Текст книги "Три повести"
Автор книги: Владимир Лидин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 46 страниц)
Казачий полк, с которым прошел Икряников от чеченского городка на Аргуне до Киевщины, занял скрытую позицию возле большого села Лебедин. Село было в яблоневых и вишневых садах, которыми так богата Киевщина, и на протаявших левадах вялой зеленью курчавилась прошлогодняя трава. Далеко позади, как бы отдаленные целой жизнью, были теперь для казаков предгорья Кавказа и родные донские степи. Дубленые складки морщин лежали даже на самых молодых лицах, и однажды, наклонившись над ведром испить воды, увидел Икряников, что виски у него стали белыми. Многих уже недосчитывали казаки в своих рядах, и только недавно вернулся из госпиталя раненный в грудь Ячеистов, с которым некогда поил Икряников коней на Аргуне. Но та же щегольская казачья серьга была в его ухе, и только потемнело, погрузнело его широкое рябоватое лицо.
Была та пора января, когда несвоевременная оттепель и таянье снега обманчиво предвещают весну. Днем на черных протаявших дорогах стоят лужи, полные небесной синевы, тревожной радости весеннего разлива, и кричат петухи, и сердце снова верит в самое счастливое и лучшее, для чего оно и предназначено биться. Зеленая, точно заспанная, прошлогодняя трава появлялась на пригорках, но близкая весна была и в ней, и в чавканье грязи, и в могучем размякшем черноземе, который глубоко вбирал в себя ноги коня.
В один из таких талых и пахнущих недалекой весной вечеров казаки развели в стороне от двора огонек, чтобы сварить в подвешенном над ним котелке кулеш. Была в этом непобедимая привычка к широкому небу над вечерней трапезой. Подбрасывая сучки и веточки, Икряников с Ячеистовым долго смотрели, как сначала нехотя облизывает синий огонек хворостинки, потом, вдруг набрасываясь на них, с шипеньем и треском пожирает добычу.
– Долго ли нам так-то огонь разводить? – спросил Икряников. – Что там в госпитале балакают?
Ячеистов ответил не сразу. Его широкое лицо, освещенное снизу огнем, было розово.
– Тебе войну кончать охота? – усмехнулся он.
– Да не худо бы кончить.
– Как – здесь, сейчас? Или до Берлина дойдешь?
– Нет, надо до Берлина.
– А тогда потрудиться придется… трудов для нас с тобой хватит.
Ячеистов достал огоньку на соломинке и раскурил трубочку.
– В тылу-то что говорят? – спросил Икряников снова.
– В тылу пушки готовят… в тылу работы хватает. – Ячеистов вдруг огляделся. – А ты, казак, точи шашку.
– Что так? – Икряников невольно пододвинулся.
– А ты ничего не слыхал? – Ячеистов так мотнул головой, что серьга в его ухе закачалась. – Мы тут немцев в такие клещи берем… – он не договорил.
Пшено в котелке, вращаемое кипением, поднималось и снова ныряло. Протаявший зимний наст был зернист, но перед вечером его снова прихватил северный ветер. Ячеистов достал лучинку и старательно принялся заостривать ее ножом.
– Гляди сюда, – сказал он затем и провел по снегу извилистую кривую черту. – Это Днепр. Понятно? А здесь пониже немцы… около ста тысяч, не меньше. Я так слыхал.
– Ну?
– Вот их в клещи и берут… Отсюда и отсюда. – Он нарисовал щепочкой две встречные кривые стрелы. – Тут два фронта стараются.
Икряников усомнился:
– Ты откуда слыхал?
– А вот посмотришь… Мы тоже сюда марш-маршем не зря из-под самого Стародуба тянули. – Всю неделю казачьи полки двигались по протаявшим дорогам от Стародуба и Новой Праги сюда, где сейчас намечался удар по немецкой группировке. – Тут сто тысяч снимем да там сто тысяч смахнем, – сказал Ячеистов, оживляясь, – вот к Берлину и ближе…
– Что ж, – ответил Икряников, чувствуя, как знакомая сила как бы расправляет его уставшее от переходов тело, – казачья шашка на месте. Нам ею еще махать и махать… а счет наш казачий сам знаешь какой.
Разгоревшийся огонь потрескивал среди золотых распадающихся сучков. Икряников вспомнил такой же огонь костра недалеко от своего опустевшего дома, и кутенка с дымчатыми глазами, которого тогда прихватил он с собой, и как собрались казаки глядеть на него, точно была в этом какая-то часть покинутого ими дома… Ничего у него не осталось. Не было ни дома, на пепелище которого выковырял он из снега только глиняные черепки, ни семьи… он был теперь один со своей казачьей судьбой да с острым жалом шашки в ножнах.
– Ох, далеко до Берлина, – сказал он со вздохом.
– Не дальше, чем немцам досюда.
– Это, положим, верно.
Пшено в котелке начинало густеть. Казак помешал его еще несколько раз ложкой и снял котелок с огня. Кулеш пахнул далекими донскими степями.
– Ну, в эту вёсну каза́чки сами землю засеют, – сказал Ячеистов, отвечая его мыслям, – может, жинки наши уже вернулись в родные места.
– Если бы…
Икряников только вздохнул во всю грудь, но огонек несмелой этой надежды, точно хлебнул он глоток спирта, побежал вдруг по жилам, заставив чаще забиться сердце. Они подносили поочередно ложку ко рту, задумчиво и дольше, чем это было нужно, дуя на нее и глядя мимо, поверх, в синеющий уже по-зимнему вечер. Ветер сменился на северный, прихватывая ледком лужи.
Потеряв в декабре Черкассы, немцы упорно продолжали цепляться за Днепр в районе Канева, стремясь во что бы то ни стало сохранить этот важный плацдарм для развертывания будущих операций: они надеялись еще удержать в своих руках Правобережную Украину.
В самом начале февраля войска двух фронтов начали широкий охват этой немецкой группировки. Две загнутые стрелы устремились своими остриями навстречу друг дружке с востока и запада, сомкнув кольцо севернее Звенигородки и Шполы. Два армейских корпуса немцев оказались в том положении, какое сами немцы определяли дьявольским для них словом «котел». Немцев в этом котле оказалось около восьмидесяти тысяч – со всей техникой, что была ими накоплена за долгие месяцы в предположении дальнейших операций. Извилистое огромное пятно на карте, равное по масштабу ста километрам в длину и шестидесяти в ширину, означало эти зажатые в кольцо корпуса. Для того чтобы отрезать их от главных сил на юге, наступающим частям пришлось вбить стремительный клин в расположение противника. Коридор, отделяющий окруженную группировку от главных сил на юге, был узкий, местами меньше двадцати километров, с границами вдоль быстрых, с протаявшим за дни оттепели льдом речек Ольшанка и Шполка, мирных и задумчивых в летнюю пору.
Бои, в которых принял участие казачий полк, где находился Икряников, были ожесточенные и беспрерывные. Особенно упорно сопротивлялись немцы на рубежах речки Ольшанка, чтобы не пропустить наступающие советские части к Городищу и Корсуню: им необходимо было сохранить за собою пространство для маневра и прорвать окружение. В то же время на внешнюю сторону вбитого клина, западнее и юго-западнее Звенигородки, обрушивали удар восемь танковых и несколько пехотных дивизий, спешно переброшенных немцами с других участков фронта. Днем и ночью гудели в воздухе тяжелые четырехмоторные транспортные самолеты, на которых немцы подбрасывали своим окруженным частям продовольствие и боеприпасы. Но их сбивали десятками, или – не в состоянии уследить за сужающимся кольцом – они сбрасывали парашюты в расположение частей Красной Армии.
Большое село Ольшаны на крутом берегу речки, носившей то же название, прикрывало путь к важнейшему для немцев району Бурты – Вязовок – Городище, откуда надеялись они выйти на соединение с пробивающимися извне танковыми своими дивизиями.
На рассвете талого февральского дня, накопившись за ночь с флангов, казаки готовились к удару с двух сторон по селу. Лошадь, с которой начал Икряников войну, давно была убита под ним, и он прихватил из отбитых у немцев лошадей вороного жеребца необычайной злобы, но и выносливости. Только садиться на него всегда было мучением – так конь плясал, с ожесточением хрустя удилами в наполненных пеной губах.
Эскадрон, находившийся в балочке, через которую немцы всю ночь били из минометов, дожидался сигнала атаки. Из опроса захваченных накануне пленных выяснилось, что гарнизон Ольшан состоит из четырех полков и еще нескольких подразделений и что Ольшаны всеми силами немцы будут удерживать.
В пятом часу утра – еще в полной синеве рассвета – над головами казаков пронесся первый снаряд: артиллерия обрушивала удар на Ольшаны. Бледное желтое пламя подожженного сарая почти неподвижно поднялось в воздухе. Черные конусы разрывов стали вырастать на берегу реки, где у немцев были долговременные опорные точки и сложная система траншей. Почти в ту же минуту, как прозвучал сигнал атаки, жеребец Икряникова во весь размах своего длинного тела вынес его на гребень балочки. Подавленные артиллерией или ошеломленные натиском, немецкие пулеметчики на берегу реки бездействовали. Но с правого фланга казаков встретил огонь автоматчиков из кирпичных построек сахарного завода. Казаки спешились и залегли. Два немецких танка, до сих пор скрытые в боковом проломе сарая, на ходу стреляя из пулеметов и пушек, вынеслись на поле, по которому наступали казаки. Все вокруг засвистело от пулеметных очередей. Лежавший рядом с Икряниковым казак, зажав вдруг обеими руками живот, пополз куда-то в сторону и там остался лежать. Почти в тот же миг туго и гулко ударило сбоку, и Икряников понял, что это выстрелил из своего ружья бронебойщик. Жидкое слабое пламя заплясало над танком: было удивительно, как могла так мгновенно вспыхнуть эта железная громада, но он еще продолжал двигаться и из него не переставали стрелять, пока не взмыла над ним полоса черного дыма. Танк остановился; из него пытались выбраться фигуры танкистов, но им не дали даже отползти в сторону, и они остались лежать возле танка. Минуту спустя казаки снова неслись через поле. Со всех сторон из подполиц хлестали навстречу выстрелы. Но казаки уже ворвались в село и рубили немецкую пехоту, метавшуюся между домами. Дважды рубанув шашкой по каким-то мельтешившимся под ногами коня пехотинцам, Икряников скорее почувствовал, чем осознал, что короткая автоматная очередь хлестнула где-то внизу, и он стал валиться на сторону вместе с перерезанным конем… Откуда-то из-за угла, с болтающимися стременами, выскочил испуганный конь, потерявший всадника. Икряников нагнал его и с ходу, ухватившись за холку, перекинул тело в седло и понесся на нем в сторону, где нарастал гул наступающих казачьих частей.
После того как были разбиты немцы в Ольшанах и наголову разгромлен огромный гарнизон опорного пункта в селе Вязовок, казаки через несколько дней с боем вошли в Городище. Вся дорога от железнодорожной станции и все пространство вокруг платформы и пакгаузов были забиты брошенными немцами машинами: бронетранспортеры, пятитонки, малолитражки, – все было кинуто, сбито в кучу… Огромный кремового цвета штабной автобус, видимо нарочно пущенный в пруд перед сахарным заводом, наполовину торчал из воды с развороченным радиатором. Снег, выпавший ночью, растаял, и тяжелая грязь месилась под ногами казачьих коней.
Домик, возле которого остановил коня Икряников, принадлежал к заводскому поселку. Конь ему достался плохой, засекавшийся на ходу, и обе передние его ноги кровоточили возле бабок. Маленькая, очень складная девочка с двумя косичками появилась на крыльце, бесстрашно следя за движениями казака.
– Ты, дочка, из этого дома? – спросил Икряников.
Она молча кивнула головой.
– А дома есть кто-нибудь? Надо мне перевязать ноги коню.
Она провела его в дом. Молодая женщина с несчастным, потемневшим лицом беспомощно стояла посреди разгромленной комнаты.
– Извиняйте, хозяйка, – сказал Икряников, – не найдется ли у вас тряпочки перевязать ноги коню?
– Сейчас поищу… сами видите, что делается… – сказала женщина.
Она нашла тряпочку и бинт. Вторая девочка, поменьше, с такими же светлыми любопытными глазами, стояла рядом со старшей, разглядывая казака. Точно из прошлого, такого забытого, что было страшно вспомнить об этом, нахлынули на него воспоминания… так же, дичась и любопытствуя, стояли его дети, когда заходил посторонний в дом, нестеснительно разглядывая и готовые каждую минуту вспорхнуть, как только обратят на них внимание.
– Обе ваши? – спросил он женщину. Она кивнула головой. – А хозяин где?
Слезы хлынули из ее глаз. Старшая девочка вдруг страшно покраснела и надулась, – гордость мешала ей заплакать.
– Убили нашего папу… перед тем как уйти, возле сахарного завода восемнадцать человек расстреляли.
Теперь заплакала и крепившаяся девочка.
– Ну, кто убил, далеко не уйдет… – пообещал Икряников.
Но женщина и девочка все еще плакали.
– Вот у вас хоть детки малые с вами… а у меня даже и дома не осталось, – сказал Икряников, чтобы облегчить ее горе. – Зовут-то вас как?
– Мария… а фамилия – Чуйко. Его тут каждый знал на заводе.
Женщина с детьми вышла проводить его, и долго заплаканными глазами смотрели они, как перевязывает он ногу лошади…
Прикрываясь сильными заслонами, немцы стягивали теперь основные свои силы в район Стеблев – Шендеровка, надеясь отсюда вырваться из сужавшегося все плотнее кольца: с юга и юго-запада, непрерывно тараня извне, пробивались к ним па выручку танки. Грохот завязавшихся тяжелых сражений давал окруженным надежду, что кольцо будет прорвано и что их остаткам удастся соединиться с основными силами западнее и юго-западнее Звенигородки. Но кольцо прорвано не было. День за днем, отбивая у немцев одно село за другим, сужали наступающие части кольцо, пока, собрав остатки своих сил в один ударный кулак, на пространстве, простреливаемом со всех сторон минометами и артиллерией, немцы не сделали последнюю отчаянную попытку – одним рывком прорваться на юг…
Спешенный казачий полк свыше полусуток томился в засаде, в глубине балочки позади большого села Комаровка. По имевшимся сведениям, немцы готовились именно в этом направлении к прорыву собранными в кулак остатками сил. Февральская сырость давно проникла под кожушки и шинели, и даже лошади с унынием били ногой по жидкой грязи, томясь вместе с казаками. Всю ночь сыпал мокрый снег, сейчас же таявший. Левады, еще в полдень зеленевшие прошлогодней травой, теперь курчаво белели. После обильного ночного снега несло редкие, медленные снежинки. Лежа возле коня, Икряников чувствовал тепло большого его тела со знакомыми запахами конского пота и шерсти.
Почти две недели шли бои с окруженными немцами, и как петля капкана стягивается все туже от бешеных движений попавшегося хищника, так все туже сужалась эта широко закинутая вокруг них петля… Груды железного обгоревшего лома, брошенные орудия и самоходные пушки темнели на присыпанных выпавшим снегом дорогах, и не было ни единой левады или балочки, где бы – скошенные артиллерийским и минометным огнем – не лежали сотнями убитые немцы.
Курить в засаде не полагалось, и казаки томились, ожидая рассвета. Все вдруг умолкло в тишине ночи, точно разом кончилась война. Но там, севернее, возле большого села Стеблев, – там что-то грузно, исподволь ворочалось, прикрытое февральской ночью с медленно падающим снегом. Только изредка на подступах к селу поднималась в смертельной бледности ракета и, обшарив землю, как бы неохотно истаивала.
– Еще надеются, – сказал лежавший рядом с Икряниковым казак. – Пленный вчера показал – Гитлер держаться приказал до последнего… продержитесь, мол, немножечко, а наши танки уж тут. Как же, увидят они свои танки, – добавил он с усмешкой.
Он вынул на четверть шашку из ножен и со стуком кинул ее обратно.
Вот что происходило в предутренние эти часы на том клочке земли – восемь километров в длину и восемь в ширину, – откуда, стянув остатки своих сил, немцы готовились к отчаянной последней попытке прорваться… На широких улицах сел Стеблев и Шендеровка и на соединяющей их дороге выстраивалась огромная колонна – свыше восьми тысяч, – прикрытая безмолвием зимней ночи. В половине четвертого утра, за полчаса до выступления, солдатам было выдано по жестяной кружке водки. Примерно в это же время начали решающую атаку извне кольца окружения немецкие танковые части. В четыре часа утра длинное тело колонны было приведено в движение. Впереди двигалась танковая разведка и кавалерия. За ними остатки разгромленной в предыдущих боях танковой дивизии и мотобригады, затем – штабы и пехота. Позади колонны скрипели колесами свыше десяти тысяч повозок с имуществом. Гул моторов следующих за повозками тысячи автомашин, вместе с грохотом танков, сумрачно нарастал в тишине предутрия. За обозом следовали прикрывающие группы.
Безмолвие встречало немцев на пути их движения. Оттуда, извне, стучали навстречу, тараня, танковые дивизии. Только бы одна удача, один решающий бой… Начинало светлеть. Разведка не обнаружила сил русских на дороге, ведущей через село Комаровка. Одиноко у въезда в село торчали печи сгоревших хат с почерневшими от пожарища яблонями. Четыре танка разведки, медленно громыхая, вступили в село.
Части, поджидавшие немцев, расступились, пропуская колонну в мешок. В засадах дожидались команды артиллеристы и минометчики. Танки, скрытые в рощах и балочках, едва слышно клокотали моторами. Икряников вспомнил в эти минуты, как поджидал он в свою пору олютовевших от голода в степные холодные зимы волков. Медленно, боком, подолгу отсиживаясь на пригорках, поджав хвосты и вынюхивая с подветренной стороны падло, не доверяя и сомневаясь, приближались они к вывезенной в степь туше коровы. Они были крепки на рану, и он долго выцеливал в голову или под лопатку, чтобы раненый зверь не ушел… Так и сейчас был нацелен удар, и казачьи кони, дожидаясь первого толчка в бок, чтобы разом вынести на крутизну балочки, грызли удила и топтались. Теперь с наблюдательного пункта, с остова полуразрушенной мельницы на пригорке, видна была вся втянувшаяся в горловину мешка колонна. Разом с обоих флангов ударили по ней из засад пушки и минометы. Огромное вытянутое тело колонны утратило равномерность движения. Танки, продвигавшиеся в разведке, остановились и, торопливо развернувшись, устремились назад. Два из них в момент разворота были поражены прямыми попаданиями снарядов и загорелись. Попятившаяся голова колонны смяла следующие за ней ряды. Снаряды и мины ложились теперь в самой середине колонны. Прикрывающие группы еще попробовали вступить в бой, но – накрытые сплошным минометным огнем – побросали обозы и стали укрываться в придорожных канавах и промоинах. Несколько кавалерийских коней, потерявшие всадников, отчаянно носились по улице, пока их не покалечила разорвавшаяся поблизости мина. Именно в эти минуты, вытолкнутые коротким толчком в бока, кони вынесли казаков на гребень балочки. Теперь вся картина боя была перед глазами. Из засад на полном ходу, поднимая стены грязи и жидкого снега, стреляя из всех пулеметов и пушек, неслись на немцев припрятанные до времени танки. Пригнувшись к земле и сразу расстроив порядки, немцы бежали в стороны, пытаясь укрыться в поймах и балочках.
– По-олк! В атаку!
Привстав на стременах, почти единым выдыхом выхватив шашки, казаки рассыпались вслед этим спотыкающимся, проваливающимся в снег, все еще не сдающимся, посылающим очереди, ошалевшим от водки, от страха фигурам… Икряников ворвался в самую гущу бегущих немецких солдат.
С гулом, забрызганная жидким снегом и грязью, свергалась сверху новая сотня казаков, дорубая то, что пропустил головной эскадрон. Все, что неприятель собрал для прорыва, было теперь перемешано, скомкано, побито огнем минометов, и только в хвосте колонны шел еще бой с разбежавшимися прикрывавшими группами. Кроткое утро семнадцатого февраля поднималось над полем боя. Разрозненные немецкие группы, не принявшие бой, расползлись по оврагам и рощам, и там шла еще стрельба из автоматов. Тысячи повозок обоза с перепуганными, бьющимися в упряжке лошадьми сгрудились на дороге, у крутой обочины которой, пытаясь объехать, завалились на бок два немецких тяжелых танка. Выкаченная на прямую позицию пушка зажгла их в упор с первых же выстрелов. Ломая дышла, обозные кони калечили друг друга. Водители тянувшихся сзади машин пытались поджечь машины, но побросали все, когда в самой середине автомобильной колонны разорвалось несколько осколочных гранат. К роще позади села, куда неслась теперь казачья лава, отчаянно бежали через поле несколько сот немецких солдат, надеясь опередить конников. Икряников ударил коня. Сбоку вынесся наперерез бегущим тот молодой казак, который спешенный лежал рядом с ним перед началом боя. Тяжелый комок грязи из-под копыт его лошади ударил Икряникова в лицо. Но не оставалось времени отереть залепленный глаз. Теперь было уже очевидно, что немцы не успеют добежать до опушки. Рев голосов обрушился вместе с ударами шашек, но кисть его рубанувшей руки вдруг страшно обожгло. Толстая красная полоса, похожая на трут, обвила его руку. Лошадь его еще неслась, и он перехватил шашку в левую руку.
…Только одиночные выстрелы да сухой треск коротких очередей раздавались еще в рощах и балках, где вылавливали разбежавшихся. На дороге догорало несколько подожженных машин. Там, извне, откуда ломились немецкие танки, – там не знали еще, что здесь все уже кончено. Вели последних, уцелевших, с поднятыми руками, и даже поднявшаяся короткая метелица не смогла выветрить запахов гари, горящего масла и крови, от которой рыжели левады до неподвижного ветряка на далеком бугре.
В медсанбате, где Икряникову перевязали поцарапанную шальной пулей руку, он увидел того молодого казака, который обогнал его возле рощи. Казак был ранен в плечо.
– Ну, что, казак, повоевал? – спросил Икряников.
– Повоевал… А ты как?
– И я вроде этого… – ответил Икряников, взглянув на белую куклу своей правой руки.
Только позднее узнал он, что было немцев восемь тысяч и что последние соскребыши от восьми этих тысяч вылавливают в рощах и в глубине балок автоматчики. Но до немецкой земли было еще далеко, хотя и не за горами была она – немецкая земля…
Истощив свои силы в последней попытке прорваться на помощь окруженным, немецкие танки отхлынули, да и было уже поздно… пятьдесят пять тысяч немцев остались лежать на приднепровской земле. Но уже готовился по немцам удар под Уманью и еще новые удары на юге. Последние месяцы, оставляя в степях бесконечные застывшие колонны своих железных машин, бродили они по украинской земле, которая была для них навеки потеряна.
