Текст книги "Три повести"

Автор книги: Владимир Лидин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 46 страниц)

X

Степная балочка, куда привел Ивлева бывалый конопатый парнишка Акиня, густо поросла поверху зарослями пыльной, выжженной солнцем акации. В большом селе по дороге сюда они зашли в опрятную крайнюю хату. Во дворе с неистребимой любовью к цветам высажены были мальвы и петунии, и из тяжелых валунов, доставленных в свою пору с великим усердием, сложен был в рост человека забор. Высокая крепкая женщина – есть такие женщины, которые, перешагнув даже за пятьдесят, все еще не утратили женской степенной своей привлекательности, – пустила их в дом. Дом был пуст. Трое сынов, все похожие на мать – фотографии в черных рамках как бы перечисляли большую семью, – были на войне. Женщина обрадовалась захожему человеку: он шел оттуда же, может быть из тех самых мест, где сражались сейчас ее сыновья. Она смахнула с вымытого до костяной желтизны стола остатки муки и проворно поставила перед путником все, что было в ее погребице. Казалось ей – все еще мало молока и творога и вишен в глубокой тарелке…

– Да вы не беспокойтесь… – Ивлев хотел добавить: мамаша, – но посовестился.

– Вы ишьте, ишьте, – предлагала она, – и ты, хлопчик, ешь себе, не стесняйся. – Она и ему налила доверху кружку молока. – Може, вам по степи еще целый день томиться.

Она сидела, жалостливо подперев голову и подвигая то миску с творогом, то глубокую тарелку с вишнями.

– Сыновья всё? – спросил Ивлев, кивнув на фотографии.

– Сыны, – ответила она. – Все воюют. Скажи мне, сынок, – сказала она, уже признаваясь в старости, – скилько ж щастя нам нашего дожидатись? Ох, сильный ворог… не скоро его переможешь.

– Стена на стену встала, хозяйка, – сказал Ивлев. – Или мы его, или он нас… ему надо все, что отцы наши да мы кровавым трудом добывали, порушить.

Она помолчала.

– Я своим сынам наказала, – сказала она с твердостью, – идите, защищайте, сынки, раз час пришел. А вы, може, думаете, мне их, детей моих, не жалко?

Слезы медленно текли теперь по ее щекам. Ивлев отодвинул тарелку.

– Спасибо, хозяйка, – сказал он коротко.

Брови его были сдвинуты. Запущенная за несколько дней щетина на подбородке уже становилась бородой. Женщине показалось, что она спугнула его своими причитаниями.

– Да вы меня не слухайте… – подвигала она ему обратно тарелку. – Я креплюсь, креплюсь, да другой раз прорвется… только и от женщины сейчас сила нужна.

– Скорой радости не ждите, хозяйка, – сказал Ивлев не сразу. – Но она придет… вот как мы с вами друг перед дружкой сидим – придет!

– Я тоже так чую… не зможе она не прийти! – вытирая тылом ладони уже обильные слезы, ответила она.

Надо было продолжать путь.

– Вы, хозяйка, фотографии-то со стен уберите, – посоветовал он осторожно. – Заскочут немцы… они матерей красноармейцев не милуют.

Он поднялся. Ей все еще казалось, что слишком мало гостеприимства оказала она человеку. Может быть, она уже знала, куда направляется он со своим проводником.

– Ну, давай вам бог… – сказала она. – Если что не так – извиняйте.

– Спасибо за все. А главное – женщина вы хорошая, – сказал Ивлев уже запросто, от всей души.

Он взял круглую ватную шапку, которую дал ему взамен потерянной пилотки дед. И петунии, и прохлада села, и все сложные чувства жалости остались позади. Впереди опять была степь, бледное небо без единого облачка и жесткая пыльная трава по обочинам. Акиня, со ртом, измазанным вишнями, довольно шагал рядом, – ему нравилось быть проводником.

– Ох, народу, народу в балочке, – говорил он словоохотливо, – Я думаю, може, тысячу человек наберется, ей-богу…

Невдалеке от степной этой балочки они встретили первый выставленный караул. В ямке, выкопанной в стороне от дороги, лежали двое. Один из них поднялся и медленно пошел к ним навстречу.

– Прикурить нет ли? – попросил он у Ивлева.

– Ну вот, курить тебе еще… – обиделся Акиня. Он оглянулся и добавил: – Приклад.

– Из Алябьевки, что ли? – спросил человек. – Что-то я тебя не признаю.

Прикурить ему было уже не нужно.

В глубине степной балочки жили лишившиеся своих домов, бежавшие от немцев семьи. Вся теневая сторона балочки была изрыта пещерами. Матери с детьми, завесившись от ветра и дождей ряднинкой или худыми мешками, ютились здесь – поближе к мужьям, которые ушли в партизаны, и уже дымили сложенные в земле очаги и самодельные мангалы. Целыми днями таскали ребятишки со степи топливо – кусты того перекати-поля или кучерявки, которые осенью катятся по степи, пугая путника.

– Вы трошки подождите, – сказал Акиня, – я тильки старшего найду.

Ивлев присел на степной бугорок. Внизу, в глубине балочки, протекал почти пересохший ручей. Но ручей уже служил многочисленным хозяйствам, и женщины тащили наверх ведра с водой. Ржаво-высыхающие деревца акации были воткнуты повсюду, чтобы случайный разведчик с высоты не заметил жизни в глубине балочки.

Полчаса спустя Ивлев сидел в вымытой вешними водами пещерке возле ручья. Двое партизан – бывший учитель школы и кузнец – были из той самой Алябьевки, где потчевала его по пути сюда женщина. Но в лощинке, вблизи многолюдного жилья, находился только пост наблюдения, – партизанские силы были в двух километрах отсюда, в глухой степной деревушке. Учитель со странной фамилией Кухонька рассказал Ивлеву все, что успели они сделать в немецком тылу за неделю. В соседнем селе были отбиты у обозников ночью четыре подводы с продовольствием, подожжена мельница, в которой немцы мололи зерно, подорвана штабная машина с двумя офицерами.

Кухонька, аккуратный, со светлым личиком, с наивными, по-детски голубыми глазами, излагал обстоятельно, как излагал, вероятно, детям в школе какой-нибудь увлекательный факт из истории. Кузнец, большой нелюдимый человек, с оттопыренными явно от ручных гранат карманами, все еще подозрительно косился на Ивлева: мало ли с каким липовым документом может шататься человек, хотя имел Ивлев явку.

– Извиняюсь, – сказал он вдруг, – а не можете ли вы, товарищ, сказать, кто шестой армией у нас сегодня командует… забыл фамилию.

Ивлев, усмехнувшись, назвал фамилию.

– Может, член Военного совета вас интересует? Могу и его назвать.

Он назвал фамилию члена Военного совета. Но кузнец хмуро выслушал его – мало ли кто может знать фамилию командующего армией или члена Военного совета.

– А як же вы нас в степу разыскали? – спросил он еще. – А може, вы и не командир Красной Армии, як я могу про это знать… вы меня, конечно, извиняйте.

Ивлев снял шапку и достал из-под подкладки свою командирскую книжку.

– Точно. Она! – Кузнец повеселел, но мельком сличил и фотографию.

– Обозы отбили – это хорошо… но это все-таки второстепенное, – сказал Ивлев Кухоньке. – Главное, коммуникации нарушать… Тол у вас есть?

– Имеется и тол, и аммоналу третьего дня «У-2» подкинул. Вы не думайте, мы не «дикие»… мы с обкомом связь держим, да и в штабе армии о нас сведения есть. И насчет подрывного дела специалисты тоже имеются. Сходи, Игнат, пригласи-ка товарищей, – сказал он кузнецу. – Вот так и живем, – продолжил он обстоятельно. – Каждый день причиняем известные неприятности врагу, который топчет нашу землю.

Ивлев покосился на него – уж не повторял ли тот вслух прочитанную во вчерашней газете статью? Нет, голубые глаза учителя были как бы мечтательно устремлены вдаль: он только любил сам себя слушать со стороны.

То, что Ивлев искал, томясь от жажды действовать, он нашел здесь отчасти. Днем, выставив дозорных, чтобы не быть застигнутыми врасплох, убирали колхозные хлеба; по ночам выходили на дороги, и тогда не один удар брошенной ручной гранаты или железная трель трофейного автомата потрясали тишину степной ночи.

Движение, участником которого предстояло ему стать, разрасталось. Из мест, занятых немцами, из Криворожья, из далекой Одессы, пробравшись глухими степными дорогами, приходили люди, готовые включиться в борьбу. Уже военный порядок подразделений вводился в сколоченном наскоро отряде. Уже пригнали откуда-то серый немецкий штабной автобус, отбитый по дороге. Народная война, страшная для врага своей неразгаданностью, разрасталась, и уже печатали где-то тайком походный партизанский листок.

Три дня спустя после прихода сюда Ивлев с бьющимся сердцем следил, как низко над землей, следуя извивами степных оврагов и балочек, прилетел трудолюбивый связной «У-2»…

XI

Из города, где нашла Наташа спутницу, они выехали на рассвете. В синей степи дотаивали последние звезды. Грузовик был завален запасными частями – авторемонтные мастерские еще накануне получили приказ об эвакуации. Какие-то шестеренки и полуоси жесткими углами били на толчках по коленям. По всей степи, еще незримое, было слышно движение.

– Да вы садитесь поудобнее… ноги обобьете, – все устраивала получше, все беспокоилась Феня.

Она была старше и опытнее, и Наташа уже начинала любить эту красивую женщину с ее сильными руками и грудным мягким голосом. Чем дальше они удалялись от города, тем больше машин одолевали крутой приднепровский подъем. К вечеру в стеклянном чадке испарений показались далекие линяло-голубые протоки Днепра. Шофер остановил вдруг машину. Он открыл дверку кабины и стал на подножку, вглядываясь в даль.

– Ото ж так… – сказал он сокрушенно, – та тут целый потоп. Мы тут трое суток, мабуть, промучаемся.

Скопище машин, как чешуя, облепило высокий берег. Все же надо было пробираться. Они снова двинулись дальше и втиснулись вскоре в середину каких-то колонн. Переправа была глубоко внизу, под высоким каменистым берегом. Буксирчик разворачивал паром с десятком машин и перевозил их к противоположной косе. За ней сразу начинался кудрявый прибрежный лесок, удивительный после однообразия степи. Село с чистыми мазаными хатками белело над этим днепровским простором.

– Ну, раньше утречка нам отсюда не сдвинуться, – сказала Феня. – Пойдемте, Наташенька, поищем водицы.

Они пошли, томясь от жажды, по широкой деревенской улице. Встревоженные великим движением, жители испуганно жались у плетней и заборов. Только детишкам нравилось это шумное разнообразие на доселе тишайшем берегу.

Во дворе одной из хат, привычно завершая день, хозяйка доила корову. Пахло парным молоком и навозом, мирными добрыми запахами деревенского вечера. Феня попросила напиться.

– Да вы заходите, пожалуйста, – сказала хозяйка: ее растревоженной душе были нужны сейчас люди.

Они вошли во двор, но она принесла им не воды, а полную крынку молока. Это была молодуха, отпустившая мужа на войну, как тысячи таких же миловидных, с красивыми карими глазами украинок. Двое детишек жались в дверях, разглядывая незнакомых женщин.

– Вот спасибочки, – сказала Феня нараспев, – вся душа истомилась.

Они с жадностью выпили по два стакана молока. Женщина жалостливо смотрела на них.

– Слухайте, что я вас спытаю, – сказала она осторожно, присаживаясь рядом на скамейку, – нимци придут, куда я с двумя диточками поденусь? Ни близкого, ни ро́дного на всем белом свите. От мужа второй мисяць ни висточки.

Они сидели втроем, как бы связанные общей женской судьбой.

– Ну, – сказала Феня, тряхнув головой, словно отбрасывая воспоминания. – Люди пойдут – и ты с детями пойдешь… Свет велик, а счастье не во дворе у тебя закопано. Вот и мы тоже идем… а куда идем? – добавила она, глядя мимо, на куст крушины, уже весь в осеннем нарядном подборе. – Куда-нибудь да придем, – заключила она. – По своей земле движемся.

Они остались ночевать в этой хате в ожидании переправы. Уже не дичились, привыкнув к ним, ребятишки, а Феня высоко вскидывала голосистого мальчонку в коротенькой рубашечке.

– А вы дитями не богаты? – спросила ее хозяйка.

– Нет, детей у меня не было, – ответила она спокойно.

– А замужем… что же так? – все-таки по-женски допытывалась та.

– Детей хорошо иметь, когда твоя жизнь справлена… а так зазря рожать, – она махнула рукой, как бы на миг приоткрывая правду своих отношений с мужем. – Ах, какие мы пузаны, – говорила она между тем, подбрасывая мальчонку, – ах, какие у нас животики.

Хозяйка стала оживленно готовить ужин, довольная, что можно и поговорить и по-женски поделиться заботой. Она называла их уже по имени.

– Чего же вы не кушаете, Наташа? Вам чуть свет, може, сутки цельные по степи опять маяться, – выговаривала она, доставая все лучшее, что было в доме.

Они ночевали в тишине хаты, согретой дыханием детей. За ночь на пароме перевезли не один десяток машин. Свежее речное утро поднялось над Днепром, налитым до огненного блеска зарей. Грузовик стоял уже на спуске к реке. Солнце зажигало окна в домах, и скоро празднично загорелось красками зари это приречное село, в котором оставляли они еще одну родную им душу… Грузовик вполз наконец на паром. Розовая вода холодно плескалась о берег. Пароходик, волочивший паром, развернулся, двигаясь прямо к косе, – вскоре они были у другого берега.

К вечеру они увидели водонапорную башню, элеватор, белые домики поселка и вокзальчик под черепичной крышей. До станции оставалось два километра – она была в стороне.

– Вот, возьмите, пожалуйста, – сказала Наташа.

Шофер покосился на деньги.

– Нет уж, видно, после войны рассчитаемся, – усмехнулся он, махнув рукой.

Он медлил отъехать и смотрел на Феню. Вот минуту спустя так и придется расстаться с ней, унеся на прощание только долгий признательный взгляд ее красивых глаз… Он глубоко вздохнул и громыхнул скоростью. Когда пыль улеглась, грузовик был уже далеко.

Они пошли к станции по белой пыльной дороге посредине подсолнечного поля. Большие, тяжелые подсолнухи уже темнели.

– Тут, он, братик мой, работает, – говорила Феня, легко неся свою корзинку. – Он нас с первым же поездом в Ростов перекинет.

Они прошли подсолнечное поле и вышли к железнодорожным путям. Поездов на станции, обычно забитой составами, сейчас не было. Только отдельно на запасных путях стояло несколько товарных вагонов с балластом. Они перешли пути и вскоре поднялись на перрон вокзальчика. В длинных зеленых ящиках увядал давно не политый табак. Вокзальчик был тоже необычно пустынен. Только в зале со сдвинутыми скамейками, точно шел там ремонт, сидел безучастный старик в разношенных сапогах, перевязанных бечевками.

– Не знаешь, дедушка, где здесь Вторая Железнодорожная улица будет? – спросила Феня.

Он поднял на них вялые, какие-то отрешенные глаза.

– Вторая Железнодорожная? – переспросил он. – Нет, я не здешний.

Он снова обратился к своим мыслям, если они у него только были. За вокзалом, по ту сторону улицы, начинались дома железнодорожного поселка. Ставни на окнах были закрыты, и странное безлюдие вокруг удивило и встревожило Феню.

– Да что они здесь все, позаснули, что ли? – сказала она сердито и окликнула женщину, переходившую улицу невдалеке.

– Вторая Железнодорожная? – удивилась женщина. – А кого вам надо?

– Семичастнова. Это мой брат.

– Семичастнова? – переспросила женщина. Ее полное доброе лицо стало грустным. – Так они все уже три дня назад как отсюда ушли. А вы сами откуда? – Она выслушала их. – Да поезда отсюда уже неделю не ходят… немцы за Степным логом линию из пушек обстреливают.

Это было похоже на то же чувство, какое испытала она, Наташа, когда потеряла Алешу Голованова. И по тому, что стали вдруг огромными на побледневшем лице Фени глаза, она поняла, как и ее сразило это известие. Брата в городе не было.

– Что же нам теперь делать? – спросила та, утратив свою недавнюю уверенность.

– Да вы в дом зайдите, – предложила женщина. Она открыла калитку, и они вошли во дворик с вишневыми деревцами. Несколько пустых лоханей стояло в ряд в глубине дворика, и сбоку на досках лежало грудами выжатое белье. – Вот и прачки наши всё побросали, – сказала женщина горестно. – Такое смущение идет. Ну, где они, немцы? По дороге не видели? Может, так только, панику сеют. А у нас в городе уж и аптеки закрылись, и вот Дом колхозника казенное белье побросал… что с ним теперь делать?

Она показала на груды белья. Дом, где жил Семичастнов, был через улицу. Женщина провела их туда. На двери его комнаты висел замок. Все было пусто, только оставленная кошка мяукала и терлась об их ноги. Они снова вернулись в садик с вишневыми деревцами.

– Вот что, милые, – сказала женщина, которую звали Мария Гавриловна, – за ночь солнце наместо луны не взойдет… а утром будет виднее. Я тут на хлебном заводе узна́ю… может, пойдут у них еще машины с мукой.

Она оставила их в прохладной тишине своего домика.

– Завезла я вас… – сказала Феня невесело, – нашли с кем связаться. – Но сейчас же с прежней решимостью она тряхнула головой: – Не пропадем, Наташенька… а пропадать будем – плакать не станем, слезинки на радость врагу не выроним ни одной.

Она была опять спокойна и действенна, и первое чувство отчаяния от вида этого опустевшего городка уже проходило. Усталость после долгого степного пути делала все необычайно далеким… Был ли он в самом деле где-нибудь, этот заколдованный Ростов? Только уже в полусне Наташа почувствовала, как подсовывает ей рука Фени под голову жесткую подушечку.

Машин у хлебозавода не оказалось. Все машины давно были переброшены на вывозку зерна из элеватора и теперь уже далеко пылили в степи. Вместе с Марией Гавриловной пришла одна из прачек, крутая, крепкая и говорливая женщина.

– Да знаю я Семичастнова, – сказала она оживленно, – це ж горловский бурщик раньше був… у меня самой муж в Горловке коногоном на шахте работает. Ушел он отсюда, Семичастнов… може, второй десяток нимцив уже на небо представил. Они вси с железной дороги ушли в партизаны… Ну, чего же вы журитесь тут? – накинулась она вдруг. – Може, из винтовки я палить не умею, так я голыми руками его задушу. Який он, нимець-то – товстый чи худый?

Она все говорила, все похохатывала своим баском. Ее могучие руки со сморщенной кожей на пальцах были сложены на груди.

– Ты лучше, чем бахвалиться, совет хорошим людям подай, – сказала степенно Мария Гавриловна. – Зашли сюда ненароком, теперь уходить отсюда как?

Прачка задумалась.

– Галиной меня зовут, Галей, – сообщила она вдруг зачем-то. – Ну, так вот… на машину рассчитывать нечего. Нема машин, вчера последние ушли. Може, я тут одного подговорю… нехай на подводе доставит вас к тракту. А там военных машин много ходит, кто-нибудь подвезет. Вы себе ложитесь тихонечко, а раненько я вас разбужу. А гро́шей не надо… он так подвезет. Он по первому моему слову слухать меня обязан. – Ей нравилось, что она имеет власть над мужчиной. – Ах, скажите, пожалуйста, деточки ро́дные, – сказала она еще, – в какое положение попали…

И она направилась к  о д н о м у, который должен был на рассвете отвезти их за двадцать пять километров к степному тракту.

XII

Внезапно, точно ее толкнули в плечо, Наташа проснулась. Был вялый рассветный час утра. Женщины спали. Она поднялась на локте, продавленный жесткий диванчик громыхнул пружинами. Все было тихо, но какой-то нарастающий шум надвигался со степи на город. Она слушала. Сердце начало вдруг часто биться. Потом, полная смутного, еще неосознанного томления, она быстро оделась.

– Вы чего, Наташенька? – спросила Феня.

Она тоже проснулась. Минуту спустя они вышли во дворик. В шуме, нараставшем над городом, теперь слышно было отчетливое железное лязганье. По улице на белой неоседланной лошади проскакал куда-то человек. Скрипнула одна ставня, потом другая. Заспанные люди осторожно появлялись у крылец и заборов.

– Это танки, – сказала Наташа бескровными губами.

Одинокий выстрел хлестнул где-то в стороне. Мерное нарастающее движение продолжалось. Внезапно калитка во дворик распахнулась под ударом, и Галя, ввалившись, тотчас налегла на нее изнутри всем своим могучим телом.

– Нимци идут, – только успела сказать она.

Точно от степного ветра, несущего пыль и песок, мигом опустели улицы, закрылись наглухо ставни, заскрипели ржавые большие замки. В темноте комнаты Марии Гавриловны они собрались – четыре женщины, теперь беспомощные и раздавленные событиями. Утром Галя, как обещала, разбудила человека с подводой. Он уже вышел во двор напоить лошадь, когда они услышали шум.

– Я думала, мабуть, тракторы то гудять, какая-нибудь МТС с места снялась. Ну, нет, дывлюсь – большая сила идет… а сбоку дороги на этих – на мотоциклах трещат. Ой, боже, боже… а теперь не уйдешь. От машин куда уйдешь? Теперь ховаться надо в какую ни на есть подполицу.

– В подполицу я не полезу, – сказала Феня спокойно, уже поборов утреннюю дрожь.

– Нам бы тильки до ночки… а ночкой уйдем. Я Трохиму велела коняку выгнать в степ, в балочку, коли успеет, – сказала Галя, уже называя по имени покорного ей сожителя.

– Вот, Наташенька, как у нас с вами обернулось, – сказала Феня горько. – Все равно, живой в руки не дамся, – решила она тут же.

Она вспомнила в эту минуту строгий завет Макеева.

– А ты не журись, не журись, – прикрикнула на нее Галя. – Они нас еще не одолели, треклятые…

Но немцы уже входили в город. Уже дрожали стекла и сотрясались маленькие домики поселка, и ревели моторы, и первые слышались удары прикладами в наглухо закрытые ставни: немцы искали молока и воды. В глубине дворика была глухая закута, куда свозилось грязное белье из Дома колхозника и районной больницы. Пахло тяжелым запахом дезинфекции и жавелем. Но пришлых можно было здесь пока спрятать. К дверке закуты Мария Гавриловна старательно прислонила гладильные доски и придвинула тяжелую, полную подсиненной воды лохань. Галя уже ушла задворками. Потом Мария Гавриловна вернулась в свой дом. Она села у прикрытого наглухо ставнями окна, сложив на коленях руки. Но руки дрожали.

Немцы пришли в дом час спустя. Привел их Мишка Агрызков, бывший рабочий на кожевенном заводе, дважды судившийся за кражу приводных ремней. Последний год он работал подручным сапожника, прибивая на колхозном базаре набойки и подметки колхозникам. Агрызкова Мария Гавриловна знала – он чинил ей не раз туфли.

– Извиняюсь, – сказал он, показав черные зубы, – вот господа немецкие офицеры ищут подходящую квартиру.

Немцев было трое: один – маленький, в очках с тонкой стальной оправой, по-видимому старший; другой – тощий необычайно высокий и огненно-рыжий, и третий – любопытный белесый мальчишка, жадно оглядывавший дворик с его вишневыми деревцами. Низенький сказал что-то Мишке. Тот выслушал, склонив голову набок.

– Господин офицер спрашивает, мамаша, есть ли у вас жильцы? – сказал он, с наглостью изображая, будто понял, что сказал ему немец.

– Давно ли по-немецки научился? – спросила Мария Гавриловна, не скрывая презрения.

– А это, мамаша, уже не вашего ума дело, между прочим, – ответил Мишка, кривляясь. – Ваше дело, между прочим, выполнять приказания. Пожалуйте в дом, – сказал он затем с той особой интонацией, которая должна была означать его знание другого языка.

Они вошли в дом.

– Вот, мамаша, не приглашали раньше в гости… а теперь пришлось познакомиться, – все еще кривлялся Мишка. – Ничего, чисто у вас… жить можно.

– Ты что, у них на службе? – спросила Мария Гавриловна. – Уж очень стараешься. Или, может, думаешь, они навек пришли?

– Я им объяснять, что вы сказали, не буду, – вдруг обиделся Мишка, – потому что я вас, мамаша, жалею. А они могут за такие слова кокнуть, очень просто.

– Боюсь я смерти… – презрительно сказала Мария Гавриловна.

Офицерам чистота комнаты, подкрахмаленные покрывала на постели понравились. Низенький опять сказал что-то Мишке.

– Они говорят – остаются у вас.

Он все кланялся и шаркал ногой, считая это этикетом. Мария Гавриловна заметила, что третий, белесый мальчишка, посматривает на старинную иконку на угловом столике. Потом она увидела в зеркало, как быстрым движением он сунул иконку себе в карман. Она обернулась к нему. Он стоял с рассеянным видом. Она показала ему на карман.

– А воровать не годится, – сказала она.

– Was? Was? – забормотал он сердито и погрозил ей пальцем.

Потом снизу принесли чемоданы и несколько коротеньких автоматов. В доме Марии Гавриловны теперь жили немцы.

Весь день через город двигались машины с пехотой и артиллерия. Где-то за Степным логом шел бой. Глухой пушечный гул, почти непрерывный, стоял над степью. Все калитки и ворота были настежь открыты, и всюду во дворах были немцы. Два солдата доили сердитую козу железнодорожного мастера Климова. Один держал ее за рога, а другой неумело дергал длинные соски лиловатого вымени. По заборам с воплями летала упущенная курица. Немецкий солдат сосредоточенно гонялся за ней, пока не ухватил ее за крыло. Красный от ярости, точно птица глумилась над ним, он тут же тесаком отрубил ей голову. На большом столе Марии Гавриловны, где она обычно кроила, теперь была разложена карта. Офицер поманил пальцем хозяйку.

– Пить, – показал он жестом, приложив согнутую руку ко рту и запрокинув голову.

– Водица только есть, – сказала она и принесла кувшин с водой.

Он сердито отодвинул кувшин и стал листать маленькую книжечку. Наконец он нашел нужное ему слово.

– Молоко!

– Молока нема, – развела она руками, – коровы у меня нет.

– Молоко! – повторил он незнакомое слово.

Она опять развела руками. Он повернул ее за плечи и толкнул к выходу. Молока она достала у соседей.

– Gut! – похвалил он ее и зажег маленький походный примус.

Мария Гавриловна заметила, что он все поглядывает на вышитое полотенце в углу. Ему понравились большие петухи и подсолнухи.

– Wie viel? – спросил он снова и стал рыться в словарике. – Сколько?

– Что вы, господин хороший, я не продаю, – сказала Мария Гавриловна возмущенно.

Но он успокоительно похлопал ее по плечу и достал из бумажника деньги.

– Fünf Mark! – сказал он и показал пять пальцев. – Fünf.

Он снял полотенце и аккуратно сложил его в раскрытый чемодан на полу.

– Да вы деньги возьмите, – сказала Мария Гавриловна, возвращая ему бумажку. – Грабьте задаром.

– Fünf! Fünf! – успокоил он ее. – Карашо. Fünf Mark – о!

Он развел руками: хорошая цена.

Приготовляя ему складную постель, солдат равнодушно стал стягивать тюфяк с ее кровати.

– А я на чем же буду спать? – спросила Мария Гавриловна, не отдавая ему тюфяка.

Он оглянулся и больно ударил ее ребром ножен своего тесака по пальцам. Жилище Марии Гавриловны медленно, но исподволь подвергалось опустошению. Но ко всему этому она была как бы бесчувственна. Главное, чтобы не стали шарить во дворе по пристройкам. Лохань с мыльной водой и запах дезинфекции, однако, не привлекали их.

В полдень снова появился Мишка Агрызков.

– Забыл, мамаша, предупредить вас: придется вам очистить квартирку… устраивайтесь где-нибудь во дворе. А тут у них, знаете ли, документы и всякое такое…

– А еще русское имя носишь, – и Мария Гавриловна плюнула. – Мало в тюрьме сидел.

– Ладно, мамаша, – сказал Мишка со спокойной угрозой, – я все ваши слова, может, в книжечку для памяти записываю.

Мария Гавриловна устроилась в сарайчике, где лежал всякий прачечный инвентарь. Вечер медленно наползал со степи. Все обиды дня, казалось, хотел он стереть, мирно высыпав звезды на небо. В жилище Марии Гавриловны слышались непривычные громкие голоса и стучали ножами о тарелки – там ужинали. В городе пахло дымами натопленных печей и походных кухонь – немцы жарили, варили и ели.

Дверца сарая была рядом с забором соседнего дома. Для удобства – во дворе был колодец – одна доска давно была вынута. Шел двенадцатый час, но в доме еще шумели голоса. Сидя на пороге сарайчика, Мария Гавриловна слушала. В степи шел бой. Небо озарялось по временам красноватым отсветом и вздрагивало. Ночью она собиралась отнести в бельевую еду.

Внезапно что-то широкое и темное стало осторожно пролезать между досок забора. Это была она – Галя.

– Подождите, дайте отдыхатися, – сказала она. – Приказ, треклятые, повсюду расклеили – после восьми вечера не появляться на улице. Теперь, Мария Гавриловна, слухайте… пропадать, так чтоб по всей степи прошумело. Надо мне этих двух на степ вывести. Трохим с конем в балочке дожидается. Може, за ночь объездом проберемся на Павлово… там, говорят, нимцив нет. А из Павлова уйти не удастся – так им в тыл подадимся… там их трохи, вся сила здесь, впереди.

– А из города как выберетесь? – спросила Мария Гавриловна.

– Вот це ж и есть самое главное дело. Садами до кожевенного завода пройдем, а там лощовинкой… не может быть, чтобы они всюду караулы поставили.

Мария Гавриловна вдруг заплакала – слишком многое пришлось пережить ей за день.

– Смотри, и себя загубишь, и их…

– Да чего же вы плачете? – удивилась та. – Плакать, когда пропадем, будете… а мы пока на волю из тюрьмы собираемся.

Она уже отдышалась и была готова к действию.

Четверть часа спустя Наташа и Феня пролезли за ней сквозь щель в заборе. Вишневые садики, насаженные возле каждого дома, тянулись через весь город до самой окраины. Только Галя могла разобраться в чащобе плетней и заборов, пробираясь самыми глухими местами. По временам она останавливалась и слушала. Бой все еще шел, и небо розовато трепетало. У кожевенного завода она остановила их – поблизости должен был быть часовой. Она ушла одна, и они слышали теперь в тишине стук сердца каждой.

– Дайте я вас поцелую, Наташенька, – сказала Феня беззвучно.

Она обняла ее и прижала к себе.

Но Галя вдруг появилась: она легко и бесшумно двигалась, эта могучая женщина.

– Ну, пойдем помаленьку, – сказала она спокойным шепотом. – Здесь трошки выбоинка, не оступитесь.

Она повела их за собой мимо глухой стены кожевенного завода, потом через подъездную ветку железной дороги. Все было безмолвно, никто не окликнул их. Они долго шли затем глубокой лощинкой, все дальше и дальше удаляясь от города. Пахло уже степью и близкой осенью. Внезапно что-то зашевелилось впереди.

– Трохим! – позвала Галя, и они увидели лошадь с повозкой и Трофима, над которым властвовала женщина. – Ну, – сказала та облегченно, – четверть дела сделано… впереди хуже не будет.

Они уселись в повозку на степное колючее сено, и Трофим повез их в неизвестность, в степь… Только покинутая добрая Мария Гавриловна, как невыплаканные слезы, осталась у каждой в душе. Звезды остро разгорались, уже частые к осени.

– Ах, боже ты мой, – сказала Феня самой себе в темноте, – люди-то, люди наши какие!