Текст книги "Три повести"
Автор книги: Владимир Лидин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 46 страниц)
VI
Мало отличимо и в один провинциальный ряд стояли дома на Пушкинской улице. Улица круто шла в гору, как большинство боковых этих улиц. Ветер посвистывал в проводах и валил волну в бухте. Шампунки, кренясь, шли под парусом. Столбы пыли стояли над нижними улицами. В этот ветреный день Варя добралась до дома, в котором жил профессор Стадухин. Она вошла в сырой и полутемный подъезд и нашарила проволоку. Сейчас же глухо закашлялся колокольчик за дверью. Моложавая женщина открыла ей дверь.
– Мне нужен Клавдий Петрович, – сказала Варя. – Я его слушательница.
Женщина оглядела ее. На ее лице было выжидательное беспокойство от прихода постороннего.
– Если по делам института, – сказала она раздраженно, – то Клавдий Петрович ни в институте, ни во втузе больше не работает… он подал в отставку. Он имеет право на отдых, ему шестьдесят шестой год! – добавила она.
– Я очень ненадолго и по другому делу, – ответила Варя спокойно. – Моя фамилия Вилькицкая.
Ее наконец впустили. Минуту спустя она вошла в угловую рабочую комнату. Комната была мала и тесна. Обставлена она была обычной меблишкой этих загнанных на высоты жилищ: несколько венских стульев, дубовый шкафчик нехитрой ремесленной работы для книг, кровать с металлическими шишками; только книги – на окнах, на шкафу, на полу – да модели рыболовных судов и сетей отличали особенность ее обитателя. Впрочем, если бы не некоторые приметы чудачества, был бы и он сам не отличен от других обитателей, этот дьячковского облика человек. На лысинке его торчал пучок слабых золотистых волос, по-младенчески свалявшихся на затылке; маленькие близорукие глаза слеповато смотрели в золотые очки; рыжеватый клинышек бороденки, которую поминутно он схватывал, был скошен на сторону.
– Мне хотелось бы с вами поговорить, Клавдий Петрович, – сказала Варя.
– Садитесь. Впрочем, если вы по втузовским или институтским делам… – он схватился за бородку и подергал ее, – то с этим кончено. Я подал в отставку.
– Вот именно по этому поводу я и пришла поговорить, Клавдий Петрович, – ответила Варя сдержанно. – Это – неверный поступок… пожалуйста, разрешите мне сказать все до конца.
– Вот… извольте ли видеть… – Он снова стал дергать свою бородку. – Опять поучения! Меня всё поучают. Мне каждый день тычут в нос, что я отстал, что я вреден… да-с, именно вреден. – В его голосе появились истерические нотки. – Отлично… я уступаю теоретикам место! Может быть, я отстал, но я отдал тихоокеанским морям двадцать семь лет своей жизни. Кое-что сделано все-таки. А если знания мои не нужны – пожалуйста… я ухожу! Мне шестьдесят шестой год. Я просуществую на пенсию. Пенсию я все-таки заработал.
Стадухин снял очки и стал протирать стекла.
Десятилетия назад одним из первых пришел этот маленький человечек, тогда университетский адъюнкт, на тихоокеанский берег, и далекие моря покорили его. Он изъездил их на промысловых и экспедиционных судах, изучал миграцию рыб, их особенности и запасы, одним из первых поставил изучение моллюсков. Десятки его учеников работали ныне на многих других морях, на Средиземноморской опытной станции, в Мурманске и Александровске.
– Клавдий Петрович, я пришла к вам по почину ваших ближайших сотрудников… и потому еще, что очень уважаю вас. Я всеми своими знаниями, любовью и интересу к делу обязана вам. И вот поэтому-то я и должна сказать все, что думаю.
Он пожал плечами. Нос его привычно, как всегда в обиде, начал посапывать.
– Вы говорите про теоретиков… – продолжила Варя.
– Я говорю про людей, которые не умеют отличить селедки от воблы! – Его кулачок сухо застучал по столу. – Им нужна диалектика, а мне нужна рыба. Понимаете-с, рыба! Есть будут рыбу, а не диалектику. – Он уперся руками о стол и, страшно вращая слабыми глазками, посмотрел на нее в упор. – У меня экспедиции, станции, опыты… у меня свыше двухсот человек на практике. Вот моя диалектика!
– А вы не подумали, Клавдий Петрович, что все эти экспедиции, станции, опыты действительно немного поотстали от жизни, – сказала Варя. – Поотстали, и, клянусь вам, нет ничего легче, чем догнать ее, пойти с ней в ногу… надо только перестроить методы. Дайте мне договорить до конца.
Она сощурилась и стала смотреть на бронзовую крышку чернильницы, чтобы сосредоточиться. Он сидел перед ней за столом, как обреченный выслушать еще одно поучение. Золотистый пух мягких волос дымился на его лбу. Сваляная бородка была свернута на сторону.
– Прежде наука не была в такой практической близости к жизни, – сказала Варя. – Было больше времени для кабинетной работы. Да и жизнь не ставила столько срочных задач… вы это знаете лучше меня. А сейчас борьба за каждый день, и, конечно, наука должна практически служить этой борьбе. А ведь в нашей науке многое изучалось и делалось с расчетом на десятки лет… много полезного, но второстепенного. Я вот и думаю, Клавдий Петрович, что если заставить науку служить непосредственным целям, это и будет лучшим ответом на все теории.
За последние месяцы многое было сделано для того, чтобы оттолкнуть этого нужного человека. Его основная ошибка была несомненно в том, что его наука отставала от жизни. Шла жесткая практика каждого дня, все силы края были отданы ежедневной борьбе, а здесь все еще занимались неторопливыми делами, выпускали научные труды о видах беспозвоночных, считали выяснение природы биологических закономерностей задачей сторонней и специально биологической, не принялись даже за составление необходимых промыслово-рыболовных карт… А нужна была рыба, вырастали рабочие центры, изменялись приемы лова, вместо парусных устаревших судов строились моторные суда со сложными системами приспособлений. Нужно было на ходу перестроить работу, создавать промысловые карты, пополнить недостающие данные, связаться с практикой каждого дня. Вот тут-то и поотстал, не поспел в ногу с временем вчерашний руководитель. Как многие люди его поколения, он понадеялся на собственный опыт и знания, был обижен вмешательством в его научную работу, считал преувеличенными темпы и сроки. На конференции по производительным силам края он усомнился в реальности намеченных цифр, доказывал ограниченность природных ресурсов, развел даже некую теорию о промысловых запасах как функции роста и о климатическом периоде как функции периодики солнечных пятен. Его выступление осудили, но восемь месяцев спустя он с изумлением узнал, что контрольные цифры перевыполнены на сорок четыре процента. Это было при срывах, при недостатке в людях, при неумении приспособиться к новым способам лова.
Именно тогда, когда задумался над собственным опытом профессор Стадухин и над отвлеченностью своих прошлых теорий, следовало постараться привлечь его к новой работе, доказать практикой ошибочность его вчерашних построений, помочь перейти на новый путь. Но его сразу испугали, оглушили, припомнили прошлогоднее выступление, даже оспорили и осмеяли его научный авторитет. Он сразу пал духом, потерял линию, по-старчески затоптался на месте – и как-то внезапно даже сам для себя стал не нужен. Сейчас в обиде пребывал он в своем уединении. В квартирке на Пушкинской прошло двадцать семь лет его научной жизни, которая теперь оказывалась напрасной. За его рабочим столом в учреждении сидел новый человек. Это был молодой, нездорово полный, уже с розоватой преждевременной лысинкой, ленинградец Константин Ельчанинов. Профессор упрямится, не может работать, наделал ошибок, хочет уйти в отставку, – что же, многие из старшего этого поколения слетели со счетов – издержка производства. И он спокойно принял его уход, чтобы все поставить по-новому и расчистить стадухинскую группу приверженцев. За годы совместной работы вчерашние ученики Стадухина, ныне аспиранты, узнали личные качества этого человека, сумели отделить отставание, чудаковатость от больших практических знаний. Это был настоящий ученый, страстный пропагандист своей науки. Его отставание, ошибки, даже ложные и давно опровергнутые теории были не от враждебности к новому строю жизни. Он привык к неторопливости, к медлительным темпам, к детальному и старательному изучению гидробиологии, к некоему комплексу старых понятий, десятилетиями сопутствовавших его науке, носился со своими микроорганизмами, планктоном, – а жизнь ломала старые понятия, выдвигала новые теории, требовала быстрых решений, практического служения ее целям…
И вот с младенческим своим стертым затылком, в куцем полосатом пиджаке, с близорукими глазками под золотыми очками остался в стороне, в одиночестве, в квартире на Пушкинской улице профессор Клавдий Петрович Стадухин.
Еще полгода назад группа его вчерашних учеников организовала в помощь путине бригаду научных работников. Бригада обосновалась на одном из рыбных промыслов, связалась с практикой каждого дня, выезжала на лов совместно с ловцами, делала опыты на консервном заводе. Рыбный трест предоставил помещение для лабораторий. Именно тогда решили вчерашние ученики извлечь учителя из его уединения. Вместе с ними на практической работе он смог бы проверить познавательный опыт своей жизни. Обо всем этом и пришла сказать сюда, на Пушкинскую улицу, Варя Вилькицкая. Он снял очки, вытащил из кармана платок, протер одно стекло и сейчас же снова стал засовывать золотые пружинки за уши.
– Вы предлагаете, чтобы я руководил вашей бригадой? Я?!
Он потыкал себя пальцем в грудь.
– Да, именно вы, Клавдий Петрович, – ответила Варя.
– Но ведь это же невозможно, товарищ Вилькицкая… Я – опасный человек, я – мертвец… я – бездарность, дутый авторитет. Я могу разложить молодежь. Постойте… я сейчас найду все, что было про меня написано… сейчас… вот здесь – в этой папке. – Он судорожно стал развязывать тесемки папки. – Против меня был объявлен поход. Ельчанинов допрашивал меня, оспаривая мои знания в рыбном хозяйстве. Он даже усомнился, знаю ли я в точности, что такое миграция или природные ресурсы. Я устарел… я не нужен… я даже опасен. – Он вдруг едва не заплакал. – Я даже опасен, товарищ Вилькицкая! А вы хотите привлечь меня для работы в бригаде… да я ведь сразу скомпрометирую вас… вас съест Ельчанинов. Он страшный человек, он может съесть.
– Ельчанинов здесь ни при чем. Этот вопрос согласован выше. Мы хотим работать с вами, Клавдий Петрович… и мы будем отлично работать, я знаю!
Он был оглушен и растерян. Ему предлагали практическую большую работу. Вопрос был согласован выше, через голову Ельчанинова… Он выскочил из-за стола, распахнул дверь своей комнаты и сказал неестественным голосом:
– Мне предлагают бригаду… как вам понравится, Лизавета Ивановна! Решительные чудеса. Мертвеца извлекают на свет. Елеазара пускают обратно в жизнь.
Он вытирал лоб и бормотал междометья. Не так-то уж не нужен оказывался он, профессор Стадухин. Не такая-то уж он отсталая личность, дутый авторитет. Что-то произошло в этом мире! Но мир был обычным, за окном хлестал дождь.
Три дня спустя на моторно-парусной шхуне вместе с Варей Вилькицкой Стадухин приехал на промысел. Он поселился на берегу, в глинобитном домике, рядом с лабораториями. А еще через месяц промысел стал опытным. От своих микроорганизмов, беспозвоночных, головоногих Стадухин перешел к ежедневным практическим целям. Пропадали драгоценные короткие дни путины, консервный завод работал не с полной нагрузкой, цифры вылова отставали от планов. Впервые в каждодневном столкновении с жизнью он понял, как отстала его наука. Много усилий и времени было потрачено на второстепенный материал, на научные неспешные цели. А здесь на глазах простаивали суда, недоставало сырья для завода, не хватало сноровки и знаний, не справлялись с новой техникой, а главное – отсталость и старые навыки мешали движению жизни. Надо было многое на ходу, в походном порядке, наверстывать. Так на шестьдесят шестом году своей жизни Стадухин впервые оглянулся на пройденный путь.
В бригаде было шесть человек: три ихтиолога, в числе их Вилькицкая; один гидробиолог – Агния Веснина, вместе с Варей в свое время примкнувшая к подпольному кружку молодежи; и еще двое молодых специалистов по консервному делу.
– …Вилькицкая на берегу, – ответили Свияжинову. – Видите группу?
Молодая, усыпанная родинками женщина в сапожках и лабораторном халате указала на берег рукой. Свияжинов направился было к берегу, но сейчас же вернулся.
– Вы не Веснина? – спросил он, глядя на лицо женщины, по-детски миловидное от родинок.
– Да… моя бывшая фамилия Веснина, – ответила она выжидательно. – Сейчас я Кравцова.
– Неужели я так изменился? Алексей Свияжинов.
Он протянул ей руку. Теперь она узнала его.
– Да… вы изменились. Когда вы приехали? Вы ведь были на Камчатке?..
Она была слегка растеряна.
– Да, на Камчатке и на Командорах… и во многих еще местах.
– Вы хотите видеть Варю?
– Да, я хотел бы увидеть Варю.
– Она сейчас вернется. Пройдемте в дом… как странно появляются иногда люди! Я познакомлю вас с мужем… мы работаем вместе по одной специальности. У нас здесь бригада.
Она была говорлива, явно отвлекала его, и только раз он уловил ее взгляд – недоверчивый и наблюдающий. Зачем еще он приехал сюда… не ворошить ли прошлое?
– Мы ведь живем здесь одной семьей, – сказала она вдруг, – работа у нас общая, и порука у нас тоже общая, так сказать…
Он не вошел в дом, а сел на ступеньку.
– Я подожду здесь, – сказал он, но понял, что и его посещение и его ожидание на ступеньке беспокойны для этой маленькой женщины, прикрывающей говорливостью растерянность. Запахом рыбы и йодным запахом водорослей тянуло с берега. Это были знакомые промысловые запахи. Только Охотское море побурней, и на бару обрушиваются саженные волны.
– Вы продолжайте работу. Я подожду, – сказал он женщине.
Но она не ушла, и так – в халате, с детским растерянным лицом, сыпля новости, трескучая, как птица, – осталась возле него на пороге дома.
VII
Да, многое изменилось в маленькой вчерашней Варе. Некая успокоенность остудила ее лицо. Зрелость заступила место юности, и по-иному, не в девической безотчетной горячности смотрели на мир быстрые когда-то, с ореховым отливом, ее глаза…
Они поднялись на мыс к круглой беседке с колоннами. Знакомо и неузнаваемо было все на этом берегу ее, Варина, детства. Сколько раз смотрела она снизу на недоступную беседку Сименсов! Нарядные женщины в светлых платьях появлялись в этой беседке. От беседки дорожка шла вниз к дому Сименсов. Это была синеватая дорожка из морского крупного гравия. Внизу возле пристани качались белые яхты. Рабочие старательно прокладывали эту дорожку, и в глубине сыроватой субтропической рощи до сих пор еще стоит родовой готический склеп. А в дачах – больших, двухэтажных, построенных для многочисленного сименсовского семейства, – ныне лаборатории звероводческой станции. И вместо яхт качаются в бухте моторные суда промысла. Даже здесь, на колонне беседки, осталась надпись: «Maria Theresa Symens» – легкой высокомерной девушки, которая в летнем светлом платье поднималась сюда и смотрела на сименсовский простор. Ничего не осталось от этого прошлого. Законные владетели пришли и заняли землю, возвращенную им по праву. Ничего не осталось от праздности, белых яхт, музыки, равнодушных цветов, – ничего, кроме дач, в которых сейчас в музейном порядке расставлены и развешаны чучела зверей, рога, черепа и скелеты, да мрачной усыпальницы Сименсов.
– Я спрошу вас прямо, и вы должны ответить мне прямо: зачем вы приехали сюда? Вы слишком много доставили мне горя в прошлом… вы не имеете сейчас права быть неискренним.
– Я и отвечу прямо: я хотел вас увидеть.
– Для чего?
Они сели на ступеньки беседки, изрезанной за эти годы именами. Море внизу в мраморной прозелени разбивалось о камни. Распластанные лиственницы сбегали под откос. Кунгас под двумя черно-белыми четырехугольными парусами медленно, как древняя посудина мореплавателей, выходил в море на лов. А дальше, за мысом, за сопками, вероятно, так же туманно, голубовато лежала Япония.
– Я виноват во многом, и возвращаться к этому сейчас бесполезно, – сказал Свияжинов. – Но все эти годы я справлялся о вас у каждого, кто мог только что-нибудь мне рассказать. Я стал много старше, – добавил он. – И многое проверил для себя заново. Скажу прямо: больше всего на Камчатке я вспоминал вас.
Ее ноздри слегка побелели и сузились.
– Я тоже стала за эти годы старше. В свое время вам ничего не стоило протянуть мне руку, и я пошла бы за вами… куда бы позвали, туда и пошла.
– Мне порассказали о вас многое, – сказал он вдруг. – Даже связали ваше имя с Яном… – Он ждал ответа. Она молчала. – Что ж, Ян отличный товарищ. Полезный работник. Но жизнь вот какая… – он широко развел руками, – а ведь это все вроде пчеловодства… так он и останется со своими оленями или еще с чем-нибудь в этом же духе. – Он встал, засунул руки за пояс, туго перетянувший его сильную фигуру, и прошелся по беседке. – Мне в жизни нужен разбег, Варя… хочу делать дела, достойные эпохи, в которую мы живем. Тут для одного хотя бы нашего края работы на целую жизнь хватит. Мне большие масштабы нужны. Работник я выносливый. На Камчатке не разложился и не обмяк, как некоторые. А ковыряться по пчеловодству – нет, не умею!
– Однако большие масштабы складываются именно из малых масштабов. Значит, и в малых масштабах надо работать хорошо.
Он постоял возле нее и сел снова рядом на ступеньку. Неужели этот медлительный латыш действительно пересек его дорогу? Он даже готов был забыть в эту минуту партизанские совместные годы.
– И все-таки предпочитаю большие масштабы… а там будет видно, кто прав!
Но по тому, как смотрела она, сощурясь, на море и как дрожали ее ресницы, он чувствовал, что не так-то уж безразлична для нее их встреча.
– Может быть, поговорить о другом? Могу рассказать о Камчатке…
Но разговор как-то завял. Свияжинов достал кисет и стал набивать свою обугленную трубочку.
– Так вот, если говорить о Камчатке, то главное там, что человек должен быть во весь рост. А жить не спеша, исподволь… таких людей Камчатка в год скручивает. Я в своей жизни натворил много ошибок, – добавил он, – но всё в открытую. Отвергайте меня с моими ошибками или цените с ними.
Он задымил трубочкой. Иначе, чем он ожидал, встретил его этот берег. Или он, Свияжинов, слишком разбежался, или жизнь пошла скучным деловым порядком. Поулеглись страсти, люди пообжились, поумерили чувства.
– И пчеловодство нужно, не спорю… но с пчеловодом мне тесно, как в запертой комнате. Что мне его ульи, когда я вижу весь край. С мировым будущим край! Край со своей собственной нефтью… сахалинская нефть через несколько лет удовлетворит всю его потребность в горючем. Морские суда пойдут по Амуру, который только несколько десятилетий назад считали не судоходным и даже не дающим выхода в океан. – Он загнул палец: – Своя нефть – это раз. Свой уголь – два. Сучанский уголь не хуже кардифского угля. Он малозолен и экономен. Свой лес – это три. Мы только едва затронули наши лесные массивы. Своя индустрия. Еще десяток лет, и мы не узнаем края. А главное – он перестает быть на отлете, окраиной. Его подопрут Урал, Ангара… металлургия Урала! Мы мальчишками, в сущности, входили во Владивосток. Тогда казалось: только бы сбросить противника в море – и все уже сделано. А теперь несколько иначе видишь с пригорка. Годы нарастили пригорок, ничего не поделаешь. Четверть дела сделано, три четверти впереди. Надо укрепить этот берег, поднять его, побороть его отсталость… прозвучать голосом новой истории там, где вековали колониальные нравы. Вот масштабы. Чтобы на весь Тихий океан социализмом пахло! Порабощенных народов здесь больше, чем колониальных завоевателей.
– А разве можно так сверху построить социализм… без того, чтобы начать снизу, с переделки человека? Для пчеловодства тоже придется засевать какими-нибудь особыми травами поля… чтобы знать, сколько может взять с них пчела и сколько может дать меду. То же, между прочим, и с нашей наукой: старая теория доказывала ограниченность природных запасов. А по-нашему, природные запасы могут быть увеличены человеком… та же рыбохозяйственная мелиорация. Перевозите икру и разводите мальков… а малек или пчела – одно и то же. Только это новый малек и новая пчела. И пчела должна лететь на то поле, которое для нее предназначено…
Он задумался. Говорила маленькая вчерашняя Варя. Тогда умела она только восторженно и впечатлительно встречать жизнь. Почему избрала она для себя столь почтенную, но скучнейшую науку о рыбе? Он с детства ненавидел все эти банки с препаратами в зоологическом кабинете гимназии. Длинные тощие рыбы с белыми глазами и распяленными зубастыми ртами, какие-то холоднокровные законы размножения, периодичность блужданий, рыбья кровь…
– Да, вы изменились за эти годы, – сказал он слегка озадаченно. – Конечно, социализму нужны и мальки… нужны и люди, которые будут этих мальков разводить. Но почему вы избрали для себя эту науку?
– Я тоже люблю наш край. А в этом деле смогу быть полезной, – ответила она сдержанно.
– Вы не сердитесь, Варя… но, право, меньше всего я мог думать, что в первый день нашей встречи мы заговорим о рыбохозяйственной мелиорации. – Он усмехнулся. Так непохоже было все на встречу, которую он ожидал. – На самом деле, представьте себе романиста, у которого герои в первый день встречи говорят о мелиорации… какой это был бы скучнейший роман! Расскажите мне, чем вы внутренне жили годы… – Он взял ее за руку. – Неужели я опоздал? Я не очень надеялся… скажу по правде. Но Ян… нет, Яна вы, конечно, придумали. Я у него в комнате как изюбрь… могу сломать креслице или задеть этажерку с энциклопедическим словарем.
– Вам нужно уехать, Свияжинов, – сказала она вдруг. – Дайте мне слово, что вы с первым же пароходом уедете.
– Да… завтра же во Владивосток, – пробормотал он бессмысленно. – Вы хотите, чтобы я уехал?
Она пожала плечами, и им не о чем стало говорить. Все шло по орбите, и ни слова о том, ради чего он приехал сюда. Минуту спустя они стали спускаться с горы. С прибрежной сопки быстро сползал на бухту туман. Не были уже видны ни рыбачьи кунгасы, ни строения промысла.
– Вы найдете дорогу к дому? Сейчас налево по этой тропинке.
Он задержал ее руку.
– Я все-таки еще вернусь. О главном все-таки мы с вами и не поговорили…
Ее легкие шаги поглотились туманом. Сырость душно лезла в самое горло. За поворотом в тени распадка стало холодно. Когда человек безразличен, не требуют, чтобы он сейчас же уехал. Нет, не все было сказано в этом ночном разговоре о мелиорации. Он стал подниматься наверх. Паукст ждал его: блистающие тарелки на столе, чистая скатерть, нарезанный хлеб.
– Водки ты, конечно, не держишь… а я иногда не прочь, сознаюсь. Камчатка приучила. – И, громыхнув пружинами, Свияжинов завалился в угол дивана. – Все у тебя аккуратно, в порядке. Энциклопедию держишь. – Он огляделся. – А я ничем обзавестись не успел… в сапожищах шагаю. Гляди, сколько я тебе глины нанес. – Впрочем, не без удовольствия оглядел он приготовленный ужин. – Сегодня переночую у тебя… а завтра с пароходом назад. На какую работу теперь меня двинут? В Москву, однако, я съездил бы!
Он перегнулся к столу, взял ломоть хлеба и жадно стал есть.
