Текст книги "Тройная игра афериста (СИ)"

Автор книги: Владимир Круковер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

Барсуки, как известно, несмотря на толщину и спокойный нрав, зверьки довольно своеообразные. Если в клетке найдется хотя бы небольшое отверствие, в которое и мышь-то не пролезет, барсук в него просочится – прошла бы голова. А голова у него узкая, маленькая. На воле барсук строит под землей гигантский город с многочисленными переходами, десятками запасных выходов, складскими и жилыми помещениями. У его есть даже «парадная зада», а когда дети отделяются от родоначальника, они совместно строят смежную нору с залом и прочими «комнатами».

Барсут – прекрасный охотник, он всеяден и в одинаковым удовольствием лакомится растительной и скоромной пищей. При встрече с собакой он может вступить в бой, и не каждая собака сладит с его острыми зубами и мощными лапами, вооруженными длинными когтями.

Я как-то поручил одному рабочему покрасить стены в зоовагончике с мелкими животными: дикими котами, енотами, белочками и барсуком. В помощь дал второго рабочего – страховать. Работа простая: перегоняешь в пересадную ящик-клетку зверька, красишь, а когда высохнет, выпускаешь его и повторяешь процедуру со следующим. Нитроэмаль сохнет быстро, и я полагал, что до обеда они управятся.

Они управились раньше – через час старшего рабочего увезли в больницу, где он провалялся два месяца с серьезными и глубокими ранами на ногах до бедер и на руках, которыми он пытался защищаться. Дело в том, что, перегоняя барсука, медлительного в обычное время, но выпустил его в коридорчик сзади вольеров. Пытаячь исправить оплошность, поскользнулся и разлил ведро с краской. Краска облила барсука, который опка намеревался только порезвиться, а если удасться – улизнуть на волю. Барсук глубоко возмутился и цапнул обидчика за ногу. Тот поскользнулся вторично уже на разлитой краске, уронил очки и не п ридумал ничего лучше, чем попытаться их поднять. На дикий крик сбежались рабочие, с трудом отогнали барсука, изображавшего из себя, если не бульдога, то по крайней мере, добермана, вытащиди окровавленного бедолагу.

После всего этого барсук вернулся в свою клетку; когда я подошел к нему, то сперва был ошарашен: барсуки апельсинового цвета мне еще не встречались. Краска облепила его густо – не смыть. Я срочно дал бедолаге молоко с сердечными стимуляторами – я любил этого зубастого толстяка, мне было бы жалко его потерять.

Девчонки единодушно объявили меня черствым человеконенавистником, которому паршивый барсук дороже рабочего. Барсук действительно мне был по-своему дорог. А раны рабочего особого сочувствия не вызывали. У меня самого ко тому времени хватало шрамов от зубов и когтей, но полученны они были в особых обстоятельствах, тогда, когда без риска нельзя было обойтисб, например, во время отлова сбежавшего зверя. Так что, я считал себя вправе не страдать излищней сентиментальностью по отношению к растяпам.

-Эй, ну как я?

Хоркин с трудом отрывается от рукописи. Девчонка во всем новом стоит посреди комнаты, ей ужасно хочется похвастаться обновкой.

-Весьма, – вымучивает Хоркин,-весьма симпатично. Кушать хочешь?

***

Скромное застолье. Хоркин сам накрыл стол, достал из холодильника самое вкусное, бутылку хорошего вина. Видно, что девчонке не часто доводилось есть заморские яства, глаза ее разбегаются. В середине застолья она, вдруг, спрашивает:

-Ты не сильно меня будешь мучить ночью?

Хоркин задумчиво смотрит на нее, лицо его на миг оживляется:

-Не боись, считай, что я Дед Мороз. Сегодня все подарки бесплатные, будешь спать одна. А, если хочешь, можешь поехать домой. Метро еще работает, да у тебя и на такси хватит с избытком.

Девчонка замирает с непрожеванным куском балыка во рту. Она и всамом деле хорошенькая теперь, когда отмыла дешевую косметику и оделась в чистенькую спортивную одежду. И выглядит теперь гораздо моложе.

-Тебе, кстати, сколько лет?

-Пятнадцать. Ты правду говоришь? Тогда я у тебя останусь, можно. А то дома неинтересно.

-А тебя ругать не будут?

-Кому там ругать!

-Ясно. Можно, оставайся. Ложись в спальне, можешь перед сном почитать, а вот телевизора нет, извини. Я в этой комнате лягу, я еще поработаю, ты на меня внимания не обращай.

Хоркин вытирает губы, выпивает стакан нарзана и вновь садится к компьютеру. Девчонка некоторое время наблюдает за ним, потом роется в книгах, выбирает какую-то и тихонько уходит в спальню.

***

Кинга затрубила, распахнула пятисоткилограммовые шипастые двери, удивительно легко для своей пятитонной туши сошла с прицепа и побежала по полю. Толстая цепь беспомощно волочилась за ее правой задней ногой.

Слониха бежала целеустремленно, около вагончика бухгалтерии, посреди зоозала, остановилась, будто вспомнила что-то, помахала хоботом и начала отчаянно чесаться о вагончик. Из бухгалтерии раздался отчаянный крик Татьяны Леонтьевны, жены директора.

... Буквально пять дней назад директор вызвал меня. Я зашел, как был, в грязной спецовке, сапогах, пахнувших навозом, держа в левой руке верхонки.

– Садитесь, – вежливо сказал директор, – есть серьезный разговор. Я сел аккуратно на краешек стула, сделал внимательное лицо. В этом зверинцу я держал себя отчужденно, почти не общался ни с кем, кроме зоотехника. Отношения же с директором ограничивались утренним приветствием.

Когда я устраивался на работу, я пояснил отпутствие трудовой последней отсидкой. Предъявил паспорт, военный билдет, справку об освобождении. Справку он изучил внимательно, оформил меня с двухмесячным испытательным сроком, ни о чем не спросил. Под жилье мне выделили нищую комнатушку в фасадном вагоне, крыша отчаянно текла, но я был там один, в отличие от дилых вагонов, где рабочие жили по трое-четверо. Поэтому, несмотря на отсутствие комфорта, я был доволен.

– Вам не надоедл убирать гавно? – начал директор, испытывающе смотря на меня.

– Я знал, на что шел, – ответил я лаконично.

– А что6 если я предложу вам должность своего заместителя по зооветеринарной работе? Такой должности у нач нет, но я ее введу в штатное расписание.

– Простите, но мое нынешнее положение устраивает меня.

Директор изобразил на своем маловыразительном лице удивление:

– Оклад всего на 60 рублей меньше, чем у меня.

– Вы, наверное, догадываетесь, что я не стесне материально.

– Что же тогда вас заставляет трудиться простым работягой за нищенскую плату?

– Я же вам говорил при трудоустройстве. После тюрьмы отношение ко мне в городе настороженное, вернуться в редакцию мне пока сложно. Вот я и решил некоторое время потрудиться в нейтральной организации на нейстральной должности. Жилье бесплатное, интересный маршрут, необременительная работа, если относиться к ней добросовестно...

– Послушайте, – начал директор подход с другого конца. Он явно был несколько ошарашен моим отказом. – Мне очень не хватает грамотного порядочного помощника. Все эти алкаши, вы же сами видите. А Филиппы, хоть и не алкаш, но толку от него мало. Сачок и болтун. У меня большие планы, вы же слышали, что мы строим новый цирк. Фирменные вагоны, зооклетки, модерновый фасад. Он протянул мне эскиз новой конструкции, действительно впечатляющий. – А я прикован к зооцирку, хотя надо чаще быть на заводе, где выполняется заказ. Металл доставать, фанеру, деокративные жлементы – все. А тут в командировку боишься уехать.

– Мне очень приятно ваше доверие, – сказал я проникновенно, – но для этого вовсе не обязательно обременять меня руководящим чином. Я и без того готов подменять вас на время командоровок.

– Ну, знаете. Это как-то не принято. Да и не имею я права оставлять за себя простого рабочего. Я вот в отпуске три года не был – не накого хоззяйство оставить. Нет, надо, чтобы вы были при должности. Да и главк не одобрит, я же туда сообщаю, кто за меня остается.

– Ну, а что хорошего, что за вас останется бывший зек?

– Кто об этом знает? Достаточно, что вы с дипломом, я же ваш военный билет видел, там сказано, что вы закончили университет.

Он был настолько настойчив и убедителен, что я имел глупость согласиться. И в тот же день он улизнул в командировку, оставив меня за директора, а через день надо было начинать переезд, в котором у меня совершенно не было опыта.

После того, как вывесили приказ, я получил некоторое удовольствие, глядя на рожи главных инженеров, коммерческих директоров, администраторов и прочей швали. Особенно меня умилила Тося, которая приняла решение директора за откровение свыше, и в тот же вечер прибежала ко мне с докладом на пьяницу-электрика, двух шооферов и бедного Жору, который как-то неосторожно провел в вагончик девицу.

И вот, не успели мы закончить переезд, только зоозал построили, а склады и жилье были еще в пути, как случилась беда – выскоила из своего фургона слониха, грозная Кинга, покалечившая за свои тридцать лет немало людей.

Зоозал строится просто: зооклетки с животными выставляются так, чтобы они образовали прямоугольник. Спереди прямоугольника ставятся фасадные вагоны, срединй из которых – вдох с будкой контролера, правый и левый – кассы и кабинеты (в одном из таких фасадных вагончиков и находилась моя каморка). Задняя же часть прямоугльника закрывается слоновозом. Потом все клетки спереди огораживаются переносными, метровой высоты барьерами и зверинец готов к приему посетителей.

Так вот, на счастье, зоозаол был уже построен и Кинге некуда было выскочить. Единственная дыра – рядом с ее фургоном (через нее обычно заезжает водовозка мыть животных и заполнять бассейн белого медведя) – пока ее внимания не привлекла. А я уже послал рабочего к шоферам, чтоб до приезда пожарников и эту дыру перегородили какой-нибуль машиной. Но сейчас надо было вытаскивать из бухгалтерии жену шефа.

Орала она классно, но Кинга внимания не обращада – чесалась. Похоже, эти визги ее даже забавляли, возможно, они напоминали ей родные джунгши и крик каких-нибудь экзотических антилоп или птиц. Вагончик ходил ходуном, Татьяна Леонтьевна чувствовала себя там, скорей всего, как в утлом суденышке во время шторма. Я потом, когда все кончилось, пытался узнать – не испытала ли она приступов морской болезни, но она обиделать и долго со мной не разговаривала.

Два отчаянных водителя на тягачах выскочили на поле зоозала и попытались отвлечь слониху. Когда машина подъезжала слишком близкр, она угрожающе делала шаг ей навстречу, и машина стремительно пятилась. Еще бы, Кинге перевернуть этот тягач – раз хоботом шевельнуть. Но отвлечь ее удалось. Она переместилась в другой угол зоозала, один из шоферов подрулил прямо к крылечку бухгалтерии, Татьяна Леонтьевна выпорхнула оттуда и они благополучно смотались с места битвы.

Трагичное и смешное всегда рядом. На поле вдруг показалась нелепая длинная фигура с тросточкой. Это проспался с похмелья и вышел на прогулку художник – высокий старик и шикарной гривой седых волос, заслуженный участник трех ЛТП. Он шел прямо на слониху и та даже замерла на тиг от его наглости. (Потом художник рассказывал нам, что слониху он увидел сразу, но не придал значения: чертиков он видел уже вчера, зрелище привычное, вот и отнес слониху к новым фокусам похмельних синдромов).

Кинга прижала уши, вытянула хобот горизонтально и затрубила, как ржавая циркулярная пила. Мгновенно потерррряв вельможную неторопливость и тросточку, художник подпрыгнул, сдела в воздухе крутой разворот, которому позавидовал бы Брюс Ли, и с огромной скоростью нырнул под ближайшую зооклетку. Зооклетки во время переездов закрываются щитами на петлях – фартуками, создают определенную защиту от безбилетников. Так этот толстый, из бакилезированной фанеры, фартук художник пробил, как папиросную бумагу.

... Я старался подружиться с кингой с первого дня. Ни разу не подходио к ней с пустыми руками. Она очень изящно брала сахар или кусочек хлеба своим чутким, подвижным носом. Ни менее культурно пила из бутылки. Впрочем, что ей бутылка! Один всос хобота – ведро. А потом вставляет хобот в треугольник рта и смакует, растягивает удовольствие.

На расстоянии эта своенравная дама принимала меня любезно. Но любая попытка вступить на платформу завершалась четким ударом хобота6 после чего полет ни менее чем местра на четыре был обеспечен. Свой фургон она считала суверенной территорией и внимательно охраналя каждую пять «родной земли» от вторжения. Единственно слоновожатому разрешалось лазить как по платформе, так и по слонихе. Она гладила его хоботом6 что-то нежно бурчала.

Но слоновожатый уволился неделю назад. Алкаш он был изрядный, так что особого разочарования от его ухода мы не испытали. Удручала только Кинга. В слоновозе сзади есть маленоькая дверка. Через нее убирается навоз. Внизу дверки желоб, по которому пропущена толстая цепь, замкнутая на задней ноге. Цепь, которая и снаружи должна быть на крепком замке и которую кто-то отсоединил под утро – явно диверсия, но не против меня, а против директора, так как его отъезд и мое назначение были для всех сюрпризом.

Скучая по слоновожатому, Кинга блюла территорию неприступно. Даже попытки вычистить навоз железной палкой со скребком – крайсером, по-цирковому, она пресекала беспощадно, изворачивалась на удивление гибко и этом тесном фургоне и отббирала толстую железяку, вмиг превращая ее в замысловатую загогулину.

А уж залезть туда и сечтать было нечего. Сразу пятилась, стемясь разбавить, да еще и лягаться пыталась...

Прибыли пожарные. Кинга как раз направилась в обход животных. Внимательно, как добросовестный натуралист, осматривала каждую клетку, у пони задержалась, просунула хобот сквозь прутья, почесала удивленную лошадку. Хищники жались от этой громилы в углы, одни белые медведи бесстрашно бросались на прутья.

Какой-то доброжелатель вызвал милицию. По кррышам вагончиков рассыпались фигуры с автоматами. В какой-то мере это было правительно, если азъяренная слониъа вырвется в город, она может много бед натворить. Но автоматом-то ее не убьешь, только разозлишь.

Кинга подошла к проходу и пожарные включили струю на полную мощность. Сперва они, как положено, направили гидрант на меня; вода сшибла меня с ног. Потом переключились на слониху. Давно Кинга не получала такого удовольствия: она переворачивалась то одним боком, то другим, фыркала, берегла глаза от мощного напора.

– Эй, Михалыч, – окликнули меня.

Мужественная Татьяна Леонтьевна оправдала звание жены директора. Под ее руководством уже закупили вино, водку принесли мне ведра с уже растворенным в воде сахаром, буханки хлеба. Я, стоя в фургоне, рачал подманивать слониху. Умытая, довольная, она увидела своими маленькими, на общем фоне, глазками, хлеб, ведра, охотно подошла, принюхалась, радостно выцедила ведро, куда я набухал литр водки, закусила буханкой хлеба.

Я отошел вглусб фургона, но Кинга на провокации поддаваться не желала. Если бы она могла говорить, то сказала бы: хрен я туда зайду когда-нибудь. Сиди сам в этой камере.

Жора в это утро был трезвым. А трезвый Жора вполне оправдывал звание инженера, что по-французски значит умелый человек. Рядом со слоновозом появилась длинная шея крана, который сгрузил толстую бетонную плиту с петлями арматуры. Я продолжал отвлекать внимание Кинги алкоголем и хлебом, а Жора бесстрашно дотянулся палкой доц епи6 подтянул ее к плите и крепко примотал к петле. Кинга попала на прикол, как блужюаёщий без командира военный корабль.

Оставалось загнать ее в слоновоз. НО это уже было делом техники. Сквозь заднюю дверь фургона пропускался трос, к которому крепилась киргина цепь. Сам трос был зацеплен другим концом за машину. За рулем – самый опытный водитель. Тихонько, буквально по метру, подтягивает он слониху, а та, не раз уже попадавшая в подобные переделки, покорно, хоть и без охоты, заходит в свой фургон.

Я закрепил цепь снаружи6 выпрямился. Грязный, мокрый, исцарапанный. Взглянул на часы. Три часа, оказывается, «воевали» мы с Кингой.

Еще оставалось много дел. Надо было ехать в милицию, оправдываться, чтоб напуганные власти не запретили нам гастроли, надо было оформить счет на оплату пожарникам, надо было заканчивать переезд, надо было составлять акт о чрезвычайном происшествии, могущем привести в несчастному случаю. Дел было много. Я очередной раз проклял себя за то, что согласился принять должность и пошел переодеваться.

Фотограф тронул меня за рукаф:

– Михалыч, – сказал он, – я снимал.

– Получилось? – спросил я.

– Конечно. Я с соседнего дома снимал. И менты на крышах, и как она художника гоняла – все.

– Сделаешь на мою долю?

– Конечно.

В моей голове мгновенно возникла сладостная картина фоторепортажа в зарубежной прессе и радужные бумажки валюты.

Идея была хорошая. Но директор, сразу по приезду, вызвал фотографа и плетку изъял. Он был умным человеком, мой директор.

Зато Кинга после этой истории меня признала и пустила в фургон.

***

Утро. Хоркин, похоже, почти не спал. Тем ни менее утреннюю разминку он проводит с воодушевлением. В двери стоит девчонка в рубашке Хоркина – та ей вроде платья,– она явно ошеломлена.

Хоркин делает последний кульбит и впадает в транс. Поза смерти, самое сильное его оружие в безвыходных моментах, исполняется настолько реалистично, что девчонка испуганно падает на Хоркина слушать сердце, а потом хватается за телефон и вызывает скорую.

-Скорая, да-да, дяденька, сердце у него остановилось. Адрес? Сейчас посмотрю,-девчонка открывает дверь и смотрит на номер квартиры,-квартира четырнадцать. Номер дома? Я не знаю, я сама скорую встречу. Телефон? Сейчас посмотрю...

В это время Хоркин открывает глаза и, восстанавливая ровное дыхание, говорит тихонько:

-Положи трубку, дурочка. И иди, мойся. А то я сейчас займу ванную надолго.

***

Утренний завтрак этой странной парочки идеалистичен. Будто патриарх с дочкой послушной вкушают пищу, негромко и неспешно переговариваясь.

Потом Хоркин провожает девчонку до метро. Он берет с нее слово, что его адрес никому известен не станет. К тому же, он так быстро провел девчонку дворами, что она, похоже, и не запомнила адреса.

-А как мне тебя еще увидеть? -капризно спрашивает девчонка.

-Бывай в аэропорту каждый понедельник в 18-00. Если я сам захочу тебя увидеть, то приеду. Может через неделю, может через два месяца. Если надежда есть – увидимся. На том же месте, у аптечного ларька, гед познакомились. Чао. Деньги не потеряй.

-Не-а, я их в плавки спрятала.– Девчонка лукаво смотрит на Хоркина и, вдруг, быстро целует его в щеку.-Спасибо. Ты очень хороший. Чао.

Хоркин стоит, задумчиво смотрит на входящую в метро девчонку. Лицо его бесстрастно.

Глава 8

...И получается у меня что-то среднее между животным миром и миром человеческим, который хуже животного. Своеобразный синтез двух начал, этакий кентавр, отравленный и развращенный средой, в которой произрастал. Гомосексуальный кентавр. Кентавр – эксгибиционист. Кентавр – мошенник, аферюга. Короче, хромой и слепой. Калека.

В детстве часто воображают себя различными животными, играют в животных. Я больше всего любил представлять себя кентавром. И в грезах своих ребяческих мчал по лугам, широко дыша мощной грудью. Лошадиное туловище не лишало меня человеческой сущности. Были руки, была голова, Был даже торс. Что еще нужно, чтоб чувствовать себя человеком?

То, что ниже пояса, меня тогда еще не озабочивало. Но, когда в мечтаниях начала появляться самка, она отнюдь не имела лошадиной стати. Не кентаврихой была она, а обыкновенной девчонкой, потом – девушкой, потом – женщиной. И с появлением этих мыслей образ кентавра начал расплываться, растаял совсем. Сейчас он возник снова, но уже в другой ипостаси.

Я, вдруг, остро осознал двойственность своей сущности. И эта двойственность начала мне не нравиться. Если раньше я думал и заботился только об одном существе в мире – о себе самом, то теперь мне было о ком думать и заботиться. Маша вошла в мою жизнь, как взрыв, как диссонанс, как луч солнца в темницу узника. И следовало эту жизнь менять. Ради нее. Но, как? Этого я пока не знал. И думать сегодня на эту тему мне было некогда, я уже подошел к парадному входу «Жемчужины Крыма» и родственник гориллы, одетый в китель швейцара, приветливо заулыбался мне, открывая дверь и сгибаясь в спине:

– Проходите, вас уже ждут. Паша проводит.

Паша, тоненький юноша с замашками голубого, вежливо кивнул:

– Идите за мной, пожалуйста.

Мы прошли великолепный вестибюль, спустились по ковровой лестнице и вышли к бассейну, который примыкал к сауне. Да, подумалось мне, неистребимо российская привычка к застольям в банях. Почему-то все, от высокопоставленных чиновников до воров считают пьянку в бане высшим шиком, признаком роскошной жизни.

В шикарном предбаннике длинный стол был накрыт с восточным изобилием. Пахан сидел за соседним, маленьким столиком в полном одиночестве. Я, как и раньше в зоне, подивился его фигурой. Поджарый, сухощавый, с великолепно прорисованными мышцами на смуглой гладкой молодой коже. Только взгляд на лицо, изборожденное морщинами, помогал определить его преклонный возраст. Да и то приблизительно.

– Садись, Зверь, – кивнул он мне на второй стул.

Я молча сел.

– Кушай, пей. Ты, говорят, коньяк любишь. Вон стоит, хороший.

Что это все навязывают мне коньяк. Вовсе я его не люблю. Просто, когда Филин приходил, ничего другого в холодильнике не было. И водку не люблю. Я вообще пить не люблю. Разве что пиво.

Но высказываться я не стал. Налил полстакана коньяка, бахнул (коньяк действительно был чудесный), наколол вилкой кусок осетрины, щедро намазал хлеб паштетом из крабов.

Некоторое время я ел, а Пахан посматривал на меня искоса. С основного стола воры тоже бросали на меня взгляды украдкой. Кое-кого из них я знал, но в большинстве народ был незнакомый. И не мелких мастей: почти у каждого на пальцах синели наколотые перстни коронованных законников, а у некоторых на груди общались через крест ангелочки – символ высшего чина в воровской общине.

Закусив, я смачно закурил и прямо глянул на Пахана. У него была, конечно, кличка, но как-то все мы привыкли его звать не по кличке, а по званию. Тем более, что кликуха к нему сегодняшнему мало подходила – «Веселый». Улыбку я у этого старого вора видел только один раз, когда он узнал об изгнание ( с моей помощью) замполита. Он тогда подарил мне от воровского общака великолепный браслет ручной работы. Сплав золота и технического (чистейшего) серебра изображал двух змей, схлестнувшихся в смертельной схватке. Одна змея была белая с золотой головой, а вторая – золотая, с белой головой. Этот браслет был со мной всегда и везде. Но сейчас я его не надел. Я оставил его там же, где деньги для Маши, завернув в записку.

– Знаешь, Зверь, – сказал Пахан, – Филин со мной работает уже второй десяток лет. Мясник, скажу тебе, отличный. И вот впервые за все это время он похвалил не вора – тебя. Чем это ты так ему понравился?

Я развел руками. Меньше всего я понимал, чем это, вдруг, заслужил одобрение безжалостного Филина. Не тем же, что вчера огрызался.

Пахан продолжал смотреть на меня напряженно. Я чувствовал, что сейчас решается вопрос о моей жизни и что старый вор никак не может принять однозначное решение. Что-то его смущало, но что – этого не понимал я сам.

Зверь, не хочешь ли стать настоящим вором? – спросил Пахан.

Я сжался. Я мгновенно понял, что окрестив меня в законные воры, Пахапн спасет меня и от подозрений воров, и от преследований серых ангелов. Он протягивал мне руку помощи, видно на него тоже давили. Но принять его предложение – надеть хомут жесткого воровского устава. Я не желал такой зависимости даже ценой жизни. «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях.» Тут я целиком был согласен с коммунистом, написавшем эти строки.

Пахан прочел ответ в моих глазах. Теперь он был бессилен мне помочь. Вдобавок, я оскорбил воровское братство. Отвергая их почетное предложение, (а такое предлагают не каждому, а уж тем более свободному фраеру – никогда), я оскорблял их, ставил себя чуть ли не выше законного вора. И все таки Пахана что-то удерживало от кивка головой, после которого я могу считать себя трупом. Убьют, конечно, без издевательств, такого я не заслужил. Просто воткнут финку аккуратно в сердце и я перестану дышать.

– Не трогайте его! – раздался детский голос.

Я ошеломленно обернулся, вставая. Каким-то образом Маша ухитрилась пробраться сюда. Она стояла посреди голых бандитов в свободной дерзкой позе атакующей пантеры.

– Я прочла твою записку. Ту, в которую ты завернул этот браслет. Зачем мне эта безделушка и деньги, если тебя убьют?! Кто тут главный? Ты?!

Она безошибочно вычислила Пахана и шла к нему, как маленькая злая кошка.

– Это что еще за шалава? – высказался грузный вор, вставая и протягивая руку к Маше. – Когда Зверя замочим, дадите мне ее поразвлекаться?

Я уже начал привыкать к тому, что мое, отнюдь не атлетическое тело, в моменты опасности приобретало собственное мышление и становилось невероятно быстрым. А сейчас мне вообще терять было нечего. Я прыгнул на толстяка с места, так и не выпустив из рук серебреную вилку, с которой недавно скусывал осетрину. Он и дернуться не успел, как я оседлал его, будто лошадь, и два раза ударил вилкой в лицо.

Когда меня оттащили, скручивая руки, я услышал спокойный голос Филина:

– Пахан, я опять заступаюсь за этого парня. Он мне нравится.

Пахан встал, подошел к напряженной Маше, погладил ее по голове и взял из ее рук знаменитый браслет.

– Урки, – сказал он негромко, – вот этот браслет я лично подарил Зверю, когда он по нашей просьбе уничтожил замполита. Этот аферист не вор, но чтит наши законы. В зоне ничем себя не замарал, помогал общаку, всегда был в отрицаловках. То, что он, якобы, подставил наших людей в побеге, никем не доказано. То, что он не хочет быть в нашей кодле – его дело. Он свободный человек и мы не должны мешать его свободе. Да, он оскорбил нас своим отказом, не каждому фраеру мы предлагаем такую честь. Но мы не сявки с общака, мы законные воры и не должны обращать внимание на выпендривания каждого пижона. Хочет жить сам по себе – пусть живет. А то, что он заступился за девчонку, тут нам совсем не за что его упрекнуть. Если бы мы с вами имели право создавать семьи, разве каждый из нас не заступился бы за ребенка? Разве мы не опускаем тех, кто получил срок за насилие над детьми? Кто она тебе, Зверь?

– Дочка, – сказал я неожиданно для самого себя.

Второй раз в жизни я увидел улыбку на лице Пахана.

– Жирный, – сказал он добродушно, глядя на мою жертву, прижимающую к лицу салфетку, – глаза целы? Эй, Доктор, осмотри-ка Жирного. Ну, целы глаза? Вот и славно. Будешь ты теперь не Жирный, а Меченый. От этих вилок шрамы ужасные остаются. Не рычи, сам виноват. Поперек батьки голос подавать не надо было. Тут решения я принимаю. Может ты хочешь на мое место? Чё головой машешь, не хочешь? Ну и хиляй отсюда, Доктор, забери его, подлечи.

– Так что, воры, – сказал он уже другим, строгим голосом, – отпустим Зверя? Или кто-то имеет сказать? Филин уже сказал. Могу добавить, что в Москве в гостинице, когда менты хотели его взять на живца, на эту самую девчонку, которая, оказывается, его дочь, он из автомата положил трех и слинял. И про побег у меня есть новости. Ребята сразу рванули в лес, а Зверь затырился в хату директора школы и там отсиделся. Он нам не обещал ребят вывести из тайги, уговор был, что поможет уйти с зоны, а дальше каждый сам по себе.

– Что тут говорить, сказал белокурый вор в сиреневых плавках. Ангелочки на груди синели, как маршальские отличия. Мертвый Зверь хоть и не в законе, но парень правильный. Ни в чем себя не замарал, наши правила соблюдает, в общак с каждого фарта дает щедро. Я догадываюсь, почему он не хочет вором по всем правилам быть – из-за дочки. Это его право. И защитил он ее лихо, сам тощий, а на такого бугая не побоялся при всем сходе ломануться. Молодец, душа у него наша – воровская.

Стол одобрительно загудел. Похоже, я своим безрассудным поступком спас себе жизнь. Впрочем, это Маша спасла мне жизнь. Я поклонился сходу:

– Спасибо, братва. Простите, если что не так было. Да, я вор в душе и всегда буду за воров. Но дочь свою я из сердца могу вынуть только вместе с сердцем. Спасибо за уважение.

Пахан приобнял меня за плечи:

– Пойдем, провожу. Давай, пацанка, за нами.

И уже в вестибюле сказал тихонько:

– Серые Ангелы тебя ищут. Я должен был тебя им сдать, есть у меня перед ними кой-какие обязательства. Но не сдам, чем-то ты мне, аферюга, симпатичен. И все же мотай отсюда, пока жареным не запахло. С бабками как дела обстоят?

– Ниже среднего, – сказал я лаконично.

– Пришлю. И мотай куда-нибудь за бугор, отсидись. Воры теперь не тронут, но серым ангелам я не указчик. Давай, счастливо.

Он еще раз потрепал Машу по голове и, ссутулясь, ушел. Мы с Машей молча вышли из гостиницы и пошли по набережной, поглядывая друг на друга.

– Вова, – осторожно спросила Маша, – ты это специально выдумал, что ты мой отец?

После пережитого у меня толчками пульсировала кровь в висках, сердце сжимала плотная рука запоздалого страха, а по коже шли красные зудящие пятна. Мне было не до психологических тонкостей, а в благородство я разучился играть после первой судимости.

– Нет, – сказал я резко, – не выдумал. Вот, читай.

Я достал из заднего кармана брюк сложенные бумаги, добытые мной в архиве, присел на бордюр и стал смотреть на море.

«Приедается все, лишь тебе не дано примелькаться. Дни проходят и годы проходят, и тысячи, тысячи лет...». Да, море никогда не приедается, смотреть на тушу этого мерно дышащего исполина всегда интересно. Поселиться тут, что ли, у моря. Квартиры нынче подешевели, вполне осилю. И бизнес себе легко найду, те же воры помогут устроиться в легальном бизнесе... Но пока думать об этом рано. И расслабляться рано. На хвосте Седой. Да и Жирный теперь пополнил копилку моих врагов.

– Послушай, – Маша была очень серьезной, – а ты почему раньше не появился? Сидел, да? Тогда, почему не написал?

– Я только позавчера узнал о том, что у меня была дочь, – мягко сказал я. И подробно рассказал ей о происшедшем, ухитрившись превратить её истинную мать в подругу матери, которая мне все это и поведала. А мамашу я быстренько умертвил в автомобильной катастрофе, заметив, что хорошая мать не продала бы своего ребенка.

Маша задумалась. Потом встала:

– Пойдем, Джину пора выгуливать. С твоими воровскими делами весь день потеряли. Я сегодня даже еще не купалась.

Некоторое время мы шли молча. Потом она спросила:

– Хочешь, я тебя больше не буду звать Вовкой?

– Нет, не хочу, – ответил я, улыбаясь во весь рот.

Она посмотрела на меня исподлобья и сообщила:

– Разулыбался, как дурак совсем. Ишь, во весь рот беззубый радуется. И чему только радуется, дурень?