Текст книги "Три повести"
Автор книги: Владимир Лидин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 46 страниц)
XIV
Приморская осень была ненадежна. Дожди налетали внезапно и продолжались неделями. Начиналось тревожное время второго покоса. Сено было нужно не только для лошадей и скота, но и для зимнего подкорма оленей. Они не умели, как северные олени, добывать себе пищу под снегом. В большие снегопады стекались они к месту подкорма, к стогам. Надо было успеть до дождей скосить траву.
Утро начиналось с очередного распределения сил. В шестом часу Паукст спускался в контору. Облака еще лежали на сопках. Покосы были огромны и раскинуты по всему полуострову. Не хватало рабочих рук. Нужно было за день не только расставить людей, но и проследить за их работой. Только к ночи Паукст возвращался домой. Он стаскивал загрубевшую от пота рубаху и мылся. Перестоявший обед разогревала стряпуха – черниговская переселенка. С Черниговщины на берег далекого океана перенесли переселенцы свой мягкий говор, вышитые узоры полотенец и песни. По вечерам они подолгу пели у своих домов. Паукст слушал их песни. Окно было раскрыто, он был один. Давно, с той самой поры, когда пробрался он из Таудеминской долины, на второй план отошла его личная жизнь. Срочные очередные дела заслоняли ее, и даже не оставалось досуга поразмыслить над собственными делами.
Нет, все было далеко не в порядке в личной его жизни! Вернулся Свияжинов. На берегу, на промысле жила Варя. Паукст видел ее за лето только несколько раз. Стеснительность и самолюбие всегда мешали ему. Он боялся навязывать себя людям и подходил к ним с осторожностью. Поэтому, наверно, меньше сложилось и дружб и привязанностей. Но, привязавшись к кому-нибудь, он уже верно проносил это в себе всю жизнь. Впрочем, молчаливым он был еще с детства. Баронский замок стоял на горе, как бы величественно оглядывая покорные ему окрестности. Остзейский барон приезжал в свой загородный дом, вокруг которого скудно теснилось батрачество. Батрачили поколениями. Казалось, от батрачества становились упрямыми и жесткими скулы. Недоверчивый, хмурый народ вырастал на морском побережье, омываемом Балтикой.
Переселенческие песни были грустны и задумчивы.
Черниговцы пели:
Густый гаю, густый гаю, густый – не прогляну,
Упустыла соколонька, та вже й не пиймаю:
Хоть пиймаю, не пиймаю, та вже не такого,
Не прыляже мое серце николы до його!
Потрескивала хвоя костра. В горячей текучести костра было нечто от его жизни. Приезд Свияжинова ничего не изменил в ее порядке, только напомнил о том, что многое так и не разрешено в ней.
В этот вечер неожиданный гость нарушил его одиночество.
– Может, я не вовремя… вы прямо скажите. Я ведь без особого дела. – Близорукие глаза Стадухина подслеповато приглядывались поверх золотых очков. Соломенная шляпа была широкопола и старомодна. Он сел отдышаться. – Впрочем, я не только на огонек, а хотел бы вас вытащить к нам… вы ведь давно собирались.
– Это верно, давно собираюсь…
– Так и пойдемте сейчас… Посмо́трите нашу молодежь.
Словно легкий сквознячок, прошел этот маленький взъерошенный человек в его вечернем уединении. Он сидел и дожидался, пока Паукст наскоро переодевался в другой комнате.
– Мне вообще хочется поговорить с вами о нашей молодежи, – сказал Стадухин сквозь открытую дверь. – Вы человек новой формации, а я человек старый… одно время меня хотели вообще упразднить.
– Я эту историю знаю… здесь много безобразного.
– Я не к тому! Кое-что в жизни я проглядел все-таки, скрывать тут нечего. Конечно, я не из кубиков сложен: сложил себя этак – неудачно, попробуем иначе. В шестьдесят шесть лет складывать себя заново трудновато. Многое приходится отрывать с кровью. Приспособиться нетрудно, а вот справиться с самим собой – это потруднее.
– Вы не из тех людей, которые умеют приспосабливаться, – сказал Паукст убежденно. – У вас не только знания и опыт, но и вера в свое дело, а это главное.
– Вера в дело… – усмехнулся Стадухин. – Я вот верил в свое дело, и мне казалось, что гору скорее можно сдвинуть, чем меня в чем-нибудь переубедить… а вот пришла молодежь – превосходная, товарищ Паукст, честное слово, – и потащила за собой. И вот иду и, откровенно говоря, с удовольствием уступил бы кому-нибудь лет тридцать, не желаете ли? Впрочем, идемте… на месте лучше во всем разберемся.
Они вышли из дома. Трещали цикады. Сыроватый вечер стоял между зарослей. Зенит зеленел, проколотый первой звездой. Скоро стали видны огни промысла. Они прошли побережьем к научной станции. Метеорологическая флюгарка лениво вертелась на вышке. Знакомы были и маленькая, усыпанная родинками женщина – Агния Веснина, и высокий худой гидробиолог Кравцов, ее муж; и как всегда проясненно его встретила Варя.
Ему показали лабораторию. Многое изучалось впервые. Путине прежде всего недоставало научных данных. Десятилетие назад огромные рыбные косяки подошли к побережью. Никто не знал ни их ходов, ни причин появления. Изменился ли характер течения, поднялось ли дно моря, извергнутое землетрясением, или и прежде приходили к берегам косяки, только никто не интересовался их ходом, – все надо было наверстывать и проверять на ходу. Практика каждого дня становилась поправкой к науке. Наука, в свою очередь, – составной частью планов. Рунные ходы постепенно вводились в закономерность движения.
Он осмотрел помещения, пообещал помочь материалами для достраиваемого склада.
– Я провожу вас немного, – сказала Варя коротко.
Они пошли берегом. На мостках для причала лежали, свесив головы вниз, подростки и таскали корюшку. Корюшка простодушно шла на их согнутые булавки с приманкой.
– Посидим здесь, если вы не торопитесь, – сказала Варя. Они сели на перильца мостков. Набегала волна прилива. Одинокий черный баклан тянул к ночлегу. – Я давно не видела вас, Ян, – добавила она. – Но я часто и хорошо думаю о вас.
– Я хотел… – Он запнулся: он хотел спросить о Свияжинове. – Я хотел спросить, удовлетворяет ли вас ваша работа?
– Сейчас вполне. Сейчас мы близки к жизни. И правда, очень нужный, полезный человек Стадухин?
– Бесспорно. Ему было трудно.
Его плечо чувствовало теплоту ее плеча.
– Вы очень замкнуты, Ян, – сказала она. – Впрочем, вы всегда умели больше слушать, чем говорить.
– Я говорить не умею. А потом… наверно, я слишком прямолинейный, жесткий человек.
– Вы же мягкий человек, Ян! – Какая-то нежность была в ее голосе. – Я ведь знаю, какой вы товарищ и как вы относитесь к людям. И… неужели вы думаете, что я не сумела ничего оценить? Не тогда, конечно, тогда я была девчонкой… впоследствии. Я ведь тоже не умею отдавать себя наполовину, ни брать наполовину от других.
Подростки свертывали свои удочки. Жестяные банки были доверху набиты мелкой серебряной корюшкой.
– Может быть, я к вам приду, чтобы поговорить на одну тему, – добавила она с усилием. – Это – большая тема, по крайней мере для меня. Впрочем, для вас, может быть, она стала уже далекой…
Она протянула руку и поглядела ему в глаза. Да, и он был моложе тогда – упрямый, светловолосый учитель из Таудеминской долины. Песок зашуршал под ее ногами. У нее были прежние легкие шаги. Он сделал было движение, чтобы последовать за ней, но принудил себя остаться. Туча наплывала на звезды. Становилось темно. Волна ударила и обдала его брызгами. Огни в домах погасали. Только консервный завод еще как бы плыл, как освещенный ковчег, в темноте ночной бухты. Дорога белела. Родник одушевленно бормотал между камней. Знакомые хозяйственные запахи возвращали к обычному порядку жизни. Он поднялся по скрипучей лестнице. Двустволка и винчестер висели крест-накрест. Кобура с револьвером привешена к спинке кровати. Он так и не изменил старым военным привычкам. В комнате не было зеркала. Складное зеркальце для бритья лежало в столе. Он достал его и долго и с некоторым любопытством разглядывал свое лицо.
XV
Утром, в десятом часу, Свияжинов пришел на совещание к Медведко. Необычная судьба была у этого маленького глуховатого слесаря. В пятом году был он организатором стачек, собирателем сил революции в далекой Сибири. Его знали во всех железнодорожных депо и мастерских от Уссурийской до Томской железной дороги. Из ссылки он бежал за границу, работал на заводах во Франции, вернулся назад в революцию, кинулся в самую горячку боев, двигался с 5-й армией, брал Иркутск, отвоевывал Дальний Восток. Давно уже был на партийной работе в Москве. Сейчас с комиссией, проверявшей краевую работу, он вернулся в места своей юности. Край отставал. Подбор людей не всегда был удачен. Техника с трудом завоевывала отсталый берег окраины. Многое нужно было проверить, многое организовывать заново. Совещание созывалось по вопросам путины, но вопросы путины были вопросами и техники и условий работы в крае.
Таким же и остался он – маленьким, глуховатым, доступным. Только подсушили его и зажелтили годы. Не было ни особого секретаря, преграждавшего к нему вход, ни торжественности кабинета. Да и горбился он за столом по-домашнему, приставив руки щитками к ушам, чтобы не пропустить ничего из слов собеседника. Поставив на пол желтый огромный портфель в каких-то подпругах и бляхах, сидел перед ним Ельчанинов. Лицо у него было мучнистое, белое; лысинка придавала ему преждевременную положительность. Свияжинов хотел обождать.
– Заходите, заходите, товарищ. Секретов здесь нет. Ваша фамилия? – Медведко посмотрел на листе. – Разговор у нас на общую тему… полезно послушать. – Свияжинов сел в стороне. Медведко поиграл карандашиком. – Продолжайте, продолжайте… я слушаю, – сказал он Ельчанинову. – Вы только поближе к делу… что у вас там произошло со Стадухиным?
Ельчанинов молчал. Посторонний человек был ему неприятен. Коричневые туфли были хорошо начищены. Самопишущая ручка торчала из карманчика. Он был аккуратен – этот рано полысевший, молодой, с нездоровой толщинкой человек. Золотистые волосики лучиками расчесаны были на лысинке, Медведко слушал. Ладони его были приложены щитками к ушам.
– У Стадухина были вредительские установки, – сказал наконец Ельчанинов. – Я, может быть, затруднился бы сказать, что это шло от сознательной воли. Но объективно это становилось вредительством. Отсюда, конечно, и выводы. Кроме того, он сколотил вокруг себя группу…
– Вредителей? – спросил Медведко.
– Нет, группу молодежи, проникнутой его идеями.
– Вы можете вкратце изложить его идеи?
– Системы у него, конечно, не было… но были отдельные выступления. – Ельчанинов поднял портфель и достал из него аккуратно сложенные бумаги. – Вот, например, стенограммы его прошлогоднего выступления… он говорил… – он поискал в стенограмме место, – «Ограниченность природных ресурсов ставит естественные пределы возможностям вылова». На нашем языке это обозначает правую практику.
– А у вас есть особый язык? – поинтересовался Медведко.
– Я имею в виду науку. Для нашей науки это – вредительская установка.
– Так. Хорошо. Ну, а как же вы увязываете эту правую практику с сегодняшней работой Стадухина? Ведь известно, что он работает во главе бригады научных работников… и работает неплохо, судя по отзывам.
Ельчанинов пожал плечами.
– Эта группа откололась от нашей аспирантуры. Мы настаивали, чтобы трест не отпускал на нее средств, не согласовав вопроса с нами. Об этом я писал и в Хабаровск и в центр.
– Не понимаю. При чем здесь средства?
– Мы возражали против параллелизма в работе. И, кроме того, научная ценность всей этой работы далеко не выяснена.
На этот раз Медведко даже поерзал.
– Но позвольте, товарищ… а как же Стадухин? Что же это – полный неуч, по-вашему?
– Нет, знания у него, конечно, есть. Но в нашем деле… в науке отсталость и объективно вредительские установки могут часто стереть весь познавательный прошлый опыт.
– Это интересно… а вы как понимаете, товарищ? – Медведко вдруг обратился к Свияжинову. – Может быть, отброшен в науке прошлый опыт? Или, может быть, требуется по-новому его осветить? Для этого существуют и современные познания… и наши философские установки. Но ведь это не значит, что человека с тридцатилетним опытом, со знаниями, с книгами надо объявить полным неучем! Я слушаю, слушаю… вы продолжайте. – Он снова повернулся к Ельчанинову. – Вы делали попытки привлечь Стадухина, разъяснить ему ошибочность его установок… вообще обошлись с ним по-товарищески? По совести, в материалах у меня этого нет. – Он даже сокрушенно развел руками. – Наоборот, по моим материалам человека оттолкнули, обвинили, обидели… если бы не молодежь, он не был бы сейчас нам полезен. Да вы и к молодежи, кажется, тоже относитесь с предубеждением?
– Молодежь эта его школы, – ответил Ельчанинов.
– Какая же это особая школа? Ведь если Стадухин – вредитель, вы обязаны были об этом сообщить куда следует.
– Я повторяю: я считаю его установки объективно вредительскими, – сказал Ельчанинов упрямо. – Основное, конечно, в отсутствии у него знаний новой теории.
Медведко даже вжался локтями в стол – так было для него это все интересно. Его ладони торчали двумя лопушками.
– Так, так… – сказал он, наконец. – Ну, а вот скажите, товарищ Ельчанинов… да и для вас это небесполезно, товарищи… – Несколько человек тоже вошли тем временем в комнату и дожидались в стороне. – Можно при помощи одной только теории поймать рыбу… знаете, самую нехитрую рыбёшку? Рыба – она дура… она на теорию не пойдет, куда ей! Или для этого нужны опыт, знание района, разных там рыбьих законов? А если нужны опыт и знания, следует ли отбрасывать полезного человека, который именно своими знаниями и опытом может помочь? Или вы думаете, что всю интеллигенцию надо спихнуть под откос… коленкой под зад? – уже совсем по-слесарски просто спросил Медведко.
Он достал золотые очки и старательно надел их на нос, – видимо, только недавно прописали ему их из-за дальнозоркости. Но все же не в очки, а по-стариковски поверх них он смотрел на собравшихся.
– Нет, товарищи, я думаю, что одной только теорией мы воза не сдвинем. А вот знаниями, борьбой за технику, за кадры сдвинем… ведь с кадрами плохо, и многое вы сами тут проморгали. Переселенческое дело надо целиком перестраивать. А вот что касательно данного случая, то Стадухина надо, конечно, вернуть. Можно дать ему в помощь ребят… и ошибки надо помочь ему выправить. Но по-товарищески, с уважением, по совести, по-человечески. Мы к обстоятельствам дела еще вернемся, – сказал он Ельчанинову мельком, – потолкуем в горкоме. А сейчас… что ж, можно будет, пожалуй, начать нашу беседу.
Он открыл совещание. Семь часов кряду продолжалось это горячее, в открытую, на полном голосе совещание. Говорили районные уполномоченные, представители треста, представитель горкома, рыбные специалисты. На промыслах недоставало единоначалия. Техника обработки рыбы была низкой, отсталой. Управляющих промыслами перекидывали с места на место, не давая изучить свой район и профиль берега. Механизированный флот отставал. Не хватало технической силы. Плохо было поставлено дело с питанием. Медведко слушал. Золотые очки сидели на кончике его носа. По временам, дальнозорко приглядываясь, он делал заметки в блокноте. День переходил в вечер. Зажгли электричество. Он взял наконец себе слово. Блокнот в точности сберег вопросы, разграничил их, отбросил горячность и пристрастия. В блокноте тщательно записаны были каждый пункт, каждая реплика.
– Я вот не понимаю, по совести, – и Медведко снова снял и старательно запрятал очки, – что это за уполномоченные, которые за все отвечают вообще и ни за что в частности? Если путина – боевое дело, то и работников надо закреплять на ней по-боевому. Каждому должен быть дан свой участок работы, чтобы каждый был за свой участок ответствен. А что это за уполномоченные, которые никакими правами не пользуются? Нет, уж если ты уполномоченный, так ты себе и прав набери… доверили тебе большое дело, так и права тебе надо доверить.
Он вносил разумную ясность в горячие противоречия вопросов. Суховатая рука слесаря ничего не упустила в своих записях. Многое уже перестраивалось, многое правильно он намечал к перестройке. Только вечером кончилось это длительное, жаркое совещание. Практическая проработка вопросов переносилась в комиссии. Люди расходились. Свияжинов вышел на улицу. Уже двигалась взад-вперед вечерняя толпа приморского города: синие и желтые камчатские робы, матросы с иностранных кораблей, да извозчик со своими двумя зажженными фонариками лихо вез под гору загулявших моряков. С бухты дул ветер. Большой пароход с топовым красным огнем медленно двигался к выходу в море. Приятно было после душного многочасового собрания вдохнуть морской воздух. В стороне – в серой кепке, в непромокаемом пальтишке – Свияжинов увидел Медведко. Он шел не спеша, так же, вероятно, вдыхая вечернюю свежесть. Свияжинов нагнал его.
– Вы, товарищ Медведко, Владивосток, наверное, другим еще помните, – сказал он неуверенно: может быть, тот совсем не был расположен к разговору.
– А как же, – ответил Медведко дружелюбно. – В мою пору здесь деревянные домишки стояли сплошь.
Они пошли рядом. Свияжинову многое хотелось спросить у этого старого умного слесаря.
– Я вот тоже, товарищ Медведко, – сказал он с непривычным усилием, – один из тех, которые широко было размахнулись, а в общем ни к чему не прикрепились в отдельности. Этот недостаток я в себе особенно ощущаю.
– А надо знать все в отдельности, чтобы уметь потом связать в систему, – ответил Медведко. – С воздуха ничего не берется, а все из жизни, из практики. Вы, молодые, этим часто грешите… на темперамент надеетесь. А если бы к темпераменту да знаний основательных побольше! Одними пушками берегов этих не защитишь… а вот если покрепче одеть их в технику, поднять повыше, осветить поярче – вот это будет защита. – И морщинки поплыли на его носу и у глаз. – Вот такие-то дела, товарищ! А теперь до свиданья… мне сюда.
И он вошел в подъезд дома, которого – как и многих других каменных домов – не было здесь в пору его молодости.
Три дня спустя при распределении участков работы Свияжинов закрепил за собой отстающий микешинский промысел и рыболовецкий колхоз. С иными целями возвращался теперь он туда, куда влекло его недавно только личное чувство. Катер дожидался в порту. Свияжинов с трудом разыскал его среди других катеров, пароходов, шампунок, шаланд. Почти до самого вечера увязнул в трестовских дебрях Микешин. Он был утомлен и дожидался его на кожухе кубрика. Катер развернулся и стал выбираться из бухты. На Эгершельде зажигались первые огни. За вечереющим полуостровом Шкота, за Токаревской кошкой с ее мигающим сигнальным огнем вода стала зеленеть по-морскому. Это была знакомая изумрудно-глубокая вода Японского моря. Катер тарахтел, тянул старательно. Из машинной пахло керосиновым чадком.
Только теперь Микешин мог вздохнуть после утомительного дня.
– С основным, товарищ Свияжинов, познакомишься, конечно, на месте. Перелом, по правде сказать, только-только наметился. Ребята есть подходящие… сам приглядишься. Однако не хватает людей… четыре бригады идут впереди, а остальные плетутся. Конечно, и недостача с питанием, и с жилищами не справились вовремя… но и влияния есть, не без этого.
Он помрачнел. Начало качать. С моря дул ветер. Волна ударила и рассыпалась брызгами. Свияжинов вдыхал серный запах глубин. Сотни раз носило его так же на зыбких кавасаки к каменистому камчатскому берегу. Пароходы оставались стоять на рейде. Погрузка и выгрузка шли через бары – эти стремительные многосаженные береговые буруны. Кавасаки нырял в волну, в бездну, и только судорожно вцеплялись руки в веревку, протянутую во всю длину судна.
Они шли вдоль залива. Береговая черта начинала линять и стираться. По временам вуалевая стремительная полоса проносилась впереди или сзади – это играли рыбные косяки.
– Добро пропадает, – сказал Микешин горько. – Рыба – вот она ходит. А уловы снижаются. У бережков выжидаем… старые навыки. Однако ломаем помаленьку. Старики еще приглядываются… а молодежь уже с нами. Многие ребята во втузы пошли… тут из одного только рыбного втуза человек пятьдесят на путине. Поучают отцов.
Катер нырял, вновь выправлялся. Только в десятом часу засветились огни побережья. Микешин поеживался в своем легком пальто.
– А ведь красота… – сказал он вдруг, – горит. Завод заново оборудовали… все новенькое, по конвейеру. Промысел за одно мое время в три раза вырос. Каждая бухтешка живет!
Чувство это было знакомо и Свияжинову. Так же оглядывал он береговые огни на далекой Камчатке. Побережье одевалось огнями. На морские карты наносились ежегодно поправки – новые промысла и береговые знаки.
– Лет через пять – десять берегов этих и не узнаешь, конечно, – сказал он задумчиво.
Огни приближались. Скоро стали видны причалы, промысловый флот, освещенные окна завода… Они причалили. Со своим повидавшим виды чемоданом Свияжинов шел к новому жилищу. Сколько случайных ночлегов, болтанья на катерах, на кавасаки… его жизнь как бы продолжала походный порядок. Но люди уже жили в домах. Кочевой ветер сменился метеорологией, промысел вырос, обежал всю дугу этой бухты, его еще расширяли.
Комната, предназначенная Свияжинову, была на втором этаже, над промысловой столовой. Несколько коек стояло здесь, – комната служила для приезжающих. Но он не остался на месте своего ночлега, а пошел один берегом. Трубочка, зажатая в кулаке, согревала ладонь. В палатках было темно. Торопливо вертелась флюгарка метеорологической вышки. В лаборатории еще светился огонь. Женщина стояла на крыльце. Видимо, она вышла подышать перед сном. Он подошел к ней и вгляделся.
– Здравствуйте, Агния… узнаете? Свияжинов.
Она быстро подалась вперед.
– Вы вернулись?
– Да, и на этот раз надолго, по-видимому. Я прикреплен к промыслу до конца путины.
– Вот как, – сказала она выжидательно. – Вы хотели бы видеть Варю?
– Нет, не сегодня. Сейчас уже поздно. А впрочем, если она не спит…
Она разом повернулась и ушла. Он ждал.
– Вот видите, меня снова закинуло сюда… хотя, откровенно говоря, я сам выбрал для себя этот промысел, – сказал он несколько минут спустя Варе. Они сели на ступеньку. Маленькая сердитая женщина больше не вышла. – Не любит меня Агния, – добавил он, усмехнувшись. – Напрасно. На Камчатке, вдалеке, можно было кое-что и продолжить фантазией… винить меня за это не следует. Крепче всего ушибся все-таки именно я.
Косая складочка лежала между ее бровей, – знакомы были и разлет бровей, и маленькое розовое ухо.
– Только давайте условимся: не будем говорить о прошлом. Это и нелегко и не нужно. Пойдем каждый своей дорогой, – сказала она.
Он помедлил.
– Это по-книжному… но хорошо. Обещаю. А впрочем… – Он не удержался и добавил: – Всё это вы наспех придумали… знаете ли, вроде рыбьих хладнокровных законов. Давайте ничего не обещать друг другу, а предоставим все жизни.
Разом вдруг появилась маленькая сердитая женщина. Она как будто отмерила срок для их разговора и теперь недовольно и выжидающе стояла в дверях. Он поднялся.
– Я буду иногда заходить, Агния.
– Заходите, – ответила она коротко.
По-прежнему широко набегала волна. Промысел спал. Знакомое дальневосточное одиночество было в шорохе набегавшей волны, в шуршанье песка под ногами. Он вернулся к своему жилищу и поднялся наверх. На соседней койке, укрывшись с головой, спал неизвестный сосед: видимо, зашел по привычке в поисках походного ночлега и забрался в незанятую постель. Свияжинов достал из портфеля бумаги. Цифры были неподатливы и рассыпались. Он все же заставил себя сосредоточиться, сделал пометки в книжке и лег наконец. Но шумел прибой, ветер гулял над побережьем, и впервые за все эти годы Свияжинов ощутил, что дома у него в сущности нет.
