Текст книги "Три повести"
Автор книги: Владимир Лидин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 46 страниц)
Вот тут-то и было что вспомнить охотникам. Шрам от удара японской саблей так и не зарос волосом на голове Актанки. Двадцать восемь солдат шли в обход тайгой, чтобы захватить красных. Девять человек с офицером едва ушли из тайги. Так и не узнал японский начальник, привел ли охотник партизан на его след или это была военная неудача…
Многое можно было вспомнить, сидя на теплых канах за трубочкой. Табак в ней не походил на ту горькую травку, которую курили в тайге пятнадцать лет назад охотники. Были тогда они молодые охотники, и шел только девятнадцатый год найденному ими в тайге человеку. У человека было перебито плечо. Всю ночь после боя он пролежал в тайге, притаившись за упавшим деревом, и ждал смерти. Охотники нашли его утром. Он подумал, что его пришли добивать, и приготовился дорого отдать свою жизнь. Он держал наготове пистолет, чтобы убить каждого, кто только посмеет подойти к нему.
– Наша – ходзен, – сказал Актанка. – Ходзенай красным худого ничего не делал.
Рана от сабельного удара на его голове еще горела и ныла. Тогда человек поверил людям и позволил им приблизиться. У партизана был с собой бинт, и охотники туго перевязали ему перебитое плечо. Возвращаться в стойбище было нельзя. Неизвестно, куда ушел офицер с девятью солдатами. В стороне – на полных два солнца ходу – есть другой охотничий дом. Там соболиные места, и на тропах соболей немало было насторожено охотниками ловушек. Надо добраться до жилища и укрыться в нем на некоторое время. Юколы хватит для трех людей на неделю. А потом один охотник уйдет на разведку к Уссури.
Человека положили на нарты, и охотники повезли его в тайгу. Ему было девятнадцать лет, и звали его Дементьев. Много белок смеялось над охотниками с вершин деревьев и сыпало вниз шелуху кедровых шишек. Люди не могли стрелять зверя, и можно было спокойно летать с ветки на ветку, растянув пушистый голубой хвост. Под вечер охотники услышали легкий и быстрый стук копытцев козули. Козуля тоже смеялась над ними и пронеслась совсем близко между деревьев. Она даже постояла в отдалении и спокойно поглядела на людей своими выпуклыми красивыми глазами. Поклажа для собак была тяжела, и приходилось чаще делать привалы. Так шли день и ночевали в лесу. Нарты с Дементьевым поставили в палатке, и охотники улеглись рядом с ним. Втроем было тесно и тепло, и только раздробленная кость мучила Дементьева, и он стонал.
На рассвете тронулись дальше, и так шли весь день. К вечеру собаки почувствовали охотничий дом и дружнее напрягли постромки. Так пришли они к жилищу, которое только охотники-гольды знали и могли разыскать в тайге. Раненого внесли в дом и положили на нары. Скоро запылал огонь очага. Промерзшие стены начали отогреваться, и в доме стало тепло. Нары были коротки, и надо было лежать на них наискось, головами к огню. В унтэха остались с прошлой зимы все орудия лова. Дверь в дом не запиралась, он был доступен для каждого охотника. Ни один охотник не возьмет оставленного другим орудия лова или припасов. Только если будет большая нужда в них, он возьмет, сколько ему надо, чтобы вернуть в следующий свой приход сюда. Люди согрелись, вода кипела и пенилась в чугунке над очагом. У партизана в походном мешке оставалось еще немного крупы. У охотников была юкола. Кроме того, у Дементьева нашелся еще кусок сахару к чаю, и это был большой вечер в тайге. Здесь люди разглядели и узнали друг друга…
Охотники сидели теперь на теплых канах в доме Актанки, и дым из трубок тянулся кверху.
– Пришел почтовый пароход. Привез почту, – сказал Актанка. Грубые морщины изрезали за пятнадцать лет его лицо. – Капитан вызывал говорить. Есть новость для колхоза.
Хозяин не спешил, и гость не торопил его. Горячая пора хода кеты кончилась. Теперь можно жить не спеша, пока не начнется охота. Тут хозяин снова набил трубочку табаком и пустил дымок. Ему нравилось, что можно рассказывать медленно и все сидят кругом и слушают, пока женщины готовят в стороне талу из большого золотистого амура, которого наколол на острогу сын Актанки.
– Капитан вызывал говорить, – сказал снова хозяин. – Есть письмо из Рыбаксоюза. Колхоз будет премирован за перевыполнение плана. Теперь можно немного думать, кто выйдет первым по сдаче. – Но это была еще не главная новость, и главную новость Актанка придерживал под конец: – Потом капитан сказал еще, что на Амур приехал Дементьев. Дементьев велел узнать, живы ли Актанка и Заксор, и передать им, что он скоро приедет сюда по важному делу.
Дементьев был жив и приехал теперь на Амур. Это было главное. В последний раз они слыхали о Дементьеве пять лет назад от инструктора из Рыбаксоюза. Дементьев жил в Москве, строил железные дороги, и нельзя было подумать, что это тот самый человек, который приготовился к смерти в уссурийской тайге. Многое, впрочем, изменилось и в их стойбище. Дети умели читать книги и писать, некоторые молодые нанайцы стали учителями, и второй сын Актанки уехал учиться в Институт народов Севера.
Была большая борьба, пока все стало так. Один год прошел, и второй год прошел, и еще год прошел, прежде чем все поняли, как получится. Шаманы говорили – что русскому хорошо, то нанаю плохо. Он сам, Актанка, вел борьбу со стариком Бельды, который шаманил. Женщины верили Бельды, и когда рожала жена Мокона и не могла три дня родить, позвали старика Бельды. Он бил в бубен, шаманил, пока пена не показалась на его губах. Но жена Мокона все-таки не родила, и спас ее русский врач, за которым Актанка послал лодку в большое село на Амуре. Тогда Актанка повел борьбу против Бельды, и теперь никто уже не зовет его в дом шаманить.
Много было еще разных обычаев, с которыми пришлось вести борьбу, пока все стало так, как сейчас. На пароходе из Благовещенска приехал раз один человек, сказал – будет собирать песни и разные легенды нанайских людей. Он ходил по стойбищам и записывал разные слова и песни, которые говорили ему старики. Здесь, в стойбище, он тоже прожил неделю. Сначала он только спрашивал и записывал, и Актанка рассказал ему легенду про тигра. Потом человек начал говорить сам. Нанайским людям зачем колхоз, сказал он. Будет колхоз – всю рыбу придется сдавать, нанай зимой без юколы умереть может. Лучше жить так, как жили. Он это повторил еще раз в доме Киле, где записывал про охоту. И еще он прибавил, что не надо говорить: не хотим в колхоз, – так может получиться плохо. Лучше просто не сдать всю рыбу, сказать – плохой был ход кеты. Так само выйдет, что колхоз на Амуре не годится строить. И человек ушел в другое стойбище записывать песни. Тогда Актанка сел в лодку и поехал в Троицкое. В Троицком он все рассказал насчет человека, который вел агитацию, – это было ясно. Потом человека разыскали. И вот оказалось, что у человека нашли разные планы и что пришел он из Маньчжурии, куда красные прогнали больше пятнадцати лет назад много белых начальников с их людьми. Про этого человека тоже следовало рассказать Дементьеву, чтобы он знал, как трудно было с колхозом.
Женщины подали на стол блюдо талы. Амур был жирный, и его вкусную сырую печень нарезали отдельно. Заксор ел рыбу и думал. Молодость его прошла. Жена умерла восемь лет назад, и он так и не женился вторично. В стойбище по-прежнему он был первым охотником. В Хабаровске на приемочном пункте охотник сдавал шкуры зверя и мог получить взамен все, что только есть в большом городе. Нарезанный хлеб никогда прежде не лежал рядом с талой. Сейчас в пекарне, налаженной несколько лет назад Чепуренко, выпекают хлеб, и ни один нанаец уже не думает о голодной зиме. Будет мало зверя – в Охотсоюзе отпустят охотнику припасы в долг, и в правлении колхоза есть большая книга, где ведется счет труду охотника: сколько он затратил труда, столько получит взамен рыбы, картофеля и муки – на всю зиму. Пусть приедет Дементьев в стойбище. Раз нанай стал человеку другом – это значит на всю жизнь, и здесь годы не имеют значения. В стойбище есть что показать. Можно показать школу. Можно показать промартель. Можно пустить радио, и пусть Дементьев послушает, как поют в Хабаровске.
– Хорошо, – сказал Актанка. Он всегда этим словом начинал свою речь. – Колхоз тоже добился немного успеха. Рыбаксоюз зря писать бумагу не станет. В будущем году будет видно, кто выйдет на первое место по сдаче рыбы.
Он, вероятно, тоже думал о том, что́ можно будет показать Дементьеву. Талу ели долго, рыба была вкусная и хорошо приправлена луком и травами. После талы женщины подали чайник. Теперь стало совсем тепло и дымно. Все курили трубки. Мать Актанки тоже курила трубку. Ее красный с черной оторочкой халат был распахнут на тощей груди. В берестяной зыбке, которую она покачивала, лежал ее правнук. К зыбке были подвешены пустые ружейные патроны – это значило, что мальчик должен стать смелым охотником. Подвешенные побрякушки звенели, и самый младший, Гапчи Актанка, спал. Гапчи – значит стрелок, и мальчику неспроста было дано это имя. Теперь пора было вернуться домой.
Гость сказал «Спасибо» и поднялся. Больше о Дементьеве они ничего не сказали друг другу. Заксор перекинул через плечо веревку, на которой висели убитые им рыбы, и направился к дому. Он шел и плотно ставил свои короткие сильные ноги в вышитых ота. Скоро надо идти в горы бить зверя, и если Дементьев не приедет до этой поры, значит, им не увидеться. Вода Амура синела, только одна оморочка двигалась вдоль берега, и гребец не спешил опускать в воду весло. Видимо, приятно было ему двигаться по воде в теплый вечер: последние теплые вечера стояли на Амуре, а дальше начнется зима.
II
Утром Алеша спустился с откоса к воде. Широко и мутно нес свои бурые воды Амур. Обычно под осень разливался он от дождей, затапливал берега, соединял озера в одно сплошное море. Вода подбиралась к самому крыльцу отцовского дома. Сиротливо, как остров, стоял тогда дом бакенщика на залитых лугах. Еще пустыннее казался издалека этот берег, на котором не разбежались ни приамурское казачье село, ни дома нанайского стойбища. Одинокий огонек горел в доме бакенщика, да зажженные створы указывали дорогу судам.
Весной, после семи лет ученья в Хабаровске, Алеша вернулся в места своего детства. За эти годы отстроили для отца новый дом, справная хорошая лодка качалась на причале у берега, и вырос в большую сторожевую собаку маленький лохматый щенок Пантюшка. Да поглубже залегли морщинки вокруг глаз отца.
Пятнадцать лет назад возвратился из Красной Армии на обжитое свое место на пустынном амурском берегу бакенщик Игнат Прямиков. Таким он и ушел отсюда – высокий и молчаливый, привыкший к одиночеству глухих мест. На Амуре он вырос, любил его пробуждение, мощный весенний ход его вод, охоту на берегу, ход рыбы осенью, все голоса и все шумы великой реки. Не променял его ни на место в Хабаровске, ни на службу на Уссурийской железной дороге. Отсюда, с поста на реке, он ушел в свое время с партизанами, вместе с ними дрался на Уссури и Амуре, знал веселого молодого Лазо, бил японцев, отвоевывал Дальний Восток. Когда война кончилась, он вернулся на свой покинутый пост. Пост был такой же, как и любой пост во всей широкой стране, и по створам, которые зажигал бакенщик на берегу, определяли свой путь пароходы.
Пять лет назад легко заскользили мимо быстроходные боевые суда речной Амурской флотилии. Это была уже не беззащитная река, в которую некогда могли зайти с океана любые суда под любым флагом. Новый город строился на ее среднем течении. Множество огней зажглось на некогда пустом берегу, к городу стали летать самолеты, а где-то позади, сквозь тайгу, начинали прокладывать к нему от Волочаевки железную дорогу…
Было в этом тоже многое для его, Прямикова, памяти, что вели дорогу от Волочаевки, которую брал он вместе с другими, и что есть за Иманом теперь станция Лазо. Голые березы, зеленоватое небо, на горизонте темно-синие сопки – здесь был сожжен японцами в паровозной топке Лазо. Много лет набежало с той поры, когда погиб этот водивший и его в бой человек, много раз зацветали и осыпались березы на станции его имени. Все больше боевых судов становится в водах Амура, все быстрее проносятся они в обе стороны, стерегут и Уссури, на которой по одну сторону советские сопки, а по другую – Маньчжурия. И дано бакенщику не только зажигать сигнальный огонь, но и слышать все шорохи на берегу и каждое движение сквозь камыши.
Прямиков встретил сына немногословно.
– Ну как, сынок? Кончил?
– Кончил.
Они обнялись. Лодка, на которой перевезли его с парохода, отчалила от берега, ее подняли на тали, и пароход пошел дальше. Со сложным чувством тревоги и радости шел Алеша за отцом по знакомому берегу. Тревога была оттого, что надо теперь думать о дальнейшей дороге; радость – что он снова на берегу своего детства. Как прежде, несет Амур разлившиеся мутные воды; как прежде, тускло поблескивают залитые водой луга; одинокая цапля бродит по ним и ищет лягушек и мелкую рыбешку. И тишина и спокойствие поздней весны над великой рекой, над сопками на ее берегах, над всем этим широким и полным глубокого дыхания миром.
Он пришел с отцом в дом. Дом был новый и стоял на столбах, чтобы его не залила во время разлива вода. Они поднялись по лесенке, и Алеша внес в комнату свои нехитрые вещи.
– Ну, куда же ты теперь дальше двинешься? – спросил сына Прямиков. Сын был похож на него. Такая же круглая, коротко остриженная голова, густые брови, сросшиеся у переносицы, и серые, их, прямиковского казачьего рода, глаза. – Семилетки одной сейчас мало. Надо повыше тянуть.
– Хочу поступить в транспортный техникум, – сказал сын.
Прямиков смотрел на него и думал. Вот вылетели птенцы из гнезда, и сидит теперь перед ним повзрослевший, с золотым пушком на губе, с мужским голосом, в котором еще поют петухи, его мальчонка Алешка. Только что бегал он по берегу в закатанных по колена штанах, помогал тянуть сеть, в которой бились золотистый амур или сазан, нес рядом с ним банку с керосином для створ и до золотой шелухи на носу обгорал на первом весеннем солнце. Была быстрая и звонкая девчонка Аниська – сирота, которую он воспитывал, дочь убитого под Иманом односельчанина Маркова. Марков был кочегаром на одном из амурских судов, его семилетняя девочка осталась сиротой в большом казачьем селе на Уссури. Вернувшись с фронта, Прямиков взял ее, как обещал товарищу перед его смертью, в свой дом. Марков умирал долго и трудно. Он был ранен в легкое во время стычки с японским кавалерийским отрядом и все восемь дней, пока умирал, думал об остающейся одной на свете своей девочке; жена – как и его, Прямикова, жена – умерла от тифа за год до этого. Прямиков взял девочку в дом и воспитывал вместе с сыном. Она была старше Алеши и раньше его окончила школу и затем педтехникум.
И вот не было уже в его доме и этой звонкоголосой Аниськи. Пониже по Амуру, в большом стойбище, учительствовала в новой школе молодая учительница. Теперь и сын накануне новых решений.
– Что же, железнодорожник – это хорошо, – одобрил Прямиков. – Дел здесь на Дальнем Востоке по горло. Вот и мы уже маленько захватили, как вся эта глухая сторона по-новому жить начала. Амур – первая река, можно сказать. Что в этих сопках вокруг лежит? Кто их трогал? Может, медь, может, золото. Нефть вон с Сахалина на Амур для перегонки погнали. Свою нефть. Суденышки кое-какие бегают… в обиду, в случае чего, не дадут. Тут с одного бока Маньчжурия в руках у японцев, да и Япония недалеко. Выдра в камышах прошумит, а может, и не выдра.
Алеша знал эту усмешку отца. Недобро тогда щурились зажатые в морщинки глаза. Был он еще крепкий, с черными неседеющими волосами, с прямой шеей в распахнутом вороте рубахи. И Алеша остался в отцовском доме до осени. Счастливые, как в детстве, потекли его каникулы на Амуре. Да и дней этих не хватало для бродяжничества, для ловли рыбы, для подготовки к испытаниям в техникуме.
Весной начался прилет птиц. Шумно и торжественно летели рано на рассвете валовым пролетом гуси и утки. Все было еще в тумане на утреннем берегу. Холодные испарения стояли над озерами, едва блестевшими слюдяным блеском. Деревья только готовились распуститься, еще не согретые настоящим теплом. Заморозки по утрам задерживали листву в тугих трубочках, но она должна была хлынуть в первое солнечное утро.
Невидимые птицы летели высоко над рекой. Только хлопанье больших крыльев, оживленный гогот, вся эта перистая холодная весна, вся эта безотчетная и тревожная радость от пробуждения мира широко проносилась над домом бакенщика. Алеша стоял у крыльца, зевая и дрожа после сна.
А там, наверху, шло шумное движение. Гогот и перекличка гусей, кряканье уток, тонкий писк чирков, свист косачек; подкрыльный пух летел на землю, тревожные полчища несли на своих крыльях амурскую весну. Так часами летели птицы, и ни разу аа всю свою жизнь Алеша не нарушил выстрелом этого первого и счастливого их перелета. Бил он гусей позднее, на озерах, бил и во время осенних перелетов на юг. Но сейчас птицы только готовились к жизни.
Потом хмурую пелену небес прорвало, и сразу жарко и широко полилось солнце. Сопки голубели и затягивались дымкой. Деревья в одну ночь покрылись листвой, рыбы поднимались на поверхность воды греться на солнце, пускали пузыри, и верхогляд показывал уже свою темную спинку, охотясь за насекомыми. В небе парил белохвост-орлан, сокол камнем кидался на землю за добычей – зимородком или камышевкой, перелетающими по кустарникам таволги, – наступало лето. В камышах, которыми поросли берега озер, уже таинственно что-то шуршало или с плеском бросалось в воду. Алеша знал эти повадки выдры. Она любила богатые рыбой озерки и ручьи, и перекушенные острыми зубами рыбешки оставались по ее следу. Ее ловили по первому снегу в растянутые при сходе в воду сети и выгоняли острогами из камышей.
Весенний перелет кончился, в трещинах обрывистого берега давно свили гнезда зимородки; несметное весеннее полчище разделилось на пары и готовилось теперь к трудовой летней жизни. Аист перестал уже трещать клювом, красуясь и похаживая на длинных ногах перед самкой, они вместе деловито трудились над гнездом. На закате цапля тянула на своих широких крыльях над болотом. Первые комары звенели в вечернем воздухе. И были полны всякой живности – рыбёшек, ужей, горластых приамурских лягушек, всяческой летающей мелкоты обильные травами луга и болота.
По вечерам на легкой лодочке Алеша выезжал с отцом ловить рыбу. В часы заката рыжела заводь в стороне от Амура. На бледно-зеленом небе плыли ярко-красные, как рыбы из южных морей, облака. Сопки густо синели, и было все это как влажная от воды переводная картинка, пленявшая в детстве ярким и загадочным пейзажем.
Освещенная солнцем заводь была видна до глубины. Большие темные щуки неподвижно стояли в густой заросли водорослей. Стайки мальков ощипывали слизь с их ростков. Сеть медленно, всем подбором своих берестяных поплавков, ложилась на воду. Лодка делала полукруг, Алеша начинал бить веслом по воде, и суета и движение поднимались в подводном мире. Щуки стремительно проносились, длинные и темные, как подводные лодки, блестели округлые спинки сазанов, и серебряными отрядиками мелькали встревоженные стада мелкоты. Все теснее и теснее подтягивалась к берегу сеть, и вот в темной ее и пахнущей тиной мотне билось несколько широких, как блюда, лещей, щерила острые зубы длинная в прозелени щука, и плескалась золотая и серебряная мелочь.
Солнце тем временем сползало за сопки. Заводь начинала дышать холодком. Поднимались первые легкие испарения. Тревога от вторжения человека прошла, и снова все жило, двигалось, пускало пузыри, плескало хвостами. Чирки и камышевки пересвистывались на прибрежных кустарниках таволги. Дятел в вечерней тишине стучал носом, выискивая в древесной коре точильщиков; и слепой еще, спугнутый филин летел незрячим полетом, чтобы на суке первого дерева дождаться вечерней поры. Широк и прохладен был этот вечерний, пахнущий свежей выловленной рыбой мир. Вода в заводи была неподвижна, и можно было сильными взмахами рук толкать вперед послушную лодку. Из заводи выходили в Амур. Здесь течение замедляло ход лодки, и туго, сопротивляясь воде, нагуливали мускулы мальчишеские руки.
Хорошо было жить, дышать этим миром, знать его запахи, распознавать каждый шорох: вот крадется за добычей выдра, с шумом кинулась в воду, грызет тугое тело схваченной рыбешки; вот барсук вышел на ночную охоту, бежит и нюхает подвижным острым носом воздух; вот, потревоженный, прострекотал бурундук. И ночная тишина над Амуром. В котелке над костром разваривается и кувыркается рыба. Филин, прозрев в темноте, ухнул на весь берег. Лысуха застонала на болоте, да где-то в прибрежных камышах тревожно закрякала утка-кряква, – вероятно, подкрадывалась к спящей птице водяная крыса…
Теперь можно обжигать рот остро пахнущей горячей ухой, лежать друг подле друга, опираясь о локоть, и ощущать свою кровную связь с этим миром. Отец дрался в свою пору за Дальний Восток, и вот сын подрос, и они идут рядом. Счастливыми были эти вечера у костра. Легкий его дымок застилал звезды, и большой росой, предвещавшей жаркий день, были облиты трава и кусты.
Возле постели отца висела полочка с книгами. Были здесь книжки о лове кеты, были правила движения судов по реке, были книжки о гражданской войне. Четыре года назад написал бакенщик сыну, чтобы тот прислал ему из Хабаровска сочинения Ленина. Так начался на полочке второй ряд книг, которые Прямиков начал читать в часы вечернего досуга. Страница за страницей направляли они его мысль, расширяли перед ним мир и поясняли борьбу. Была обращена и к нему, к бакенщику на Амуре, их трезвая и суровая правда. Книги разъясняли ему, что то, чего не мог сделать он, полуграмотный бакенщик, должны доделать теперь его дети. Дети разлетелись из отцовского дома, но были и сын и выращенная им Аниська на правильной дороге.
Заявление о приеме в техникум было подано еще весной. Безмятежные дни лета кончились. Начался период дождей. Берег скучно затянуло туманом. Амур набух и раздулся. Протоки стали как мощные реки. Пересохшие за лето болота налились водой, озера соединились и походили на море. Потом непогода прошла, наступили последние солнечные дни. Алеша стал готовиться к отъезду в Хабаровск.
Необычный пароход шел в один из этих дней по Амуру. И к необычному месту причалил он, никого не предупреждая гудком. Матрос стоял на его носу и мерил шестом воду. Потом загрохотала лебедка, и пароход стал на якорь. Это был маленький и хорошо знакомый Алеше колесный пароход. Обычно совершали на нем служебные и ревизионные поездки. Капитан в черном осеннем пальто стоял на верхнем мостике. Он сложил руки рупором и крикнул:
– Эй, парнишка… бакенщик дома?
Теперь Алеша увидел рядом с ним высокого человека в кожаной куртке. Куртка на нем блестела, это мог быть инспектор Амурского речного пароходства. Минуту спустя на берег пришел отец. Тут человек на верхнем мостике сложил руки рупором, как только что сделал это капитан, и крикнул смешливым и довольным голосом:
– Прямиков… Игнат! Узнаёшь? – Полоса воды отделяла пароход от берега. – Ну, чего глаза пучишь? – крикнул снова тот же смешливый и по-командирски отчетливый голос. – Дементьев! Дементьев я, понял?
Весла не сразу попали в уключины. Отец стоял в лодке, и Алеша четырьмя широкими размахами весел подогнал ее к пароходу. Лодку подтянули, сын с отцом поднялись на борт парохода. Высокий человек стоял теперь перед ними.
– Дементьев… – сказал Прямиков. – Неужели ты?
– Ну да, я сам, своей личностью. Не ожидал? – и человек положил отцу руку на плечо, отстраняя, чтобы лучше вглядеться. – Вот ведь короткая наша земля: снова я на Амуре. А этот парнишка кто… сын? Неужели сын? – Человек посмотрел на Алешу. – Да, времени набежало… – добавил он. – Ну что же, заходи… потолкуем.
Все было по-речному опрятно в маленьком салоне парохода. Чисто выстиранные старенькие чехлы на диванах, большое зеркальное окно, обращенное на нос парохода, качающиеся подсвечники на стенах, служившие в свое время для свечей, и голубенькие примулы в горшках на столе. Дементьев усадил отца в кресло.
– Вот какие дела, брат, – сказал он. – Разговору нам на десять лет хватит.
– Ты зачем же на Амур? – спросил Прямиков. Видимо, его стесняли и значки на черных петлицах и служебный пароход. Почти пятнадцать лет прошло с той поры, когда партизанили вместе на Амуре.
Алеша сидел на краешке низкого дивана под широким окном и видел знакомые тугие желваки на скулах отца.
– Знаешь, от кого я узнал, что ты здесь? От Михалкина. Он диспетчером в управлении пароходства в Хабаровске. А дела вот какие… – Дементьев прошелся из угла в угол. Отец сидел на краешке глубокого кресла, держа руки на сдвинутых коленях. Замасленная его кепка лежала на столе.
– Нас с тобой партизанская война одним крестом крестила. Ты Лазо помнишь? Станция есть его имени, – сказал задумчиво Дементьев. – Поезд на нее рано утром пришел, все еще спали. А я вышел, походил по этой станции. Больше пятнадцати лет прошло. Целая жизнь. И есть нам о чем рапортовать товарищу Лазо. Можем сказать ему, что не зря он дрался и умирал. Вот он, Дальний Восток, – в наших руках лежит. Застраиваем его понемногу, заковываем в броню. Подходящие суденышки по Амуру плавают. Пусть кто-нибудь сунется. Золотой край, богатство наше. А ты ведь тоже мог из Приамурья податься… где климат помягче да и полюднее, где о тайге только из книжек знают. Не ушел все-таки. А почему не ушел? Доходу тебе здесь больше или просто привык к своему месту? Или любовь к краю, что ли…
– Может, и любовь… Свой край, за него дрался. Этого из песни не выкинешь. Конечно, не очень-то много я успел. Створы зажигать – дело не больно хитрое. Но ведь и навигацию без створ не проведешь. Работаю помаленьку, как умею. Ну, ты, конечно, другое дело… следует думать, свою дорогу нашел. Ты кем же сейчас будешь?
– Я транспортник. Да и гидролог в то же время, работаю по водоизысканиям. Прежде чем построить завод, приходим определять, откуда брать ему воду и есть ли еще подходящая вода. Я тогда ведь с Дальнего Востока после войны в Ленинград уехал. В Ленинграде окончил рабфак, потом гидрологический институт. Работал в Казахстане сначала, потом в Средней Азии. Сейчас послали меня с одним делом на Дальний Восток. Дело это большое и срочное.
Дементьев шагал по салону. Его черная куртка была расстегнута у ворота. Морщинки над переносицей были строгие, сближавшие по временам прямые черные брови. Течение покачивало пароход, и подвески на люстре позвякивали.
– История вот какая… если начать прямо с дела. Последние годы я работаю в Наркомпути. Дела всё срочные, связанные со всякими изысканиями. Прокладывали мы дорогу в Казахстане. Не знаю, читал ли ты про это? Газеты-то читаешь?
– Хабаровскую получаю, – ответил Прямиков.
– Ну, так вот… в общем, бегут теперь по степи поезда! – Дементьев с удовольствием усмехнулся. – Из Казахстана вернулся в Москву. Работал в отделе проектировки. Раз вызывают меня на одно совещание. Дело это, конечно, особое… ну, ты понимаешь, конечно, что дело это пока секретное. А что делает твой сын? – спросил он вдруг.
– Окончил семилетку весной. В железнодорожный техникум поступает, по твоему ведомству.
Дементьев остановился перед Алешей и стал разглядывать его.
– Вот для сына уже дорога и открыта. Не зря мы с тобой воевали, значит! – Дементьев на миг задумался. – Да… вызывают меня на одно совещание. Речь идет о Дальнем Востоке. Есть у нас на Дальний Восток одна колея. Сам знаешь, от Карымского до Владивостока одна путь… артерийка. Один поезд на восток, другой на запад… кто первый к разъезду подошел, тот и ждет. Край большой, дела большие, опасности большие… есть места – от железной дороги до границы на лошади в дневной переход доедешь. А японцы Маньчжурию дорогами опоясывают, к границе выводят… и все в нашу сторону. Значит, нам самое время об артерийке думать. Насчет второй колеи ты слыхал, конечно, но есть еще и другая проблема. Ты в Сковородине бывал?
– А как же? И в Сковородине, и в Талдане, и в Магдагачи… мы ведь с тобой вместе до Читы доходили.
Конечно, это было так. В охране восстановительного железнодорожного батальона они доходили до Читы.
– Тогда тебе все будет ясно. Есть такой самый трудный участок на Великом Сибирском пути. Район вечной мерзлоты. Сверху торф, внизу лед, и так весь год, даже в самое жаркое время земля не оттаивает. Человек там редок, да и зверь не очень-то водится. А главное – нет для железной дороги воды. Воду для паровозов на промежуточные станции в цистернах перевозить приходится… первая трассировка Амурской дороги на русской территории не имела успеха. Американцы, которых на это дело пригласили, ничего не придумали, и японцы в интервенцию с водой помучились. Нет зимой воды, реки и ключи перемерзают, жители снег тают для своих нужд, а поезда стоят. Вот и представь себе наше положение. С одной стороны, мы вторую колею начали тянуть на восток, с другой – есть такая тысяча километров безводной полосы, которая портит нам все на свете. Царское правительство над вопросом о водоснабжении не один год билось здесь и ничего не сумело. У нас таких сроков нет. Эпоха и обстоятельства диктуют нам другие сроки. Старые специалисты, которые полвека на транспортном деле сидели, считали неразрешимым этот вопрос: природу не переспоришь, мол. Ну, а мы к этому относимся иначе. – Его серые глаза стали жесткими. – Если что нужно достать, значит нужно. На то и природа, чтобы человек подчинял ее себе. Словом, вызывают меня на совещание. Так-то, мол, и так, знаешь насчет водоснабжения в районе вечной мерзлоты? Я, правда, кое-что по этому вопросу почитал, есть у нас и хорошие специалисты-мерзлотники. Немного знаю, говорю. «Хорошо. Царское правительство над этим делом годами билось и ничего не нашло. А мы должны найти в восемь месяцев… к зиме должны найти. Подбирай людей, через три недели должен быть на Дальнем Востоке». – Дементьев остановился. За широким зеркальным стеклом голубел на солнце Амур. – Вот какие дела, братец мой, – заключил он, отвлеченный на миг широкой речной панорамой. – В восемь месяцев надо сделать то, на что потрачены были годы бесплодных изысканий. Надо найти. Иначе что же… иначе – позор!
– Дело трудное, – сказал Прямиков. – Я ведь эти места хорошо знаю. На Ерофее Павловиче[17]17
Ерофей Павлович – станция Амурской железной дороги; имя землепроходца Хабарова, в честь которого назван город Хабаровск.
[Закрыть] мы с этим делом помучились. Стали поезда, нет воды. Снега для паровоза не натаешь. А нам вспомогательный поезд срочно гнать… впереди крушение. Сзади броневой поезд и два эшелона… надо их двигать на Читу, там бои. Семенов наседает. С водой там подлое дело, верно, – согласился он. – Так как же ты думаешь подойти к этому?
