Текст книги "Три повести"
Автор книги: Владимир Лидин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 46 страниц)
В конце марта Суровцев увел свой отряд в леса. Еще до того как Макеев вернулся из Харькова, отряд понес большие потери: часть людей была захвачена немцами ночью в большом селе Стародубовка; предателя, наведшего их, бывшего старосту Чуба, партизаны казнили, но потери были тяжелые; кроме того, немцы захватили оружие. Часть оружия в отбитом вскоре у немцев обозе добыли, но сильно пострадавший отряд был не способен к большим действиям. Суровцев получил приказание из штаба партизанского движения выждать в глухих местах время распутицы и затем соединиться с отрядом Олейника, действовавшим севернее, на Киевщине.
В один из мартовских дней, полных лютых порывов северного ветра с дождем, Суровцев вызвал Макеева в штаб. Леса, тянувшиеся с разрывами почти до Чигирина, были в большинстве заповедниками, с глубокими балочками, столь мало исхоженные человеком, что можно было в них увидеть не раз целые стада диких коз. Макеев спустился по ступенькам в землянку. Суровцев, болевший ревматизмом, был желт и невесел: он тяжело переживал неудачи. Его распухшие пальцы с трудом достали из готовальни, по-прежнему полной остро очиненных карандашей, цветной карандаш.
– Что же, так отсюда и уйти? Ничего немцам не оставим на память? – спросил он хмуро. Он развернул на столе аккуратно расчерченную карту района. Макеев ждал. – Вы немецкий аэродром возле Украинки знаете? – спросил Суровцев, подумав.
Макеев кивнул головой. Важная для немцев железная дорога, соединявшая Киевщину через Знаменку с югом, проходила близко, и так же поблизости был временный немецкий аэродром. Не раз слышал Макеев по ночам, как с нагнетающим звуком моторов низко проходят над лесом немецкие самолеты.
– Аэродром сейчас раскис… немцы пока не летают. Что, если бы пощупать их летный состав? Я слышал, они в правлении колхоза киносеансы устраивают.
Суровцев выжидательно поглядел на него.
– Что же, можно разведать, – ответил Макеев. – У меня есть для этого один человечек.
– Кто это? – осведомился Суровцев.
– Бывший лесник… он уже помогал нам.
– Учтите: много людей для этого дела не дам. Справляйтесь вдвоем-втроем, если сможете. Надо немцам напомнить, что мы еще действуем…
Три дня лил тяжелый мартовский дождь. Дорога к аэродрому, которую немцы всю зиму тщательно укатывали тяжелыми катками, раскисла. Даже вездеходы и тракторы буксовали в невылазной грязи. Весь летный состав вместе со штабом полка размещался в ближнем хуторе под странным названием – Цыганские. Глубокая балочка разделяла хутор. Немцы размещались по правую сторону балочки, в лучшей части хутора, где было новое здание школы.
Макеев долго пробирался к хутору. Густые ковриги проселочной глины липли к сапогам, и не раз он проваливался в глубокие колеи на дороге. Дом, к которому он подошел, стоял в стороне от других, сейчас же за бывшей конторой лесничества. Макеев старательно соскреб о железную скобу у крыльца налипшую на сапоги глину. Потом он вошел в дом. За низеньким верстачком, повязанный фартуком, сапожничал свирепого вида старик. Лохмы седых его волос торчали; тяжелые, налитые кровью глаза недружелюбно поглядели на вошедшего. Он с силой вбил в подметку еще несколько деревянных гвоздей, прежде чем отложил работу.
– Погодка… – сказал Макеев, присаживаясь возле него на скамью, – ни пройти ни проехать.
Но старик все еще молчал, выжидая: какая нелегкая занесла в непогоду прохожего? Макеев чуть усмехнулся – подозрительность бывшего лесничего была ему по душе. Он огляделся.
– Один вы в доме, Федор Иванович? – Но тот притворился, что не расслышал. – Москаленко… не помните? – сказал Макеев еще. – Я в феврале у вас был.
– Народу много приходит… а где я сапожного товару возьму? Ни гвоздей, ни щетины. – Он все еще притворялся и не открывал себя. Только позднее, когда назвал Макеев условную кличку Суровцева, он наконец сдался.
– А то – Москаленко… Москаленко, – передразнил он сердито. – Мало ли Москаленко на свете…
Они сели в стороне, чтобы их не увидели в окно.
– Дело есть, Федор Иванович, – сказал Макеев коротко.
Каждую балочку, каждую тропу знал старик в заповеднике, – может быть, даже каждое дерево. Он слушал. Но его по-бычьи налитые кровью глаза сохраняли свирепое свое выражение.
– Погореть недолго, – сказал он уклончиво. – У немцев здесь сила…
– А сколько? – спросил Макеев.
– Порядочно. Они в такую погоду с утра в карты играют да пьют… В Цыбулево за водкой верховых посылали. Дивчата, какие уцелели, по горищам хоронятся…
Он даже расстегнул ворот рубахи на себе, – его короткая шея стала багровой от внезапного удушья.
– А мы с двух концов за них примемся, – сказал Макеев спокойно.
Но старик был осторожен.
– Людей будет стоить… в прошлом году Моисеенко знаешь сколько потерял.
– Без потерь не бывает…
Год назад лесник увел от преследования партизанский отряд Моисеенко. Не один десяток немцев полег у завалов на лесных дорогах заповедника. Но настигнуть партизан им так и не удалось: чья-то опытная рука вывела партизан из лесов.
Они долго договаривались в сумраке дождливого дня. Было холодно, и начало весны походило на позднюю осень. Штаб авиаполка помещался в бывшем здании школы. По обеим сторонам широкой улицы хутора жил обслуживающий аэродром персонал. На самом аэродроме в землянках размещались механики и охрана. Ближе к лесам, которых немцы боялись, выставлены были посты, соединенные с аэродромом телефонной связью.
Два дня спустя перед вечером Макеев пробрался к хутору вместе с бывшим бетонщиком Рябовым, строившим когда-то плотину на Днепре; брать с собой еще кого-нибудь, боясь лишних потерь, они не захотели. Дождь, ливший несколько суток подряд, утих. По дну балочки с шумом бежала вода. У окраины леса, откуда начиналась затопленная низина пахотного поля, они остановились. Темное небо плотно лежало над полем. С трудом вытаскивая ноги из липкого чернозема, они пошли в сторону пустующей конторы лесничества: здесь их должен был дожидаться старик.
С утра, заглушая скуку нелетной погоды, немцы играли в карты или пили вино. В одном из домов, где помещалось раньше правление колхоза, показывали фильм. Уже тарахтел в тишине ночи движок. Плодовые сады спускались по откосу к балочке: Цыганские издавна славились ранними сортами яблок. В сторону сада с большими старыми яблонями выходили окна дома, в котором немцы сейчас смотрели картину. Маскировочная бумага на одном из окон отошла, и в щель виден был голубоватый угол освещенного экрана. Улица перед домом была уже пустынна, только возле движка, над которым возился механик, стояло несколько немецких солдат. Глухая, ненастная ночь с затопленными полями и непроезжими дорогами лежала над хутором, и война казалась далекой, как будто происходила в другой части света.
Возле пасеки с пустыми ульями Макеев и Рябов сняли с пояса ручные гранаты. Все было тихо, и только голубовато трепетал свет в углу неплотно завешенного окна. Макеев развернулся и кинул в окно одну за другой гранаты. Бледное мертвое пламя ослепило его. Последующие разрывы гранат, брошенных Рябовым, почти развалили здание. Они побежали обратно, цепляясь за сучья яблонь. Две длинные автоматные очереди хлестнули откуда-то слева. Чернота ночи зарябила от летящих зеленоватых огней трассирующих пуль. Макеев пригнулся, но в то же мгновение его больно ударило по плечу. Впереди в непроглядной черноте лежало пахотное поле. Он перебрался через балочку и тяжело побрел по пахоте, всасывающей в себя, как болото. Рябова не было. Плечо намокало, и Макеев, пощупав его, понял, что он ранен. Он пересилил боль и побрел дальше по полю. Только дойдя до опушки леса, он остановился отдышаться. С деревьев падали холодные капли. Он подставил им лицо и слизнул несколько капель, упавших на его пересохшие губы…
…Почти месяц провел Макеев в глухом, затерянном в море весенней проселочной грязи селе. Он жил в маленькой хатке на задворках заброшенной маслобойки у механика Глебова, помогавшего не раз партизанам. Сейчас тот давно забросил былое свое ремесло, сооружая самодельные крупорушки и жернова, на которых женщины и старики обдирали кукурузу или мололи у себя в хатах зерно. Целые отвалы мокрой подсолнечной шелухи лежали во дворе маслобойки вместе с битыми бутылями из-под олеи, и внутри маслобойки дышало холодом и запустением. Рана болела, и Макеева пугали отекшие и потемневшие пальцы руки. Ночью тайком он развязывал рану, боясь почувствовать запах начинающейся гангрены. Он с завистью смотрел на ловкие, не знающие усталости руки Глебова: все, казалось, мог тот смастерить, налаживая швейные бездействующие машинки, у кого они уцелели, или машинки для обдирки зерна. Раз, блестя необычайно живыми, точно налитыми черным огнем глазами, он с торжеством показал Макееву некую хитрую штучку. Это была обычная саперная лопатка, только с несколько более широким стволом рукоятки.
– А ну погляди на эту штучку, – сказал он загадочно. – Она и лопатка и миномет.
Он отвинтил крышку ручки, сдвинул плоскость лопатки и укрепил ее на сошках, как укрепляют пулемет. Пустой ствол ручки, сделанный из обрезка водопроводной трубы, служил дулом миномета.
– Ловко! – одобрил Макеев.
– У каждого партизана может быть такой миномет, – говорил между тем Глебов, превращая снова в лопатку свое творение. Глебов размечтался: он воображал уже, как заговорят из лесной глуши сотни изготовленных по его образцу минометов. – Нет, ты только, Макеич, сообрази – у каждого партизана миномет… ведь это можно немцам такое устроить!
– А со снарядами как? – охладил его Макеев.
– Да, вот как со снарядами… Ну и снарядов наготовим, какое дело, подумаешь! – сказал Глебов решительно. – Пороху и взрывчатки у немцев добудем… а снаряды я на станке выточу, вот только динамку пустить.
Он уже представлял себе, как изготовляет в глухом селе снаряды и минометы, целый завод приведен в действие под самым носом у немцев.
– Ничего, Глебов, – утешил его Макеев, – партизанам, конечно, с этим делом не справиться, а для Красной Армии пригодится.
Но Глебов все еще не хотел примириться.
– А если на самолетах снаряды подбрасывать? А минометы мы сами у себя изготовим.
Он был полон проектов и жаждал деятельности. В весеннее половодье поставил он на реке какие-то хитрые садки и ловушки и теперь мечтал о массовой заготовке рыбы для партизан. Он угощал уже Макеева необычайно вкусными птичками, придумав хитроумные для них западни, и мечтал также о заготовке впрок птичьего мяса, если бы не отсутствие соли.
– Соли бы добыть, – говорил он мечтательно, – может, у немцев обоз отобьем.
– Ты что же думаешь – они соль обозами возят? – усмехнулся Макеев. – Вот подожди – кончится война, тогда простору тебе хватит… тогда рукам твоим цены не будет, Глебов!
Дороги подсыхали, и немцы двинули в леса полицейские части: они жгли теперь хутора, которые поддерживали с партизанами связь. Суровцев, выполняя приказ, давно отвел свой отряд на северо-запад, в сторону Киевщины. Еще до того как Макеев был доставлен сюда, ему указаны были места явки на Киевщине.
Было начало мая, когда покинул он Глебова. Рука его еще болела, но пальцы начинали действовать. Подросшие озимые уже клонились под ветром, и все было в нежной зеленоватой дымке. Глебов шел в соседнее село чинить припрятанную от немцев лобогрейку – им было по пути.
– Ты сейчас куда же, Макеич? – спросил Глебов. – Где тебя по свету искать-то?
Его живые, веселые глаза погрустнели: он привязался к нему за месяц.
– Пока в сторону Киевщины… а там будет видно.
– Немцы на лето надеются. – Глебов встряхнул на плече мешок со слесарными своими инструментами. – Они как в марте Харьков взяли обратно – с тех пор к Белгороду танков знаешь сколько подбросили? Тысячи. Курск у них как заноза сидит. Ну, только зубы пообломают, – сказал он обнадеживающе. – Да и немец не тот. Я новостишки получаю, – добавил он, блеснув зубами, – без новостей не сижу. Тут километрах в двенадцати у агронома приемник остался… я туда аккурат два раза в месяц хожу.
На повороте дороги они остановились.
– Ну, ты куда? На Новый Миргород? – спросил Глебов. Улыбочка сошла с его губ, глаза были строги. – Ты гляди… немцы на железных дорогах лютуют. Им только покажись.
Они пожали друг другу руки, и минуту спустя пути их разминулись – оба шли теперь в разные стороны. Макеев достал запрятанную в голенище пятикилометровку и проверил, где ему нужно свернуть. Когда он сложил карту, Глебов был уже далеко. Потряхивая своим мешком с инструментами, шел он куда-то мастерить и чинить, полный действия и ни разу не усомнившийся в будущем…
– Попробуй такого сломать! – сказал Макеев сам себе с торжеством.
VIIВ конце февраля, подбросив свыше десятка дивизий, немцы предприняли ответный удар против выдвигавшихся к Днепру частей Красной Армии. Путем глубоких охватов хотели они окружить выдвинувшиеся в стремительном наступлении войска и овладеть необходимым для них районом Харькова. Но даже вступив снова в Харьков и заняв ряд других городов, они понимали, что главная угроза – это нависшая над ними в районе Курска дугообразная линия фронта советских войск. С апреля по июль именно в этом направлении готовились они к дальнейшим ударам. Спешно целыми эшелонами гнали сюда пехоту и танки. Июль должен был решить судьбу всей Украины, а может быть, и судьбу всей войны.
Давно не было дождей, и знойное июльское солнце добела выжигало степи. В начале июля немцы перешли в наступление. На всем пространстве степи, куда только хватал глаз, в дыму степной пыли двигались сотни их танков. Возвещенное немцами последнее сражение за победу Германии началось. Но понадобилось меньше трех недель, чтобы не только решилась судьба этого величайшего сражения и чтобы около трех тысяч танков – почти всю двинутую ими армаду – оставили они в степи, – но и роковым образом решилось для них дальнейшее: наступление это стало для них последним, и оправиться они уже не смогли… Ответные удары, наносимые Красной Армией, разрастались и ширились. После Белгорода ждал освобождения Харьков.
Начался уже август. Голос диктора, оглашавшего на улицах Харькова сводки, не мог скрыть охватившей немцев тревоги. Все чаще к вечернему поезду Харьков – Киев – Варшава – Познань подвозили чемоданы и кофры. Немок, которыми только несколько месяцев назад кишел Харьков, уже не было видно. В стены и фундаменты зданий саперы закладывали мины. В ночные часы можно было услышать далекий гул артиллерии, и тогда замирало сердце: неужели теперь это скоро? Неужели навсегда, точно приснившийся сон, отойдут все испытания, которые состарили за год на целое десятилетие? Ирина встретила на улице того немца, который предлагал ей справку. Он не узнал ее, глаза его были отсутствующими. У дверей его конторы стоял большой желтый фургон для перевозки мебели. У входа в кафе «Заходи еще» висела дощечка: «Закрыто на обед».
Жаркая осень стояла над Украиной. Лиловые мальвы и желтые огненные солнечники цвели в палисадниках, и на взгорьях зарослями поднимались подсолнухи. Но Харьков горел. С холма можно было увидеть медленные, туго относимые в сторону полосы темного дыма над ним да кусты разрывов на отцветшей, выгоревшей за июль степи: немцы обстреливали подступы к городу из тяжелых орудий.
Полк, с которым прошел Соковнин долгий путь от Северного Донца, готовился штурмовать город со стороны восточной окраины. Передовая линия, где окопались бойцы, проходила по опушке березовой рощицы, за которой начинались первые домики предместья. С наблюдательного пункта можно было увидеть в бинокль серую громаду самого высокого здания в городе, но можно было и увидеть, что оно мертво и безглазо… Около года прошло с того дня, когда Соковнин встретил у переправы Наташу. Но за последние месяцы стремительного движения полка почта не поспевала за ним, и Соковнин не знал, где сейчас Наташа.
…Еще горели подожженные немцами дома Харькова. По Сумской, мимо городского парка, откуда слышались одиночные выстрелы, с грохотом, сотрясавшим дома, неслись легкие танки. В районе вокзала шел бой. На стене одного из домов висел цветистый плакат, который не успели сорвать: сытая девушка ела бутерброд с колбасой; через плакат была надпись: «Я живу в Нимеччине добре», – немцы вывешивали такие плакаты перед очередным угоном молодежи в Германию. Конские каштаны, сотрясаясь от близких разрывов, роняли на мостовую свои тугие плоды. В подъездах и воротах домов толпились жители; по временам какая-нибудь из плачущих женщин выбегала на середину улицы, чтобы обнять проходящего, почерневшего от пота и пыли бойца. Внезапно откуда-то с балкона упал к ногам Соковнина букет астр. Он поднял голову. Скуластая девушка, с мокрым от слез счастливым лицом, махала с балкона платком. Потом, не в силах побороть волнение, она положила обе руки на плечи пожилой, стоявшей рядом с ней женщины. С грохотом разорвался где-то поблизости немецкий снаряд. Но обе женщины остались стоять на балконе.
Только теперь, бросив к ногам незнакомого офицера цветы и видя зеленые линии стальных шлемов и выгоревших солдатских пилоток, Ирина поняла, что это пришло навсегда…
…Харьков был уже только этапом на пути. Пришла и та, некогда лишь воображаемая пора, когда ночью, чтобы до рассвета все было закончено, полк переправился на правый берег Днепра. Берег был крут и пустынен. Подобно морщинам земли, изрезали его овраги, и балки, и бывшие поймы реки. Еще только узкая полоска этой приднепровской земли была занята, еще обстреливали немцы артиллерийским огнем переправы, которые к утру исчезали, разводимые саперами. Но уже в каждой глубокой складочке, в каждой балке, скрываясь с рассветом, накапливались танки и орудия. Тщетно, выискивая места переправ, бомбили загадочный берег немецкие бомбардировщики. Но ни магниевые ракеты, которые делают на мгновение землю смертельно-бледной и видной до каждого кустика, ни нервическая судорога пулемета, ни сорвавшийся стук автомата, похожий на звук перфоратора, когда он вгрызается в камень, не могли нарушить предгрозового затишья… Великая битва за освобождение земель по ту сторону Днепра начиналась.
«Не удивитесь, Наташа, этому небывало большому посланию, – продолжил Соковнин начатое накануне еще в дороге письмо. – Но накопилось столько, что даже не знаешь, с чего начать. Итак, мы уже далеко по ту сторону Днепра, на правом его берегу. Для многих из нас это как бы осуществление обещания, которое когда-то мы дали: мы обещали, что вернемся, и мы вернулись.
Пишу Вам в маленьком домике с деревянными полами и даже с электрической проводкой. Это – рабочий благоустроенный поселок при руднике, и мы все не нарадуемся полугородской обстановке. Немцы, выбитые нами отсюда, не успели в спешке все уничтожить. Напряжение последних боев, конечно, сказывается… но когда подумаешь, что гоним врага, забываешь и усталость, и трудности. Когда-нибудь в Москве, вечером, при лампе под большим абажуром (ведь будет же это, Наташа!) я доскажу Вам все, о чем в письме не напишешь…»
Он отложил перо и как бы унесся на миг из этой комнатки с сохранившимися в ней инженерским столом и даже доской для проектов.
…Лампа под бумажным абажуром (он сам разрисовал его) освещала чертеж на столе. Женька играла Грига. Потом позвонил телефон. Минуту спустя по сдержанным ее ответам и смущенному смеху он понял, что этого звонка она ждала… Женька работает сейчас на военном заводе. «Знаешь, я и не думала, что стану такой. Помнишь ведь мою вражду с математикой? А сейчас вытачиваю весьма точные вещицы, и с успехом. В прошлом месяце выполнила на 180 процентов и без малейшего брака, вот что главное. Теперь стахановка, надо оправдывать. Значит, и я тоже немного воюю, помогаю вам на фронте». Ее последнее письмо лежало в его бумажнике вместе с письмом от Наташи… В одиннадцать позвонил Костя Кедров. За окном апрель, московская ночь. «Не хочешь пройтись? Голова заболела. Как у тебя с проектом?» Холодок поздней весны приятно лег на плечи под весенним пальто… «В лицо мне веет тихая истома ночных прогулок. Пальто накинув, выхожу из дома. Спит переулок». Откуда эти стихи? Сколько стихов в памяти, сколько отрывков из прочитанного!.. Стук каблуков по асфальту приятен. Кедров ждет у светящегося глобуса на здании телеграфа. Неторопливая прогулка до памятника Пушкину, обратно – до кремлевской стены. Куранты вызванивают четверти. «Москва моя родина… там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив». Чьи это строки? Кажется, Лермонтова…
Другой мир, – может быть, другая жизнь. Он вернул себя к прерванному письму:
«Мы увидели кровь, разрушенья, страданья, и до тех пор, пока не сделаем всего, чтобы уничтожить это нечеловеческое зло, нельзя вернуться к прежнему… Пора кончать, завтра с шести утра занятия. Завтра же надеюсь дописать это растянувшееся послание. От Вас вот уже третий месяц ни строчки. Правда, мы кочуем, и полевая почта не поспевает за нами».
Рабочий поселок, который полк занял с боем, был при руднике, опустошенном и наполовину уничтоженном немцами. Весь поселок был сейчас забит несколькими отведенными в резерв полками. В больших каменных зданиях бывшей рудничной администрации размещались штабы полков и комендатура.
Утро началось с боевого учения в поле. Первый батальон проходил установку противотанковых мин. Еще на рассвете, до вывода батальона в поле, из зенитных пулеметов была открыта ожесточенная стрельба по разведчику: ненавистная «рама»[38]38
Наблюдательный самолет, прозванный «рамой» из-за его двойного фюзеляжа.
[Закрыть], повисшая было над поселком, быстро стала набирать высоту и ушла в облака. Поле, выбранное для учения, находилось по другую сторону железнодорожного полотна, близ рудничных сооружений с обгоревшими копрами. К двум часам дня, проверяя вместе с командиром батальона, как установлены мины, Соковнин услышал крик: «Воздух!» Люди стали разбегаться по овражкам и балочкам. Из-за леса на большой высоте шли тремя тройками немецкие бомбардировщики.
– Навел все-таки, стерва, – сказал командир батальона, помянув крепким словцом утреннего разведчика. – Давайте сюда, товарищ капитан…
Они побежали в сторону бетонированной водосточной трубы, проходившей под полотном железной дороги. Но один из самолетов, шедший во второй тройке, вдруг резко оторвался, точно его подбили, и Соковнин понял, что самолет пикирует именно в их сторону. К пронзительному визгу мотора присоединился прижимающий к земле звук сброшенной бомбы… Соковнин упал лицом на землю, и почти в то же мгновение страшная сила подняла его в воздух, и желтое мертвое пламя, полное песка и земли, хлестнуло по глазам. Минуту он лежал оглушенный; потом, ощупав дрожащими пальцами свое засыпанное землей лицо, он понял, что ничего не видит…
