Текст книги "Три повести"

Автор книги: Владимир Лидин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 46 страниц)

XV

Была уже осень, и холодный ветер дул над степью. В брошенных и ненужных теперь окопах и противотанковых рвах тускло блестела вода от прошедших дождей. В травинках и голых кустах насвистывал не утихающий ни на минуту степной ветер. Давно проводил Макеев в путь журавлей. Они стремительным треугольником пролетели раз холодным грустным утром, как бы в поисках своего птичьего счастья…

Из приморского города, куда он ушел в свое время с Грибовым, пришлось снова пробираться связным, ближе к линии фронта: переброшенная в Очаков баржа с оружием была потоплена немцами, и группа остро нуждалась в оружии. Отряду, действовавшему севернее, удалось раздобыть оружие в подорванном эшелоне, и надо было теперь наладить с ним связь; рация отряда вышла из строя, а два переброшенных по воздуху радиста пропали без вести. Неделю назад в глубине степной балочки Макееву сообщили указания, полученные из штаба фронта. Низенький заросший капитан Ивлев и светлый мечтательный Кухонька долго расспрашивали его о немцах, двигавшихся в сторону Донбасса. Южный отряд партизан действовал пока на свой риск. Макееву поручили договориться о связи и передать указания о согласованных действиях.

Теперь путь лежал снова на юг. Давно – с того самого дня, как покинул он Кривой Рог, – Макеев хотел разыскать семью брата. Брат еще в самом начале ушел на войну, и далекое степное село, где он оставил семью, оказалось в тылу у немцев. В таком же далеком селе осталась и мать, и Макеев не знал, жива ли она, или давно уже нет ни ее, ни даже родного села… Он шел боковыми дорогами, осторожно справляясь о пути у деревенских ребятишек. Немецкие обозы – большие серые грузовики, крытые брезентом, захваченные немцами крестьянские арбы и повозки – двигались по главным дорогам. Но и сюда, на боковые пути, пробирались пропыленные мотоциклисты или кавалерийские дозоры венгров.

К вечеру ветреного холодного дня он дошел до большого степного села, раскинутого по обе стороны речки. Удивительно было, что гуси еще плавают на воде, – видимо, немцы здесь не побывали. Они уходили вперед, оставляя позади пустые пространства, и были сёла, где даже не видели немцев. Он осторожно дошел до околицы, но войти в село не решился. Двое ребятишек тащили со степи охапки мелко порубленных степных кустов.

– А ну, ребятки, – сказал он, – кто мне покажет дом Макеева?

Мальчики остановились и оглядели пришлого. Один был маленький, чернявый, с ершом отросших волос на стриженой голове, другой – рыжеватый, уже с мужицкой заботой в преждевременно повзрослевших глазах.

– А вы сами звидкиля идете? – спросил он осторожно.

– Я – издалёка, – сказал Макеев, – отсюда и не увидишь.

– А документы есть? – спросил строго мальчик.

– Я – брат Макеева… ро́дный брат. Пойдем со мной – докажу, – сказал Макеев, не удивившись: дети были иногда строже и более сторожки, чем взрослые.

Минуту спустя он уже шел следом за ними.

– Я думал – може, вы парашютист… мы тут в балочке с мисяць назад парашют нашли, бабы на платки разодрали.

Они все еще остерегались немцев, будучи уже давно у них в глубоком тылу, но так ни разу их и не увидев.

– Ну, як там кажуть, скоро война закончится? – допрашивали они его между тем, шагая рядом, как взрослые. – Скоро наши батьки до дому вернутся?

– Ну, погодить малость надо, – улыбнулся Макеев. – Больно вы скорые. Немца враз не разобьешь.

– А говорили – он уже здыхае, – протянули они разочарованно. – А вдруг и сюда к нам прийдет?

Макеев минуту шел молча.

– А придет – и уйдет… здесь не останется, – успокоил он их.

Они поднялись в гору по безлюдной улице села. Великое сиротство как бы пригнуло эти недавно чистые и веселые хатки. Не сушился уже на крышах табак, не пылали нарядные, огненные, всегда радовавшие глаз ожерелья красного перца.

– А почему же вы не на войне? Брат на войне, а вы нет… може, на побывку вертаетесь? – все допытывался рыжий мальчик.

– Ну да, на побывку…

– А яки они нимци – страшенные?

– Вот ведь вы какие… – засмеялся Макеев, – все вам надо знать.

– А як же, дяденька… Ну, скажите, – страшенные?

Это был первый человек, который повидал немцев, и надо было все разузнать о них.

– Ну ладно, ужотко зайдете – обо всем потолкуем, – сказал Макеев. – И вот еще что, ребятки: что, мол, человек чужой зашел – об этом не болтайте. Может, немцы и сюда заявятся ненароком.

У дома брата он постоял, как бы отдавшись на минуту воспоминаниям. Брат был моложе его и с первых же дней ушел на войну. Жены его видеть ему не пришлось, и он не знал, как она его встретит. Он открыл калитку и постучал в низенькое оконце. Никто не открыл ему двери. Она была не замкнута, и он вошел в дом. На полу, на разостланном одеяльце, сидел годовалый мальчонка. Он играл один, – всеми брошенный, – пустыми катушками, засовывая их в рот и сосредоточенно занятый своим делом. Он был похож на брата, на всю их, Макеевых, семью, точно кусок его души, его сердца… Макеев нагнулся к нему, и мальчонка готовно пошел на руки со всем своим младенческим теплом и обслюненной катушкой, которую с торжеством показывал.

– Ах, сынок, сынок, – сказал Макеев, садясь с ним к окну, – а мамка твоя где? Бросила тебя мамка? И батька твой на войне… – Он прижал его к себе и целовал теплую головенку, и мягкую шейку в складочках, и коротенькие обмусоленные пальчики рук, точно нашел здесь в степи, где только ветер осени безрадостно перекатывался по долам, какую-то необходимую часть своей жизни. – Вот, хозяюшка, – сказал он вошедшей молодайке, – зашел к вам в дом чужой человек…

Он не спустил мальчонку с рук и только поднялся навстречу. Она была еще очень молода – молодостью матери, лишь два года назад ходившей в девушках и только обвыкавшей к женской судьбе. Даже что-то девчоночье, несмотря на материнство, проглядывало в ее юных чертах. Но она настороженно посмотрела на пришлого и тотчас отняла у него дитятю.

– Народу много разного ходит, – сказала она в сторону и несочувственно.

– А ты погляди на меня, – усмехнулся Макеев, – на мужа твоего я не похож?

Она поглядела на него оробело.

– Ни.. – сказала она затем. – А вы кто же будете?

– Я – Макеев… брат, – ответил он. – А бороду я сбрею.

Она охнула.

– Александр Петрович?

– Он самый и есть.

– Ах, боже мой… – Она теперь засуетилась, так неудобно держа под мышкой младенца, что тот заплакал.

– Да ты отдай мне сынка-то, – сказал Макеев, принимая у нее ребенка, и тот сразу затих.

– Вот, скажите, чувствует ро́дного, – говорила она между тем, прибираясь.

Она смахнула со стола, повязалась в стороне новым платком и только теперь посмела показаться на глаза старшему брату мужа. Он оглядел ее милое лицо – вся она со своим первенцем походила на яблоньку.

– Скажите мне, братик, – сказала она и подняла на него полные слез глаза, – може, и надежды мне уже не надо иметь? Точно водой его смыло…

Она даже побоялась назвать имя мужа.

– Надежду всегда надо иметь, – ответил Макеев не сразу. – Без надежды человеку нельзя жить.

– Думаете, жив? – спросила она быстро.

– Ответить тебе на это не могу. – Он вспомнил, что брат попал в самые жестокие бои под Уманью. – Может, и жив… о тебе думку думает.

– Дал бы бог, – сказала она, оживившись. – Я все, Александр Петрович, сны вижу: будто жив он, Степан… только грустный такой, боже мой!

Он сел рядом с ней, держа мальчонку левой рукой, и обнял ее за плечо.

– Вот ведь в какую горькую пору довелось нам познакомиться, – сказал он, по-отечески прижимая ее к себе. – Только не все человеку бедовать, Варя. Будет в свою пору и радость. Сын у тебя растет, сына надо сберечь. Родные-то у тебя есть?

Она покачала головой.

– Мама в прошлом году померла. А больше никого нет. Брат на войне… только он в Донбассе в последний год работал. – Мальчонка отчаянно мусолил и мял прорезавшимся первым зубком катушку. – Вы мне, Александр Петрович, вот что скажите… в народе разное гуторят… не узнаешь, где правда. Далеко ли нимци от нас? Може, уходить уже пора?

Он отпустил ее плечо.

– А куда же ты пойдешь? – спросил он погодя изменившимся голосом.

– На Донбасс… там жена брата в Дебальцеве, може, слыхали?

Он сидел, глядя перед собой, снова собранный, жесткий, подавивший в себе все всплывшие чувства нежности и умиления.

– Правды от меня хочешь? – сказал он затем. – Моя правда будет горькая, Варя… ты к этому приготовься. Немцы, может, уже на триста километров вперед ушли, к Запорожью… а село ваше давно у них в самом тылу, только случай не привел их увидеть.

Вся жалость и тоска, все, что подавил он в себе, не ко времени овладели им снова. Пропадет она с братним мальчонком, не одному немцу приглянется ее степная краса. Она сидела, почти каменно сложив на коленях руки, только губы ее хотели что-то сказать и никак не могли разомкнуться.

– А вы как же? – спросила она наконец.

Макеев подумал, потом он вверил себя ей до конца, движимый этой душевной болью. Она выслушала все и робко, с какой-то блеснувшей надеждой, подняла на него глаза.

– А много вас… таких-то? – спросила она шепотом.

– Людей хватает… немец беспокоиться стал, глухих дорог да балочек начал бояться.

– Вот взяли бы вы меня с собой… – Она посмотрела вдруг на мальчонку и материнской рукой потянула его к себе. Он снова заплакал. – Приворожили вы его, что ли, – с напускной суровостью сказала она.

Она отвернулась, расстегнула кофту, и минуту спустя утоленно зачмокало. Он сидел и ждал, наблюдая, как она вскармливает сына, их, Макеевых, поросль… Было бы можно – взял бы он их с собой, и – пока он жив – никто не тронул бы их. Но он сам был как куст на степи, он жил сегодняшним днем, и неизвестно, что будет с ним завтра.

– Вот что, Варя, – сказал он, когда она накормила сына. – Если останешься ты тут в порядке – дело к тебе такое. – Она выжидающе смотрела на него. – Могут товарищи наши к тебе заявиться… ты не бойся, они тебя не подведут. Может, с юга надо будет весть туда на север подать. Так ты им в крыше не отказывай… скажут – от Александра Петровича. И на дорогу, что будет, собери. – Она быстро и понимающе кивнула головой. – Наступит осень, в голой степи человеку холодно… а наше дело теперь такое – небо да земля, вот и весь дом.

– Вы, Александр Петрович, не сомневайтесь, – сказала она тихо. – Что надо, все сделаю… а больше понадобится, и больше сделаю.

– Я знаю. Я тебя сразу почувствовал, – ответил Макеев. – Сына-то как зовут?

– Степан, как батьку. Степан Степанович.

Она наклонилась и поцеловала его в теплую шейку.

– Слушай еще и такое, Варя, – сказал Макеев Строго: может быть, именно для этого и зашел он сюда. – Немцы народа нашего не щадят. Они с нашим народом хуже, чем с тварью, со скотом обращаются… угоняют они наш народ. Случится, почуешь такое – уходи… село Максимовку знаешь? Тут недалеко, километров двенадцать. Найдешь там Епифанова, его всякий укажет. Я с ним по дороге сюда насчет тебя говорил. Степь велика, не всюду ее немец проведает. Вот только зима наступает…

Нет, куда она пойдет в холодную зимнюю степь с мальчонком на руках? Померзнут, отчаятся. Но, может быть, все же это будет спасение. Немцы еще не добрались сюда, но, конечно, придут.

– Согрей водицы, – сказал он вдруг, – я бороду сбрею.

Четверть часа спустя он уже сбривал отросшую, с проседью, старившую его бороду. Лицо обнажалось, и он увидел теперь, как похудел за долгие пути через степь. Но женщина удивленно следила за ним: преображаясь, он становился все больше похожим на брата…

– Гляди, Степочка, – сказала она вдруг, – твой батька вернулся.

Она сделала быстрое движение к нему, стала возле него на колени и поцеловала его большую загрубевшую руку. Он обнял ее и поцеловал трижды в ответ в чистый лоб.

– Хотел бы я тебе, Варя, добрую весточку принести, – сказал он из самой души, – да не привелось. Но я еще ее принесу, – добавил он с убежденностью. – Не всю дорогу мы до конца прошли. А счастье – оно в самом конце… только дойти бы!

Вечер уже сине придвинулся к окнам, и там где-то в степи бежала она, дорога, по которой тысячи людей ушли уже и, может быть, не вернутся назад…

Он заночевал в этом доме, где еще дышала братнина душа и где остались его, брата, любовь и его дитя. Глухой степной вечер покрыл притихнувшее село, и даже лай собаки не нарушал насупленной тишины ночи. Он не увидел, как с керосиновой лампочкой в руке осветила женщина его лицо и долго вглядывалась в его черты, столь похожие на черты мужа… Потом она задула лампочку и вернулась назад к зыбке, где почмокивал во сне самый младший в роду Макеевых.

С рассветом Макеев ушел. Он спустился глухой пустой улицей к речке, над холодной водой которой стоял осенний туман, и река как бы надвое разделила его жизнь. Уцелеет ли тонкое деревце с его первым приношением, или грубо его сломает война, как сломала уже целые леса? Он хорошо выспался за ночь, и его сильное тело было уже твердо и подобранно, готовое ко всякой встрече и всякой случайности. Всю его, Макеева, семью разбросало по степи, как разносит ветер осенние листья с деревьев… ни о брате, ни о матери ничего он не знал. Но жила где-то в степи мать, его боль, его сердце, и он верил, что еще застанет ее.

Ветер к утру затих, но скоро опять, сначала порывами, потом не затихая ни на миг, задул, перегоняя по степи таинственные и точно живые кусты перекати-поля.

XVI

Ветвь дерева занимала половину окна. Было нечто от упорства человека в сильных побегах могучего дерева. Когда, сколько десятилетий назад посадили его за окном этой школы, которой суждено было стать теперь госпиталем? Может быть, не одно поколение школьников встречало времена года, глядя сквозь окно на эту ветвь. Только школьные парты, а не больничные койки стояли тогда в этом классе, и времена года определяли течение жизни, как некогда и в его, Соковнина, детстве и юности…

Но то была другая, прошлая жизнь. В этой жизни, начавшейся с того часа, когда его привезли сюда, в далекий тыловой госпиталь, все было другим. С поля, где немец выстрелил ему в живот, его направили сначала в полевой госпиталь, там сделали ему операцию.

– Вы родились под счастливой звездой, лейтенант, – сказал ему худенький, почти с прозрачным синеватым лицом хирург, – еще бы чуть левее, и пуля пробила бы желудок… а это, знаете ли, чем угрожало?

Он не договорил, но Соковнин знал это страшное слово – перитонит. Теперь все: степь, на которой лежал он, почти касаясь щекой подбитого грубыми гвоздями сапога немца; смертная обморочная боль – он помнил, как посмотрел на окровавленные пальцы своей руки, которой сжимал живот; и вдруг – тишина, и цикада рядом, большая, равнодушная, запевшая страстным призывом к жизни, – все было позади. Раненые, такие же, как и он, лежали в ряд в длинной палате, – может быть, некогда классе физики. Его соседом по койке оказался летчик-майор, с ампутированной выше колена ногой, крепкий рослый человек с теми героическими усами, которые отпустил в эту войну не один молодой воин, точно отдавая дань старинным обычаям воинского дела.

– Да, товарищ майор, не повезло вам, – сказал Соковнин ему как-то. – А жить все-таки надо, ничего не поделаешь.

Летчик сидел на постели, как большая сильная птица, у которой перебили крыло.

– А вы думаете, я собираюсь не жить? – ответил он с усмешкой. – Нет, этого удовольствия врагу я не доставлю. Сам не могу летать – буду других учить летать. – Он сощурился и долго смотрел сквозь окно на облетающую ветвь. – Сто ребят научу, а может быть, и двести удастся. Двести летчиков-истребителей, это – хорошо, это – много…

День уже надломился. Только дерево в облетающих листьях бросало желтый, будто солнечный отсвет в палату.

– Помогите мне написать письмо, товарищ майор, – попросил вдруг Соковнин.

Он долго лежал с закрытыми глазами, прежде чем начал письмо.

– «Я пишу Вам это письмо из госпиталя, – продиктовал он затем. – Рана моя не опасна, она уже заживает. Мне много пришлось пережить с того вечера, когда мы простились с Вами. – Он лежал минуту молча. – Костя пропал без вести, – произнес он сухими губами. – Я не хотел Вам об этом писать. Я ничего не знаю о Вас, мы так часто меняли наше место, что почта не поспевала за нами. Если Вы захотите написать, то номер госпиталя, в котором я нахожусь…» – Он назвал номер.

– Что еще написать? – спросил летчик.

– Больше ничего. Это всё.

– Давайте адрес.

Но адреса Соковнин не знал, письмо было в пространство.

– Адреса у меня нет. Впрочем, напишите: Ростов, до востребования. Наталье Михайловне Кедровой.

– Любимая девушка, лейтенант? – спросил летчик, запечатывая письмо.

– Да… самая любимая, наверно, – ответил Соковнин.

Он видел затем, как, перекидывая на костылях свое сильное тело, летчик пошел отдать письмо. Успела ли Наташа добраться до Ростова? Война все приблизила и все отдалила. Необычайно близка была ему Наташа сейчас, необычайно далек был Ростов. И Костю Кедрова унесло войной, остались только его чемодан и шинель…

Тысяча лет отделяла от того московского вечера, когда ехали они впятером на Киевский темный вокзал, сразу ставший преддверием войны. Горе и бедствия были пока вокруг. Женщины с высохшими глазами встречали в домах, откуда давно ушла радость. Несжатый хлеб тяжело клонился и осыпался зерном. Приходилось отступать, пока еще ничем не облегчая страдания народа… но во имя его будущего велась война, и надо было это будущее добыть.

Он только теперь почувствовал, что сомкнутые его веки влажны, но в сумраке палаты никто не мог этого заметить.

XVII

Было недалеко до зимы, когда на попутной военной машине добрались они до Кадиевки. Давно Наташа начала как бы новую жизнь. Шли бои уже в самом Донбассе. Шахтеры, ушедшие из родных мест, двигались сюда, на восток, где еще продолжалась добыча угля. Темные, низкие, обещавшие близкую зиму облака неслись над степью. Донские казаки – вороная или рыжая лошадка к лошадке – всё чаще встречались на пути: война готовилась перекинуться уже в донские степи…

Так же, как и два месяца назад в южном городке, шофер высадил их на окраине города. Только теперь была уже холодная осень.

– Покатило нас с вами, Наташенька, як былинку по степи, – вздохнула Феня, – боже ж ты мой, чего только война с людьми делает… – Она поглядела на нее, изменившуюся в ватной кофте и платочке. – Я думаю, и мама ро́дная вас сейчас не признала бы.

Но надо было искать пристанища. По дороге Наташа узнала, что немцы уже подошли к Таганрогу и в Ростов ей не попасть. Она решила пробраться через донскую степь в Зимовники, к брату отца – инженеру Кедрову. Но искать пристанища в Кадиевке им не пришлось. У шахтерского кооператива, мимо которого они проходили, Феню вдруг окликнула женщина.

– Что, или память с Криворожья замыло? – сказала она. – Икряникову не признаешь?

Феня ахнула, они обнялись. Как же раскидала война людей с родных мест… и где только нельзя было встретить бывших криворожских шахтеров!

– Тут, милая, не один знакомый тебе, может быть, встретится, – говорила женщина между тем. – Шахтера от шахты не так-то легко оторвешь… а только многих уже нет, ушли в разные стороны – кто в Красной Армии, кто в степь партизанить. Муж-то твой где?

– Был в Николаеве… теперь уже четвертый месяц ничего от него не имею.

Женщина повела их за собой во временное свое жилище. Сотни семейств, выбитых войной из обжитого гнезда, жили в таких же бараках невдалеке от шахтного управления. Все было скучено, уплотнено, даже узлы с вещами были еще не развязаны. Мужчины с первого же дня спустились в шахты. Надо было наверстывать то, что было уже потеряно в Краматорской и Горловке и в других городах Донбасса.

– Ах, скажи пожалуйста, как меняется человек, – говорила женщина, оглядывая исхудавшее, с большими глазами и по-новому красивое лицо Фени.

– Вы Макеева случа́ем не встречали? – спросила Феня вдруг.

– Нет, не привелось. А он здесь?

– Не знаю. Видела его напоследок… – ответила Феня как бы мельком.

Женщина, большая, с измученным, уставшим лицом, долго слушала про все, что пришлось им испытать за два месяца скитаний по степи.

– Нет, в Ростов вам сейчас не пробраться, – сказала она Наташе, – да и нечего-то делать вам там… от Таганрога до Ростова недалеко, а у Таганрога уж немцы.

Но добраться и до Зимовников было сейчас не просто.

– Вот что, милая, – сказала она погодя. – Надо вам к мужнину брату в станицу пробраться. Тут на путях стоит эшелон с заводским оборудованием… может, вас в него пустят. Вам бы до Новошахтинска только доехать… а там военные подвезут. На Дону сейчас тоже большое движение идет. – Она сидела на койке, сменившей некогда ладное ее хозяйство на берегу Ингульца, но все несли тяжелое бремя войны, и она не роптала. – Все так-то живем, милые мои… всех сорвала война с места, – говорила она. – Тут душу до времени железной рукой надо стиснуть. Наши криворожские сюда пришли – дня не потеряли… вчера пришли – сегодня в шахты спустились. Нам нехорошо, трудно, а на фронте и того труднее приходится… Воюют мои сыны, – добавила она, крепко стянув на груди платок: ветер пробирался сквозь перекосившиеся рамы, – воюют, родные мои. Всю семью разбросало, кого куда… – Тонкие нити дождя косо легли на зеленоватые стекла оконца. – Ну, может, соберемся еще вместе… – тряхнула она головой, – может, опять нашему Дону от ворожьей крови выйти из берегов случится. – Она сидела на койке, старая шахтерская жена, столько уже увидевшая за свою пятидесятипятилетнюю жизнь. – А ты куда теперь? – спросила она Феню.

– Не знаю, – ответила та смутно, – оторвалась я, как лист…

Поздно ночью, когда уже спали в бараке и напоила их чаем и накормила, чем могла, добрая шахтерская жена, Феня поднялась на локте и при свете догорающей керосиновой лампочки долго глядела на Наташу: они спали вместе на койке Икряникова, который был в ночной смене.

– Вы, Наташенька, не спите? – спросила она. – Ох, стали вы мне ро́дной, как наместо сестры. – Ее большие глаза с грустью и нежностью смотрели на нее. – Пришло нам время расстаться, – сказала она. – Решила я остаться в Кадиевке. Негоже мне от родного дерева далеко отрываться. Все шахтерские жены тут, и я тут останусь. Сейчас женщина и в шахте рядом с мужчиной работает. Надо кому-то ушедших заменять. А вы, Наташенька, пробирайтесь до вашего дяди, теперь недалёко осталось. Може, мама ваша к нему подалась, дай вам бог ее встретить. – Она сидела рядом с ней на постели, запахивая кофту на груди. – А я еще такую думку имею… вам одной скажу, как сестре. Есть у меня надежда человека одного повидать… может, сведет еще доля. Только далеко он в степи, на трудное дело ушел.

Она не вытерла выпавшей вдруг и покатившейся по щеке слезы. Наташа не ответила ей. Словно отрывался большой необходимый кусок ее жизни… она снова оставалась одна в степной безвестности. За два с половиной месяца все было поровну разделено между ними.

– Как я теперь буду жить без вас, Феня? – сказала она горько.

– Не говорите, – уже не вытирая обильных слез, ответила та, – не говорите, Наташенька… и мне не легко, не думайте. Но так надо. Мне сейчас в шахты не уйти – в лицо себе плюнуть потом, когда люди с победой вернутся… а ты что же сделала для войны, что ты – хворая или силы дано тебе не было?

– Я понимаю, – сказала Наташа. – Я тоже часто думаю об одном человеке, – призналась она, – хотя встреча наша была случайная…

– А если вспоминаете, то встретите, – сказала Феня убежденно. – Надо очень надеяться, тогда сбывается, как хочет человек.

Они вдосталь наговорились в этот ночной час.

– Только не потерять бы нам друг друга, – говорила Феня озабоченно, – только бы весточку от вас хоть раз в месяц, хоть раз в три месяца иметь. А как война кончится, я к вам приеду… где бы вы ни были – приеду, если только позовете.

Икряников устроил Наташу в эшелон с заводским оборудованием. От Новошахтинска до казачьей станицы, где жил брат Икряникова, можно было добраться на попутной машине. На Дону уже строили укрепления. Эшелон стоял на запасном пути – десятки наглухо закрытых вагонов с дорогими станками, и только в двух теплушках ехали сопровождавшие эшелон заводские рабочие. Феня проводила ее. Шел дождь, и ветер носил косые его полосы между путями.

– Вы же пишите, Наташенька, – говорила Феня снизу. Ветер вздувал дождь, и ее красивое лицо было мокро. – Прямо на Кадиевку, до востребования пишите.

И Наташа в десятый раз отвечала:

– Напишу обязательно, – думая совсем о другом… Немцы были близко. Могла и Кадиевку захлестнуть война: успеет ли тогда уйти эта женщина, которую наверняка не пожалеют немцы?

Она перегнулась и позвала ее ближе, чтобы их не услышали.

– Слушайте, Феня, в случае чего, в Зимовниках моего дядю разыщите. Я его предупрежу. Он вам и поможет, и устроит вас…

Та понимающе кивнула головой. И вот уже уходил эшелон, и Феня, наклонившись от ветра, шла следом за ним меж путей, все отставая, и кивая, и махая рукой, пока не перекинуло поезд на соседний путь.

Только на шестой день Наташа добралась до казачьей станицы. Осень в этом году как будто запоздала прийти сюда, на Дон. Еще грело солнце, и рыжеватая степь оттаивала к полудню от утренних заморозков. Еще не все облетели в станицах деревья и мягко теплели желтизной. И побеленные хаты, и зрелый мир осени – все готовилось в эту пору к зиме, которая могла быть сытой и доброй… Но шла холодная и лютая зима войны. Уже копали противотанковые рвы и окопы, и жесткая безрадостная земля холодно рыжела. На опустевшей улице станицы не было ни одного человека. Только дед сидел на бревнышках возле околицы, словно выйдя погреться на октябрьском солнце.

Хата Икряникова была крайняя от балочки, по дну которой протекал ручеек. Молодая смуглая женщина навешивала на колья плетня глиняные горшки. Она вгляделась в приезжую.

– Вам кого? – спросила она.

– Мне нужен Икряников, – сказала Наташа.

– А зачем вам Икряников? – спросила женщина уже настороженно.

– Я из Кадиевки, от Ивана Никитича Икряникова.

Минуту спустя она вошла за хозяйкой в дом.

– Ах, радость какая, – говорила женщина, обтирая скамейку. – Сидайте… не знаю, как вас по имени.

– Меня зовут Наташа.

– Сидайте, Наташа… ох, и пыльная же вы со степи. Я только воды в рукомойник налью… я за́раз. – Она вышла в сенцы и стала наливать свежую воду в рукомойник. – Ну, как же он там, Иван Никитич, живет? – говорила она оттуда, – А мужа моего нема… давно ушел, еще с самого лета.

Двое ребятишек с такими же тонкими смуглыми, похожими на цыганские, лицами жались у двери. День за окном был золотой, и солнце лежало в хате, и красная большая герань на окнах тянулась к свету. Женщина сидела теперь рядом с Наташей на скамейке, тонкая в кости, с горбинкой красивого носа, со свободным сильным телом под легкой не по времени кофтой. Две золотые дуги серег свисали с маленьких мочек ее ушей.

– Ушел наш папка, – говорила она не то ей, не то детям. – А немцы придут, что тогда нам делать? Как, – спросила она быстро, – могут они и до нас прийти?

Не в первой хате и не первая женщина спрашивала об одном и том же.

– Папка бы был, – сказала она снова, – взял бы, казак, нас с собой в седло и увез. – Вдруг что-то темное, казачье, от вольности донской этой степи вспыхнуло в ее горячих карих глазах. – Все уйдем, – сказала она, – ни одна казачья жена не останется. Старики, может, какие, которым все равно где конец принять, те останутся…

Ее грудь под тонкой кофтой часто поднималась, точно страшную весть привезла с собой Наташа.

– Может, ничего и не будет… Немцы на зиму в степь не пойдут.

Но женщина уже не верила ей.

– Ах, папка, папка наш… хоть бы весточку о себе подал, – сказала она снова не то ей, не то детям. – Он бы вас, Наташа, вмиг отсюда переправил. Надо в станичном Совете узнать, може, зерно повезут на станцию.

Но она была уже полна надвигавшегося на ее дом горя.

Все делали проворно ее сильные смуглые руки – вмиг собрала она на стол и накормила детей и поставила перед Наташей творог, и хлеб, и сметану, и пышки, которые успела напечь с утра. Жить бы и жить, цвести бы этому дому… Наташа вспомнила вдруг комнаты, где стояли в шкафах отцовские книги по кораблестроению и модель парохода на полочке. Наверное, немцы уже живут в их доме, как доберутся и сюда.

В станичном Совете, куда они пришли через час, ей посоветовали обратиться в санитарную часть, расположившуюся временно в районной больнице: из части ходили в Зимовники грузовые машины.

В большой районной больнице, где формировался сейчас госпиталь, Наташа прошла к начальнику. Это был седой человек с добрым усталым лицом, напоминавший отца, каким он был в последние годы жизни.

– Вы Кедрова? – переспросил он вдруг. – Я знаю вашего дядю. Я работал в Зимовниках врачом в поликлинике. – Он с какой-то внимательной грустью долго и как бы прикидывая что-то смотрел на нее. – На дочь мою вы похожи, – сказал он чистосердечно, по-стариковски, – у меня тоже такая растет… сейчас переводчицей где-то в штабе работает. – Он вдруг приоткрылся в своей душевной заботе – старый врач, которого война заставила надеть военную форму. – Нет, роднуша, дядю вы в Зимовниках не застанете. Предприятие еще с самого начала войны переправили… оно сейчас на Урале.

Она сидела, подавленная этой вестью: каким-то бесконечным и безнадежным был ее путь по степям. Врач испытующе приглядывался к ней.

– Куда же вы теперь? – спросил он не сразу.

– Не знаю. Может быть, вернусь обратно в Кадиевку… у меня там спутница осталась.

– А в Кадиевке что будете делать?

– Поступлю на работу… я ведь и ехала в Зимовники, чтобы поступить на работу.

– Как вас зовут? – спросил он по-отечески.

– Натальей…

– А как вы по медицинской части… если бы остаться здесь в госпитале?

– Я проходила медицинские курсы, но ведь это очень поверхностно.

– Ну что же, подучитесь. – Он вздохнул и подпер свою седую докторскую голову рукой. – Вот что, Наташа, – сказал он серьезно. – С этим не шутите, в степи можно пропасть… и не такие, посильнее вас пропадают. А с госпиталем будете – все будет надежнее… да и пользу принесете.

– Я и хочу быть полезной! – сказала она.

– Ну и отлично, мы вас здесь и устроим. Документики с вами?

Две недели спустя госпиталь снялся по направлению к Донбассу. В белой хате Икряникова Наташа простилась с его женой.

– Може, папку нашего где встретите, – скажите, что дети дюже по нем скучают… И жена – скажите – тоже скучает. – Она все-таки не поборола себя и выронила из гордых глаз слезу. – Може, и не увидеть нам никогда папку нашего, – добавила она, суя ей в руки какой-то узелок. – А это на дорогу возьмите… пышек вам напекла да масла сбила немного.

– Не надо, оставьте детям.

– А вы не обижайте меня, я от чистого сердца, – продолжая впихивать ей в руку узелок, говорила та. – Ах, боже ты мой… мама ваша, наверное, как по вас сокрушается!