Текст книги "Три повести"

Автор книги: Владимир Лидин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 46 страниц)

ИЗГНАНИЕ

Отселе я вижу потоков рожденье

И первое грозных обвалов движенье.

Пушкин

Часть первая

I

Дом, который искал Соковнин, оказался в самом конце прямой стремительной улицы, уходившей к лиману. Вечер был июльский, еще не остывший от зноя. Все в южном городе, казалось, продолжало обычную жизнь, как будто война была уже не тут же, в степи, в двухдневном переходе от города. На широкой главной улице, тенистой в этот час от лип и тополей, торговали в киосках водами. В городском саду свежо плескался фонтанчик и нежно после жаркого дня пахло левкоями и гелиотропом. С горячей степи уже привозили первый виноград и налитые огнем помидоры, и казалось немыслимый, что может прийти война и сюда и захлестнуть этот город со всем его мирным теплом…

У белого домика с прикрытыми ставнями – было нечто от морского порядка в длинном ряде белых похожих домов – Соковнин снял пилотку и отер мокрый лоб.

– Мне нужна Кедрова, – сказал он старушке со сведенной шеей.

– Я от Кедровых, – ответила та встревоженно: она словно тоже сторожила тишину летнего вечера и боялась вторжения войны.

– Наталья Михайловна дома? Я привез ей письмо от брата. – Он уже досадовал на все эти бесчисленные и неизбежные поручения товарищей.

Минуту спустя он поднялся за старушкой во второй этаж дома. Темная прихожая была прохладна и по-провинциальному просторна. В полумраке комнат блестел натертый паркет, мебель была в чехлах, и на шкафу стояла под стеклянным футляром модель парохода: Соковнин вспомнил, что отец Кедрова был корабельным инженером. После жаркого дня в степи он почти чувственно ощутил прохладу прикрытого ставнями от солнца жилища и тот позабытый нежный и тонкий запах, какой обозначает присутствие женщины. Он ждал. Быстрые ноги девушки простучали каблучками по комнатам.

– Проходите же, – сказала она. – Боже мой, как я рада… от Кости не было ни строчки почти целый месяц. Вы с ним в одном полку?

– Мы были с ним вместе в резерве, – ответил он. – Моя фамилия Соковнин… он вам писал обо мне. Теперь я направляюсь в полк, где и он.

Соковнин прошел за ней в комнату и впервые за время войны увидел в большом зеркале себя во весь рост, огрубевшего, с похудевшим лицом, жестко опаленным степным солнцем.

Он достал из полевой сумки письмо и протянул его девушке.

– Ах, как все ужасно смешалось… – сказала она. – Я ничего не знаю, как решить для себя.

Она стала читать письмо. Он дожидался, слегка стесняясь своих кожимитовых грубых сапог, от которых неистребимо попахивало дегтем. Она была очень похожа на брата. То же нежное, с каштановой прядкой над большим чистым лбом лицо и тонким, чуть приметным пушком на верхней губе и с такими же густо-синими большими глазами, от которых притихала не одна девчонка, – стоило Косте Кедрову показаться в городском саду… Соковнин сидел в кресле, нескладно подобрав ноги, отвыкший от домашнего мира: столько за этот месяц пришлось уже испытать и утратить.

Она кончила читать.

– У меня к вам много вопросов, – и тонкая морщинка мучительно свела ее брови. – Вы ведь лучше знаете… здесь в городе столько слухов и толков. Посоветуйте, что мне делать? – Она поборола гордость знакомой ему кедровской независимости и признавалась в слабости. – Мама на Дону… это письмо от Кости уже устарело. Оставаться мне здесь или уезжать?

– Нет, конечно, уезжать, – сказал Соковнин. – Постарайтесь уехать к матери на Дон, если сможете… – Он не договорил. Он вспомнил степь, и растянутые колонны машин, и тяжелые оборонительные бои в течение всего последнего месяца. Немцы были близко, гораздо ближе, чем предполагали в этом городе, в котором на базаре уже продавали молодое вино. – Если бы я мог вам помочь… – Она смотрела на него доверчиво, ожидая мужского совета, беспомощная в страшном круговороте событий. – Но я сам не знаю, где можем оказаться мы завтра… – договорил он наконец. Он не мог сказать ей, что город этот – только этап на пути отступления и что главное лишь предстоит пережить. – Постарайтесь уехать еще на этой неделе, – сказал он, хмурясь. – А вещей не жалейте!

Он сделал сердитый кивок в сторону шкафов с книгами корабельного инженера. Ему показалось, что она все поняла: и причину его грубоватости и то, что вдруг распалась его вынужденная замкнутость. Она смотрела на него своими не умеющими притворяться глазами. «Вот мы едва встретились, а уже надо прощаться». Он мысленно договорил за нее то, что хотел сказать сам. В конце концов естественно, что кожимитовые сапоги пахнут дегтем. Тем ли еще пахнет война! Он с Костей прямо из архитектурного института попал на войну в первую же неделю. Его исхудавшая шея в воротнике успевшей выгореть гимнастерки торчала, – его, как и всех, уже подсушила война. Легкая понимающая грусть была сейчас в глазах Наташи, и все жесткое, связанное с войной, отступило вдруг, и прежний оставленный мир был опять перед ним.

– Как вы похожи на Костю… – сказал он.

– Да, говорят.

– А знаете… я вот искал ваш дом и поругивал Костю… все надавали мне поручений. А теперь и не представляю себе, как же я вас оставлю?

Она стала ему близка с ее беспомощностью и неподготовленностью к таким испытаниям. Маленькие часики на шкафу вдруг тонко пробили время: это был тоже голос из прошлого.

– Немцы пытаются разбомбить железнодорожный мост через Буг, – сказал он коротко и деловито. – Вам нужно уехать. Возьмите с собой только самое необходимое. Может быть, я сумею еще забежать к вам за письмом для Кости.

Он поднялся. С капитаном артиллерии Ивлевым, с которым было по пути в полк, он условился встретиться в штабе армии.

– Спасибо вам, – сказала она. – Я постараюсь уехать в ближайшие дни…

Стуча сапогами, он прошел по натертому паркету в прихожую. Ноги его с пузырями галифе показались ему голенастыми. Он принудил себя ни на минуту не задержаться в прихожей.

Яркий летний вечер почти ослепил после полумрака жилища. Стрижи низко носились над улицей, полной розового заката. Небо было того персиково-желтоватого цвета, который предвещает наутро такой же жаркий и полный созревания день. Степное лето благословенно вызревало виноградом, арбузами на бахчах, с хрустом спелости разваливающимися под ударом ножа, и яркими приношениями юга. Но Соковнин знал, что и на этот город с его тишиной обрушится скоро война и великим исходом начнут покидать его жители, как это было уже в других таких же тихих городах юга…

Сейчас этот город, еще чужой вчера, стал ему неожиданно близок.

Долгий теплый закат догорал в конце улицы, где дышал прохладой лиман. У фонтанчика на скверике продавали цветы. Война казалась далекой, но она была близко, и в больших светлых комнатах морского музея, где расположился штаб армии, она растекалась по оперативным картам с их карандашными кружками и стрелами, угрожая захлестнуть и этот город с его тишиной.

Озабоченный, слегка восточного облика, капитан Ивлев нетерпеливо дожидался приема в штабе артиллерии армии. Он с безнадежностью посмотрел на часы.

– Раньше ночи нам отсюда не выбраться, – сказал он, кивнув на закрытую дверь начальнического кабинета. – Давайте через часок у артиллерийского склада.

Он как бы великодушно подарил ему час – когда еще лейтенанту удастся побывать в большом городе!

Соковнин откозырял и быстро спустился по широким ступеням лестницы. Модели фрегатов и корветов времен Синопа стояли за стеклами музейных шкафов. Несколько минут спустя он уже вскочил на ходу в прицепной вагончик трамвая. Война еще не изменила облика южного города. Белые парусиновые шторки на открытом вагончике, провинциальная неспешность затихающих улиц, и старухи сидят на приступочках, встречая тишину и прохладу вечера…

На длинной, уже знакомой ему улице он узнал у подъезда старушку со сведенной шеей и взбежал на второй этаж.

– Я заехал за письмом, – сказал он в темноту открывшейся двери.

Наташа провела его за собой сквозь темную прихожую. В раскрытом окне большой комнаты зеленел отсветом листвы и закатного неба вечер. На полу уже стоял чемодан, в который неизвестно что укладывать…

– Я очень хотела увидеть вас еще раз, – сказала она печально и просто. – Я даже не успела расспросить вас про Костю.

– Ночью я направляюсь в полк. Я должен быть уверен, что вам удалось сесть в поезд. Но как я это узнаю? – Он поглядел на чемодан, и острая жалость от вида всех этих женских, беспомощно накиданных платьиц наполнила его тревогой за ее судьбу. – Только не медлите, – добавил он, оглядывая мирный порядок вещей в старой кедровской квартире.

– Нет, я уеду… – ответила она покорно. – Скажите Косте, чтобы он писал на адрес мамы в Ростов.

– Навряд ли мы теперь скоро увидимся… если вообще увидимся когда-нибудь.

Она посмотрела на него с грустью. Он был вместе с ее братом, и тот, наверное, так же дочерна обгорел на степном солнце…

– Я надеюсь, – сказала она почти с нежностью. – Но как знать, куда нас закинет война!

Острая колючая звезда блестела и лилась в верхнем углу окна.

– Это было бы чудесно все-таки…

Он только пожал ее руку.

Все темнело в комнате, и разгоралась звезда, и лишь раскрытый чемодан на полу напоминал о кратковременности их встречи.

– Я ведь давно знаю о вас, – сказала она. – Мне писал о вас Костя. Вы именно такой, о каком он писал…

Он мог ответить ей, что она тоже такая, о какой рассказывал ему Кедров. Вдруг часто-часто тоскующим голосом загукал на вокзале паровозик, ему ответил другой – и знакомая тревога вторглась в тишину вечера.

– Тревога! – сказала Наташа.

Война была над городом. Опять высоко в меркнущем небе летели немецкие самолеты, и снова томительное выжидание отодвинуло все остальное. Ударила зенитная пушка где-то совсем рядом в городском саду. В небе вспыхнули зигзаги разрывов. Соковнин слышал знакомый, как бы нагнетающий звук моторов немецкого бомбардировщика. Они сидели, невольно наклонив головы. Звук становился дальше, самолет уходил.

– Идите, Сережа, – сказала она, и он только теперь вспомнил, что забыл назвать себя; но она знала его имя, видимо, из писем брата. – Передайте Косте, что я напишу ему с Дона. Да, вот еще папиросы… возьмите себе и ему. – Она проводила его до лестницы. – Держитесь поближе к домам, могут быть осколки. – Они стояли на темной площадке. – Мы еще увидимся… будьте только осторожны.

Он быстро сбежал по ступенькам. Улицы были пустынны, и только в подворотнях и темных подъездах жались люди. Зенитки уже не стреляли, – вероятно, навстречу немцам вылетели истребители. Он шел по безлюдной улице, не ускоряя шага. Пустые трамваи, остановившиеся на время тревоги, стояли посредине улицы.

Полчаса спустя он подошел к воротам артиллерийского склада. Впереди, за деревянными домиками окраины, лежала степь. Две грузовые машины, нагруженные доверху боеприпасами, стояли в стороне, замаскированные под широкими купами акаций. Здесь, на окраине города, уже ощущалась война. Сотни людей, строивших весь день укрепления, утомленно возвращались с лопатами на плечах. Темная полоса противотанкового рва тянулась в отвалах пересохшей земли. Два шофера сидели на подножке машины и сумерничали.

– Как, товарищ лейтенант, – спросил один из них, и Соковнин понял, что это продолжение их разговора, – неужели и сюда он дотянется? И откуда у него, проклятого, такая сила берется?

– Сила, сила! – сказал сердито старший шофер. – Все страны обчистил… конечно, сила будет.

– Сила там, где правда, – сказал Соковнин, – а правда с нами.

Все было связано сейчас именно с этой правдой: и вечерняя притихшая степь, и тепло южного города, и Наташа Кедрова, и то, что было уже пережито и что предстояло еще пережить в великой страде войны…

II

Ночью стрелковый полк, занимавший оборону на рубеже Ушицы – Листвяное, был отведен на новые позиции. Немцы обошли Листвяное с запада, и теперь выдвинутые пехотные части могли оказаться отрезанными от основных сил.

Добираясь к месту расположения полка, Соковнин с капитаном Ивлевым поняли, что произошла сложная передвижка армии. По шоссе, обсаженному разросшимися тополями, как прорвавшая плотину река, сплошным потоком двигались беженцы. Гуцулы в длинных белых рубахах и соломенных шляпах, под которыми темнели точно вырезанные из дерева лица с глубокими морщинами; кишиневские и черновицкие евреи на шарабанах, в пролетках и бричках, напоминавших провинцию девятисотых годов; длинные арбы, поместительные, как дома, с несколькими семействами на охапке соломы; целые машинно-тракторные станции с тракторами, комбайнами, сеялками – все двигалось на восток… Тихие поселки и села, в которых мирно вызревали груши и яблоки, маленькие городишки на склонах, сбегавшие вниз, к глубокой горной реке, – все было теперь тоже вздыблено, воспалено, ставни на окнах домов закрыты, и всюду грузились на повозки, арбы и грузовики. Шли пешком, ведя за руль обвешанные узлами велосипеды, шли с котомками за плечами, все побросав, первые согнанные войной с мест, где родились и где прожили целую жизнь. Старые бессарабские евреи с широкими древними бородами неподвижно сидели на арбах и в бричках. Их бескровные губы шептали, глаза были обращены мимо всех – на восток, где в мареве осени было спасение. Медленные волы со стеклянной нитью слюны, упираясь в ярмо сильной грудью со складкой, отмеряли бесконечные степные дороги. Гнали скот – огромные стада непривычных к длинному пути коров, мычащих от боли в неотдоенном вымени и изнуренных зноем; стада свиней – целые свиноводческие совхозы – брели напрямик через степь, прямо по высокой пшенице, уже вытоптанной и почерневшей от колесной мази и автола. Всадники на конях, обугленные недельным переходом, гнали табуны лошадей. Справа и слева от дороги текли по степи волны овец. Блеянье, мычанье, свирепые окрики пастухов, треск тракторов, запахи перегретого керосина и масла, взбулгаченные, с бегающими из жилища в жилище жителями селения, вдруг онемевшие, без дымов из труб, с наглухо закрытыми кооперативами; и мертвые до самого горизонта поля с пшеницей, уже отяжелевшей, уже ждущей руки человека, созреванием встречавшей предстоящее свое уничтожение.

Но лето цвело на этой альпийской дороге, петлявшей, спускавшейся по холмам вниз, к веселым быстрым речкам, с домишками под яркими, цвета терракоты, черепичными крышами, с садами, в которых яблони и грушевые деревья изнеможенно склонялись под грузом плодов.

Было два часа дня. Вероятно, докатилась волна уходящих и до города, где осталась Наташа. Успеет ли она выбраться с поездом или так же на случайной подводе или даже пешком уйдет на восток? Соковнин вспомнил беспомощно накиданные тонкие платьица в раскрытом чемодане на полу, и обреченность кедровского жилища, и тревогу над городом… Дважды пришлось уже выскакивать из машины и им и ложиться в придорожную канаву. На дороге были свежие воронки от бомб, возле обочины лежала убитая женщина; подальше – разрушенный бомбой, вероятно несколько часов назад, еще дымился крестьянский дом близ дороги, и возле потерянно мычала вернувшаяся ко двору корова. Никто не знал толком, откуда движутся немцы.

– А хиба ж кто знае, видкиля они наступают… тильки наступают. Вертайтесь краще, братки, – посоветовал им степенный, с сизыми усами украинец, шагавший возле арбы, на которой от внуков до родичей двигалось его семейство.

Павшие лошади с ощеренными зубами лежали возле дороги, и не одна семья сокрушенно стояла на месте роковой для нее катастрофы. Казалось, своими плечами готовы были мужчины поддержать с обеих сторон изнемогшее животное, тащившееся от самых Черновиц… Клок травы, положенный возле морды лошади, оставался нетронутым. Только самый старший – может быть, дед, может быть, прадед – продолжал сидеть неподвижно в повозке, вокруг которой, понурив головы, стояли внуки и правнуки. В желтом детском шарабанчике, в каком катают на пони в зоопарках детей, сидели две высокие негнущиеся старухи с неподвижными лицами, и покорный, выносливый ослик шел размеренным шагом.

Под вечер они подъехали к сельскохозяйственному техникуму, где должен был находиться штаб дивизии. Насаженные ровными рядами, тянулись плодовые деревья питомника. Их побеленные стволы, подпертые тяжелые ветви с грушовкой и белым кальвилем, голубые улья пасеки – все казалось полным мира в тишине летнего вечера. Часового у въезда не оказалось. Они проехали в самую глубину сада и остановили машину под большой старой яблоней. Между деревьями валялись пуки соломы и сена и лежал конский навоз. Могильно темнели в стороне вырытые от воздушных налетов земляные щели.

– А ведь штаб-то отсюда снялся, – сказал озабоченно Ивлев.

Они прошли к главному дому с открытыми настежь дверями. Все было пусто, пепел сожженных бумаг переползал с места на место на сквозняке. В большой угловой комнате, служившей, вероятно, столовой, лежали сметенные в угол окурки и жестянки из-под консервов. На небольшой высоте безнаказанно кружил неприятельский разведчик, – это значило, что и авиаполк, державшийся последнее время на ближнем полевом аэродроме, переменил место. Они прошли дом насквозь и вышли с другого крыльца. В предвечерней тишине летели к ульям тяжелые пчелы. По аллейке меж насаженных липок вяло плелся парнишка. Они подозвали его.

– Позавчо́ра еще снялся штаб… може, на Винницу, може, еще куда подался, – сказал он опечаленно.

– Ну, а про немцев что слыхал? Немцы где? – опросил нетерпеливо Ивлев.

– Та нимци, они туточки, близко… летаки их кругом летают. Слухайте, як же мне быть? – спросил он с отчаянием. – Все мое богатство те ульи… я же при техникуме пчеловод. Може, маток мне с собой забрать?

Он шагал рядом и вытирал глаза, а тяжелые пчелы, нагруженные цветочной пыльцой, летели к ульям, завершая трудовой свой день.

– Давайте к военному коменданту в город, – решил Ивлев.

Они покинули медоносную тишину опустевшей усадьбы и направились в город. Но город уже двигался навстречу – ехали в городских извозчичьих пролетках, на велосипедах, катили детские коляски со скарбом. Ближе к городу видны были разрушения, причиненные немецкой бомбежкой накануне. Воронки темнели опаленной землей. Несколько убитых племенных свиней лежало в стороне, будто нежась на солнцепеке. Немцы целили в мост через реку. Разбитые дома дымились по обе стороны моста, под которым на большой глубине протекал Днестр. За обвалившимися передними стенами домов – в разрезе, точно на детской картинке, – теснилась в комнатах мебель, на уцелевших боковых стенах висели криво картины и даже по-вечернему стоял на столе самовар, возле которого уже некому было чаевничать. Во дворах поспешно грузили в грузовики вещи. Женщины с детьми на руках сидели уже на копнах рухляди, – все торопились, поглядывая на небо.

Военный комендант оказался боевой. Он как бы высох за бессонную ночь, но не утратил спокойствия в этом навалившемся на него потоке переселения, нового порядка в городе, в котором к нему перешла теперь власть, вида женских слез, побледневших детей, смертельно испуганных и за одну ночь повзрослевших… Он достал двухкилометровку и указал место расположения штаба дивизии. Немецкие передовые мотоциклисты замечены были утром в двадцати шести километрах от города. Идет бой. Оборону держит стрелковый полк с несколькими приданными танками. Сейчас саперы минируют подступы к городу.

– К сожалению, – заключил он с кавказским акцентом, – взрывать мост нельзя, можем отрезать нашим частям путь отхода. Будете в штабе, – может быть, подкинут хотя бы танкеток… – он все еще надеялся, что удастся отстоять город.

Они пробрались между скопившихся у дверей коменданта людей. Вечер уже лежал над городом, и медными пластинами празднично горели на закате верхние стекла домов.

Место, отмеченное комендантом на карте, оказалось глухим большим лесом сейчас же возле дороги. По тому, как в этот лес ныряли машины, и по регулировщику с белым и красным флажками можно было предположить, что там находится большая воинская часть. Сейчас же в глубине лесной просеки охватила вечерняя сырость. Всюду под деревьями стояли грузовики. Два броневичка охраняли обочину леса. Но даже въедчивый запах бензина и разогревшегося масла не мог заглушить тонкого грибного запаха и очарования близкой осени.

Они оставили машину на просеке и пошли в глубину леса. Несколько растянутых палаток зеленели между деревьями. Как дятел, торопливо выстукивала где-то машинка в лесной тишине. Были уже будни штаба; возле столовой на бережку лесного озера чистили картошку, и длинная низкая полоса дыма домашне напоминала о закипающем кипятильнике.

Они нашли палатку начальника оперативного отдела. Молоденький адъютант – казалось, довольный бивачным порядком, таинственной тишиной леса – пошел доложить начальнику. Они присели на ящик у входа в палатку. Жизнь уже замирала в лесу. Еще перекликались какие-то птицы – Соковнин узнал певчего дрозда. Тройным посвистом ответила далекая иволга. Уже вылупились из земли пыхалки, сыплющие черный дым, если ударить по ним, и высыпали семьи бледных поганок – наступала осень.

Только полтора месяца шла война. Но год, казалось, прошел с той московской ночи, когда все это началось. Соковнин старался теперь вспомнить до малейшей подробности московский покинутый мир. На столе остался приколотый кнопками белый лист ватманской бумаги с вычерченным портиком павильона для выставки. Это должно было быть его дипломной работой. В орнамент портика он хотел заключить мотивы северного эпоса, варьируя могучую и суровую сюиту Галлена. Он заставил накануне сестру Женьку играть ему Грига. Музыка Грига как бы дорисовывала эти мотивы, и он довольно насвистывал, вычинивая до тонкости жала свои карандаши (о, эта жадность к карандашам, хорошей акварели, ватманской бумаге!). В воскресенье утром они собирались на дачу. Неизменны все-таки законы жизни: Валька Долгущенко уже женился, Костя Кедров бывал повсюду с красивой глазастой Мариной, которая считалась его невестой, какая-то бледная молчаливая девица сопровождала повсюду даже заикающегося смешного Куренкова; только он, Соковнин, был один.

Но в воскресенье утром они не уехали – в воскресенье началась война. В воскресенье за один день полетело все – институт, проект, прошлая жизнь. Два дня спустя в полуподвальном помещении штаба военного округа ему и Кедрову выдали военное обмундирование. Грубоватые сапоги жали ноги. Из гимнастерок как-то по-юношески торчали шеи, и парикмахер, уже щеголяя лаконичным своим мастерством, безжалостно смахнул проборы и зачесы. За одну ночь преобразилась Москва. Потухли ее городские огни. Серый теплый сумрак тревожно и непривычно наполнял улицы. Машины с потушенными фарами медленно, как бы на ощупь, брели в темноте. У Центрального телеграфа, вдруг массивно и глухо выросшего в сумраке гигантским фасадом, покупали уже перед самым отъездом почтовые марки и открытки. Сразу опустела, точно смыло людей, эта широкая, людная улица. Тревога и разлуки, прощание и женские слезы, серьезные, побледневшие лица мужчин, притихнувшие дети, опасности войны, неопределенность сроков и судеб заполнили московские жилища. Голосом покинутого прошлого звучал по радио из громкоговорителей вальс, может быть последний для многих. В такси впятером, двое на коленях, с вещами, они ехали по темной улице: сумрак перешел уже в ночь, но небо, прикрытое облаками, было беззвездно – к темному, тоже вдруг сразу вздыбившемуся своей громадой в ночи Киевскому вокзалу. Они были уже не вчерашние студенты, не архитекторы, искавшие каждый по-своему назначение в жизни, – общая судьба объединяла их теперь в громадном и сложном организме армии.

В большом зале вокзала была непривычная пустота. Ни пассажиров, ни грохота багажных тележек, ни провожающих. Несколько скупых лампочек скудно горели высоко под потолком, придавая залу мрачную торжественность собора. Низенький батальонный комиссар, руководивший группой, коротко приказал построиться по двое. Они были уже на войне – она начиналась тут же, на темном перроне, где коротко гукали, точно боясь обнаружить себя, паровозы, и с гулким топотом тяжелых сапог шла на посадку очередная партия.

– Вот, Сережа, мы и на войне, – сказал Кедров.

Только два часа назад, обняв его обеими руками за шею и измочив слезами, с ним прощалась Марина, обещав верность навеки.

Они стояли со своими чемоданами попарно, готовясь переступить ту черту, за которой кончалась одна, привычная и знакомая, жизнь и начиналась другая, полная тревог и потерь. Поезд уходил во втором часу ночи. Они торопливо грузились в вагоны бесконечного темного состава. Июньское небо, не освещенное обычным заревом городских огней, было темно. В полутьме вагонов устраивались и знакомились военным знакомством, когда все сразу становится общим.

О, этот путь на юг! Уже к вечеру другого дня, белея чистотой своих хат, проходила Украина, полная июня, летнего изнеможения, неторопливых волов, волочащих арбы, вишенных румяных садов – всего, что лежало в душе как юность. Война казалась здесь дальше, чем на московском вокзале. Вдруг розовый отсвет ложился в окна вагонов – это шли поля маков. Потом их сменял смуглый отблеск тяжелых хлебов. Земля только готовилась принести урожай, но длинные составы с орудиями на платформах, тысячи людей, надевших военную форму, – все уже было обращено к другой цели, все катилось мимо на юг. В Киеве, на летнем широком перроне, который еще поливали водой, цвели в длинных ящиках табак и левкои. И долгий розовый закат за путями, и табак, который сильнее пахнул перед вечером, и перрон вокзала, где еще недавно провожали знакомых и близких, и были прощальные голоса, и женские счастливые лица, и впереди Крым и теплое море юга… Но надо было проститься и с этим.

Теплушки, в которые пересели через час, означали уже близость фронта. Киев – теплый, летний, в садах, с бледной, вылинявшей лентой Днепра – остался позади, как два дня назад осталась Москва. Над маленькой промежуточной станцией, застилаемый летними облаками, пролетел самолет с черными крестами на крыльях. Это была первая встреча с врагом. Дав короткую очередь по крестьянским подводам, самолет ушел дальше на юг. Мимо окон бежали поля без единого огонька в крестьянской хате, без костров в ночном – уже темная, глухая земля войны.

Полк, занявший новый рубеж, спешно окапывался в районе озер. Два румынских пехотных батальона, пытавшиеся развить наступление, были разбиты пограничными частями. Немцы предприняли глубокий танковый обход, и полк, оказавшийся под угрозой флангового удара, был отведен на новые позиции. Ивлев стал разбираться по карте. Добраться до озерного района можно только лесными дорогами. Придется ждать до утра.

– Постараюсь все-таки проскочить ночью, товарищ полковник, – хмуро сказал Ивлев начальнику оперативного отдела. – Я и так опаздываю на целые сутки.

Но уехать до рассвета им не пришлось. Лесная дорога была непроглядно темна. Шофер вытащил из машины сиденье и тут же после утомительного пути уснул. Соковнин, ломая сухарь, сидел на подножке машины. Ивлев нетерпеливо ходил взад и вперед, по временам останавливаясь и как бы прислушиваясь к тишине ночи, в которой происходило теперь скрытое движение.

– Многое на этой войне предстоит нам с вами испытать, лейтенант, – сказал он вдруг. – И отступать еще придется, и города оставлять… – Он с силой кинул в кусты посыпавший искры окурок. – А все-таки придет и наша пора!..

Он расстелил плащ и лег возле машины. Соковнин остался сидеть на подножке. Много позднее, приглядевшись к нему, он увидел, что Ивлев не спит: ему приходилось дожидаться, а он должен был действовать.