Текст книги "Тройная игра афериста (СИ)"

Автор книги: Владимир Круковер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

Рысь слона выглядит уморительно, но скорость эти, с виду неуклюжие животные, могут развить приличную. Тем более, что у нее в запасе оставался еще слоновый галоп. Бандиты развернулись и с метра набрали приличную скорость. Хоркин побежал за ними, на ходу зовя Кингу.

Когда слониха поравнялись с железными воротами входа, великолепная тройка уже садилась в такси; шофер замешкался – он еще не видел слониху.

Пять тонн живой массы оказалось для ажурного сооружения слишком сильным испытанием – ворота упали в сторону улицы и аккуратно накрыли машину. Если для слонихи эти злосчастные ворота были игрушкой, то советский «ГАЗ-24» стал игрушкой для ворот. Крыша «Волги» вмялась, дверцы, крякнув, нелепо выгнулись наружу.

Из машины раздался многоголосный крик, который перешел в бульканье, когда Кинга шагнула на металл ворот, как на трап. Слониха поставила только передние ноги – ей надо было выйти. Шагнув вбок, она утвердила на импровизированном трапе задние. Бульканье перешло в хрип.

Кинга венулась к Хоркину, посмотрела вопросительно. Она долго работала в труппе знаменитого Корнилова и еще не забыла дрессуру, хотя за скверный характер ее списали в зверинец шесть лет назад. Она не только лупила рабочих, отказывалась выполнять команды слоновожатого, но и, будучи вожаком всех слонов труппы, учила их неповиновению, поднимала своеобразные слоновьи «бунты».

После того, как она изуродовала очередного рабочего по уходу, прижав его тушей к стене, Кингу из цирка удалили. Корнилов скучал по слонихе – она была самой способной в группе, но работать с ней на арене стало опасно. Ведь во время выступления слонов зрителей не ограждают, как при работе с тиграми.

Судьба этой слонихи складывалась комично и трагично. Ей оставалось жить недолго, смерть ее будет мучительной. Судьба сведет с ней Хоркина вновь за месяц до ее гибели.

Хоркин повел слониху пить, думая, как бы ему ловчей отмазать смывшегося Верта, старого карифана по зонам, почти друга. Кинга пила медленно, вода все же была холодная, она терпеливо грела ее в хоботе, пила мелкими глотками. Было слышно, как затявкала милицейская сирена. Голоса у входа стали громче, тревожней. Очередная сирена сообщала о появлении скорой помощи. Хоркин выглянул из-за угла. Рабочие ломами выбивали заклиненные двери. В это время ко нему направились двое офицеров милиции. Опасливо косясь на возвышающуюся за его спиной гору, они попросили уточнить случившееся.

Хоркин понял, что со слов рабочих они решили, что слониха просто взбесилась. Надо было навести их на другой вариант.

– Пассажиры этой машины зашли в зверинец после его закрытия, – сказал он, представившись, – в то время, когда мы выгуливаем зверей, в частности, вот, слона. Двое достали пистолеты, угрожали. Слониха совершенно ручная, они ее спровоцировали на агрессию тем, что кинули в нее камень. Вы же видите – она стоит спокойно, слушает.

– Кинга, – протянул Шмель руку, – даут.

Слониха вздохнула и неохотно, по частям легла на живот. Шмель встал на бивень, сел ей на голову, приказал:

– Партей.

Она встала, двинулась вперед. Проезжая мимо «скорой», Хоркин услышал врача, который говорил раздраженно.

– Этих двух просто бросьте на пол, им уже не поможешь. Шофера грузите осторожно, у него черепное. А с этим я еще позанимаюсь, попробую запустить сердце.

Хоркин нагнулся к кингиному уху, шепнул, приказывая остановится. Слонами, по традиции, руководят, обычно, на немецком или французском. Простейшие команды я записал и выучил. Даут – лежать, партей – вперед, фукс – подними ногу... Впрочем, она и по-русски все понимала. Этими командами Шмель пользовался больше для шика, рекламы. Корнилов рассказывал ему, что лучше всего она понимает крутой русский мат, но Шмель не любил материться. Хотя с горяча порой вылетало и действовало эффектно.

Услышав, как врач зло выругался и бессильно отступился от третьего потерпевшего, Хоркин вздохнул облегченно. За Верта он теперь был спокоен.

***

Хоркин выливает из бутылки остатки. Залпом выпивает. Говорит матери.

-Ведьма ты.

-Конечно,-радостно реагирует мать. Даже голос ее стал чуть живей.– Только потому и живу, что ведьма. Будь обычной матерью, давно бы в петлю залезла за то, что не удавила тебя в утробе. Говорили же мне – делай аборт. Нет, захотела девочку родить на старости лет. Родила. Выродка! Гадину вонючую. Дубину стоеросовую. Неудачника. Тюремщика паршивого.– Голос ее набирает звучность.-Охламона бестолкового. Здоровым стал у своих киргизов. Ни уму, ни сердцу от твоего здоровья, лучше бы ты от чахотки подох. Тысячи людей с тем автоматом игрались, а у этого ненормального идиота он стрелять начал. Людей убивать.

Мать замолкает и, вдруг, тем же спокойным голосом говорит:

-Деньги возьми в столе, опять бегать станешь?

-Не, мама, деньги есть. Эти себе оставь, мало ли.

-Не пей,-продолжает мать,-с пьяной головы натворишь опять чего. Сможешь – черкни открытку, что жив еще. И когда тебя, дурака холодного, только Бог приберет, хоть бы прибил тебя кто-нибудь! Давай, иди себе бегать от милиции, я не хочу, чтоб опять сюда с обыском приходили.

Хоркин подходит к матери, становится на колени и целует ей руку.

Глава 14

Сегодня штормило. я побродил по берегу, не увертываясь от волн, утерся махровым полотенцем и побежал домой.

У ранних лотков торговали питой – вкуснейшей лепешкой с разнообразной начинкой,– но я по утрам не ел. Правда, я не удержался – купил порцию мороженного. Мороженное в Израиле было вкуснейшее.

Странно, но у меня все время было хорошее настроение. И к субтропическому климату я привык быстро. Не хватало, конечно, привычной суеты и бесшабашности России. Сильно не хватало.

Вдуматься, так маразм ведь. Все эти очереди, полупьяные толпы, бардак, инфляция. Но все это забылось, а ностальгия оказалась вовсе не выдумкой нищих эмигрантов. я скучал по Родине и скучал жестоко. В то же время настроение у него все-время было хорошее. И я понимал, что это от здорового образа жизни, от чистой пищи, кошерной, как тут выражаются, от общей атмосферы благожелательности, присущей Израилю, от комфорта. Хорошо было телу, душе было спокойно. Но Россия стояла за спиной и плакала. И я уже строил планы возвращения.

Одним из таких вариантов было предложение стать «вышыбалой» в России денег, у мошенников, занявших или взявших их под фиктивные дела у израильтян. А пострадавших в Израиле было много, особенно из первых партий репатриантов.

Был вариант и с итальянцами. Они просто удивлялись моему нежеланию работать с наркотиками. Я же в свою очередь загружал их информацией валютных игр на базе СНГ. Я обещал миллион долларов удваивать за год. И просил для начала миллионов двадцать. Масштабы моих запросов итальянцев если не подавляли, то, по крайней мере, очаровывали.

Я рассорился с половиной олимов (репатриантов), зато приобрел друзьей среди коренных израильтян – те тоже олимов недолюбливали.

Кроме того, я подружился с армянскими колонистами, живущими уже несколько веков в старинном городке в Иерусалиме. Те звали в Австралию, где у них Метрополия.

Больше всего мне не нравились мне еврейские путаны. Застенчивые в знакомстве, в постели они вели себя с обнажающей бесстыдностью. А любовницами были плохими. Русские шлюхи, бесстыдные в разговоре, в постели были гораздо скромней.

Еврейские хулиганы меня вообще шокировали. Размахивают два драчуна руками, орут, как бешеные слоны, в грудь друг друга тыкают, так и кажется – секунда, и море крови прольется. Ан нет, уже остыли, разошлись.

я столкнулся с одним и по своей, зековской, привычке в первый же момент ссоры двинул того под дых. Так на меня смотрели, как на араба. Очень я обидел людей своим нетактичным поступком.

«В Россию, в Россию,-» приговаривал я, забегая в кассу аэропорта.

Но выехать в этот день в Россию не удалось. Меня остановили двое военных с автоматами, пересадили в крытый грузовичек и, не отвечая на вопросы, куда-то повезли.

Я запротестовал было, дернулся, но меня быстро и умело отключили ударом по голове.

Очнулся я в крытом помещении. На тюрьму хижина не походила, скорей на беседку. За складным столиком сидел араб, того, классического типа, с породистым горбатым носом и голубыми глазами.

-Нам нужна ваша помощь,-обратился он ко мне на русском с легким гортанным акцентом.

Я поморщился, бережно погладил шишку на темени.

– Я извиняюсь за грубость моих подчиненных, но мне нужна ваша помощь.

-Так тебе или вам?

-Нам, нашему народу.

Я понял, что захвачен одной из террористических организаций. Сейчас начнут покупать, играть на том, что я не израильтянин.

И в самом деле, араб предложил 50 тысяч долларов за пронос чемоданчика в редакцию газеты «Идиот Ахранот», ясно, что этот чемоданчик надо было там незаметно оставить.

-Нет проблем,-спокойно заявил я.-Деньги вперед.

Я догадывался, что мне не дадут разгуливать с чемоданчиком по Тель Авиву, а будут сопровождать до здания, а потом до аэропорта. Взрыв центральной редакции Израиля вместе с типографией несомненно имел для террористов большой пропагандистское значение. Но арабы не сталкивались еще с профессиональными аферистами.

Получив деньги и чемоданчик, маленький и очень тяжелый, я, как и ожидал, был посажен в машину и доставлен до вхожа в редакцию. На проходной меня уже знали, пропустили без вопросов. я с судорожной быстротой заскочил в лифт, поднялся до 17-го, верхнего этажа, выскочил через винтовую лестницу на крышу и, сильно размахнувшись, сбросил чемоданчик в пустынный двор типографии. Потом, с той же судорожной скоростью, спустился на этаж, схватил телефон и позвонил в разведуправление. Мою сбивчивую речь поняли сразу.

Уже через 12 минут я разговаривал с работниками службы безопасности. Впрочем, я больше боялся преждевременного взрыва, так как ни на грош не верил арабам, убеждавшим меня, что механизм взрывателя поставлен с резервом в два часа. И все, что я мог сделать для предотвращения этого взрыва – это выбросить бомбу во двор.

Я оказался прав. Саперы даже не успели выйти во двор, как мощный взрыв потряс здание, но никому не причинил вреда. Теперь мое желание уехать в Россию было подтверждено рекомендациями израильских спецов – они посоветовали мне с дочерью уехать как можно быстрей, так как арабы могут меня отыскать и прирезать. Собственно, никаких дел в Израиле у меня и не было, а мой мнимый родственник занимался своими делами и не предлагал мне никаких способов заработка.

Нас добросили в аэропорт на вертолете. Обидно было, что разведчики не проявили особого восторга от моих действий, для них такое поведение любого еврея было естественным. А я уже нарисовал в воображении себя национальным героем.

Впрочем, уже в самолете, я подумал, что нет худа без добра. За всей этой суетой все как-то забыли о арабских долларах. Впрочем, я о них еврейским контразведчиками и не сообщал, считая, что это мое сугубо личное дело. Теперь я вынул их из сумки и с удовольствием пересчитал. Все 50 тысяч были на месте.

Я с удовольствием закурил. Вряд ли мстительные арабы будут искать меня в России. А через час Вильнюс вынырнет из облаков и расстелется под крылом «Боинга».

ххх

Вильнюс вынырнул из облаков. Мелкий дождь и пустынная, без единой машины площадь встретили немногочисленных пассажиров. Мы стояли в неприютном аэропорту, где единственным признаком жизни светилось окошечко обменного валютного пункта. Курс, как и везде в СНГ, был абсолютно ненормальным, он даже отдаленно не соответствовал истинному курсу доллара.

Дурацкий мир, подумал я, они хотят построить экономику, а сами поднимают доллар до небес, вместо того, чтобы опускать. Это только кажется, что наживаются только валютные жучки, в конечном итоге наживается вся цепочка, а в особенности банки. Страна же нищает, распродается за рванную зеленую бумажку.

Я подумал и поймал себя на том, что подумал «они». Да, ностальгия – ностальгией, а я уже был нездешним.

Подъехал частник. Двое ребят с сильным винным запахом сидели там. Я не стал садиться в эту машину. Я постоял еще, нахохлившись, под пристальными взглядами группки явных уголовников, фланирующих по аэропорту. Мое сиротское пальтишкр и обтреханная сумка не привлекли внимание гопстопников. Я смотрел на них уголком сознания, думая совсем о другом. Я только приземлился, а уже ощущал беспокойство. Даже при инцинденте с арабами я не был так обеспокоен. Некая аура зла висела над СНГ. И похоже, ее источала именно Россия.

Подъехал таксист. я спросил, сколько до Калининграда. Сто двадцать долларов, сказал таксист неуверенно. Гуд, сказал я, усаживаясь с Машей на заднее сидение. Я сунул сумку под голову и почти сразу задремал. Сон мой был беспокойным. Потом меня заставили выходить под дождь на Литовской границе, потом – на Российской...

Маша, не успевшая отоспаться в самолете – она весь полет смотрела мультики по видику в бизнессалоне – спала крепко. А меня кинуло в недавние воспоминания. Вспомнилось, как следил из кустиков в Москве за подъездом, из которого вскоре вышла Маша с санитарным майором, гнойным педофилом майором Момотом. Я тогда думал почему-то о болотах.

Каждая планета имеет свой цвет. Марс, например, красный, Венера – желтоватая. Нашу Землю принято считать голубой. Такой цвет придает ей обилие воды. Однако, помимо пяти мировых материков, известных каждому как Евразия, Америка, Африка, Австралия и Антарктида, есть на планете и шестой. И он вовсе не голубой, а грязно-зеленый. Ведь именно так на карте окрашены болота и топи.

Болота занимают немалое место: ими оккупировано около четырехсот миллионов гектаров. Они разбросаны повсюду, особенно много их в Сибири, в Якутии. Шестой этот материк – явление особое, ни с чем не сравнимое, мало изученное.

Существует мнение, что болота – это некие язвы на теле Земли, вроде рака или проказы. Они разрушают почву, в них часто скапливается «мертвая» вода – лишенная кислорода и насыщенная кислотами, отравляющая все живое.

Даже насекомые на болотах особенные. Малярий ный комар опасен, но гнус еще хуже. Недаром его называют «полярным вампиром». В болотах Якутии у нас в зоне даже актировали те дни, когда гнус не давал работать вальщикам леса. Актировали, как актируют зимой, если мороз превышает минус 38 градусов. Еще бы, ведь масса гнуса достигает пяти килограммов на гектар. Клубы серого «дыма», застилающего тайгу и тундру,– это и есть гнус, идущий сплошной стеной, как саранча. От него нет спасения. Он набивается в глаза, уши, ноздри, запутывается в волосах, проникает в мельчайшие щели одежды. Даже накомарники и репиленты не спасают от него. Кожа распухает, лицо превращается в кусок сырого мяса. Людьми овладевает неистовство, животные безумеют.

Болота, несомненно, как и все в природе, по-своему полезны. Говорят, что они служат своеобразными регуляторами климата: наподобие губок впитывают излишек влаги, а при необходимости отдают ее.

Но мир болот – это мир притворства, мир жестокого лукавства, самые красивые места – изумрудные лужайки, пышные ковры цветов – одновременно самые гибельные. Не успеешь ступить – засосет. Даже деревья в этом странном мире растут наоборот – вверх корнями. Вода в болотах зачастую перенасыщена ядовитым метаном, в поисках кислорода корни изгибаются, растут вверх.

Даже солнечный свет в этих местах иной. Сквозь пелену испарений он кажется вялым, расплывчатым. Луна там тоже не радует, ее пепельный, искаженный свет нагоняет тоску.

Особенно неприятен лунный свет на исходе ночи. Над болотами кипит адское варево тумана, в его мутных клубах маячат бледные призраки, скользят странные видения, оборачиваясь несуразными кикиморами, лешими, прочей нечистью.

Такая предрассветная пора, у монголов именуется «Часом Быка». В этот роковой час над миром безраздельно царствуют Демоны смерти...

Да, навидался я этих болот. Почему-то зоны часто строят именно рядом с ними. А может, раньше там был лес, но зэки его вырубили и родилось болото. Впрочем, любая зона – сама по себе БОЛОТО. Весь наш мир – сплошное болото. И Час Быка для меня лично, похоже, приближается.

Да, именно на этой мысли прервал я тогда свои рассуждения, бросившись преследовать негодяя-майора. Потом было много стрельбы в гостинице Москва, потом был бархатный сезон в Ялте, потом – Израиль, где чудаки-арабы подарили мне 50 тысяч долларов. А теперь – Калининград. Что я забыл в этом городе? Впрочем, еще не вечер. Бархатный сезон продолжается, господа присяжные заседатели!

Такси, наконец въехало в Калининград. Впрочем, козлобородый Калинин, любитель полизать жопу Сталину, всенародный педераст, никакого отношения к этому городу не имел. Кенигсберг в чем-то сохранил свои основные готические черты, восстанавливали его пленные немцы, руководствуясь своей, немецкой, логикой. В этом городе у меня всего одно дело – вышибить долг из некого фирмача по фамилии Шапира. Евреи дали мне необходимые документы и свидетельства о том, что Шапира должен им эти деньги. Бедные евреи, они сейчас в своем Израиле предвкушают, как будут тратить эти деньги, отстегнув мне положенные комиссионные. Если я этого Шапиру найду и если у него будут хоть какие-то деньги, то тратить их буду я. Они нам с Машей нужней, мы с ней хотим на Кипре пожить. Првести там остаток бархатного сезона....

– Где вы будете выходить? – спросил шофер.

– У любой гостиницы, – ответил я, тормоша Машу и Джину, похрапывающую на моих коленях.

По странному совпадению гостиница, у которой мы тормознули, носила название «Москва». Я так и не смог определить для себя – хорошее это совпадение или плохое. Единственное, что я вынес из этого краткого психоанализа, так это то, что становлюсь суеверным. Собственно, суеверие иногда полезно, если оно исходит из способности прислушиваться к собственному подсознанию. Мы, аферисты, как и саперы не имеем права на ошибки. А подсознание часто предупреждает о возможной опасности.

Сомнения разрешила Маша, углядевшая своими сонными, но все равно огромными глазами зоопарк, расположенный как раз напротив гостиницы. Мы вошли в холл, преодолели путем вручения десятидолларового презента вялый протест администраторши против собаки, сняли нормальный люкс, поднялись по старенькой лестнице с вытертой ковровой дорожкой и попытались заказать в номер завтрак.

Глава 15

Телефонная будка в Москве. Хоркин разговаривает с кем-то из съемочной группы.

-Да, нервы сдали, сам удивляюсь – чего это я убежал? Сейчас пойду в МУР. Вас уже допрашивали? Ну... Естественно, я тоже в шоке. Да нет у меня врагов, меня почти никто не знает в Москве. Кстати, у кого отснятые материалы? Там же, в гримерной. Надо бы их припрятать. Что, опечатали? Какого дъявола? Вещественные доказательства... Какие доказательства, что они – совсем уж... Да ладно! Ладно, говорю, я сам разберусь. Ищут? Что меня искать, иду я к ним, иду. Позвоните и скажите – идет, через полчасика будет. Да, конечно. Спасибо. Я тоже надеюсь. До встречи.

Хоркин выходит из будки, ловит такси. Спустя мгновение, мы видим его в цирке, он срывает с двери гримерной печать, заходит, берет несколько коробок с отснятыми пленками. На выходе ему преграждают путь двое в штатском.

-Инспектор МУРа,-протягивает один удостоверение.

Хоркин делает два быстрых движения. Перешагивает через оглушенных милиционеров. Оглушительный выстрел роняет его на пол. Только благодаря повторной, замедленной реализации этого эпизода, мы понимаем, что грохот вызван рассыпавшимися банками с пленкой. Выстрел же был тих, заглушен этими банками.

Пуля попала Хоркину в ногу. Он перекатился и попытался вскочить, но, припав на раненную конечность, снова упал.

Из гулкого коридора вышел милиционер в форме. Тот, что приходил к нему домой под видом участкового.

-Ну, что, бродяга? От московских оперативников не убежишь. Мы давно за тобой следим, как только ориентировку получили из зоны. Большая ошибка отпускать таких, как ты.

Милиционер навис над Шмелем, как айсберг. Хоркин смотрит на него снизу вверх. В его, затуманенных от боли глазах, мелькают:

Рвущая ногу медведица.

Кидающий камни киргиз.

Уходящая с родителями девчонка.

Мама, в полумраке комнаты.

Умирающая слониха.

Трубящий Ангел.

Хоркин прокусил губу. Кровь закапала обильно. Он извернулся на полу и в невероятном движении достал милиционера здоровой ногой.

И сразу навалился на него, орудуя своими смертельными кистями.

***

Таксист, поджидающий Хоркина, читал газету. Он не видел, как, сильно хромая, повисая на какой-то нелепой швабре, подковылял к машине его клиент. Когда Хоркин ввалился на переднее сидение, пачкая чехол кровью из ноги, но больше – из губы, было уже поздно: Хоркин сунул ему под бок пистолет, изъятый у милиционера, и прохрипел:

-Гони, падла.

При всем при этом лицо Шмеля окончательно закаменело. Если в моменты съемок, работы над рукописью оно слегка оживало, то после всего случившегося, он превратилось в холодный мрамор с прожилками розовой крови на подбородке.

Машина затормозила, не доехав 15 метров до подъезда его дома. Хоркин на секунду задумался, потом все же вырубил шофера точным ударом, собранных в щепоть пальцев, в висок, и похромал в квартиру. Оттуда он появился почти сразу же, запихивая в карманы пачки денег. Он успел сменить брюки и надел резиновые сапоги, так что его рана не выдавала себя ничем, кроме сильной хромоты. Мучения Шмеля выдавал только пот, покрывающий лицо. Губа была заклеена пластырем.

Водитель еще не пришел в себя, Хоркин спихнул его на сидение и погнал, бездумно сворачивая из переулка в проулок. В более менее тихом месте он остановился и начал приводить шофера в чувство.

***

Мчит такси.

Указатель горючего маячит на нуле. Недалеко колонка. Хоркин запрещает остановку. Чуть далее заправочной станции стоят парни с канистрами. У них они и заправляются, не выходя из машины. Такси гонит дальше.

Указатель городка. Хоркин что-то объясняет встрепанному, измученному шоферу, дает ему деньги. Такси тормозит у небольшой железнодорожной станции, Верт выходит, такси с огромной скоростью уезжает.

Купе. Хоркин один, он закрыл дверь на задвижку, осматривает ногу. Рана заклеена пластырем, нога распухшая.

Очередная станция, видна надпись – г.Гагарин. Хоркинсадится в привокзальное такси.

Гостиничный номер. Туда заходит врач. Он осматривает ногу Верта, отрицательно машет головой. Хоркиндостает деньги. Врач продолжает отрицать. Хоркин вытаскивает еще.

В номере импровизированная операционная. Возятся с раной на ноги. Наркоз местный.

Перебинтованный, подлеченный Хоркин садится в поезд. Внешне ничего не выдает пережитое, кроме прокушенной губы.

Спальное купе, Хоркин едет один. Он выпивает горсть таблеток, спускает брюки, делает себе в ляжку укол.

Вильнюсс. Хоркино чем-то беседует с уголовного вида мужиком. Тот машет утвердительно.

Калининград. Гостиница «Москва».

-Хоркинскаускас,-утвердительно кивает Хоркин администратору.

-Хоркинскаускас в каком номере проживает?-осведомился прыщавый мужичок у администратора. Мужичок был мало того, что плюгавенький, он еще обладал пронзительным голоском кастрата.

Вот поднимается этот мужичок на третий этаж, стучит в номер Хоркина.

-Открыто.

Мужичок входит.

-Простите, я имею дело с господином Хоркинскаускасом?

-Да, что вам угодно?

-Видите ли, я имел честь быть знакомым с господином Хоркинскаускасом. И должен сказать,– вы разительно изменились. Стали меньше ростом, приобрели темные глаза, вместо голубых, потеряли за месяц свою богатую шевелюру. Я полагаю, что изменения коснулись так же вашей группы крови и прочей физиологии.

Хоркин в халате, нога забинтована. Он не брит, утомлен. Видно, что кустарно прооперированная и лечимая на ходу рана доставляет ему немалые страдания. Несмотря на это, он достаточно шустро отбрасывает человечка от двери и спрашивает его:

-Ну, то что ты знаешь несуществующего Хоркинскауса – это только первая наша проблема. А вот то, что ты решился шантажировать меня, говорит о том, что ты меня совсем не знаешь. Остается только выяснить, какая малость обо мне тебе стала известна и откуда?

Мужичок встает с пола и невозмутимо присаживается в кресло.

-Позолоти ручку, дорогой,-дурашливо блеет он.

Хоркин подходит и расслабленной кистью бьет его наотмаш. Тот падает на пол, встает, потирая ушиб и говорит дурашливо:

-Мужичка прибьешь – сам помрешь. Синяк поставишь – ничего не узнаешь.

Невозмутимое лицо Хоркина слегка оживает. Видно, что с таким соперником ему встречаться приходилось не часто. Он садится к столу и спрашивает, устало:

-Ну давай, выкладывай по порядку.

-Какой порядок, хозяин, может быть в нашей беспорядочной державе. А за информацию платить принято. позолоти ручку, коханый.

Хоркин вновь бьет его здоровой ногой. На этот раз мужичок поднимается с огромным трудом. Но голос по-прежнему ехидный:

-Грубый ты человек, Хоркин. А грубые люди плохо живут. Зло – оно, как бумеранг.

Эта фраза подтягивает внимание Хоркина. Он всматривается в человечка и что-то припоминает:

-Никак Кузя-юродивый? Человек-собака.

-Он самый, мил человек, помнишь, значит, психушку еще.

-Что же ты дурака корчишь? Или рожа казенная. Сказал бы сразу все толком. Вон, бери в холодильнике пивка, коньяк есть, пожрать.Мне ходить больно. И рассказывай, с чем пожаловал. Если денег надо – не стесняйся, я при фарте.

-И коньячку выпью, и пивка и от еды не откажусь, и деньги приму,-блеет Кузя, хозяйничая.-Тебе налить?

-Нет.

-А пожаловал я вот с чем, мила-голуба. Не шантажировать, нет – нет. Просто узнал тебя на улице, да и подумал повидать. Да услышал, как тебя дежурная кличит, вот и решил пошутить. А за тумаки не в обиде, мне к тумакам не привыкать. У меня, как у бультерьера, болевой порог снижен.

Кузя рассуждает, аппетитно пьет, закусывает, чавкает. Хоркин смотрит на него умиленно. И уплывает в воспоминания.

Серое небо падало в окно. Падало с упрямой бесконечностью сквозь тугие сплетения решеток, зловеще, неотвратимо.

А маленький идиот на кровати слева пускал во сне тягучие слюни и что-то мурлыкал. Хороший сон ему, видимо, снился, если у идиотов бывают сны? Впрочем, сны бывают даже у собак.

Напротив сидел на корточках тихий шизофреник, раскачивался, обхватив лысый череп, взвизгивал. Ему казалось, что в его голову входят чужие мысли, и эти мысли причиняли ему боль.

А небо падало сквозь решетку в палату, как падало вчера и еще раньше – во все дни без солнца.

И как будет падать завтра.

Я лежал, посматривая на это ненормальное небо и пытался думать.

Мысли переплетались с криками, вздохами, всхлипами больных, спутывались в горячечный клубок, обрывались, переходили в воспоминания. Иногда они обретали ясность и тогда хотелось кричать или плакать. Действительность не укладывалась в ясность мысли, кошмарность действительности заставляла кожу краснеть и шелушиться, виски ломило. Но исподволь выползала страсть к борьбе и хитрости.

Я встал, потер виски влажными ладонями. Коридор был пуст – больные еще спали. Только доносилось монотонное жужжание. Это жужжал больной, вообразивший себя мухой. Он шумно вбирал воздух и начинал: ж-ж-ж-ж-ж... Звук прерывался, шипел всасываемый воздух и снова начиналось: ж-ж-ж-ж-ж...

А скорая помощь, которая везла меня в психушку, мало чем отличалась от милицейского «воронка». Она, как и больница со своими решетками и дверями без ручек вполне могла конкурировать с лучшими образцами тюремной продукции.

Трудней всего было из-за отсутствия общения. Почти все больные или были вообще неконтактны или разговаривали только о себе. Подсел я как-то к старику, который все время что-то рассказывал. Вот как выглядел его рассказ.

«...Я его держу, а он плачет, ну знаешь, как ребенок. А мать вокруг ходит. Я стреляю, а темно уже, и все мимо. Потом, вроде, попал. Ему лапки передние связал, он прыгает, как лошадь. Искал, искал ее – нету. А он отпрыгал за кустик, другой и заснул. Я ищу – нету. Ну, думаю, вот мать упустил и теленка. А он лежит за кустиком, спит. Я его взял, он мордой тычется, пищит. Я его ножом в загривок ткнул. А живучий!.. Подвесил на дерево и шкурку чулком снял, как у белки. Вышло на полторы шапки, хороший такой пыжик, на животе шерстка нежная, редкая, а на спине – хорошая. А мать утром нашел, в воде. Я ей в голову попал, сбоку так – глаз вырвало и пробило голову. Я ее там и бросил, в воде, – мясо уже затухло. Через месяц шел, смотрю – на суше одни кости. Это медведи вытащили на сухое и поели. Они тухлятину любят. Шкурку теленка я вывернул на рогатульку: ножки где – надрезал и палочки вставил, распорки. Когда подсохла, ноздра прямо полосами отрывалась. Сухая стала, белая. Я ее еще помял. Хорошенькая такая, на животе реденькая, а на спинке хорошая. Я геологу сказал: ты привези мне две бутылки коньяка и помидор. А он, гад, одну бутылку привез, а помидор не привез.»

Все это он говорил ровным монотонным голосом. Он когда-то работал в геологии, потом спился, а потом и чекнулся. И вот, убийство лосенка запомнилось и изрыгалось из больного мозга.

Тяжело было мне в больнице. Изоляция, большая, чем в тюрьме, полное отсутствие книг, запахи кошмаров и едкого пота с карболкой.

Когда привезли Кузю-юродивого, жить мне стало чуток веселей. Он считал себя собакой на все сто процентов: на коленях и локтях от постоянной ходьбы на четверенках образовались мощные мозоли, лай имел разнообразные оттенки, умел лакать из миски и отлично задирал ногу над унитазом. Кстати, кусался тоже отлично. А человеческие укусы заживают медленно, поэтому обслуга его опасалась и постоянно пичкала снотворными и транквилизаторами.

Я очень люблю собак. Уже через неделю мой Кузя усвоил команды: сидеть, лежать, фу, место, рядом, ко мне. Он ходил со мной, держась левой ноги, выпрашивал лакомство, которое аккуратно брал с ладони, перестал кусаться, что освободило его от дурманящих лекарств, и мы с ним приступили к освоению более сложных команд: охраняй, ищи, аппорт.

К сожалению, его перевели в другое отделение, и я по нем скучал7 В его глазах действительно был разум.

Хоркин вздрогнул и отдернул руку. Это Кузя, нажравшись и напившись, забегал по номеру на четверенках и лизнул бывшего хозяина в руку.

***

Кузя и Хоркин умиротворенно беседуют.

-Жизнь – она не сложная, это мы ее усложняем,-вещает Кузя, привычно возлегая на ковре.– Вот ты, мечешься, страдаешь, мышцы накачал, как пружины, а душа дряблая. То, что ты на нее панцирь невозмутимости одел, – так ей от этого еще хуже. Ты ее на травку пусти, как щенка, пущай хвостиком повиляет, порезвится. Будь самим собой, сними маски свои многочисленные. А то приростут, не отдерешь.

-Что ж, мне теперь вместе с тобой по ковру бегать на четырех костях?-угрюмо говорит Хоркин.