жилая зона»...

И захрипел железный, бесцветный голос, отдавая команды. И серые люди потащились колоннами из одного конца плаца в другой. Они шли гуськом, в затылок друг другу, волоча ноги по бетону с шуршанием, которое издавать могли только полчища тараканов. И, если смотреть сверху, напоминали кишку, которая сжимается и разжимается, пульсирует, перетекая сама в себе, глотая сама себя и выплевывая. Только в сторону столовой колебание кишки ускорялось.

И был день, и был вечер. И металлический голос сказал что-то, и вспыхнули прожектора, высвечивая ржавую проволоку и серую лепешку плаца...

Эти сны загонят меня в гроб. На минуту прикорнул, а такие дикие кошмары лезут в голову! Да так ясно, в цвете... Я повертел головой, разминая онемевшие мышцы шеи, выглянул в иллюминатор. Самолет все еще летел над морем, только непонятно – над каким: над Черным или уже над Средиземным. Я посмотрел на часы. Судя по времени до Израиля оставалось минут тридцать. Скоро начнем снижаться.

Маша с Джиной на коленях уютно сопела носом в соседнем кресле. Никаких особых неожиданностей в ближайшем будущем не предвиделось. Хотя, конечно, все, что я успел натворить на родине, еще отзовется в моей судьбе по принципу бумеранга. Впрочем, сейчас самое время расслабиться и, наконец, отдохнуть. Деньги имеются, к кому обратиться на первых порах на Израиле известно, адрес дал мне Филин, пояснив, что мужик из своих, законных. Искать меня в чужой стране быстро не начнут. Тем более, что информация о Израиле имеется только у Филина и Пахана, а эти люди не из болтливых. Убийство шофера Седого несомненно пустит серых ангелов по ложному следу, а заодно, снимет какое-либо подозрение с воров. А Пахан мой киллеровский жест не забудет; полезно иметь в числе людей таких коронованных авторитетов, как Пахан.

Замигало табло, призывая пассажиров перестать курить и пристегнуть ремни. Элегантные стюардессы пошли вдоль салона с мятными карамельками на подносиках. Я пристегнул ремень на Маше, взял сонную собачку на руки и загреб горсть конфет. Первая в жизни встреча с заграницей приятно волновала. Каков он, этот мир капиталистов-кровососов, мир наживы и разврата?

Я потряс Машу за плечо. Плохо, когда перепад давления во время снижения самолета происходит во сне. Уши сильно закладывает. А так можно сосать конфетку и сглатывать слюну, уравнивая давление.

Джинка проснулась сама и тихонечко тявкнула, выпрашивая конфетку. Почему, спрашивается, все собаки ужасные сладкоежки?

Самолет резко пошел на посадку и я уступил Маше место у иллюминатора. Но и сам туда поглядывал с любопытством. До маленького здания аэровокзала было всего шагов пятьдесят, но, тем ни менее, два чистеньких автобуса гостеприимно раскрыли свои двери перед немногочисленными пассажирами. Мы вошли, вышли, зашли в отделение таможенного досмотра. Очередь разделилась на двое: в большей стояли, видимо, постоянные жители Израиля, в меньшей – прибывшие впервые. Не успели мы толком оглядеться, как оказались перед улыбчивым пограничником, который бегло просмотрел наши паспорта, ввел данные в компьютер и спросил что-то на английском. Я беспомощно оглянулся. Пожилой пассажир пояснил:

– Он спрашивает, как долго вы намерены пробыть в их стране?

– Скажите, что месяца два.

– С какой целью вы прибыли в страну? – продублировал добровольный переводчик.

– Туризм.

– Ваши средства позволяют прожить указанный период?

Я небрежно достал из кармана толстую пачку долларов. Этот международный жест вызвал у еврея еще большую улыбку.

– О,кей! – сказал он, и эта фраза была понятна без перевода. Тем более, что пограничник сопроводил ее гостеприимным приглашающим жестом.

Я, признаться, думал, что меня будут долго и нудно расспрашивать – не везу ли я оружие, наркотики, контрабанду и так далее, а потом попросят предъявить документы на собаку. Но евреи не мучили туристов бюрократическими придирками. Деньги есть – о,кей, тратьте их в нашей маленькой стране на здоровье. Правда, собаке сделали дополнительную прививку прямо тут, в аэропорту, мотивировав это тем, что на некоторые местные заболевания у нее может не быть иммунитета. Разговор шел на сей раз на русском, да и врач был типичным ветеринаром из Одессы.

Мы вышли из аэровокзала, который внутри оказался неожиданно большим, отошли чуток и остановились. Не знаю уж почему, но как-то сразу чувствовалось, что это – заграница. Не из-за климата, не из-за экзотических деревьев, а из-за какой-то неуловимой атмосферы доброжелательства и нарядности. Эта нарядность была не праздничной, а повседневной, и поэтому воспринималась, как сущность, как постоянный праздник.

Несколько таксистов, таких же горластых, как и в Москве, и таких же навязчивых, но, зато, не наглых, приглашали нас в свои авто. Сразу бросилось в глаза, что все таксомашины «мерседессы». Я мобилизовал школьный запас английских слов (их у меня в памяти хранилось десятка полтора) и спросил, сколько стоит проезд до города Натания? (Вот из зе матч мани-мани Натания сити – вот такую фразу я сконструировал). Таксисты дружно рассмеялись, глядя на мои пальцы, которыми я дублировал сказанное, потирая их так, будто считаю купюры.