Текст книги "Три повести"
Автор книги: Владимир Лидин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 46 страниц)
В теплый по-летнему вечер Макеев подошел к колодцу на степи. До города оставалось три километра. Степь, жестко опаленная к осени, белесо и рыже лежала впереди, и небо без единого облачка обещало назавтра такой же жаркий осенний степной день. Возле колодца, где всегда в этот час поили скот и лошадей, сейчас в необычной пустоте стоял одинокий канареечного цвета шарабанчик. Какая-то машина в нем, закутанная в ряднину и наспех, как попало, перевязанная веревками, просвечивала никелевыми частями. Испуганный парень с длинной, тощей шеей, поивший лошадь из худого ведра, опасливо поглядел на Макеева.
– Куда же вы идете, дядько? – спросил он плачущим голосом. – Та нимци вже в городе.
Он вылил остаток воды из ведра и, торопливо взнуздывая не напившуюся как следует лошадь, рассказал Макееву, что немцы подошли утром к рабочей слободке и теперь, наверное, уже вошли в город.
– Я сам с молочного завода, – сказал он, взбираясь на канареечный свой шарабанчик. – «Червонный Буг», може, знаете? Тикаю до Мелитополю.
– А это что везешь? – спросил Макеев строго, показав на странную укутанную машину в шарабанчике.
– Так це ж сепаратор… може, на другом заводе сгодится еще. Мени б тилько з ним мимо Херсона проскочить… а там я вже в Мелитополи.
Он задергал вожжами, и лошадь неохотно побрела от воды. Скоро шарабанчик, пыля, запрыгал по степной дороге.
Макеев остался один. Его большие руки с толстыми венами, красноватые от железной руды, поправили лямки вещевого мешка за спиной. В город он опоздал – в городе были немцы. Он постоял у колодца и в раздумье стал опускать в него ведро на цепи. Звено за звеном развертывалась цепь, точно вся его, Макеева, жизнь. Потом мерными оборотами железной рукоятки он вытянул ведро и припал к его краю разбухшими от зноя и жажды губами. Вода пахла прелым деревом сруба и степной горечью. Он пил долго, уже без желания, как бы напиваясь впрок для предстоящих ему испытаний. Потом он отставил ведро и отер ладонью усы, тоже пахнувшие теперь прелым деревом.
Вечер ложился на степь. Первая розоватая тень нежно пробежала по ней, и небо стало той сиреневой вялой синевы, которая означает приближение звезд. Макеев пошел сбоку степной дороги, по жесткой и придавленной не одним колесом траве. Скоро в мареве виден стал город. Обычно движение жизни – повозки, скот, машины, проносившиеся в облаках степной пыли, – говорило о близости большого города. Сейчас все было безмолвно и тихо, и казалось, что степь притаилась в ожидании предстоящего зла. Город пустынно нарастал впереди. Уже стали видны трубы кирпичного завода, потом насыпь железной дорогу потом элеватор и узкое, высокое здание паровой мельницы. Он пошел теперь по самой пыли. Сердце его билось непривычно – почти ощутимо толкалось оно ему в ребра. Полоска пота побежала по щеке из-под кепки. Где произойдет его первая встреча с немцами? Может быть, в последний свой час шагает он по степи, ставшей прозрачной и бескрайней к осени.
И встреча эта произошла. У пролета моста железной дороги стояли три человека. Макеев, еще не разглядев их, уже знал, что это – немцы. Он шел усталым шагом втянувшегося в большие степные переходы путника. Немцы, в выгоревших сероватых куртках с двумя серебряными полосками в петлицах, с расстегнутыми воротами и стальными шлемами у пояса, видимо, страдали от зноя, еще не спавшего даже к вечеру. Сбоку дороги стоял накренившийся мотоциклет. Они подождали, когда Макеев поравнялся с ними, и по короткому окрику он понял, что ему кричат: «Стой!» Он остановился. Тощий немец с белокурыми, слипшимися от пота волосами, держа короткую винтовку в левой руке, подошел к нему и показал жестом, чтобы он поднял руки. Макеев поднял руки («Надо было рукава опустить, заметят руду», – подумал он), но немец только торопливо похлопал его по карманам. Потом он снял с него кепку и заглянул внутрь. Нет, оружия у человека не было. Он показал на мешок. Макеев выпростал руки из лямок и опустил мешок на землю. Он выложил на пыльную траву кусок хлеба, бязевую чистую рубаху, полотенце и грубые шахтерские башмаки, связанные один с другим тесемками.
К немцу, остановившему его, подошло теперь двое других. Один был высокий, с длинным птичьим лицом, острым носом и серыми глазами навыкате, другой – красивый мальчишка, докрасна, как все блондины, обгоревший на степном солнце. Он с обезьяньим проворством схватил бязевую рубаху и примерил ее, распялив рукава по разведенным в стороны рукам. Рубаха была велика ему, но он похлопал Макеева по плечу и сказал одобрительно: «Гут». Померил и башмаки Макеева второй, высокий, немец, приложив башмак подошвой к своей подошве. Годились и башмаки. Потом немцы посовещались между собой, и первый махнул Макееву рукой – он мог идти в город. Макеев поднял с земли свой опустевший мешок.
– Что же, можно идти? – спросил он не спеша. – А рубашечка, значит, и башмачки пригодились?
Он показал рукой на рубаху и башмаки. У немца стали злыми глаза. Он приподнял винтовку и погрозил Макееву прикладом. Тогда Макеев просунул руки в лямки мешка, встряхнул его на спине и пошел дальше к городу. У самого въезда в город, чуть в стороне от дороги, лежал навзничь парнишка. Правая его рука была поднята, как бы защищаясь от удара. Кровь из разбитого черепа натекла под затылок и еще не просохла, над ней вились степные зеленые мухи. Подальше с выпяченной кишкой под откинутым хвостом лежала лошадь. Ее желтые большие зубы были ощерены как бы в улыбке. По воронке с черной опаленной землей Макеев определил вес сброшенной бомбы. На окраине улицы, которая вела в город, валялись грудами камни разбросанной баррикады, и возле камней, уткнувшись седой бородой себе в плечо, точно уснув от степной истомы, лежал старик. Только по откинутой белой руке с посиневшими ногтями можно было понять, что он мертв.
Час спустя, миновав еще два поста, показав снова и содержимое мешка, и документы («Здесь житель?» – спросил его немецкий солдат), он шел по опустевшей Ленинской. Провода трамвая и телеграфа были порваны и жгутами, как живые, вились по земле. Окна домов, несмотря на жаркий вечер, были наглухо заперты. Ни один человек не встретился ему на этой некогда шумной, а в вечерний час полной народа Ленинской. На перекрестке улиц стоял легкий танк, и немецкие танкисты, высунувшись из люка раскаленной машины, подставляли непокрытые головы первому вечернему ветерку, потянувшему со степи. Ворота «Колхозной гостиницы», где ждал Макеева Грибов, были заперты. Макеев попробовал пролезть сквозь их створку, перехваченную цепью, но щель была слишком узка. Он вспомнил, что есть другие ворота, с переулка. Двор гостиницы, заваленный пустыми бочками и старыми автомобильными покрышками, был безлюден. Макеев нагнулся к окошку подвального этажа и постучал в стекло. Никто не ответил. Только внизу, в черном пролете подвала, минуту спустя осторожно скрипнула дверь.
– Макеич! – позвал его голос так и не показавшегося из подвальной темноты человека. Грибов был жив.
В подвальной комнатешке с наглухо забитым фанерой окном Грибов зажег тощий фитилек плошки. Электричества в городе не было.
– Не ждал я, что придется нам с тобой свидеться… – сказал Грибов. Он сидел низенький, коренастый, в металлических очках на кончике носа, поверх которых смотрели молодые, поблескивавшие даже при огоньке фитиля глаза. – Ну, как у вас там, в Криворожье?
– Ушли шахтеры, кто смог, – сказал Макеев коротко. – Одни в Донбасс с Красной Армией… другие в степь, партизанить.
Он рассказал Грибову, зачем послан сюда. Грибов слушал, щурясь на огонь плошки. Отряд судостроительных рабочих, к которому должен был Макеев примкнуть, уже два дня назад покинул город. Верфи были взорваны. Теперь надо было пробиваться к Очакову, куда отряду должны были по морю подвезти оружие.
– Немцев в городе еще чуто́к, – сказал Грибов погодя. – Главная сила только на подступах. Нам с тобой тоже самое время уходить.
– Неужели я зазря пришел? – спросил Макеев хмуро. – По степи четверо суток маялся.
– Ну, зачем же так… – Грибов вдруг усмехнулся, глаза его стали хитрыми. – Такому королю чтобы работа не нашлась! – Он оглянулся на дверь и подвинулся ближе к Макееву. – Ты в «Колхозной» никогда не живал? – спросил он. – Ничего гостиница, люди не обижались. Кроватей по номерам штук двести найдется, постельным бельем бельевая напихана. Тут немцы целый штаб разместят. А под домом винный погреб «Винтреста», бочек двадцать вина… бессарабское пробовал? – Он жадно, почти в упор, рассматривал теперь живыми своими глазами Макеева. – Вот, думаю я, мы и угостим их винцом… они до вина первые охотники. Мы верфи взрывали, я кое-что приберег. Ты же горняк, ты это дело должен хорошо понимать.
Он долго отодвигал в углу какие-то ящики и ломаные стулья с порванными плетеными сиденьями и показал наконец Макееву то, что хорошо тот знал по проходкам в породе.
Полчаса спустя они стали спускаться по крутой лестнице подвала «Винтреста». Лестница была с выбитыми ступенями, сбоку лежали покатые доски, по которым скатывали бочки, и Макеев несколько раз хватался за ослизлые от сырости холодные стены. Внизу, в подвале, лежали бочки с вином. Пахло, как во всех винных погребах, сыростью, ореховым запахом дубовых бочек и сладким разлитым вином.
– Вот это бессарабское, старое… Шоферы тут во время бомбежки дырочку провертели, ты попробуй.
Грибов нашел шланг, сунул в дырочку и отсосал воздух. В рот Макееву плеснула тонкая пахучая струйка вина. Присев возле бочонка на корточки, он пил. Вино лилось в него и как бы расправляло всю душевную тоску, всю горечь того, что пришлось ему пережить, оставляя родной город и шахты.
– Хорошо! – одобрил он, оторвавшись и чувствуя, что снова густо бежит по его жилам кровь.
– Ты всего не пей, – сказал Грибов смешливо. – Адольфу оставь.
Несколько раз, пробираясь сторонкой по двору, они спускались в подвал, вынося из жилища Грибова то, что предназначал тот для встречи. Улица за воротами была по-прежнему пуста, и только два немецких самолета-разведчика, розовые от вечернего солнца, прошли над городом на небольшой высоте.
– Высматривают, – усмехнулся Грибов, глядя вслед серебряным птичкам. – Ничего, может, могилу себе высмотрят.
Они оставили открытыми двери подвала и вернулись обратно в темное жилище Грибова.
– Ну, Макеич, пора. Давай к городскому кладбищу, знаешь? Ночью бахчами уйдем на Парутино… там у меня на лимане есть знакомый рыбак.
Они условились о встрече в часовне на кладбище, куда должны были пробраться разными путями.
Макеев снова шел по улицам города. Был тот теплый, мягкий час вечера, когда обычно оживают южные города, и толпа движется по главной улице, и большие деревья по обеим ее сторонам остывают после дневного зноя, и все шумно, говорливо и неутоленно, как любовь… Он прошел, теснее прижимаясь к домам, чтобы остаться незамеченным, до угла улицы, и вдруг дивный свежий запах хлынул на него в этом безмолвном, обезлюдевшем городе. По-прежнему, продолжая жизнь, распускался перед вечером табак на городском скверике, возле обочины которого, словно споткнувшись на бегу, лежала ничком женщина. Руки ее были вытянуты вперед, соскочившая с ноги туфелька валялась рядом, и Макеев увидел аккуратно заштопанную пятку чулка на мертвой, подвернувшейся ноге. Он набрал воздуху, кровь после нескольких глотков вина еще густо бродила в нем, и понял, что убьет первого же немца, которого встретит… Сам боясь в себе этой силы, он свернул в боковую уличку и вдруг остановился, слушая. Сбоку мерно нарастал шум тяжелых железных гусениц, двигались танки, и несколько мотоциклистов вдалеке, не доехав до скверика, свернули на главную улицу. Подтянувшиеся части врага входили в город.
Безлюдными боковыми уличками и пустырями он стал пробираться к городскому кладбищу. Опять тяжело, в самые ребра, толкалось сердце. Кладбищенские ворота были открыты. Кто мог в вечерний час оказаться здесь, среди мертвых? Он пошел по дорожке мимо крестов и увидел вскоре купеческую часовенку с проржавевшей крышей. Мрак и сырость после теплого вечера охватили его. Прошлогодние сухие листья лежали в этой покинутой усыпальнице. Он сел на каменную холодную скамеечку, чтобы дождаться здесь Грибова. Все было впереди. Война только начиналась. Только предстояло расправить свои плечи советской земле, и по всей широкой степи, от одного села к другому, от одного шахтерского поселка к другому, должен был прокатиться клич… Все голубее, темнее становилось на кладбище. Лишь в самых сумерках бесшумно, испугав его, появился у входа в часовенку Грибов.
– Успел домой забежать, – сказал он, кладя на скамью узелок. – Тут вот хлеб, огурцы на дорогу. Вошли, проклятые, видел?
– Видел, – сказал Макеев коротко.
Больше они ничего не сказали друг другу. Медленно, точно истаивая, темнели южные сумерки, и все-таки было еще светло, еще были невидимы звезды. В холодной сырости часовни Макеев стал зябнуть.
– Что же, пойдем? – сказал Грибов вдруг.
Они вышли из часовни и, держась на всякий случай поодаль друг от друга, пошли по аллее. Вскоре, миновав кладбищенскую ограду, они вышли в степь. Нежная зеленая полоса была там, где село солнце. И до самого горизонта, казалось, звенели цикады. Внезапно гулкий двойной, потом тройной удар потряс тишину ночи. Макеев остановился.
– Что это?
– Попробовал Адольф бессарабское, – сказал Грибов. – Не чуешь?
Они постояли еще, слушая умолкнувшую вдруг, ставшую сразу зловеще-немой ночь. И, как тогда, когда вино могуче распирало его силой и жизнью, Макеев снова почувствовал, что все это только начало и главное лишь предстоит совершить.
IXНебо, ставшее чуть зеленее, водянистее, обозначило близость лимана. Они пошли теперь медленнее, облегченно ощущая прохладу воды.
– Я у твоей жены перед уходом побывал, – сказал Макеев, помедлив.
– Ушла она? – спросил Грибов быстро.
– Надо думать – ушла. – Они прошли еще несколько шагов молча. – Чудно́ придуман человек, – усмехнулся вдруг Макеев. – Не сразу его поймешь.
– Ты это к чему?
Грибов покосился на него в темноте, но тот ничего не ответил.
– Так, ни к чему. Между прочим, – ответил он уже позднее.
Скоро дымная полоса испарений обозначила лиман. Несколько рыбачьих домов редким рядом тянулись вдоль берега. Сети с большими пробковыми поплавками и терпко пахнущие морем и водорослями сушились на заборах. У одного домика Грибов толкнул низенькую калитку палисадника, и они вошли во двор с тощими деревцами акаций. Дверь в дом была приоткрыта. При свете керосиновой лампочки высокая, худая женщина быстро и ловко вила из пеньковых нитей веревку.
– Хозяин дома? – спросил Грибов, заходя в жилище.
– Сейчас вернется. Садитесь, – ответила женщина как бы мельком.
Макеев сел на скамейку. Кормовое весло стояло прислоненное к стене. В молчании слышно было лишь постукиванье клюшек в руках женщины. Грибов стал сворачивать папироску. Только теперь Макеев почувствовал, как устал за долгую степную дорогу.
– Скоро нам отсюда уходить-то? – спросила женщина, как будто речь шла о самом обычном.
Грибов долго закуривал свою переслюненную папироску.
– Да, парус ставить, пожалуй, пора, – сказал он затем. – Немцы вдоль лимана пошарят.
Макеев прислонил отяжелевшую голову к стене, и сразу голоса Грибова и женщины стали далекими.
За окном уже позеленело, когда его разбудили. На столе стоял остывающий чайник.
– Я тебя нарочно не будил. Впереди дел еще хватит, – сказал Грибов. – Вот хозяин, знакомься.
Макеев молча пожал большую негнущуюся руку рыбака.
– Как, к Очакову проскочим? – спросил Грибов осторожно. – Они в Николаеве могли катера захватить.
Рыбак, большой и угрюмый, понравившийся Макееву сдержанностью, молчал.
– Надо проскочить, – ответил он погодя. – Рыбак покуда на море хозяин. – Он сидел, сложив руки меж расставленных ног в больших тяжелых сапогах. – Вот вы поближе ко всему, – сказал он затем, – а у нас только море. Неужели надеется этот проклятый Россию одолеть?
Его сумрачное лицо потемнело.
– Дороги-то он разведал, да меж народа заблудится… я так думаю, – ответил Грибов.
Макеев вспомнил, как аккуратно приберег Грибов тол в подвале «Колхозной гостиницы». С музыкой уходил он, Грибов, из родного города. Далеко покатился тогда по степи тысячепудовый гул.
– Давай, Грибов, о деле, – сказал Макеев, стряхнув с себя степную усталость.
Грибов покосился на окно. Чистый зеленый восход, какой бывает над морем, обещал скоро солнце. Тонкая, чуть стальная рябь бежала по воде лимана, жемчужно-серого в предутрии, но уже зеленела на нем далекая полоска утренней зари.
– Есть у нас в плавнях оружие. Один станковый пулемет, два ручных.
– А как с людьми? – спросил Макеев.
– Люди есть, – ответил Грибов довольно. – Людей хватает… всё николаевские судостроительные потомственные рабочие.
– Ну, а в Очаков зачем уходить?
– Пускай немцы пока пообвыкнут… мы их тогда вернее нащупаем.
Они помолчали.
– А с женой как будет? – спросил Грибов хозяина.
– За женой я вернусь.
Женщина безучастно продолжала стучать своими клюшками.
– Нужно будет – сама на веслах уйду, – сказала она коротко.
Макееву понравилась и эта немногословная женщина.
Полчаса спустя они вышли из дома. Мелкая плоская волна с плеском набегала на берег. Чайки кричали в свежести приморского утра, и пахло морем. Там, на дальней черте, где все было еще зеленым в предутрии, первый розовый глянец побежал по воде. Небо, не отпустившее ночь, было бледно-перламутровым, розоватым и линяло-голубым, как раковина. Парусник рыбака покачивался, держась на кошке, кинутой на речной песок. Рыбак подтянул сапоги и вошел в воду. Они погрузили в трюм парусника плоские ящики с оружием. Потом рыбак принес несколько тяжелых пакетов и долго и старательно заворачивал их в запасный парус, чтобы не замочило водой. Женщина стояла на берегу, повязанная платком по глаза, и молча провожала их.
– Так ты готовься, – сказал рыбак, – я вернусь.
Он дал ей еще указания: должны были дождаться здесь условленной встречи два оставленных для подпольной работы обкомовских работника. Минуту спустя, стоя по колени в воде, он оттолкнул парусник. Судно вяло закачалось на мелкой волне. Вскоре кверху пополз коричневый заплатанный парус, и утренний ветерок зашевелился в нем и надул его. Парусник побежал, в лицо пахнуло прохладой простора. Розовый глянец на горизонте становился все ярче, красное большое солнце медленно поднималось, но вокруг была еще нежная сырость утра. С шумом что-то плеснуло в камышах, – вероятно, водяная крыса. Они уходили от берега, до которого не дошли пока немцы. Еще стояли на заводи вешки, обозначая ночной труд рыбака. Но война гнала от берега парусник, и вот, уже оторванные от земли, со сгустком черной крови в душе, уходят они куда-то в открытое море…
Парусник долго пробирался рукавами лимана. Солнце уже взошло, все еще красное и воспаленное, точно после сна. Чайки ссорились из-за добычи. Давно Макеев не вдыхал запаха моря. Он облокотился о корму, полулежа – в этот особенно дремотный утренний час.
– Жена ничего не велела передать? – спросил Грибов вдруг.
Макеев помедлил.
– Кинул, говорит, ты ее… второй год скоро будет.
– Дела всё, – сказал Грибов неохотно, но Макеев знал уже, что не сладилась их жизнь, оттого и эта разлука, и тоска в ее глазах. «Неужели не придется повидать ее еще?»
– Нет, я надеюсь… доживем, – сказал он самому себе вслух.
Рыбак вдруг сторожко вгляделся в утреннее марево.
– Из «Червонной зари» рыбаки с лова возвращаются, – сказал он минуту спустя успокоенно. – Я думал – катер идет.
Рыбаки из колхоза «Червонная заря» возвращались с обычного лова. Мокрая свернутая сеть лежала в длину их парусника, и в глубоком ящике кормы платиново блестела и вспыхивала, подпрыгивая, пойманная рыба. Была ли война, в самом деле? Может быть, в легком этом полусне, когда плещет вода, и солнце еще не жжет, и пахнет морем и водорослями, – приснился город, где лежала возле скверика убитая женщина с заштопанной пяткой чулка, и обвиснувшие, как змеи, провода́, и смертельная тоскующая пустота улиц, недавно шумных и людных?.. Нет, шла война, но каждый час мирного своего труда все еще отстаивал человек, каждую дорогую минуту хотел он ухватить перед разрушительным уничтожением…
Из узкого бугского лимана парусник выходил в широкий днепровский лиман. Впереди – последней крайней точкой на этом берегу – был Очаков. Дальше за Егорлыцкой косой начиналось море и морская дорога на Крым… Макеев удовлетворенно подумал, что длинные ящики с оружием надежно покоятся в трюме парусника и хорошо в запасный парус увернуты аккуратные пачки с толом.
