Текст книги "Три повести"
Автор книги: Владимир Лидин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 46 страниц)
XVIII
Так егерю и не пришлось искать след. И без него уже давно ухватили, вытягивали звено за звеном цепь, и без него наполнялись истинным своим смыслом иероглифы. Признаваясь во всем, Головлев показал, что есть и иные, знающие побольше, чем он. Однако продолжают они благополучную жизнь, а он должен за них отвечать. Так всплыл бывший штабс-капитан из разведывательного управления Каппеля. Только ни его имени, ни места службы и жительства Головлев не знал. Знал он лишь его не то калмыцкий, не то бурятский облик и то, что жительствует он во Владивостоке. Были и двое других, тоже скрывших своё каппелевское прошлое, но слыхал он, что оба успели бежать и находятся в Корее.
…Прямо с пристани Свияжинов направился к дому сестры. Некая сложная догадка вырастала из головлевского признания. Откуда пришел во Владивосток Алибаев? Даже в первый день своего возвращения Свияжинов ощутил отчужденность, недружелюбие этого человека. Тогда объяснил он себе это боязнью, что останется Свияжинов в их тесном доме, стеснит семейный порядок жизни. Но в памяти подбиралось сейчас и другое: память сохранила давний алибаевский облик. Откуда пришел он тогда в развороченный, еще не остывший Владивосток? Почему перекинуло его именно в эту горячку из Забайкалья? Все тогда было еще неверно и смутно: и обладание этим городом, и молодые неокрепшие силы, и возможность новых вторжений, и горячий след оккупации. Впрочем, в те годы не слишком пристально останавливался он на многом. Сестра по-девчоночьи выскочила замуж за случайного человека, – он не одобрял тогда этого и только как-то мельком невзлюбил с самого начала полумонгольского вида, гораздо старше Ксении, Алибаева.
Облик, который в подробностях восстановил Головлев, какими-то отдаленными своими чертами совпадал с этим обликом… на самом деле, не именно ли калмыцкое, степное, скуластое было в этом человеке? А ведь именно калмыцкое каппелевское войско разоружали они в Никольске-Уссурийском. Как бы просвечивающей географической сеткой прошлое еще покрывало этот берег. Борьба с отсталостью, борьба за то, чтобы поднять, промышленно его вооружить. Тысячи могил, наскоро засыпанных в распадках и на склонах сопок, – он сам шел этой дорогой, сам хоронил, набивал плечо отдачей от винтовки, сам восстанавливал, сам заново строил… а здесь все еще гнездился кто-то, высматривал, срывал работу…
Он открыл знакомую с детства калитку. Даже скрип ее остался прежний, как в детстве. Он вошел в дом. Шипел примус, сестра готовила завтрак. Старший племянник был у товарища. Младший пересыпал песок возле грядок. Ксения обрадовалась брату в своем одиночестве.
– Где же ты пропадал? Хочешь чаю… может быть, кофе?
Он сел.
– Нет, спасибо. Я завтракал. Как ты живешь?
Она развела худыми руками.
– Как видишь.
– Ну все-таки хорошо живешь, мирно?
– По-семейному живу, Алеша.
Она была все еще миловидна в своем утреннем платье с цветочками.
– Муж не обижает?
– Все мужья одинаковы. Да и забот немало… даже нельзя осуждать.
Ему стало жаль ее. Стародавняя женская судьба. А были задатки… могла бы увидеть не только пеленки и примусы.
– Муж на службе?
– Уехал.
– Куда?
Сразу как-то завяла основная цель его приезда.
– В инспекцию.
– Далеко?
– Вероятно, к Посьету. Он тебе нужен?
– Да… хотел побеседовать. Говорят, он толковый человек. Не перешел бы он на другую работу?
Она покачала головой.
– Навряд ли. У него есть сейчас виды… может быть, мы уедем в Дайрен.
– Вот как! Это зачем же?
– Открывают представительство.
Ей хотелось поговорить с ним искренне. Конечно, отошел он за эти годы, но все-таки был он – брат, и вместе они росли в этом домике.
– Разве в Дайрене открывают представительство?
– Да, говорят. А он знает языки, – добавила она не без гордости.
– Да ну… какие же?
– Знает китайский.
Он помолчал.
– Ты довольна?
– Как сказать… разумеется. Все-таки интересно. А Владивосток поднадоел… Я сварю кофе.
– Нет, не хочу кофе. – Он прошелся по комнате. – Когда же он успел изучить китайский язык? – спросил он мельком.
– Еще в Забайкалье…
Он усмехнулся.
– Все-таки чудно́… в детстве мы росли с тобой вместе, а теперь я даже не знаю, кто твой муж, откуда родом… как ты его встретила… ничего не знаю.
– Ну, это давняя история, Алеша. Встретила, как все девчонки встречают… разве тут запомнишь. Казался не похожим на всех… ну и всё.
Она прищурилась, словно вызывая в себе давний образ.
– А ведь в нем, наверное, монгольская кровь…
– В нем не монгольская… в нем бешеная кровь. Когда вспылит, он может убить человека.
– Бил тебя? – поинтересовался он.
– Нет, меня не бил.
Он решил – бил. Бил эту бледную, безропотную жену. И детей, наверное, называл щенками.
– Бешеная кровь не определение… и русский может быть бешеным. Все-таки он монгол или бурят, что ли… он никогда тебе не говорил?
– Степи он любит, – ответила она задумчиво. – Конечно, есть у него это в крови. Говорят, он на калмыка скорее похож… и ребята вот в него тоже… ничего от меня не взяли. И такие же упрямые, с норовом… характеры уже образуются.
– Живешь с мужем, имеешь детей и даже не знаешь, кто он… эх, ты! – Он прошелся и хлопнул ее шутливо по лбу. – А видишь ли, все-таки прежде чем приглашать человека, хотелось бы лучше его узнать. Он ведь в армии был?
– Да… – сказала она неуверенно.
– В царской?
– И в царской.
– Офицером?
– Должно быть. Я никогда не спрашивала.
– А зачем он из Забайкалья в Приморье приехал… в ту пору ведь и поезда не ходили, и вообще заворошка была?
– Ты точно допрашиваешь…
– Ну, вот еще… бабье рассуждение. Не желаешь, могу не спрашивать. Я в твоих же интересах.
– Я бы очень хотела, чтобы вы поближе познакомились, – сказала она успокоенно. – Он не плохой человек… конечно, со странностями. Скрытный. К людям относится подозрительно. Но у него было тяжелое детство… он рассказывал, как его бил отец. Потом он бежал из дома.
Он слушал ее рассеянно.
– У тебя нет его карточки?
Она улыбнулась.
– Нет. Как глупо, что мы ни разу не снялись. Все не до того. Да он и не любит сниматься. Раз только я его уговорила сняться с детьми.
Она порылась на столе в альбоме и нашла карточку. Это был бледный чахлый снимок уличного фотографа на Семеновском базаре. У скуластых детей были выпучены глаза. И сам он с запавшими узкими глазками деревянно сидел между ними. Позади был южный полотняный пейзаж с морем и пальмами.
– Впрочем, свари кофе… я выпью, – сказал он вдруг.
– Ну вот… ведь я предлагала.
Она готовно засуетилась. Он приоткрыл альбом и сунул снимок в карман.
– Ты уж извини… настоящего кофе нет. Приходится пить такой.
Он пил, похваливал кофе. Пришел малыш, смотрел на него исподлобья. Он протянул ему сахару. Малыш не взял. Была у него отцовская недоверчивость к людям. Свияжинов допил кофе.
– Приходи, Алеша… не пропадай. – Сестра провожала его.
– Приду.
Со знакомым скрипением захлопнулась калитка за ним. Он шел насупленно. Ему было страшно от мысли, что вдруг он окажется прав в своем провидении.
Он спустился по улице и разыскал учреждение, где служил Алибаев.
– Мне нужен заведующий личным составом. – Он достал свой горкомовский мандат. – Тут встретилась надобность… учет специалистов.
В личном деле Алибаева лежала старательно заполненная анкета. Была она излишне подробна. Только на некоторые вопросы он отвечал глуховато. Работал в Забайкалье сначала доверенным фирмы… после революции – инструктором по пушному делу. В царской армии служил в должности писаря в Забайкальской казачьей дивизии. После демобилизации был отправлен в Тюмень. Работал в переселенческом управлении. Из Тюмени возвратился на промысла по Амуру. Гражданская война застала в лимане Амура. Два года был отрезан. В Николаевске-на-Амуре попал в восстание Якова Тряпицына. Был приговорен японцами к смерти. Удалось скрыться. Жил у гиляков в стойбище Тыр. Затем вернулся в Хабаровск. Захотелось поближе к морю. Переехал во Владивосток. Здесь женился. Дальше шло перечисление служб.
Три дня назад Алибаев уехал в инспекцию. Катер должен вернуться наутро.
…Долгий день. В витрине уличного фотографа на Семеновском базаре выставлены остолбеневшие плоские лица. Моряки в классических позах берегового содружества. Ветерок гнал пыль между рядов уже пустого базара.
Катерок с Алибаевым возвратился не утром, а в ночь накануне. Попутный свежий ветер подгонял его от Посьета. На море развело волну. И не к обычной стоянке возле морской пристани причалил он, а возле самого ковша с его мешевом кунгасов, катерков и шаланд. Лестница круто вела по откосу в город. Луну затянуло. Погода портилась. Даже на Миллионке уже погасали огни. Лицо его горело от ветра. Алибаев одолевал крутизну. Он не торопился. Ветряная тьма покрывала улички. Окна дома были темны. Он не стал открывать скрипучей калитки, а пролез в щель от недостающей доски забора. Все спали. Он поцарапал по стеклу. У жены был привычный чуткий сон – дети приучили к полусну. Тотчас забелело, она подошла к окну, всматриваясь.
– Это я… открой.
Тепло и мирно пахнуло детской.
– Как это ты ночью…
– Управился раньше, да и ветерок подгонял. Всё в порядке?
Он поцеловал ее в лоб.
– В порядке. – Она зажгла свет. – Да… был брат, Алексей. Хотел тебя видеть. Говорил про какую-то службу.
– Про какую службу? – спросил он подозрительно.
– Не знаю… и вообще интересовался тобой. Я бы хотела, чтобы вы подружились. – Она села с ним рядом на диван. От него еще по-морскому пахло свежестью. Она прижалась к нему. Даже как-то по-новому ощутила она его сильное широкое плечо. – Ты знаешь, как странно, Миша… я подумала сегодня – ведь мы никогда не снимались вместе. И даже ребят малышами не сняли.
– С чего это ты?
– Алеша хотел посмотреть твою карточку… и у меня ничего не оказалось, кроме той плохой китайской фотографии.
Он отодвинулся. Теплое плечо жены стало ему неприятно.
– Зачем ему моя фотография?
– Просто хотел посмотреть. Ведь он тебя мало знает.
Он хмуро выслушал это ночное, по-женски размягченное близостью признание. Она была полна нежности. Как-то заново приблизил Алексей дальний образ человека, которого когда-то она полюбила и который несочувственно и выжидательно сидел сейчас рядом с ней.
– Завтра поговорим. Пора спать, – сказал он сухо.
Он равнодушно поцеловал ее в лоб и пошел умываться. Она посидела еще на диване. Алексей был прав. Она не знала, совсем не знала этого жесткого и грубоватого человека. Струйка умывальника жестяно и враждебно дребезжала в ведре. Постель уже остыла. Ксения легла и заложила руки за голову. Младший почмокивал губами во сне. Алибаев вернулся в комнату. Руки его были еще сыры от мытья. Он быстро подошел к столу и перелистал альбом с фотографиями.
– А где фотография? – спросил он вдруг.
– Какая фотография?
– Где я снят с детьми… китайская фотография.
– Господи, да в альбоме же… где она может быть?
– В альбоме ее нет.
– Ну, поищи хорошенько.
– Я говорю – в альбоме ее нет… Пойди сюда.
– Завтра найду.
– Пойди сюда, – повторил он в ярости. – Где фотография?
Она встала с постели. Внезапно разом хлынули слезы.
– Зачем ты меня мучаешь? Ты не любишь меня. Ты никогда меня не любил.
Она даже стала ломать руки – так несправедливо, жестоко, мелко было это ночное его приставанье. Он смотрел почти брезгливо на ее искаженное слезами, по-лягушачьи вдруг разъехавшееся лицо.
– Я спрашиваю, где фотография?
– Господи… пустяки какие… глупости какие… вот она… вот фотография!
Она быстро перелистала альбом. Фотографии не было.
– Сам выронил, наверное… – Фотографии не было ни под столом, ни на диване, ни под вышитой скатеркой. – Я не знаю, где фотография, – сказала она наконец. – Завтра найду.
– Нет, ты сегодня найдешь… – Он схватил ее за руку повыше кисти. – Ты сегодня найдешь или… я дам тебе в морду..
Какое-то бранное гнусное слово застряло еще в его зубах. Это было даже больше того, к чему она привыкла. Слезы ее мгновенно просохли.
– Ты с ума сошел… хам! Кому нужна твоя фотография?
Его рука даже отъехала на сторону – так с размаху ударить по этой тоненькой шее, по искаженному некрасивому лицу.
– Иди спать… дура. А фотографий не смей показывать… никому не смей! Кровинушка… недалеко от братца шагаешь. Его вот выкинут из партии за разные художества… голым останется. Партийный билет только и есть. Ни образования, ни способностей – вчистую.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю. Небось разболталась по-семейному, размякла… Ложись спать. Смотреть тошно.
Он забрал подушку и одеяло и ушел спать на диване. Она лежала и смотрела перед собой. Жизнь была испорчена, безрадостная жизнь, отягощенная детьми. Дети. Больная жалость к ним. Завтра ушла бы. Сумела бы еще повернуть свою жизнь. Не все проскользнули годы. Ночь шла. Только под утро, с мокрыми, непросыхающими щеками, она заснула. Разбудил малыш. Привычно возился, покряхтывал, привычно стояла она подле него. Он утоленно, с глазами, еще опутанными сном, полез под одеяло. Она оглянулась. Диван был пуст. Алибаева не было. Время едва подползало к половине восьмого. Уже ушел и даже не вскипятил себе чаю. Так и надо. Бешеный, сумасшедший человек. Из-за чего? Из-за дрянной ненужной фотографии! Она даже содрогнулась – так ненавидела она его сейчас. Хорошо, что он ушел, очистил воздух от своей злобы. А она-то обрадовалась его ночному возвращению, подсела поближе… даже хотела просунуть голову под его руку. Дура. Можно было еще на полчаса закрыть глаза, забыться, пока не проснулись ребята.
…В девятом часу Алибаев зашел в свой служебный кабинет. Кабинет был скучен и тесен. Накопились бумаги. Он перелистал было их, но сейчас же оставил. Иное тревожило его. Полчаса спустя от заведующего личным столом, такого же унылого и грузного, как его разбухшие папки, он узнал, что интересовались вчера его личным делом. Какой еще учет специалистов? Шевелится Япония. Да… знаете ли, Дальний Восток… всегда как на вулкане. Поверх очков смотрели обвислые геморроидальные глаза. Кто спрашивал его личное дело? У человека был мандат от горкома. За грязным окном кабинета краснела кирпичная стена. Подтеки известки несокрушимо связали эту тюремного вида стену. Ни одного часа, ни одной минуты в этой просиженной, прокуренной комнате! Приход Свияжинова, пропавшая фотография, личное дело, которое вдруг кому-то понадобилось… Денек на бережку. Золотые коронки во рту. Щегольская панама и негодованье, и испуг, и отчаяние тучного, захотевшего тоже хлебнуть, но так, чтобы только хлебнуть и сейчас же отползти, отдышаться человека. О, он повалит его, если придется… опадет туговатый животик, и перестанут атласно лосниться выбритые самодовольные щеки. А пока… запросто себя он не сдаст. Не одними только инспекционными целями была ограничена его трехдневная поездка. Только бы сегодняшний единственный день протянуть до ночи.
– Гавриил Петрович… просьбишка. Я еще даже не побывал дома. Прямо с пристани. Если кто спросит… скажите, что буду к двенадцати.
Он не вернулся к двенадцати. За ним шли по следу, и где-то на сопке затерялся его след. Сопка поросла мелколесьем. Валялись битый кирпич, цементные глыбы взорванных бывших фортов, кругом было загажено. Весь день пролежал он в бетонной норе этих бывших укреплений. День был туманный. Город как бы парил внизу, просвечивал сквозь молочное облако. К вечеру опять потянул ветер, низкие тучи стали собираться в Гнилом углу. Темнело быстро. Куски кирпича подвертывались под ноги. В одном месте он упал и порезал руку краем консервной банки. Он не вернулся к знакомой калитке. Он обошел дом с другой стороны и пробрался пустырем к садику. Сквозь щели забора видны были грядки с огурцами и дыньками. Еще недавно вскапывал он, навозил, полол. Как это было далеко сейчас! Другая жизнь. Он глядел сквозь щели и видел дом, окно комнаты, затянутое занавеской. Никто не шевелился за окном. Он ждал. Земля пахла чем-то чужим и враждебным. Внезапно чья-то тень прошла за освещенной изнутри, как экран, занавеской. Это была незнакомая тень. Только на миг он увидел чужой горбоносый профиль, сейчас же поползший и смазавшийся. Потом все исчезло. Занавеска светилась по-домашнему. Страшнее всего была эта горбоносая тень в его доме. Сердце участило ход. Пустота поползла, потянула желудок. Алибаев пригнулся, прополз пустырем и вышел на улицу. Только бы не посвежел ветер. Дорога шла вниз. Скоро опять своими покинутыми ларьками и прилавками возник Семеновский базар. За ним был ковш. В ковше стояли суда – десятки парусников, промысловых кавасаки, кунгасов, моторных и парусных шхун… Вода плескалась, и мачты раскачивались. Каждый вечер поднимались сложенные паруса, начинался торопливый выхлоп моторов, уходило в море на лов, разбредалось по промыслам это судовое скопище.
Он спустился к причалам, и так же, вместе с другими, поглотил его вечерний порт.
XIX
Десятилетия назад, гонимые голодом, пришли на берег первые переселенцы. Они осели на берегу бухты и перенесли в новые места свои привычки и навыки. Были удачные годы, когда много рыбы приходило к берегам. Бывали пустые, несчастливые годы. Тогда оставалось покорствовать, ждать перемены судьбы. Так жили из поколения в поколение – нищие дети нищих отцов. Десятилетия изменяли очертания бухты. Наносило новые мели, выветривались скалы, менялись глубины. Выветривались и старые навыки. Молодежь уже не хотела возиться с тяжелыми парусами кунгасов и готовилась стать мотористами. Суда становились общими, общим становился труд. Угрюмо и недоверчиво присматривался еще кое-кто к новому движению жизни. Учащались невыходы в море. Двое молодых ловцов пришли к Микешину договориться об участках работы. Он знал обоих: один – хорошо разбиравшийся в сложностях новых вопросов, недавно вернувшийся из рыбного втуза; другой – комсомолец, выдвинутый в шкипера молодежью.
Микешин начал с невыходов. За последние дни рыбы у берега не было. Надо было выходить на глубины. У многих ловцов были свои правила ожидания удачи. Глубинный лов был для них делом опасным и чуждым. Никто не выходил никогда искать в море косяки. Косяки в свое время сами должны прийти к берегам. Месяц для лова был последний.
– Давайте рассчитаем вплотную. На сколько единиц можно рассчитывать по-настоящему? – спросил Микешин.
– По-ударному будут работать шесть кунгасов… пока только шесть. Но мы надеемся, что будет работать и третья бригада… значит, девять кунгасов.
Микешин развернул карту с нанесенным профилем берега.
– Теперь подумаем, как расставить суда, чтобы охватить весь район.
Он стал отмечать карандашиком.
– Главная беда – агитация плохо поставлена, – сказал один из ловцов.
– Агитировать мало, – усмехнулся Микешин. – Отсталого агитацией не возьмешь. Ему примером надо показывать. Пускай посмотрит, что техника делает. А то держатся за прошлое, конечно… лучшего не видели. Все эти кунгасы со временем мы начисто скосим. Без мотора не переделаешь жизнь.
Все-таки сидели в правлений, приходили из втузов, сколачивали бригады молодые ловцы, видевшие новые выходы… Старые навыки, предрассудки, покорность стихии – этого еще хватало вдосталь, но открывались иные дороги.
Они договорились о выходе. Ловцы ушли. На ступеньках конторы дожидался Подсоснов. Давно уже – сначала шкипером, потом бригадиром – был на хорошем пути этот положительный коренастый парнишка. Его бригада шла впереди остальных, и остальные недовольно оглядывались на этих расторопных и беспокойно ускоряющих жизнь ребят. Сейчас впервые во всей истории промысла делали новый опыт. Две бригады выходили на круглосуточный лов – на целых пять суток. Давно сложилось поверье, что рыбу можно ловить только ночью, в размеренные сроки ежесуточных выходов, с огромной потерей времени на возвращение, на отцепку из сетей. Круглосуточный лов должен был изменить все старые навыки. Микешин послал за Стадухиным. Схема была такая: в бригаде шли три десятитонных кавасаки. Команда каждого состояла из шкипера, трех ловцов, моториста и научного наблюдателя. Каждое судно имело тридцать шесть сетей. Поочередно одно из них выбирало на себя сети всех трех и отправлялось для сдачи к берегу. Остальные оставались в море и продолжали круглосуточный лов.
– Как полагаешь, Подсоснов… на пять суток дыхания хватит? Вернетесь – сорвете дело, – сказал Микешин.
– За улов не ручаюсь, а срок надо выдержать, – ответил Подсоснов. – Дело ведь не только в вылове… а и в примере. Главное, как с временем справимся, с выборкой сетей… – Он стал озабочен. – Приборы неважные. А надо и ветер рассчитать и течение… если суда на одном течении не поставить – к утру их так разнесет, что не сыщешь.
– Наши наблюдатели составляют карту течений в районе лова, – сказал Стадухин. – Однако хотелось бы проверить выхода и других судов. У меня такое предложение, товарищ Микешин: я бы с сотрудником вышел на нашем катере к полуночи, а вы бы на своем. Так мы обойдем весь район и увидим полную картину лова.
– Катерок-то у вас ненадежный.
– Катерок как катерок… только мы выйдем пораньше, машина у нас послабее.
– А ведь это все-таки сдвиг… скрипит еще, а движется. Ты там винти, винти отстающих, – сказал Микешин с шахтерской грубоватостью, заглядывая в профессорские очки. – В самую душу винти.
Берег был уже в вечернем движении. Свертывались сети, суда готовились к выходу. Из хлебопекарни несли под мышками хлеб. С разной частотой работали моторы.
У причальной пристани покачивался катер. В маленьком тесном кубрике с койками в два яруса была походная лаборатория. На стене в деревянные прорези вставлены пробирки и склянки для мальков и планктона. Дежурный матрос чистил рыбу. Вернулся старшина.
– К полуночи выходим, товарищ Рябченко. Горючее захватите полностью. И хлеба возьмите на сутки, – сказал Стадухин.
Он привычно нагнулся и пролез в кубрик. На стене висел барометр. Старшина пощелкал ногтем по стеклу. Стрелка дрогнула и опустилась влево на полделения. Он не любил выходов в море. Катер был мал, неустойчив… в сущности только для работы в порту предназначались эти моторные суденышки. А их гоняли по морю как мореходные посудины. Старшина был с Азова, знал спокойное портовое плаванье. А здесь на далеком Востоке ненадежно, изменчиво было море. Уходили в штиль, возвращались в шторм. И вдобавок этот неугомонный коротконогий, будораживший всех человечек. Старшина был недоволен. Опять болтаться всю ночь. Да еще полностью запасаться горючим. Прут на рожон. Помещение было тесное. К тому же утыкали его какими-то склянками. Даже отоспаться нельзя было на этом чертовом катере. Он махнул рукой и полез из кубрика наверх.
Первой вышла бригада Подсоснова. Кавасаки один за другим отходили от пристаней. Кормовые огоньки двигались, расходились, огибали мыс. Белое облачко спускалось с сопки. Облачко заметили позднее, когда флот был уже в море. Обычно перед тайфуном спускалось такое молочное облачко. В двенадцатом часу ночи перебрались на катер Стадухин и гидробиолог Старожилов. Двое других наблюдателей вышли на кавасаки с бригадой. Стрелка барометра опустилась еще на деление. Старшина уныло выжидал.
– Барометр падает… Клавдий Петрович, разве на таком катеришке выходят в море?
– А почему же нет? Машина в порядке? Где моторист? Вы ведь знаете, Рябченко, мы этих разговоров не любим.
Старшина безнадежно вздохнул и ушел наверх. Катер задрожал. Моторист включил мотор. Вскоре заплескалась вода. Тучноватому Старожилову было в кубрике тесно.
– Погляжу, как идем…
Он поднялся на палубу. Катер начинало покачивать. Вероятно, огибали мыс. Привычно плескалась вода, привычны были ночные часы в тесном кубрике с его позвякивающими склянками. Огни промысла остались позади. С моря шла зыбь. Свежо, недрами пахла рассекаемая вода. Легкая туманность застилала по временам, как плесенью, звездную осыпь. На траверзе оставался мыс Азиат. Из-за мыса подул с моря встречный шквалистый ветер. Впереди еле приметно виден был кормовой огонек мористо шедшего кавасаки. Старожилов подышал ветром и вернулся в кубрик.
– Малость поваляет. Зыбь. Часок все-таки можно поспать.
Он снял сапоги и улегся на койку. Стадухин приблизил было книжку к близоруким глазам и – на полчаса или на час – вдруг мгновенно задремал над ней. Электричество горело тускло, неполным накалом. Спутник спал. Был третий час ночи. Катер качало. Вода по временам с плеском перекатывалась по палубе. Лесенка круто уходила наверх. Придерживаясь за поручни, Стадухин пробрался в капитанскую рубку. Компас тускло светился. Старшина был угрюм.
– Глядите, что делается… валит и валит. Скоро в открытом море окажемся.
– Кавасаки не видно?
В тяжелый старый бинокль была видна лишь черная округлость моря. Звезд уже не было. Все же Стадухин высмотрел далекие огоньки судов.
– Не дальше чем кавасаки ушли. Пройдем еще с полчаса этим же курсом и начнем обходить суда. Я поднимусь… ровно в три.
Он снова ухватился за поручни и спустился вниз, в кубрик. Барометр падал. Стадухин пощелкал ногтем по стеклу, не стал ложиться и снова на полчаса или на час заснул над столом.
