Текст книги "Три повести"

Автор книги: Владимир Лидин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 46 страниц)

– Ты Москва был? – спросил он вдруг. – Не был? Там Ленина дом есть. Ленин лежит. Один старый нанай Ленина видел. Ленин приходил к нанайскому народу. Зимой на охоте старик Ленина видел. Вечером пришел старик в унтэха, видит – там человек сидит. Волос на голове почти ничего нет, только борода есть. Старик спросил: «Ты чей человек? Откуда в тайгу приходил?» Человек ничего не ответил. Только сказал – нанайским людям скоро хорошо будет. Так все и стало потом. Потом старик узнал, что человек был Ленин. След от лыж шел на Амур. Лыжи были короткие, такие нанай не имеет.

– Откуда же старик узнал, что это был Ленин? – спросил Алеша.

– Узнал. После на картинке узнал.

Они помолчали. Огонек лизал донышко чайника.

– Ты Москва, наверно, идти будешь, – сказал охотник. – Один нанайский человек из стойбища тоже Москва ушел. Есть такая школа для разных народов… разные люди живут на Амуре и на Уссури – нивх живет, нанай живет, удэ живет, – для них школа. Я ему говорил – пусть заходит в дом Ленина. Пусть скажет – нанайские люди хорошо живут, спасибо.

– Ну, я еще не скоро поеду в Москву. Нужно семь лет учиться, не меньше. Семь лет – это семь раз рыба должна зайти в Амур. Как ты думаешь, найдем воду, Заксор? – спросил он, помолчав.

Охотник ответил не сразу. Сучки, разложенные им в особом порядке, разгорались.

– Соболь хитрый зверь, – сказал он затем. – Охотник хитрее соболя. Соболь бежит, два следа от четырех ног делает. Все равно охотник узна́ет. Есть зверь тугдэ[19]19
  Тугдэ – барс.


[Закрыть] на Уссури… хитрей тигра. Тигр человека видит – уходит… старики говорили: закричать на него – уходит. Тугдэ на дереве сидит, прямо на другого зверя, на человека сверху падает… а я видел – тугдэ лапой попал в железную петлю, живой лежал. Охотники на Имане живого взяли тугдэ. Что охотник захочет взять, то возьмет. Плохой охотник не возьмет. Хороший охотник возьмет.

Такова жизнь охотника. Законы тайги, движение соков в деревьях, повадки каждого зверя научился он читать с детских лет. Родители брали детей на охоту. Там они готовили пищу, учились набивать патроны, узнавали тайгу, сроки прилета и отлета птиц и тропы по руслам рек и ручьев. Он пошел с Дементьевым по первому его зову, потому что еще в давние годы обещали друг другу дружбу. А если человек обещает дружбу, то это на всю жизнь, и все делить и на охоте, и на ловле рыбы, и жить и умереть вместе.

Вечером пришла высланная из управления машина. Дементьев вышел проводить Черемухина на площадку вагона, и они еще постояли минутку.

– Значит, через месяц увидимся, – сказал он. – Впрочем, я вызову вас еще не раз по селектору.

Шофер завел мотор. Два ослепительных луча скользнули по вспыхнувшей листве дубового подлеска, осветили рябоватую, в выбоинах, дорогу, и маленького человека в свирепой его шапке унесла машина.

– Агди-порхо[20]20
  Агди-порхо – буквально: гром-пароход.


[Закрыть], – сказал Заксор, ослепленный фарами.

Чайник поспел, огонь костра был забросан. Алеша и охотник вернулись в вагон. Из диспетчерской сообщили, что поезд номер один подходит к Куйбышевке. Полчаса спустя маневровый паровоз потащил вагончик из тупика на запасный путь. Несколько раз таскал он его взад и вперед, несколько раз принимался петь печальный рожок сцепщика. Вскоре гулом и грохотом стала наливаться тишина вечера. Освещенные окна пронеслись мимо окон вагончика, и маневровый паровоз повез его прицеплять к хвосту поезда.

И вот снова под вагоном грохот и стук, к которым беспокойно прислушивается охотник. Покуривая трубку, ходит по салону Дементьев, и Алеша смотрит сквозь дремоту на этого большого и похожего на отца человека. Стук колес и усталость понемногу усыпляют, и где-то далеко, чужим добрым голосом Дементьев спрашивает: «Ну как, не жалеешь, что поехал со мной?» – и он качает головой и улыбается.

Потом он расширяет глаза, чтобы сбросить с себя дремоту, но тут же чувствует, что ноги его немеют, холодок поднимается от кончиков пальцев. Сильные руки подкладывают под его голову подушку, и сон наваливается на него.

VI

Алеша проснулся в тишине. Он лежал раздетый на своей койке в купе. Вагончик стоял отцепленный на маленькой станции. Прямо против окна откосо поднималась кверху рыжеватая сопка. Мелкий кустарник курчавился по ее склону. Каменные осыпи сопки были йодно-желтые, черные и блестящие, как уголь, и красные, точно в крови. В ущельях росли березки и сосны. Деревья были мелкорослы и тощи. Каменистая почва не давала подняться в высоту. Тесовые домишки деревеньки были разбросаны в распадке, на скудных огородах еще не сняли капусту и стояли зеленоватые недозревшие подсолнухи. И только рыжие березки бежали на сопку, словно поспорили, которая из них добежит первой. Это и была та суровая земля, которую обесплодила вечная мерзлота.

Изыскательская партия работала в семи километрах от станции. В помощь ей должны были остаться теперь Заксор и Алеша. Сухонький старичок дожидался Дементьева. Дрезина, на которой привезли его сюда с соседнего блокпоста, стояла в стороне, на запасном пути. Рыжеватая бородка старичка была свернута набок, как полумесяц. Полушубок на нем был аккуратный, застегнутый доверху. Так бы и мог походить этот местный человек Магафонов на забайкальского старика старовера. Упрямую желтизну его жестких волос до сих пор не тронула седина. И голосок у него был слабый и протяжный, как бы привычный к увещеваниям. Казалось, только скинуть бы ему самодельную шапку из собачьего меха, оглядеть углы и привычно перекреститься на барометр или на карту. С шапкой в руках – он снял ее еще на площадке вагона – старичок прошел по коридору в салон. Варежки у него были цветистые, похожие на два пряника.

– Так вы и есть Магафонов? – спросил Дементьев. – Садитесь.

Старичок торопливо сунул шапку под мышку и пожал обеими руками руку Дементьева. Сапоги на нем были ладно скроенные и по-охотничьи перехваченные ремешком. Это и был тот бывший охотник, а ныне лесник Магафонов, который оказался нужен Дементьеву.

– Вам известно, Магафонов, зачем я вас вызвал? – спросил Дементьев.

– Откуда мне знать про это? – ответил Магафонов.

– Разве начальник партии не сообщил вам о наших изыскательских работах?

– Да как сказать… говорил, – ответил тот как бы нехотя. – Только какую к этому делу я могу иметь причастность?

– Мне указали на вас как на местного человека, охотника, – сказал Дементьев. – Охотник должен знать в тайге каждый ключ.

– Был охотник, да вышел. Да и зверь был в тайге, тоже вышел. Медведя на сто верст не найдешь. Волк и тот сторонкой норовит обойти. От тайги только название осталось. Всюду лес рубят, скалы рвут… народа нагнали вторую путь строить – край этот спокон веку столько народа не видел.

Какое-то явное неодобрение к этому шумному вторжению человека было в его голосе. Дементьев помолчал.

– Вы, Магафонов, не из староверов? – спросил он как бы мельком.

– В церковь не хожу, богу не молюсь, – ответил старик уклончиво.

– Впрочем, это ваше частное дело. Однако послужить социалистическому государству придется!

Дементьев стал резок. Нарочитость ответов раздражала его.

– А все служим, каждый по своей мере, – ответил старичок. – И я не отказываюсь. Только тут над этим делом и допрежь вас потрудились. Ничего не вышло, однако.

– А почему?

– А потому, что реки здесь насквозь промерзают, зимой до самого дна пешней бей. Здесь в три слоя другой раз лед лежит. Под одним слоем воздух – вода от мороза ушла, и под другим слоем воздух. Здесь землю поглубже копни – мерзлота… мертвая земля. Американцы в свою пору приезжали, тоже поковыряли, пошурфили, земли наворотили, а воды не нашли… Вот он какой – наш край, – заключил Магафонов, как бы довольный его сопротивлением человеку.

– А если мы воду в одну зиму возьмем? Тогда что?

– А ничего. Каждому свое счастье.

– Ну что же… мы своего счастья никому не навязываем, – сказал Дементьев. – Только вот что, Магафонов… случается, – не сочувствует кое-кто нашим целям, могут встретиться здесь и такие. Край далекий, глухой. Так вот при случае – предупредите… молиться у себя дома никому не препятствуем. Но если кто-нибудь вздумает помешать нам в работе – не советую.

Старичок безучастно глядел мимо в угол. Руки его по-прежнему были сложены на коленях. Продолжать разговор Дементьев не захотел.

– Сейчас мне нужно, чтобы вы доставили двух товарищей к месту работ, – сказал он коротко. – Сам поехать не смогу, еду дальше с почтовым.

– Это можно, доставим. Больше ничего-с? – Смиренность выжидания была нарочитой.

– Больше ничего.

И так же с шапкой в руках старичок направился к выходу. Дементьев поглядел ему вслед.

– Дремучий старичок, – сказал он с жесткой усмешкой. – Ничего, через месяц вернусь, тогда встретимся. – Дрезина дожидалась, надо было прощаться. – Ну что же, Алексей, пройдет зима, найдем воду… осенью поступишь в техникум, поработаешь потом машинистом. А дальше и транспортный институт, и инженерская дорога перед тобой открыта.

И смягчились, и стали чем-то похожи на отцовские темные прищуренные его глаза, словно видел Дементьев в нем, Алексее Прямикове, свою юность…

И вот уже ускоряет моторная дрезина ход, позади остались вагончик Дементьева, тесовые строения деревеньки в распадке, и сразу глубокая выемка пути скрывает все…

Печальные по-осеннему склоны бежали по сторонам. Убогий домик, затерянный среди рыжих лесов, стоял в стороне. Кто жил в этом домике – одинокий ли старатель или охотник-орочон… кто бы он ни был. Вот можно подняться по каменистой осыпи к домику, постучать в окно, войти и сказать одинокому человеку, что он не одинок и не забыт, что и его работа нужна для всеобщей необыкновенно важной цели… Дрезина бежала и бежала с глухим шумом по рельсам, и все проносилось мимо – сопки в жестких кустах, осыпи скал, по трещинам которых прокладывают свои русла ключи, суровая и готовая к предстоящей зиме природа.

Вечером Магафонов доставил их к месту работ. Бревенчатый домик был срублен в тайге. Невдалеке от него стоял такой же амбар для хранения продуктов. Розовый, с девическим цветом лица, даже не загрубевшего в тайге, приехавших встретил начальник партии Детко.

– Мне товарищ Дементьев уже сообщил, что посылает людей, – сказал он оживленно. – В людях мы нуждаемся!

Он был словоохотлив и мало походил на начальника. Глаза у него были голубые, еще не утратившие юношеского мечтательного выражения. В одной половине дома было устроено общежитие, в другой помещалась контора. Здесь пристроил гидролог чертежную доску и полочку с книгами и образцами пород. На стенах висели синие листы чертежей. За летние месяцы были засняты на карты мари и действующие поверхностные источники. Поработали геологи, определяя состав подземных слоев. Продовольствие на зимние месяцы было завезено, доставлены насосы и буровые станки. Гидрологу Алеша понравился. Год назад он окончил гидрологический институт, работа здесь была для него первой ответственной практикой. И они оба в первые же часы рассказали друг другу о себе всё. Детко был родом из Архангельска, сын соломбальского матроса. Отец его дрался на Северной Двине с англичанами. («Мой на Амуре с японцами», – сказал Алеша с гордостью.) Уезжать из Архангельска учиться в Ленинград было страшновато. («Мне тоже страшновато было уезжать, я ведь дальше Хабаровска никогда не выезжал», – признался Алеша.) У них оказалось столько общего, что даже разница в годах не отделяла их друг от друга.

– Я тебе объясню, как и что тут, – сказал гидролог доверительно. – О вечной мерзлоте я в институте и слыхом не слышал. Плотины как возводить, дренажи как строить – это, конечно, я знал. А тут ведь все новое… пришлось на практике изучать. Конечно, во всем я обязан товарищу Дементьеву. Он меня и привез, и оказал мне доверие.

– Меня тоже Дементьев привез.

Они оба задумались, все-таки было это вступлением в жизнь.

А в стороне курил свою трубочку и оглядывал тайгу Заксор. Мало походил этот печальный лес на густую и богатую уссурийскую тайгу. Деревья большей частью стояли голые. На тощих и низкорослых березах кора была совсем белая, почти без чернизны, похожая на кожу больного. Они и были больны на этой каменистой земле, которая убивала их соки. Постояв несколько лет, они валились набок. Сосенки вырастали выше, но были тощи, с клочком хвои на верхушке, как бы оставленной для отличия от других деревьев. Жесткая трава была собрана в копенки бурого цвета. Казалось, пожарище прошло по этим лесам, оставив черные пеньки и горелые кочки.

В стороне, в рыжей щетине, похожие на кабаньи хребты, поднимались сопки. Голые березки – по листику на каждом сучке – дрожали, как в ознобе, и осыпа́лись. Три согнутые в дугу деревца прикрывали копну, чтобы ветер не растрепал сена. За тыном из неошкуренных березок валялись изъеденные червем капустные листья: капусту хозяйственно посадил Детко в начале лета. А надо всем этим, не соответствующее печальному виду тайги, лежало линялое, без единого облачка небо. Незаметно, без ветров и непогоды, начиналась забайкальская зима.

– Так вот, если хочешь знать главное, запомни основы, – продолжил гидролог. – Есть два пути найти воду: ключи и реки. Дело в том, что реки зимой промерзают здесь до самого дна, и воды в обычном их русле не оказывается. Раньше полагали, что если промерзла река, то от нее ничего не возьмешь. Но у многих рек есть зимой свое подрусловое течение. Мы одну такую реку прошлой зимой обследовали. Стали искать источники воды, которые питают ее в летнюю пору. Заложили шурфы, пробили скважины – ничего не находим. Тогда мы решили устроить поперечную галерею под руслом реки, то есть перехватить воду в том русле, по которому идет она зимой. Работа трудная, мерзлота не поддается. Начали подогревать почву кострами – плавится, превращается в грязь. Но все-таки добрались в конце концов до воды. Медленно этак движется она по таликам – по зимнему своему руслу. Ну, а раз нашли воду, забрали ее в галерею, в водосборный колодец, и насосами погнали на станцию… однако не всегда это надежный приток. Второй путь – найти живую воду ключа. Для вечной мерзлоты это единственно надежный источник.

Так началась для Алеши жизнь в тайге. Неустроен был лесной дом. Сквозь плохую конопатку и сейчас задувало, а зима была только на подступах. Гидролог вскоре уехал к месту работ. Повез его Магафонов. С неодобрением покидал старик эту подвырубленную человеком тайгу. В Забайкалье староверы ушли в свою пору искать тишины. А уже на его, Магафонова, памяти стали в тайге строить первые жилые дома и железнодорожные станции, взрывать скалы, сводить леса и прокладывать рельсы и трубы… Но природа была сильнее, зимами иссякала вода, мерзлота подпирала снизу здания как бы могучим своим плечом, здания давали перекосы и трещины, и рельсы поднимались на вспучинах. Поди возьми такой ключ, когда его пучит наледью с гору… бери пожогами – вязни в мерзлой земле. Сверли буровым станком – сверло вмерзает в лед, и лед крошит сверло, а не сверло – лед…

Тележка тарахтела на колеях, старик нахлестывал лошадь, и с обычной охотничьей зоркостью приглядывался к тайге.

Из побуревшего стожка надергали жесткого сена для сенников. Алеша выбрал себе верхние нары. Заксор облюбовал место внизу. Когда вышли из дому, были уже сумерки. Небо затянулось, из-за края леса ползла низкая туча. Охотник поднял голову. Ноздри его слегка приплюснутого носа нюхали воздух.

– Зима завтра будет. Большой снег будет идти. Облака видал? Облако-симана[21]21
  Облако-симана – снег.


[Закрыть] нанай такое зовет… снег-облако. Такой ветер дует – птица лицом на ветер садится, перо гладко держит… иначе совсем замерзать можно. Соболь, колонок – все в гнездо бежит. Белка тоже гнездо сидит.

Первые снежинки понесло вкось. Туча затягивала небо с севера. Зима началась сразу с метели. Они вернулись в дом и растопили печурку.

Только к вечеру добрались до жилья Детко и двое рабочих. Другие остались в палатке на месте работ. Буровой мастер Аксентьев работал прежде на золоте; работал старателем на Алдане и татарин Гайсулин, ушедший от самой Казани добивать Колчака. Искатели золота знают повадки земли, и не одного такого нужного человека разыскал Дементьев.

VII

Самолет пролетел над Амуром, как отставшая от перелетной стаи утка. Его лыжи походили на поджатые лапы. Он сделал над стойбищем круг, сбросил газеты и почту и улетел дальше. Утром из соседнего стойбища нарочный привез Актанке пакет. Пакет был натуго перевязан бечевкой и облеплен красными печатями. Печати ломались под пальцами Актанки, внутри пакета лежали замечательные новости со всех концов света. Посланный мог бы разнести эти письма – учительнице в школу, пекарю Чепуренко, председателю промартели, – но Актанка любил доставлять людям удовольствие сам. Письмо приносило человеку радость и было приятно видеть, как он улыбается.

На этот раз было в пакете еще нечто, порадовавшее и его самого, Актанку. Дементьев выполнил свое обещание и нажал, где следует. В пакете были большая пачка тетрадей и карандаши. Карандаши лежали в узких коробках рядами, как патроны, это были карандаши всех цветов. Конечно, хорошо было бы иметь в правлении колхоза одну такую коробку, чтобы делать на бумагах разные отметки. Но карандаши присланы для школы, здесь ничего не поделаешь. Кроме того, было письмо учительнице Марковой. И вот он забирает все это и несет в школу. Снег давно выпал в горах, и охотники ушли на охоту. В стойбище остались женщины, дети и старики. Посмотрим, как справится в этом году колхоз со сдачей пушнины. В охотсоюзе говорили, что был большой урожай орехов, и белка должна хорошо идти этой зимой по кормовым лесам. Амур давно стал, одни самолеты летают над ним два раза в неделю. Но случается плохая погода, тогда самолеты не летят. Тогда остается радио. Вчера по радио передавали песни из Хабаровска. Можно по дороге зайти к председателю промартели и спросить, какие новости передавали сегодня по радио. Кроме того, следует рассказать ему, как выполнил свое обещание Дементьев. Снег хрустит под ногами. Ноги Актанка простудил на охоте, и сейчас на них доктон – ватные чулки – и поверх них меховые доктон и унты. Наушники шапки спущены, и беличий хвостик украшает ее сверху. Все надежно, и можно не бояться мороза и ветра.

Председатель промартели был дома. Главное занятие артели – изготовлять торбаза и унты, но свежей кожи убитых зверей еще не было. Пока выполняли из прошлогодней кожи заказ на рукавицы для Хабаровска. Четыре женщины сидели в ряд, вышивали цветными толстыми нитками узоры на рукавицах и делали вокруг каждой оторочку из беличьего меха.

– Бачкафу! – сказал Актанка, не снимая своей теплой шапки.

Он сел на кан и спросил, по возможности равнодушно, какие новости передавали по радио. Из Хабаровска передавали доклад, и никаких особенных новостей не было. Тут Гензу Киле стал смотреть на его сверток, и Актанка мог наконец похвастать, какой верный человек Дементьев. Надо было обо всем этом рассказать между прочим – мало ли какие дела бывают в колхозе, – но он не мог скрыть своего удовольствия. Вот тетради, которые прислали для школы, и цветные карандаши. По радио нет никаких новостей? Из Маньчжурии никакие худые люди не нападали? Очень хорошо. Сейчас он отнесет тетради в школу и письмо учительнице Марковой. Теперь о Дементьеве он рассказал и можно идти дальше. И он пошел из дома Гензу Киле к школе, слегка припадая на больную ногу. Учительница Маркова стоит у доски. Хорошо, пусть урок продолжается. Он может подождать в стороне и кстати послушать, как идет урок.

– Начинаем счет, – говорит учительница Маркова. – Достаньте тетради.

Дети с шумом наклоняются и достают из парт тетради. Актанка подсчитывает учеников – двадцать шесть человек. Он открывает свой брезентовый портфель и проверяет записи: у него записано двадцать восемь человек. Двух в классе не хватает. Надо спросить у учительницы, в чем дело.

– Коля и Саня были на охоте, – продолжает учительница, – и убили бурундуков. Один убил двух и другой двух. Сколько всего они убили бурундуков?

У детей лежат на партах наломанные зеленые сучки. Дети откладывают по два сучка, затем еще по два. Всего четыре. Коля и Саня убили четырех бурундуков. Потом начинается дальнейший счет.

Вот они сидят перед ним – дети нанайцев из этого стойбища. Он знает их всех по именам. Есть здесь дети и из других стойбищ, где нет еще школ. Их привезли на всю зиму, и они живут в интернате. Вот девочки Дэду Самар, Моми Пассар, Тайра Оненка, Нефэ Тумали… Вот мальчики Ака Киле, Канчу Пассар… здесь должны быть еще две девочки – сестры Ходжер. Он оглядывает ряды и не находит девочек Ходжер.

– Имею вопрос, – говорит он и поднимает руку. Учительница смотрит на него. – Не вижу дети Ходжер.

– Их второй день не пускают в школу. Надо выяснить сегодня, в чем дело, – отвечает учительница.

– Хорошо. Мы это выясним. Когда кончите счет, будем говорить.

Теперь опять идет счет на сучки. Актанка ждет. Учительница смотрит на сверток у его ног, но с этим делом приятно помедлить. Наконец урок кончается. Все с шумом поднимаются с мест. Актанка выжидает, пока ученики покинут класс, и оглядывает стены: в школе делали ремонт, но крыша все-таки течет. Под потолком есть сырое пятно. Про это надо тоже записать. Сейчас он может сказать Марковой, что для школы присланы тетради и карандаши. Вот пачка из Хабаровска. Ее сбросил самолет вместе с почтой. Потом он развязывает пачку и показывает тетради и карандаши. Надо пока раздать по одному карандашу на каждого ученика. Вот теперь всё. Нет, еще не всё. Он забыл про письмо ей, Марковой. Вот письмо. Он достает письмо из портфеля. Маркова, конечно, может сейчас читать письмо, но он хотел бы, чтобы она прошла с ним в дом Ходжера выяснить, почему девочек не пустили в школу.

Дом Ходжера недалеко от школы. Ауджя Ходжер ушел в горы на охоту, и в доме только его мать и жена с детьми.

– Бачкафу! – говорит Актанка на этот раз не спеша и пропускает перед собой в дом учительницу. Старуха Ходжер перебирает на берестяном блюде сухие кисти буды. Она не глядит на пришедших. Жена Ходжера качает зыбку и тоже смотрит в пол, как будто никто не вошел в дом. Так ведет себя женщина, когда хозяина нет дома. Актанка спрашивает ее по-нанайски, почему старшие девочки не пошли в школу. Он начинает сердиться. Потом он упрекает женщину.

– А, – говорит он наконец учительнице, – такое дело: у девочек нет хорошего татуо[22]22
  Татуо – халат.


[Закрыть] для школы. Есть такие глупые женщины, думают, если школа бесплатно, значит, и татуо надо всем давать бесплатно. Ауджя Ходжер на охоте, он ничего не знает, что думает глупая женщина.

Потом он опять упрекает женщину. Она отвечает, не поднимая головы.

– Девочки завтра придут в школу, – произносит он затем торжествующе. – Найдутся татуо. Можем идти. Можешь читать письмо. Какие новости – после расскажешь.

И он вышел из дома Ходжера и пошел прихрамывая. Было еще большое, толстое письмо для Чепуренко, – кстати, он посмотрит, отчего в пекарне дымит печь: может быть, упал в трубу кирпич.

Теперь Аниська могла прочесть Алешине письмо. Было оно написано карандашом, крупным угловатым почерком. Ах, Алешка, Алешка… она читала письмо и улыбалась. Сколько он здесь наворотил инженерских слов и специальных терминов! Тут и «поверхностные водоисточники», и «слабая фильтрация грунта», и «водосборные галереи», и «каптаж», и восклицательные знаки, и словечки «жиганы» и «фартит», которые, верно, нахватал у старателей… Она прочла письмо до конца и задумалась. За окном ее комнаты скованный зимой Амур. Где-то в тайге Алеша, где-то в родном селе вернувшийся на зимовку Прямиков, заменивший ей отца. Зимой пароходы не идут и незачем зажигать огни створов… Она снова перечитала письмо и поняла, как близок ей этот – с круглой стриженой головой, с облупленным по-мальчишески носом, с петухами в ломающемся голосе – Алешка…

– Ах, Алешка, Алешка… – сказала она еще вслух, разгладила полученное письмо и положила его в книгу, чтобы перечесть вечером. Стопка книжек и ученических тетрадей с первыми упражнениями – выводить палочки и буквы – лежала на ее столе. Сейчас, после занятий, назначено было собрание женской секции. Год назад маленькая нанайка Дуся Пассар и она, Аниська, образовали эту женскую секцию. Дуся приехала из глухого стойбища, маленькая девушка, которую можно было унести на ладони. И, так же как в своем стойбище, она пошла по домам убеждать женщин вступать в секцию. Первое дело было – гигиена и воспитание детей. Надо чистить жилище, надо мыть руки перед едой. Надо завести зубной порошок и приучать детей чистить зубы. Надо женщине рожать детей не в анко́ – берестяном шалаше, куда до сих пор она должна была удаляться для родов, а в больнице. Прежде ни один мужчина не смел приблизиться к шалашу, где рожает женщина, а теперь в стойбище есть врач, и надо прежде всего идти к врачу.

Это было трудное дело, и не всем мужчинам нравилась женская секция. Но вкус зубного порошка был приятен, и одну молодую женщину, которая погибала от родов в шалаше, спас врач. Тогда первые женщины вошли в секцию, и вот в классе их двадцать два человека – старых и молодых. Дуся обходит жилища и проверяет чистоту в них. Было еще трудно уговорить женщин из других стойбищ, чтобы привозили на всю зиму детей в интернат, но занятия идут, и в интернате тридцать пять человек мальчиков и девочек, и можно уже увидеть, как изменяется жизнь в стойбище.

Говорит Эку Одзял, жена охотника. Женщины сидят вокруг стола в классе.

– Сейчас мы будем говорить про баню, – говорит Эку Одзял. – Колхоз построил для всех людей баню. Мужчина и женщина – все равно каждый имеет свой день в неделю, каждый должен мыться в бане. Это совсем плохое дело, если женщина не моется в бане. Женская секция вся должна раз в неделю мыться. Другие женщины тогда тоже пойдут. Летом детей тоже не хотели отдавать в ясли. Думали, детям худо будет. Детям хорошо вышло. Матери успели заготовить рыбу, убрать на огородах. Все, что новое, – про это многие сперва думали: худо будет. Все хорошо вышло. Сейчас вся секция должна показать пример. В субботу будут мыться мужчины, в среду – женщины. Потом все пойдут, все будут мыться. Вот я сказала, Эку Одзял.

– Хорошо. Кто еще желает говорить?

– Я хочу говорить, – сказала Дуся. Она становится перед столом, потому что ее за столом плохо видно. – Я хочу дополнить, – говорит она. – Мы сейчас составляем список, кто пойдет в баню послезавтра. Пусть поднимут руки.

Эку Одзял поднимает руку, и жена Оненка́, и сама Дуся, и еще три-четыре руки… Другие женщины колеблются – как еще на это дело посмотрят мужья.

– Мне очень стыдно, что не все подняли руку, – продолжает Дуся. – Я думала, что все члены секции понимают. Это прежде всего «санминимум». Кто знает, что такое «санминимум»? – Тут все женщины поднимают руки. – Хорошо. Во-вторых, это начало новой жизни. Это конец старой жизни и начало новой жизни. Грязный человек не может жить хорошо. Тело у него чешется, на коже появляются всякие болезни. Если женщина такая грязная, то и дети у нее такие грязные. Зачем тогда отвозить их в интернат и учить в школе? Теперь пусть все снова поднимут руки. Учительница будет считать.

Женщины снова поднимают руки. Аниська считает и записывает имена. Теперь двенадцать женщин согласны пойти в баню послезавтра. Остальные пойдут в следующий женский день. Хорошо, это первый вопрос дня. Второй вопрос: как жила нанайская женщина прежде и как живет теперь? Дуся делает доклад. Она засунула руки в маленькие карманчики кофты и несколько раз проходит мимо стола, чтобы собрать мысли. Волосы у нее стриженые, и их держит круглая гребенка. Люди из рода Пассар очень невысокие, и вот она, Дуся, тоже маленькая. Это оттого, что люди из их рода всегда плохо питались, в стойбищах не было коров, дети не знали коровьего молока. Дуся не щадит себя, доказывая недостатки рода Пассар. Разве должна быть такой маленькой женщина? А если ей придется родить ребенка, она может умереть. Чтобы родить ребенка, надо иметь широкие кости. Вот какая у нее рука, у Дуси. Как лапа гуся, не больше. Кто в этом виноват? Воспитание тоже виновато. Если ребенок много бегает и занимается физкультурой… – тут Дуся сделала несколько гимнастических движений руками, – у него становится широкая кость, и он вырастает высокий и сильный. Кто знает, может быть, придется еще нанайским людям защищаться от разных плохих людей, которые захотят напасть. Вот у нее есть значок ворошиловского стрелка. Ей дали этот значок за то, что она стреляет не хуже мужчины. Это женщина тоже должна уметь.

Дуся говорила горячо, надо было воодушевить своим примером других женщин. Теперь Аниська могла прочесть список имен женщин, которые первые пойдут в общественную баню. В повестке был еще вопрос – о ликвидации неграмотности среди женщин. Аниська бралась вести с ними занятия. В кружок записалось семь женщин. На этот раз Дуся не стала торопить остальных. Пусть остальные посмотрят, как семь женщин начнут скоро читать по книге и вести счет, – тогда они сами примкнут к ним. Женщина, которая умеет вести счет, может стать в колхозе бригадиром и незаменимым человеком. Она сможет вести всякие дела и высчитывать выполнение плана. Следующее собрание будет на будущей неделе, и тогда поговорят, как вести дальше работу среди женщин.

Баню построили в первый раз в стойбище, и это было большое дело. К яслям и интернату уже привыкли, теперь дело за баней и за больницей. Фельдшер разложил в амбулатории инструменты, палата на шесть коек готова для приема больных, но в книге записи посетителей нет еще ни одного женского имени. Ни одна женщина не пошла лечиться к мужчине, и теперь самое главное – добиться еще этой зимой, чтобы женщины начали ходить к врачу. Все стали расходиться по домам, и Дуся взяла у Аниськи список.

– Теперь пойду в дом Ходжера, – сказала она. – Надо узнать, кто говорил, что в школах должны выдавать татуо. Тут кто-нибудь вел агитацию, это ясно.

Она надела городские ботики, пальто с большими костяными пуговицами и вязаную шапку и пошла узнавать, кто внушил женщине такую мысль. Актанка между тем выяснил, отчего дымит печь в пекарне, и шел теперь сердитый.

– Ты мне нужна, Дуся, – сказал он на ходу. – Идем в правление колхоза. Надо составить акт. Ремонт печи делал худой человек. Можно все стойбище оставить без хлеба.

Худой человек был печник-пьяница, присланный осенью из Троицкого. Он сложил в печи неправильный ход, и теперь печь дымила. Он обманул доверие Актанки. Надо составить акт. Председатель привел Дусю в правление колхоза.

– Вот, пиши. – Он достал из стола бумагу и придвинул чернильницу. – Здесь, напротив портрета, пиши. Пусть Ленин видит, какой худой человек делал печь.