Текст книги "Тройная игра афериста (СИ)"

Автор книги: Владимир Круковер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

– Эй, ты где гуляешь? – отвлек меня от задумчивости звонкий голосок. Я обернулся. Маша шла за нами и вид ее был грозен.

– Вас с Джиной что, нельзя на минуту из дома выпускать?! Тоже называется выгулять собаку. Где вы уже второй час выгуливаетесь?

Соскучилась моя девочка, ласточка моя. А, может, и в самом деле моя?! Я сделал серьезное лицо:

– О, Мария. Сама виновата, лентяйка. Будешь знать, как сваливать на меня все домашние заботы!

Джинка, которая неотвязно семенила за моими ногами, помчалась к Маше. В галопе она все равно походила на рыжую гусеницу. Но скорость развивала приличную.

– Послушай, Вовка, – сказала Маша, беря Джину на руки. (Та мгновенно облизала ей лицо). – Фу, Джина, нюхала везде, а теперь лижешься. Послушай, можно я напишу все же папке, что с нами все в порядке?

– Маша, мы же договорились. Одно письмо с дороги отправили, вот и ладно. Не дай Бог, чтоб кто-то узнал, где мы с тобой окопались. Меня же просто пристрелят.

– По моему ты преувеличиваешь. Что ж, у нас в стране вообще порядка нет, закона?

– Какой закон, милая!? Да и мы сейчас не «у нас в стране» находимся, а за границей. Тут Украина. Ну, допустим, что не убьют. Все равно посадят. Я же беглый, ты ведь теперь обо мне все знаешь.

– А на что мы будем жить? – с чисто женской логикой продолжила диспут Маша.

– Так бы папа выслал деньжат, а у нас осталось всего десять долларов, ты это знаешь?

– Да, это я знаю, – сказал я задумчиво.

Я действительно знал. И жаба меня давила, когда вспоминал о деньгах, закопанных вблизи геологического поселка под Красноярском. Двадцать четыре штуки зеленых! С такими бабками мы с Машей могли купить квартиру у моря. Ну, не в Ялте, конечно, а, например, в Севастополе. Там сейчас бордель, военные моряки бегут из города, бояться, что хохлы окончательно разделаются с флотилией. Или в Симиизе. Это же рядом с Ялтой, двадцать минут езды. Да и спокойней там, никаких разборок воровских, тишина, провинциальный покой. Но до Красноярска мне сейчас не добраться. Мне сейчас вообще ездить на чем-либо куда-либо опасно. Я сейчас в тройном розыске: менты, воры и Серые Ангелы меня ищут по всей России.

– А, если знаешь, то что собираешься делать? – не отставала Маша. Её можно было понять, ребятишки Ялты поголовно были помешены на коньках с роликами. Американская мода завоевала город у моря. И Маша явно хотела встать на эти ботинки скороходы. Да я и сам бы не прочь на них прокатиться. Но стоили они почти двести долларов. У нас же скоро на еду денег не останется. Будем питаться одними фруктами в перемешку с овощами. Хорошо, хоть хозяйке за два месяца вперед уплачено.

– Что я собираюсь делать? – произнес я так же задумчиво. – А вот что. Давай, загоняй собаку в дом и поехали.

– Куда еще?

– В Симферополь.

– А там что, деньги выдают всем приезжим?

– Не остри. Будут деньги. И коньки роликовые будут.

– А ты откуда знаешь, что я такие коньки хочу?

– Я все знаю. Давай, собирайся.

До Симферополя мы добрались на Тарасе Бульбе. У нас с ним завязались вполне приятельские отношения, всякий раз, гуляя по набережной, мы приветливо здоровались (он вечно дежурил на стоянке около гастронома), пару раз он заглядывал к нам на огонек и мы с ним неплохо посидели за бутылкой «Черного муската». Мы отпустили его около автомобильного рынка, договорившись, что подберет нас через четыре часа на этом же самом месте. Как раз сегодня было воскресенье, базар жужжал в полную силу, у меня в рюкзаке было все необходимое, оставалось только подойти к государственному автомагазину, рядом с которым находилась стоянка «жигулей» и «волг».

Машины стояли еще без номеров, прямо после железнодорожного переезда, разных цветов и разной степени поцарапанности. Сунув сторожу наш последний червонец, мы прошли в конец стоянки, поглядывая на покупателей. Некоторые выбирали главным образом цвет, да смотрели, чтоб явных повреждений не было. Но большинство елозило вокруг машин с дрожащими щеками. Если бы у автомобиля были зубы, как у лошади, это значительно облегчило бы задачу покупателей. За неимением онных, они по пояс залазили под капот, ящерицами ползали между колесами.

Я выбрал заурядного «жигуленка» поносного цвета, достал из рюкзака здоровенный брезент (я позаимствовал его из чулана хозяйки) и накрыл им машину, как чехлом, мужественно выдержав удивленный взгляд Маши. Мгновенно вокруг меня начали собираться заинтригованные покупатели. Какая-то тощая дамочка попыталась отдернуть чехол, но я гаркнул на нее:

– Отойдите, дамочка! Нечего тут лапать. Машина отобрана для Ивана Денисовича.

Минут десять я отражал наглые попытки взглянуть под чехол. Когда эти попытки начали сопровождаться поползновениями вручить мне купюру, я пообещал вызвать милицию. Стоявшая в стороне парочка многозначительно переглянулась и отозвала меня в сторону.

– Вы, наверное, специалист – заискивающе спросила женщина.

– В некоторой степени, – ответил я туманно.

– А что за машина? – поинтересовался мужчина.

– Обычная машина, – сказал я честно.

– Но вы же ее специально отобрали?

– Ну, нельзя сказать, что специально...

– Послушайте, мы в технике ничего не понимаем. Вы не могли бы нам уступить эту? Вы еще выберете.

– Пожалуйста, – добавила женщина, – мы вас отблагодарим.

– Я не уверен, что могу быть вам полезен, – сказал я застенчиво.

– Семьдесят долларов, – с видом бросающегося в пропасть, выпалил мужчина, – больше нет ни копейки.

– Не смешите меня, – сделал я возмущенное лицо.

– Ну ладно, сто. Больше нет, правда. Мы на эту машину два года копили. И еще заняли у родственников.

Эти люди производили приятное впечатление. Видно было, что они не врут. В конце концов у меня тоже есть сердце. Я смущенно потупился:

– Ну, что ж...

Я стянул материю с машины, сложил ее, сунул подмышку, подмигнул изумленной Маше и отошел в другой край обширной стоянки. Когда, через 15 минут облагодетельственная мной пара укатила, я укутал брезентом следующего «жигуленка». На сей раз я выбрал тускло зеленый цвет...

Время клонилось к вечеру, когда я, взглянув на утомленную Машу, решил закругляться. Тарас Бульба аккуратно ждал нас в уговоренном месте. Завалившись на мягкое сидение «опеля» я облегченно закурил, пустил дым в приоткрытое окно, достал из кармана пачку баксов и пересчитал. Сумма была скромная – всего 720 долларов, но я и не планировал высоких заработков. А этих денег нам с Машей вполне хватит на все время отдыха.

Маша ухватила меня за ухо:

– Наклонись, что скажу...

Я наклонился.

– Ну, ты и аферюга! – прошептал мне в ухо задорный голосок. – Подожди, не отбивайся, я еще что-то скажу...

– Маша, ну щекотно же...

– Терпи. Вот, слушай. Я тебя люблю!

– Я тебя тоже, – сказал я, улыбаясь. И добавил серьезно:

– Очень!

Тут я вспомнил, что мне еще нужно зайти в архив.

– Тормозни у бывшего исполкома, – сказал я, взглянув на часы, – я еще, пожалуй, успею, шести еще нет.

Да, архив еще работал. Я представился корреспондентом газеты «Жемчужина Крыма», (хотя такой газеты в Крыму нет, но со временем, надеюсь, появиться. Как печатный орган блатной гостиницы), сунул почтенной мадам архивариус коробку конфет, заблаговременно приобретенную в ближайшем ларьке, и попросил разрешения взглянуть на архив бывшего Дома ребенка в Ялте. Дама начала рассказывать мне длинную историю про «положено – не положено», но я прервал её лепет десяткой американского производства. Вскоре папка лежала на столе и я быстро пролистал её, разыскивая 1983 год.

Год этот вместил в себя не так уж много документов. То, что меня интересовало, лежало третьей по счету бумагой – актом. "Акт об усыновление, зачеркнуто, удочерение младенца женского пола в возрасте 42 дней со дня рождения, смотри копию «Свидетельства о рождение, выданного Родильным домом N 2 г.Ялты от 27.08-1983г гражданке Тузленко Нине Николаевне...»

Дальше я уже бежал по бумаге глазами, выхватывая главное:

«Передать в полную опеку гражданину ... Демьяновичу и его законной жене гражданке... Расписка. Я, Тузленко Н.Н. отказываюсь от ребенка... в пользу...».

– Простите, где бы я мог снять копию этого документа?

– Да вы что? Если я позволила вам посмотреть запрещенные к просмотру документы, так вы теперь меня под монастырь подвести хочете!

Я не дал ей продолжать монолог.

– Заткнись, – сказал я, выдирая Акт из подшивки, – заткнись и забудь. Вот тебе еще двадцать баксов и заткнись. А вякнешь – пойдешь под суд за взятки и разглашение служебных секретов.

Запихивая бумаги в карман я спустился по лестнице к машине и закурил. Сердцо колотилось, как у сумасшедшего. Ну не мог же я сказать Маше, кто я на самом деле. Зачем калечить ребенку жизнь!

С трудом взяв себя в руки я доплелся до машины и уселся спереди.

– Ты что это со мной не сел? – вредным голосом спросила Маша.

– Я курить буду, доченька, не хочу тебя дымом травить.

– Кто, кто? Какая я тебе доченька?! Тоже мне, старик нашелся! Может еще внученькой назовешь? Договорились же, ты – старший брат. На худой конец – дядя.

– Озорная у вас дочка, – встрял в разговор соскучившийся по общению Тарас Бульба, – балуете вы её.

– Кого же еще баловать, – ответил я, – не тебя же, толстяка жадного?

И сам удивился собственной резкости. Шофер то тут при чем? Ах, если бы все не умели врать? Даже в мыслях.

То есть, даже подсознательно не могли бы задумать или предположить любой обман, любую фальшь, любое расхождение между словом и делом.

Как фантастически изменилось бы общество!

Исчезают бумажные отношения. Нет смысла в дотошных договорах, банковских обязательствах, расписках и контрактах. Они, естественно, остаются, но их обьем уменьшается предельно. Так, записки для памяти. «Я, Иванов В.В. взял в банке в долг сто тысяч. Должен отдать через месяц.» И никаких проблем. Может, небольшая дописка о том, что, если не удастся отдать вовремя, буду отдавать с процентами.

И никому ничего не надо доказывать. Один сказал, что Иванов должен столько-то, но, примите мои соболезнования, заболел, умер. И нет вопросов, нет бумаг. Раз один сказал, значит так оно и есть. Слово «врать» отсутствует, оно ничего не обозначает, нет таких понятий в культурном наследии этого общества, нет таких символов в сознании его членов.

И даже если рассказать им про общество врунов, они не поймут."Как это, – спросят они,– как это можно сказать одно, а сделать другое?!" Для них это абсурдно. Мы можем представить себе общество, где все ходят задом наперед. Или летают. Но представляем мы таких людей с трудом, это представление в области абстракций. Так же и вруны для наших гипотетических правдолюбцев.

И изменения в таком обществе просматриваются гораздо более глубокие, чем отсутствие волокитных бумаг, бюрократии. Кстати, бюрократии не только бумажной, но и любой иной. Не может же человек правды говорить, что он занят, если он свободен. Он вынужден открыто сказать, что он не занят, но не хочет заниматься моими делами. А сказать такое – вылететь с работы.

Исчезают любовные интрижки с обманом одного из партнеров. Интрижки остаются, но по обоюдному согласию и доверию. И тогда это уже не интрижки, а нормальные любовные отношения.

Нет многих игр, основанных на двухсмысленности, утаивании чего-либо. Например, не будут играть в разведчиков, сыщиков. Да и профессий таких больше не будет.

Скорей всего такое общество будет единым государством, так как границы между разными этническими группами, наделенными даром правды, могут быть только символическими.

Будут драки, но не будет ударов из-за угла. Будут убийства, но не будет убийств из подворотни. Будут несчастные случаи, но не будет инцинированных несчастных случаев.

Такое общество станет менее эмоциональным?-спросите вы.

Конечно же нет. Те эмоции, которые мы бесполезно, в ущерб здоровью тратим на ложь и защиту от лжи, обретут новое звучание в нормальных человеческих проявлениях зла и добра. Только без лжи...

От этих гениальных размышлений об мире без вранья меня отвлек шофер, который после моей грубости замолк до самой Ялты, но обиду выместил на акселераторе – мы домчались за 35 минут, рекорд скорости. Я рассчитался и извинился в обычной полушутливой манере.

– Не обижайся, – сказал я, – я тебя действительно балую баксами. Кто еще так щедро с тобой расплачивается? И притом – регулярно.

Бульба в долгу не остался:

– Личному шоферу и положено платить по высшей ставке. И притом, кто еще вас за 35 минут довезет из Симферополя?

– Один – один, – улыбнулся я, – давай, счастливо. Маша, не отставай. Джина там, наверное, с ума сходит от тоски.

   Джина действительно почуяла наше возвращение и отчаянно скулила за дощатой дверью. Но я забыл о собачке, потому что за летним столиком на лавочке под грушей сидел человек, которого я меньше всего хотел когда-либо увидеть, – подручный Пахана по кличке Филин, мясник без совести и жалости.

– Иди, выгуляй Джинку, – сказал я безжизненно, – тут ко мне товарищ пришел, надо мне с ним поговорить.

Маша всегда тонко чувствовала интонации. Она взглянула на меня встревожено, и я колоссальным волевым усилием выдавил безмятежную улыбку:

– Иди, Маша, все в порядке. Зуб опять заболел.

Маша с собачкой ушли в парк, я подсел на лавочку, достал сигареты:

– Здорово, Филин.

– Здорово, Зверь. Выпить есть?

– Сейчас организую.

Я достал из холодильника армянский коньяк, какую-то закуску, вынес во двор.

– Водку не имею, но коньяк ничего, хороший.

– Ты же знаешь, что я коньяк не люблю?

– А я тебе не шестерка, за водкой бегать. Пахан тут?

– Какое твое дело? Тут. Тебя хочет видеть.

– Прямо сейчас?

– Нет, завтра в обед. Гостиница «Жемчужина Крыма».

– Приду.

– Ну ладно, наливай свою гадость. Что ты капаешь, лей полный стакан, антиллегент хуев.

– Придержи язык, Филин. Меня не колышет, что ты мясник и у Пахана в доверии. Я сам по себе, а вы сами по себе. Но никаких наездов я тебе не прощу, ты – это еще не сам Пахан. А на любого мясника всегда другой мясник найдется, покруче.

– Дерзкий ты, Зверь, пацан. Только я опустить тебя из без папашиного благословения могу.

– Один опускал... Помнишь, на пересылке в Абакане?

Эту историю воры знали, хотя времени прошло с тех пор достаточно. Я шел по уже по третьей ходке и на абаканской пересыльной тюрьме попал в камеру с первоходочниками. Что-то там с документами тюремные халдеи напутали. Имя у меня в зоне уже было, с Адвокатом предпочитали не связываться, но в этой хате я озорства ради не стал светить масть, а прикинулся простым мужиком. И какой-то беспредельщик ночью нырнул ко мне под одеяло.

Парень я был молодой, на рожу – не урод, вот он и пристроился, обещая мне в зоне золотые горы и думая про себя, что если опетушит меня, то сможет этим потом среди воров хвастаться. Того он не знал, что беспредел ворами никогда не поощрялся, да и к мужикам у воров отношение ровное и, где-то, даже, уважительное. Особенно, если мужик крепкий и честный. Но пацан всего этого не знал, легенды о воровских правилах и законах дошли до него явно в искаженном виде.

Я всегда был шкодником, а в молодости особенно. Поэтому я сделал вид, что склоняюсь на уговоры этого баклана, только спросил – не будет ли мне больно? Я знал, что камера не спит, прислушивается. На общаке почему-то считается доблестью унизить человека и за его счет возвыситься. Шпаненок аж слюни пустил от восторга, заверяя меня, что он припас масла с дачки (передачи) и смажет так, что я ничего и не почувствую. «А ты никому не расскажешь?» – продолжал упрямиться я. «Никому, вот те крест!» «Ну, ладно, давай...».

Я дождался, когда он спустил штаны, повернулся к нему лицом (до этого я лежал на спине), сгибом локтя придавил горло, а другой рукой крепко взял за яйца. И шепотом сказал: «Пикнешь, оторву!» Он бы и рад ответить, но гортань я ему зажал крепко. А потом, когда он от недостатка воздуха потерял сознание, я смачно его опустил, используя для этой цели не грязную задницу, а безвольно открытый рот. В камере были его дружки, но никто сразу и не понял, что происходит. А некоторое время спустя я откинул одеяло, уже кончая, и тут им вмешиваться ну никак было нельзя. Через час баклан спал у параши, а я в штрафном изоляторе. Говорят, кто-то из тюремных администраторов получил тогда взыскание за то, что не в ту камеру меня определил? Не знаю, не довелось больше побывать в Абакане.

Филин, естественно, эту историю знал. Но, что Филину этот детский лепет. Он – мясник, профессиональный убийца. Вон, сидит, падла, сухой, поджарый, мышцы, как веревки стальные перекатываются под кожей. Ишь, рубаху надел, наколки светит не хочет. Зря я, конечно, гонор свой показываю. Захочет – раздавит, как муху. Впрочем, пока мной Пахан интересуется, я в безопасности. Хотя, Нинка же сказала, что я уже приговорен ворами. Она до сих пор среди ворья по мелочи крутиться, должна знать. Значит, это Пахан в гостинице развлекается. То-то туда никого не пускают. Небось, полно коронованных законников собрались на встречу. Не часто Пахан на воле бывает. Это, ведь, только при мне он в Решетах смотрящим был три года без отдыха.

Филин допил второй стакан коньяка, зажевал грушей.

– Ладно, – сказал он, вставая, – живи, Зверь, до завтра. Хотя, у меня на тебя зла нет. А, что дерзкий – это хорошо. Не люблю, когда вор сдачи дать не может. А ты, хоть и сторонишься от нас, но аферюга классный. Наслышаны про твои подвиги. Не хочешь ли у меня несколько уроков взять? Мясники при любом раскладе при бабках.

Я даже растерялся от такого высказывания. От кого, но уж от Филина я столь лестных отзывов не ожидал. Да и не привык я как-то, чтоб Филин больше трех слов мог в предложение сложить. Да еще и без мата!

А зловещий посланник уже уходил, таял в сумерках, двигаясь, как хищник, цепко, легко и бесшумно.

Глава 5

Утро. Хоркин лежит в той же позе, на спине, будто и не пошевелился за всю ночь. Луч солнца падает ему на лицо. Хоркин открывает глаза. Он читает по памяти стихи Максимилиана Волошина:

«Я не изгой, я пасынок России...»,

С последними строчками Хоркин упруго слетает с кровати и начинает утреннюю разминку. Это, буквально, взрыв, каскад движений, некий симбиоз «Танца зверей» из у-шу, таиландского бокса и конг-фу. Во время заключительного прыжка Хоркин падает расслабленно на ковер и замирает. Его грудь прекращает движение, дыхание останавливается. Он лежит в «позе мертвого» – высшее достижение раджа йоги– больше минуты при полной тишине утреннего гостиничного номера. Единственные звуки: шуршание до сих пор включенного и обезвученого телевизора и заунывный вой пылесоса в коридоре. Потом Хоркин «оживает».

***

Опять такси. Невыразительное, как у индейца, лицо Хоркина. Подъезд какого-то захудалого двухэтажного домика, реликта 50-х. Хоркин входит в подъезд, пробирается по длинному коридору коммуналки, без стука входит в одну из комнат.

Комната едва видна, сквозь плотные шторы почти не проникает дневной свет. В глубоком кресле сидит старуха, почти буквально напоминающая ведьму или бабу ягу из детских киносказок. Она всматривается в пришельца и шамкает:

-Явился, голуба. Явился, не запылился. Денежки принес.

Все ее фразы не носят вопросительной интонации. Они безлики, как и грамофонный голос.

-Явился,-отвечает Хоркин доброжелательно.-Не запылился. Денежки принес.

Он выкладывает на ветхий столик пачку долларов.

-Это для начала. Я остановлюсь в нашей квартире на Речном вокзале. Звони.

Бабка кхекает. Прокашлившись, произносит столь же безлико:

-"Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю... Из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы. И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих... По виду своему саранча была подобна коням, приготовленным на войну, и на головах у ней как бы венцы, похожие на золотые, лица же ее – как лица человеческие, и волосы у ней – как волосы у женщин, а зубы у ней были, как у львов. На ней были брони, как бы брони железные, а шум от крыльев ее – как стук от колесниц, когда множество коней бежит на войну... Царем над собой она имела ангела бездны..."

– «Шестой Ангел вострубил...-почти радостно подхватил Хоркин.-И освобождены были четыре Ангела, приготовленные на час и день, и месяц, и год, для того, чтобы умертвить третью часть людей.»

После этого он резко повернулся и вышел.Взвыл мотор такси. Лицо Хоркина, сидящего в машине по-прежнему бесстрастно.

***

Маленькая квартира. Обстановка спартанская. Одна стена полностью заставлена книгами на самодельных стеллажах. Узкая койка в углу, стол, два стула. Никаких украшений. Некоторой дисгармонией смотрится мощный компьютер с принтером.

Входит Хоркин. Он втаскивает еще один стол, узкий и длинный. Ставит его к окну, вываливает на него какие-то тетради, несколько пачек бумаги для пишущих машинок. Переходит на столь же спартански обставленную кухню с огромным старинным холодильником ЗИЛ, выгружает из рюкзака продукты, в основном консервы и овощи.

Одет Хоркин более цивилизованно: на нем старенькие штруксы, вельветовая куртка, свитер, кроссовки.

Хоркин садится к телефону.

-Цирк? Здравствуйте, мне бы Никулина. Будет после обеда? Спасибо. Нет, передавать ничего не надо, я перезвоню сам. Скажите, а Корнилов со своими слонами в программе. Приезжает всей труппой через неделю. Большое спасибо, до свидания.

Хоркин садится к компьютеру. Крупно виден экран монитора. На нем загорается надпись: «Фотографии урода», киносценарий.

***

Экран компьютера обретает объем, текст сменяется фигурками, которые оживают, превращаются в настоящих людей. Разноголосый шум зверинца выплескивается с экрана.

Тигрица Лада явно собиралась обмануть своих тюремщиков и ускользнуть из мира насилия. Мне ее было искренне жалко. Она уже приволакивала зад, мочилась кровью, ничего не ела. Начальство, в сущности, ее уже списало. Мне же важно было придумать способ дачи лекарств. Эти дурацкие зверинцы не оборудованы клетками, в которых можно было бы зверя зафиксировать, обездвижить, чтобы сделать укол или обработать рану. Таблетки же Лада глотать не желала, мясо не ела, так что нашпиговать таблетками лакомый кусок я не мог .

Шэт ходил около шибера, люто косился на меня – ревновал. Шэт тоже вызывал у меня жалость. У него были вырваны когти на передних лапах (по этому признаку всегда можно определить, что животное раньше принадлежало Вальтеру Запашному – знаменитому дрессировщику и садисту), это очень затрудняло ему процедуру полчучения мяса, которое подается жищникам специальной вилкой; они его снимают с рожков когтями и затаскивают в клетку. Кроме того, Шэт нежно любил Ладу и ее болезнь повергла панря в глубокую печаль.

Шэт и Лада были по-своему знамениты. Оба людоеды. Шэт отъел руку одной из Вальтеровских помощниц, Лада воспитанаица ГДР – вырвала и, надо думать, проглотила у своей дрессировщицы прувую ягодицу. Спасло их от распрасы то, что они принадлежали к славной когорте уссурийских тигров, их племя гордо фигурировало в Красной Книге, – среди других потенциальных покойников, безвинных жертв рода людского. Сосланные в тюрьму передвижного зверинца бессрочно, они обрели друг друга, нежная любовь немного украшала их унылое существование. И теперь Лада умирала от пиелонефрита, а я не мог дать ей антибиотики.

Немного поддерживали нашу кошку кролики. Жестоко, конечно, скармливать их живьем, слышать их детский крик боли, но свежая, дивая кровь – могучий стимулятор для больного хищника.

Зоотехник Филиппыч увел меня в свой вагончик пить пиво. Заодно попросил п одписать акт выбраковки Лады. С этим зоотехником, работающим в зверинцу третий год, у меня сложились приятельские отношения. Скорей всего потому, что я терпеливо слушал его рассказы о том, как он был главным зоотехником крупного колхоза, как его уважали, о том, что у него семья, жена – немка, что недавно у них гостили ее родственники из ФРГ, зовут к себе и они скоро поедут.

Я удерживался от желания спросить, какого черта он тогда работает в этом поганном зверинце среди бичей и алкоголиков, почему к жене ездит раз-два в год, да и только на несколько дней. Мое молчание как бы поощряло его к дальнейшим легендам, а чувство благодарности к слушателю крепло. Это было хорошо, так как Филиппыя является моим непосредственным начальником.

– Дружба дружбой, – сказал я, глядя на акт, – но подписываться я не собираюсь. Лучше вызови хорошего ветврача или достань хотя бы инъектор Шилова, мы его насадим на жесткую палку и попробуем сделать укол.

– Михалыч, – возмутился он, – шеф требует акт, тигрица все равно подохнет, главное – списать вовремя, да шкуру снять.

– Шкуру надо снять с вам, вместе с шефом, – возмутился и я, а тигрицу надо лечить. Впрочем, что я – единственный рабочий? Вон их сколько, получки ждут у бухгалтерии. Любой подпишет. Ты лучше скажи, деньги мне на сливочное масло, яйца выделят? Я хочу замешать таблетки в яично-масляную оболочку, авось съест?

– Сомневаюсь, – пожал плечами Филиппыч. – Если вылечишь, тогда, конечно, все оплатят. А заранее... Ты же простой рабочий.

– Ну и хрен с ним, – допил я свой стакан, – действительно, что я из кожи вон лезу.

И я отломил у сушенной рыбы хвост и вкусно в него вгрязся.

А вечером с удовольствием обнаружил, что колобки из масла и яиц с надежной начинкой из разнообразных антибиотиков Лада уплетает с аппетитом.

Надо сказать, что деньги мне, истраченные на лечение, так и не вернули. Выписали, правда поощрительную премию – 50 руб. от директора. И благодарность директор объявил. Устно.

Я к тому времени работал в зверинце уже около месяца, работал, надо сказать, с удовольствием, хотя сам зверинец ничего, кроме отвращения, не вызывал.

... Хоркин проглядывает последний листок рукописи, потягивается, смотрит в окно. На дворе поздний вечер. Хоркин потирает ладонями лицо, засовывает в карман бумажник и выходит из квартиры.

***

Вечерний ресторан. Хоркин ужинает. Его скромная одежда бросается в глааза, на фоне франтовато одетых посетителей. Какая-то парочка пытается подсесть за столик Хоркина, сразу подбегает официант и уводит их к другому столику, а рядом с Хоркином ставит табличку «Служебный».

Хоркин ужинает. Из-за колонны за ним наблюдает толстый мужик, голова у него перевязана.

Хоркин заканчивает ужин, сует, изогнувшемуся в поклоне официанту, крупную купюру, идет к выходу. Толстый следит за ним. Хоркин останавливает такси. Он собирается сесть на заднее сидение, в этот момент на него набрасывают небольшую сеть сеть и быстро заталкивают в другую машину. Машина с визгом рвет с места. За ней следует еще одна, рядом с шофером – толстый.

Загородная дача. Машина с Хоркином и машина с толстым заезжают во двор. Двое здоровенных парней вытаскивают Хоркина с накинутой на верхнюю часть туловища сетью. Хоркин неподвижен. Его заносят в дом, бросают на ковер. Тело Хоркина безжизненно. Вошедший толстый проявляет тревогу:

-Что это с ним, вы ничего ему не сделали?

-Придавили чуток,-удивленно говорит один из парней,-давно должен очухаться.

Все вместе осматривают Хоркина, снимают с него сеть, щупают пульс. Вид у них ошеломленный.

Толстый с размаху бьет ближнего парня по лицу.

-Паразиты, на мокрое пошли. А как я теперь деньги заберу у этого мертвяка?!

Тело Хоркина оттаскивают обратно в машину, загружают на заднее сидение. Толстый беснуется, парни сконфужены.

-Ну, чуток только придавили, хозяин...

-Суки дешевые. Отвезите его к оврагу и сбросьте.

Парни садятся вперед и уезжают. Сзади тело Хоркина сползает с сидения на пол. Оно лежит на спине и мы видим, как тогда, на тренировке, как оно медленно оживает, обретает упругость.

Хоркин выглядывает из-за передней спинки сидения. Руки его ударяют правого парня по виску и челюсти. Тело парня еще оседает бесчувственно, а Хоркин уже захвати сгибом локтя шофера.

-Тормози,-тихо шепчет он полупридушенному парню.

Машина останавливается у обочины. Хоркин усиливает нажим. Парень теряет сознание. Хоркин выбрасывает обеих из машины, садится за руль, разворачивается.

Толстый пьет коньяк из высокого фужера. Скрипнула дверь. Не оборачиваясь, толстый спрашивает:

-Выбросили?

Ответа нет.

Толстый оборачивается. Над ним стоит Хоркин, лицо его бесстрастно.

***

Хоркин не торопясь отъезжает от дачи. Одной рукой он раскладывает по карманам пачку денег. Рядом, на сидении, побрякивает сумка, тоже не пустая. За его спиной разгорается пожар. Отблески пылающего дома еще кидают блики на ветровое стекло, когда перед машиной вырастают две фигуры. Это те незадачливые парни, они стоят на обочине, смотрят на зарево пожара. Хоркин притормаживает, высовывается в окно.

-Подвести?

Парни отшатываются, бегут в лесок. Хоркин едет дальше, лицо его бесстрастно. Он въезжает в город и, секунду подумав, сворачивает на шоссе, ведущее к аэропорту. У Внуково он паркует машину и заходит в здание аэровокзала, поднимается на второй этаж, бродит, внимательно посматривая на пассажиров.

Девчонка, лет 17 привлекает его внимание своим, явно голодным видом.

-Заработать хочешь?-спрашивает он, доставая из кармана внушительную пачку денег.

Девчонка смотрит на Хоркина. Алчность борется в ней с опаской.

-Ты же старый...– полувопросительно говорит она.

-Вот, тут полмиллиона. Получишь утром. Едем?

-А не обманешь?

Хоркин отсчитывает две бумажки по 50 тысяч.

-Аванс. 400 получишь утром. Можно валютой.– Он показывает ей пачку зелененьких из другого кармана.– А еще сейчас купим тебе приличную одежду.

Хоркин с девушкой идут вдоль ларьков. Он покупает ей джинсовый костюм, еще какие-то тряпки, часы, плеер. Все покупки сложены в большой пакет, пакет несет Хоркин. Девчонка колеблется, но идет, как привязанная. Они садятся в машину и едут в город. По дороге девушка говорит:

-Слушай, я этим никогда не занималась.

-Хочешь сказать, что ты целка?

-Нет, у меня был парень... Но этим я никогда не занималась. Я живу тут, во Внуково. Просто хотела в порту на бутылку найти.

-Утром купишь пару ящиков.

Девушка затихает, лицо ее тревожно.

Глава 6

Идиотский сон снился мне. И так ясно снился, в красках. Будто привычно грюмкнули двери за моей спиной и я оказался в камере. Кондиционер в следственном изоляторе предусмотрен, естественно, не был – клубы спертого жаркого воздуха буквально ударили меня в лицо, как некий кулак, пахнущий потом и нечистотами.

Камера была большая, но казалась маленькой, так как была переполнена подследственными. Я сознательно не сказал на предварительном допросе, что был судим, надеясь поживиться у первоходочников. И они смотрели сейчас на меня жадными глазами, уверенные в том, что новичок даст им возможность повеселиться.