Текст книги "Три повести"
Автор книги: Владимир Лидин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 46 страниц)
Партизанские силы, частично подтянувшиеся в сторону Киевщины, действовали теперь в районе важнейших для немцев коммуникаций, соединявших Киев через Фастов и Белую Церковь с Черкассами. Проиграв в июле гигантскую битву под Курском, потеряв затем Харьков, не удержав правый берег Днепра под Кременчугом, немцы цеплялись теперь за Черкассы – этот важнейший для них плацдарм на Днепре.
Пути сообщения в этом районе были сейчас особенно важны и удары, наносимые партизанскими группами, необычайно чувствительны. В течение августа и сентября партизанам удалось подорвать около десятка составов, следовавших с экстренными грузами – танками и боеприпасами. Немцы, введшие было строгий график движения, теперь изменили весь порядок, и Суровцев разослал часть людей на узловые станции для наблюдения за продвижением составов.
Два последних месяца Макеев провел на территории сахарного завода в большом поселке близ Смелы. Он жил у работника завода Чуйко, сумевшего показной полезностью обмануть бдительность немцев: из сахара можно было гнать водку. Немцам водка понравилась. Он расширял производство, приписывая к предприятию то одного, то другого, хотя для нехитрого этого дела ему хватило бы и двух человек. Только по вечерам иногда, плотно закрыв окна ставнями, большеносый, рябоватый Чуйко с довольным видом потирал гладко обритую голову: немцы в погоне за водкой были равнодушны к его персоналу… они искали партизан в хуторах, а партизаны служили у него на заводе в качестве слесарей и счетоводов.
– Ох… – он со вздохом потирал свою обритую голову, – узнают немцы про нас с тобой – в такую перегонку нас пустят…
– Ну, из меня горькая водка получится, – сказал Макеев, – пожалуй, потравятся.
– Да и из меня не слаще…
Но последние недели Чуйко был настроен тревожно: может быть, кто-нибудь донес на него, может быть, немцы стали догадываться. Они затребовали список работающих на заводе.
– Может, уходить мне пора? – спросил Макеев невесело.
– Не так-то это просто. Уйдешь теперь, – значит, за тобой что-то есть. Нет, надо выждать.
– Пока не возьмут?
– А так вернее возьмут… я уж повадку немцев знаю. У них гестапо хитро действует: все будто до поры без внимания, а потом в одну ночь пойдет. Может, на Христиновку тебе придется уйти, тогда к семействам братов моих по дороге заглянешь. – Чуйко задумался. Его большое, тронутое рябинками лицо стало грустным. – А живы-ли они, браты? – сказал он самому себе. – Поразбросало кого куда… про Петро я слыхал – он в отряде Герасименко давно… они между Христиновкой и Шполой немецких эшелонов свалили под откос – дай бог. А Григорий в Красной Армии… с самого начала войны ничего не знаю о нем.
Но два дня спустя Макееву передали приказание Суровцева направиться в сторону Умани, откуда наносились удары по важнейшим для немцев железнодорожным путям – на Казатин и на Вапнярку. Почти неделю боковыми путями пробирался к Макееву Рябов. На территорию сахарного завода решился он, однако, пройти только к вечеру. Рябова Макеев не видел с того самого дня, когда вместе подобрались они к зданию, где было у немцев кино. Рябов последнее время был в группе, действовавшей ближе к Христиновке.
– Ну, как ты здесь? – спросил Рябов.
– Да работаю. – Макеев усмехнулся. – Вроде диспетчера. Поезда отправляю.
– Ну и как – доходят?
– Стараюсь, чтобы не все.
– Немцы сейчас пути берегут… севернее-то Киева у них дорога отрезана. – Рябов был тот же – неторопливый, спокойный, густо заросший курчавой бородой. Он передал Макееву приказ Суровцева. – Только по железной дороге – не думай: немцы сейчас даже тендера проверяют. Я тебя научу, как идти…
– Подожди, достану карту.
– Не надо. По карте меня только запутаешь. – Рябов начал диктовать ему названия сел. Потом, проверив дверь: заперта ли она, он стал стягивать с себя сапог. – На, возьми на разживу, – сказал он, подавая Макееву пакет.
– Это что?
– Марки. Немецкие деньги.
– А чего они сто́ят? – усомнился Макеев.
– Для дураков сто́ят. Может, смазать кое-кого или еще для чего.
Макеев все же, не доверяя своей памяти, записал условными буквами путь следования.
– Да, вот еще что… чуть было не забыл, – сказал Рябов, оживившись. – Брат у тебя есть?
– Был, а что… или что-нибудь слыхал о нем? – спросил Макеев, бледнея: а вдруг Степан – жив?
– Жинку его видел… просила тебе сказать.
– Варю? – Макеев схватил Рябова за руку.
– Вот имени-то не спросил. Кажется, что Варя. Пойдешь на Елисаветовку – она там у старушки… хорошая бабка одна. Мария Стодоля – запомни.
– Ну, спасибо, Рябов… порадовал, – сказал Макеев не сразу. – Камень с моей души отвалил… Я уж и не надеялся, что жива она – Варя.
Он задумался, и Рябов не стал его расспрашивать.
Несколько дней спустя Чуйко проводил Макеева в путь. Перед уходом он сунул ему в вещевой мешок две бутылочки.
– Пригодятся… и подвезут за них в случае чего, а может, и с братом моим разопьешь.
На всякий случай он дал ему адрес брата – Григория. Была поздняя осень, и по ночам затягивало лужи на дорогах ледком.
Давно уже схоронила Варя где-то в степи своего первенца. Давно уже выплаканы были все слезы, и теперь не узнал бы Макеев жены брата, походившей в пору, когда он впервые увидел ее, на тонкую яблоньку. Жесткие складки горя лежали на ее почерневшем лице и на обтянутом коричневой кожей высоком лбу. Дважды угоняли немцы и ее, и дважды убегала она из эшелонов, двигавшихся в ненавистную неметчину. Ей некого было больше терять, – мужа и первенца она утратила. Она шла от села к селу, находя то там, то тут временное пристанище, помогая хозяйке обложить на зиму хату сухим очеретом или наломать в поле на топливо стебли подсолнухов. В холодной воде прудов, посиневших под северным ветром, плавали уцелевшие утки. Звенели залубеневшие стебли кукурузы. Но уже прошла весть, что переправилась Красная Армия на правый берег Днепра и идет сейчас большое сражение…
В одном из сел, где осталась Варя на несколько дней, она встретилась с незнакомым ей человеком, о котором только успела узнать, что работал он до войны в Кривом Роге. Вечером при свете коптилки в хате он участливо расспросил Варю, откуда она и куда идет. Она доверилась ему и рассказала о своем горе.
– Что же, неужели из родных никого не осталось? – спросил он.
– Был у мужа брат… да не знаю, где он. Тоже в Кривом Роге работал.
– А фамилия как?
Она поколебалась было, но назвала фамилию Макеева. Что-то, показалось ей в ту минуту, прошло по лицу человека, но он ничего не сказал ей. Только позднее и как бы мельком он спросил у нее:
– Километрах в пятнадцати отсюда есть хутор Елисаветовка… добраться туда сможете?
– Отчего же, – сказала она недоуменно, – я и не столько ходила.
– Так вот, спро́сите там Марию Стодолю… хорошая старушка, я ее знаю. Скажете, что от Николая Ивановича, – она вас приютит. Зимние месяцы проживете у нее, а там будет видно… по хозяйству поможете. Может, и брат вашего мужа найдется.
– А фамилия ваша как? – спросила она несмело.
– Николай Иванович – и всё… – ответил он уклончиво, и она так и не узнала о человеке, кто он.
Несколько дней спустя она ушла по направлению к хутору, на который он ей указал. Она шла степью, по пустынной дороге. Ее руки в коротких рукавах кофтенки зябли от ветра, уже обещавшего близкую зиму. Там, на западе, куда опускалось солнце, протянулись длинные, наполненные розовым негреющим светом и похожие на леденцы облачка. И розовые эти облачка, и земля, ярко и остро освещенная поднявшимися зеленями, – все могло бы походить на весеннюю пору, если бы не холодные краски осени и не желтые, как бы запотевшие под негреющим светом, жнивья. Хаты были уже обложены на зиму стеблями очерета, и низко, с торопливым шорохом крыльев, проносились стайки маленьких, точно литых скворцов.
К вечеру она пришла в хутор, затерянный с вишневыми своими садами в стороне от дороги. В доме, который разыскала она, было опрятно и чисто придирчивой, знакомой ей чистотой: некогда и она так же скоблила, и белила или мазала глиняный пол, и развешивала по стенам отглаженные до костяного блеска полотенца. Опрятная старушка зорко свежими молодыми глазами оглядела вошедшую.
– Вот уж и не знаю, как сказать о себе, – сказала Варя неуверенно. – Велел Николай Иванович мне вас разыскивать… а кто он такой, и не знаю.
Был уже поздний вечер, когда она рассказала старушке про все. Пахло чабрецом, глиняный пол был присыпан песком, и в расписной вазочке теплела седоватая травка с белой оторочкой по краю. В мирной тишине дома Варя особенно ощутила свою бездомность и одиночество.
– Ну что же, поживешь пока здесь… картошки для нас с тобой хватит, – сказала старушка добродушно. – Как он, Николай Иванович-то, поживает… не собирается к нам?
Но Варя не смогла ей ответить. Она только вспомнила, что говорил ей Макеев о людях, с которыми вместе ушел на трудное дело в степь… может быть, в их числе был и этот Николай Иванович?
– Вы, бабуся, не чуяли, – спросила она погодя, – говорят, наши теперь недалёко?
– Може, и недалеко, – сказала старушка уклончиво.
Позднее, уже устроив ее на ночлег, она призналась, что заходят иногда хорошие люди и приносят добрые вести.
В хутор Елисаветовку Макеев пришел в ноябре. По дороге сюда он узнал, что Красная Армия взяла Киев. Снег выпал недавно, и посредине деревенской улицы катались с горки на немецких ящиках из-под снарядов ошалевшие от полета, от звонкости морозца мальчишки. Они были так увлечены своим делом и такой стоял визг и крик, что ему дважды пришлось переспросить, где дом Марии Стодоли. Вскоре он подошел к занесенной снегом в последнюю метелицу хатке. Старушка, впустившая его, была в доме одна.
– Как, – спросила она позднее, когда уже узнала о нем все, – долго ли еще ждать-то?
– Теперь не долго, – ответил Макеев. – Киев наши взяли… слыхали?
– Ну, слава богу, – сказала она облегченно.
Макеев огляделся: в полутьме хаты трещал огонек в каганце.
– С кем живете-то? – спросил он, боясь услышать, что Вари здесь уже нет.
– Жинка одна еще со мной… да вы в ней не сомневайтесь, – успокоила она его.
Он не стал ее расспрашивать и ждал. Только по легкости быстрого движения за своей спиной он почувствовал, что вернулась в дом Варя. Он не оглянулся и дал ей раздеться. Лишь тогда, когда, поправляя намокшие волосы и мельком приглядываясь к незнакомцу, она прошла в угол хаты, он окликнул ее:
– Варя!
Она сделала к нему шаг и вгляделась.
– Александр Петрович… – только успела она сказать и, как переломленная надвое, повалилась к его ногам.
Он взял ее за плечи и долго держал перед собой, узнавая прекрасные и столь изменившиеся ее черты. Она была бледна смертельной бледностью, и сам он, вероятно, был бледен и долго не мог ничего сказать.
– Вот когда привелось нам свидеться, Варя, – произнес он наконец, отпуская ее. Но она продолжала сидеть на полу, обняв его за ногу и крепко прижавшись к ней щекой. – Где же… – спросил он было, но побоялся продолжить.
Она медленно покачала головой, поняв его вопрос, и он уже знал теперь, что ее первенца нет… Он поднял ее с пола и посадил рядом с собой на скамью. Но слез у нее не было, и покорность вдруг окаменевшего лица ужаснула его больше, чем если бы у нее хлынули слезы.
– В степи, Александр Петрович, схоронила… в голой самой степи. Занесло его теперь снегом. – И она опять не заплакала, ужасая его. – А Степа убит… из его полка Миколу Олексуна немцы раненого взяли. Через наше село проходил. Вот не думала я, Александр Петрович, что побачу еще вас… а немцы меня угоняли два раза, а мы поутикали от них. – Теперь она повернула к нему лицо и долгим, любящим и страдающим взглядом посмотрела ему в глаза. – Не узнать меня, Александр Петрович? – спросила она жалко. – Совсем старухой стала.
Но по тонкой краске, выступившей на ее скулах, он понял, что она хотела услышать другое… Ей шел только двадцать первый год, и мог ли он упрекнуть ее за то, что сильнее всего пережитого была в ней жажда жизни?
– Я еще и худшего ждал, что угнали тебя немцы в Германию, – сказал он наконец. – А мальчонку жалко, Варя… но разве было ему уцелеть, когда кругом такое?..
Она сидела, опустив голову, сплетя тонкие пальцы маленьких рук – та, прежняя, похожая на яблоньку, и, может быть, пережитое горе сделало только тоньше, значительнее ее девические черты.
– Я думала, Александр Петрович, совсем сиротой осталась… ни дома, ни близкого. А горя я приняла – не дай бог. – Редкие, крупные слезы потекли по ее щекам. – Что же, они, нимци-то, разорили нашу землю и так и уйдут? – спросила она вдруг. – Так и не зачтутся им наши слезы и кровь?
Он усмехнулся.
– Ну нет. На суде перед всем народом ответ держать будут. А счет у нас длинный. Ох, длинный наш счет.
Он сидел снова замкнутый, жесткий.
– Вы бы отдохнули, Александр Петрович, – сказала Варя робко. – Наверное, и не кушали ничего целый день?
Он только теперь почувствовал, как наголодался и нахолодался за сутки. Она подобрала его тяжелый полушубок и бережно повесила на гвоздь его шапку и шарф. И даже в том, как развешивала она его вещи, была женственная радость ее истосковавшейся души.
Был уже поздний час, когда Макеев вышел с Варей из дома. Снежок, выпавший к вечеру, свежо белел, и теперь в разорванных облаках, пробиваясь, ныряла луна, и воздух был чистый и потеплевший, как всегда после снега. Они прошли через двор и сели на опрокинутые сани.
– Вот что, Варя, если такое случилось… – сказал Макеев, глядя мимо, на занесенный снегом сарайчик. – Думал я о тебе не раз в глухую ночь и о мальчонке твоем думал. И давно уже решил для себя, что не останется он без отцовской руки, что бы со Степаном ни случилось. И вот тебе моя рука, Варя… не оставлю я тебя никогда, а где мой дом – там и для тебя всегда место найдется, пока свою жизнь не устроишь.
Она подняла голову и посмотрела ему в глаза. При свете вырвавшейся на зимний простор луны он увидел ее глаза, полные печали и нежности.
– Александр Петрович… – только сказала она.
– А что не обижу тебя вовеки – об этом не сомневайся.
На рассвете, пообещав, что при первой возможности вернется за ней, он ушел. Варя проводила его до околицы. Было еще серо и мутно, и едва обозначались покатые крыши хат. Но уже пели петухи, они пели повсюду утренними голосами, и это значило, что день уже на подходе, уже за полем, на котором чернели в снегу неснятые стебли подсолнухов. За последним домом, в степи, они остановились.
– Берегите себя, Александр Петрович, – сказала она. – Боюсь я этой степи…
Минуту спустя, оглянувшись с косогора, он увидел ее – жалкую, вглядывающуюся сквозь туман ему вслед.
– Ты жди… я вернусь за тобой, – крикнул он, но она не услышала его слов, и только по исказившемуся ее лицу он понял, что она заплакала.
IXМетель настигла Макеева вблизи станции железной дороги. Только что на обнажившихся пашнях обманчиво зеленели озимые. Теперь бешеный ветер со снегом свистел и наметал сугробы.
Макеев решил попытаться добраться до нужного ему пункта на поезде. На путях станции стояло несколько тяжело груженных военных составов; немецкая охрана мерзла на ветру, и он побоялся даже пройти мимо составов. Но на одном из запасных путей маневровый паровоз тащил порожняк. Вагоны медленно катились, и Макеев, выждав и оглядевшись, вскочил на подножку одного из них.
Паровоз долго толкал состав, вагоны стукали буферами, потом все стихло. Выглянув, Макеев увидел, что паровоз отцепился, а на смену ему подвигается задом от водокачки другой паровоз: порожняк перебрасывали именно в ту сторону, куда нужно было и Макееву. Паровоз толкнулся в состав, громыхнули сцепления, пропел рожок сцепщика. Постояв, поезд тронулся. Медленно прошли мимо засыпанное снегом станционное здание, пакгаузы под покатой ребристой крышей, потом будка стрелочника. Возле будки стояло двое немецких солдат: один из них заметил Макеева и крикнул что-то, видимо, сопровождающему поезд охраннику, указывая рукой на площадку, где находился Макеев. Поезд стал набирать скорость. Теперь Макеев знал, что на первой же стоянке его захватят, надо было прыгать на ходу. Порожняк гнали быстро – вероятно, в Христиновку. Выглянув, Макеев увидел, что через вагон выглядывает в его сторону охранник. Надо было решаться. Перейдя на другую сторону, он дождался, когда поезд несколько замедлил на подъеме ход. Он стал на нижнюю ступеньку и с силой оттолкнулся в сторону. Нога его подвернулась, когда он упал под откос. Он остался лежать на снегу. Платформы с грохотом пронеслись над ним. Он попробовал подняться, но нога его была вывихнута или даже сломана. Хромая, с внезапной дурнотой, он побрел по обморочно белевшему снегу. Сбоку дороги, где только что с легким шорохом передернули проволоки семафора, стоял мальчик в ватной – видимо, отцовской – куртке. Длинные ее рукава были подвернуты. Он смотрел на него спокойными, взрослыми, ничему не удивляющимися глазами.
– Я думал, дядько, вы голову зломите… як вы грохнулись, – сказал он сочувственно.
Макеев, хромая, подошел к нему ближе.
– Это какой разъезд?
– Шалашевский.
По правую сторону от полотна темнели домики поселка.
– А сам ты чей? – спросил Макеев осторожно.
– Отец обходчиком служил.
– А отец где?
Мальчик ответил не сразу.
– Нимци расстреляли.
Его отроческое бледное личико было не по-детски серьезно. Макеев огляделся.
– Слушай, хлопчик, – сказал он, – мне здесь находиться негоже. Меня немцы найдут – тоже расстреляют, как батьку. – Мальчик понимающе кивнул головой. – Ты с кем живешь?
– А ни с кем.
– Как же так – ни с кем?
– А так и живу. Батька нимци убили, а маму угнали… може, в неметчину, може, еще куда.
– А кормит тебя кто?
– А все кормят… куда приду – там и покормят. Слухайте, дядько… вы за мной огородами до дому идите, никто не увидит.
Они спустились с железнодорожной насыпи, и, морщась от боли и хромая, Макеев побрел за ним по снежному полю.
Дом, к которому привел его мальчик, был крайний среди таких же одинаковых домиков, построенных в свою пору для железнодорожников. Мальчик поднялся на приступочку и пошарил над дверью: здесь прятал он ключ. В доме была нежилая пустота покинутого хозяевами жилища. Изо рта шел пар – печка была не топлена.
– Вот туточки и живите, дядько, сколько надо, – сказал мальчик с готовностью. – А печку мы протопим… я очерету принесу. А я здесь не ночую… я куда приду – там ночую, меня всюду пускают. А вы, дядько, партизан?
Макеев положил руку на его остриженную голову. Синяя тонкая жилка билась на отроческом чистом височке.
– Вот что, хлопчик… Тебя как зовут?
– Мишко́.
– Слушай, Мишко́… про то, что я здесь, – чтобы никому ни слова. А если скажешь кому-нибудь, меня немцы найдут. А у них со мной счеты.
– Нет, я никому не скажу, – ответил мальчик, – а у нас уже партизаны были, не думайте… такие же дядьки, як вы. А у вас, може, ручные гранаты есть? Ох, я бросил бы одну, если нимци придут.
– Ты бы принес соломы, что ли… А после мы с тобой потолкуем.
Мальчик вскоре вернулся с охапкой сухих стеблей камыша. Макеев затопил печку. Стебли хорошо затрещали, и огонь очага отодвинул на минутку сиротство опустевшего домика. Вытянув у печки распухшую ногу, Макеев обнял мальчика за худенькое, сразу подавшееся ласке плечо. Были в этом отроке вся великая печаль опустошенной родной Украины и тоска по дому, которого у него, Макеева, не осталось… В долгие зимние ночи, томясь в ожидании тугого рассвета, он отгонял от себя мысль, что, может быть, нет Фени и в живых.
– Слушай, сынок, – сказал он с суровой отцовской нежностью. – Я повредил ногу, мне сейчас не уйти… а оставаться здесь тоже нельзя. Найдут меня немцы.
– Не найдут, – сказал мальчик убежденно. – Я, дядько, все время на станции… я за́раз, если что увижу, упережу, вы не думайте. А еда у нас будет… мне люди дают.
Он обрадовался, что будет здесь с ним этот рослый, таинственный, похожий на отца человек и что он с ним разделит кров и опасности. Стебли камыша трещали, и красный веселый огонек полыхал в очаге, и из очага шло тепло, как было всегда это в родительском доме.
…Но немцы на его след так и не напали. Вдвоем с Мишко́ он встречал Новый год. Нога болела: видимо, он тяжело повредил сухожилье. В середине декабря, после оттепелей и бесснежных ветреных дней, навалило снегу по самые окна. Сколько еще предстояло пробыть в этом домике, настораживаясь от скрипа снега под ногами прохожего, дожидаясь Мишко́ – единственную его связь с жизнью? Раз тот принес ему газетку, издававшуюся немцами в Смеле. Из туманной и лживой сводки немецкого командования за ноябрь можно было понять, что немцы Черкассы не удержат.
Под Новый год Макеев напек из истолченной пшеницы лепешек. Он жил с Мишко́ запасами, которые еще оставались в подполице. Сердце его нашло новую привязанность, но и мальчик привязался к нему. Они встретили Новый год за столом, как полагалось в праздник. Великие события должен был принести с собой новый год… и, может быть, вправду уже недалеко освобождение.
– Вина у нас с тобой нет, Мишко́, – сказал он со вздохом, – чтобы Новый год встретить… а много он несет нам – Новый год.
Но даже и отдаленно не смог бы Макеев представить себе, что именно сюда, на эти места, обрушится вскоре лавина наступления русских и что свыше восьмидесяти тысяч немецких солдат окажутся запертыми в ловушке и ни один из них не уйдет…
