Текст книги "Три повести"

Автор книги: Владимир Лидин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 46 страниц)

XIII

Ранней весной Алеша вернулся на Амур. Он снова был в доме отца. Отсыревшим и потемневшим показался ему после зимы этот дом. Дивясь, как вырос и возмужал сын за зиму, встретил его Прямиков. Как-то сбитым уже по-мужски, с широкими плечами, с черным пушком над губой вошел сын в ставшую низковатой для него комнату.

– А и вырос ты, Алешка, – сказал Прямиков. – Куда тебя гонит?

Сын был уже вровень с ним и грозил вытянуться еще. Навигация только что началась, и первые пароходы ушли из Хабаровска в Благовещенск. В низовьях Амура еще держался лед.

– Ну, садись и рассказывай, что успел, – сказал отец. – Дементьев мне писал про тебя, – добавил он хитровато.

Они сидели теперь друг против друга, оба рослые, похожие один на другого.

– С чего же начать? С работы, что ли?

– Начни с работы.

Но как-то не укладывались в последовательности трудности и радости работы в тайге. Зима была холодная, морозы до сорока пяти градусов. Забайкальская тайга не похожа на уссурийскую тайгу. Ключ искали по сбросам пород. Но один ключ обманул их, и они думали, что вся работа напрасна. Потом нашли другой ключ. Теперь начали его разработку, летом построят водопровод. Зимой на этой найденной ими воде пойдут поезда… Вот, в сущности, и всё.

– Знаешь, от кого я поклон тебе привез? От Грузинова. От машиниста Грузинова.

Прямиков оживился.

– От Ивана? Ты где его видел?

Алеша рассказал, что не только видел Грузинова, но тот обещал взять его к себе в учебу.

– Ну, Грузинов научит, – сказал Прямиков. – Таких бы людей побольше нам на Дальний Восток. Что ж, Алексей, раз понимаешь, чего от тебя ждут, значит, возьмешь свое. Тебе теперь, оглянуться не успеешь, в Красную Армию идти… – Он поглядел на загрубевшие черты недавно еще мальчишеского лица сына. – Ты все-таки и про Дементьева расскажи, чего он там успел наворотить за зиму?

…Только неделю назад проводил Алеша Дементьева на хабаровском вокзале. Несколько железнодорожников провожали его вместе с ним. Были еще какие-то деловые незаконченные разговоры, но он успел все же уделить Алеше последнюю минутку.

– Сейчас я еще поезжу по линии, а потом уеду в Москву. Поездку твою с Грузиновым я обеспечил. Обратишься в свое время к начальнику эксплуатации дороги, он это дело устроит. Может, встретимся, когда ты уже станешь техником… или инженером, что ли. Работы у тебя впереди непочатый край… на одном Дальнем Востоке на всю жизнь хватит. И вот что еще… не уходи отсюда никуда. Любовь к своему краю, преданность ему, гордость за его победы, за его культурный рост – это великое дело… нужно заразить любовью к нему и других, поднять его значение.

…И разом принесся с востока ночной экспресс. Опять к поезду прицепляют служебный вагон Дементьева, и так же, как и пришел, унесся поезд. Последний красный огонек на вагоне Дементьева долго истаивал в черноте апрельской ночи и наконец исчез совсем.

А неделю спустя с первым пароходом Алеша уехал к отцу и вот теперь сидел перед ним в этом как бы продрогшем за зиму домике. Что же, можно рассказать, чего наворотил за зиму Дементьев. Отец слушал.

– Растет, – сказал он, – растет Дальний Восток. Вот построили в три года город Комсомольск-на-Амуре. Я в этом селе Пермском побывал. Жили там староверы, домов тридцать, не больше. А сейчас огни за двадцать верст по Амуру видны… Были мы с тобой два года назад в Волочаевке, помнишь, на сопке памятник стоит. Случается, вздохнет человек: эх, ребятки, полегли вы в землю, а трава растет, как росла, и солнце встает, как вставало, и птицы летят, как летали, словно вы никогда и не жили… Только нет, подумал я тогда, жили вы, ребятки, и кровь ваша пролилась не задаром. Растет Дальний Восток, а в Красную Армию поступишь – узнаешь: зубом границу не угрызут, как в двадцатом году.

И весна развернулась широко и шумно. Рыжий мутный Амур полно нес к океану свои воды. Туман от проходящего льда стоял над берегами. Конец апреля был неверным и ломким. Лили дожди, светило солнце, по утрам стояли последние заморозки. Но весна наступила в одну ночь, и сразу хлынуло, как из раскрытой двери, тепло. Казалось, свалилась куда-то за сопки непогода, и прозрачно и тонко всей своей дымной голубизной встал весенний день на Амуре. Лужи и озера блестели на берегу. Сопки стали лиловыми и голубыми. Начался прилет птиц. Как в пору детства, встречал Алеша весну. Он потерял счет времени и круговороту суток.

Сейчас все жило и дышало птичьим перелетом. На рассвете, невидимые в высоте, пролетели над берегом лебеди-кликуны. Туман скрывал птиц. Но они летели шумными полчищами, и слышны были лебединые клики и шум крыльев. Раз прилетели лебеди, значит, будет тепло. Лебеди пронеслись, но за ними летели другие птицы. Долгохвостая крачка с противным криком носилась над озером и схватывала с лету рыбешку. Солнце обманывало теплом, и рыба грелась в первых лучах. Слабые незабудки и лютики еще робко появлялись на лугах. Жирная земля булькала, насыщенная влагой. Пузыри шли по воде, рыба поднималась со дна, – все жило, дышало, пускало пузыри, куковало голосами кукушек, мухоловка носилась за мухами, и первая иволга насвистывала двойным посвистом в лесу. Аист, высоко поднимая голенастую ногу, непугливо смотрел на приближение человека. По временам он трещал клювом и быстро схватывал лягушку, поднявшую голову из воды. Белохвостый орлан облюбовал уже на высокой лиственнице прошлогоднее гнездо и слетал подбирать не доеденную выдрой рыбу. Первые сазаны попались в морды, поставленные на протоке отцом. Валовой пролет уток и гусей кончался. Запоздавшие стада торопились по их следу. Начинались долгие майские вечера, закаты над Амуром, когда темно-синие сопки как бы подпирают собой розоватое небо, земля просохла, зимородок уже вырыл себе норку под берегом и, как бирюзовый камень, падает на воду, чтобы схватить рыбу.

Птицы начинали вить гнезда. Все успокоилось после бурного весеннего перелета. Близился июнь. Первые комары появились над болотом. Поденки начинали свой легкий полет. Чаще по вечерам слышалось на воде бульканье, и широко расходились круги: сазаны охотились на водомеров. Этот месяц был как бы месяцем возвращения к беззаботным дням детства, однако пора было приняться за книги. Старые учебники были вытащены из стола.

Началось лето. Луга просохли, появились цветы. Створы незряче горели на берегу, освещая путь пароходам. Самолеты давно сменили лыжи на поплавки и низко по утрам проходили над домом. В стойбищах готовились к ходу летней кеты.

Большая лодка шла раз под вечер по Амуру. Это была многовесельная нанайская лодка – темче, на которой обычно перевозят нанайцы семью или груз. Лодка сделала широкий разворот, чтобы ее не опрокинуло течением, и направилась к берегу. Алеша стоял возле дома и вглядывался, кого везет лодка. Обычно пароход, подвозивший припасы, останавливался против дома бакенщика. Но припасы были уже завезены в начале навигации. Алеша еще минутку вглядывался с высокого берега и в три прыжка сбежал к воде. Аниська сидела между гребцами, он узнал ее. Весла вскидывались, и все ближе подходила к берегу лодка…

– Аниська!

Ему замахали в ответ, он не ошибся. Это была она, в красной, туго повязанной косыночке, с потертым чемоданчиком учительницы, порозовевшая от ветра… Лодка подошла к отмели, и Алеша по колена в воде перенес Аниську на берег. Они неумело поцеловали друг друга в щеку и нос.

– Ух, здоровенный ты стал… не узнаешь! – сказала Аниська, но глаза ее сияли.

– Ну, и ты тоже… здоровая стала, – ответил он неуклюже.

Аниська высадилась с парохода в соседнем стойбище, и рыбаки, которые ехали смотреть поставленные ловушки, перевезли ее на лодке. Учительница учила нанайских детей, и денег с нее взять не хотели.

– Темче колхоза, – сказал нанаец. – Плати никому не надо. Живи тут. – Потом он снял берестовую шляпу и сказал: – Пока!

Другие гребцы тоже улыбнулись Аниське и сказали: «Пока!» Так научил их прощаться инструктор из Рыбаксоюза. Теперь нужно отправиться осматривать морды: может быть, попался сазан или усатый сом, из которого приготовят много талы… Гребец оттолкнул лодку, весла поднялись в уключинах, и лодка пошла на середину реки, где можно ее пустить по течению.

С чемоданчиком в руке, мокрый по колена Алеша повел Аниську к отцу. Они опять были вместе в маленьком домике бакенщика.

– Надолго сюда? – спросил он.

– Только на два дня, чтобы вас повидать. Еду на учительскую конференцию в Хабаровск. А ты? – спросила она в свою очередь.

– Не знаю еще… жду телеграмму.

Самое странное было то, что они оба как-то неуловимо изменились и теперь стеснялись друг друга. Аниська шла впереди него в гору, и маленькие ее ноги едва оставляли след: он вспомнил, что она всегда ходила легко, словно отрывалась на ходу от земли. Теперь Прямиков так же, как месяц назад сына, разглядывал Аниську. Он не видел ее два года, и она изменилась еще больше, чем изменился сын.

– Ну, как учительствуешь? Рассказывай. Работой довольна, помогают тебе? В глушь забралась, не жалеешь?

– Нет, – она покачала головой. – Это самое лучшее, что я могла для себя выбрать.

– Пожалуй, – согласился Прямиков.

Они долго сидели и говорили, а разговор словно даже и не начался еще: столько нужно было сказать друг другу.

– Ты устраивайся покуда с дороги. А мы уху смастерим. Сазан попался на полпуда, не меньше.

Прямиков пошел достать рыбу из морды, которую подтянул к берегу. Давно не было такого праздника на этом берегу! Он спустился к воде и вытянул на берег морду. Сазан затрепыхался в ней. Прямиков вывалил его на траву и полюбовался большой, в желтоватом серебре чешуи рыбой. Потом он подхватил ее под жабры, рыба била хвостом и рвалась из его рук. Нет, уху из этого зверя наварят они на славу.

Алеша помог ему оглушить рыбу. Привычно ударом ножа Прямиков взрезал ей брюхо. Пока он разделывал рыбу, Алеша уже развел костер в стороне. Уха должна быть полевой, пахнуть немного дымом и свежестью летнего вечера. Он раздувал огонь, и от дыма приятно кружило голову. Наконец рыба была разделана, теперь можно набросать полный котелок, подбавить перцу и лаврового листу, который хранился для такого случая. Небо над Амуром зарозовело, спускался вечер. Незрячий рожок месяца слабо наливался в вышине. Горьковатый дым костра стлало по земле.

…Они сидели у костра, как в детстве. Кипела вода в котелке, и куски рыбы ходили в ней. Чуть скошенные в устьях глаза оглядели Алешу.

– Вот и вырос ты, Алешка… – сказала Аниська, но она хотела сказать другое.

– Да и ты вон какая… верста, – ответил он.

Но Аниська вздохнула.

– Уедешь ты скоро, – сказала она и не смогла скрыть грусти. – Пойдет учение, там станешь инженером и забудешь все это…

– Что? – спросил он.

– Ну, вот все это… детство наше, ну, и меня.

– Нет, я не забуду тебя.

– Ну, будешь помнить: есть где-то в стойбище на Амуре учительница Маркова… Я тебя еще за Пушкина не поблагодарила, – добавила она.

Сучки потрескивали, и дым становился красноватым. На болоте трещала цапля; лягушиное пение замирало и снова раскатывалось. Лягушки тоже радовались июньской ночи, месяцу, отраженному в тусклой воде, жизни, кишащей в водоемах, и забывали об опасности. Несколько уток торопливо потянули цепочкой над Амуром.

– Ну и ты тоже забудешь меня. Выйдешь замуж, и все тут.

Она покачала головой.

– Нет, я замуж не выйду.

– Монахиней станешь?

– И монахиней не стану и замуж не выйду.

– А как же? – спросил он недоуменно.

– А просто так.

– А почему не выйдешь?

– А тебе надо знать?

– Ну да, надо знать, – он хотел сказать шутливо, но его голос пресекся.

– Много будешь знать – скоро состаришься.

– Аниська, скажи…

Она помолчала.

– Замуж выходят, когда полюбят человека. А я полюбить не могу, – сказала она изменившимся голосом.

– Почему не можешь?

Аниська молчала. Ее узкие глаза под тонкими, почти прямыми бровками смотрели на огонь.

– Зачем, Алеша, спрашивать? – сказала она просто. – Мы с тобой вместе росли, и ты мне как брат, и я тебе как сестра… ну и всё. И что еще может быть?

– А разве не бывает так, что люди вместе росли, а потом поженятся, когда вырастут? – спросил он.

Она быстро отодвинулась и посмотрела ему в глаза. Так она сидела минутку, и глаза ее в тени были необычно большими и темными.

– Ну да, – продолжил он с усилием. – Вот когда я кончу техникум, разве не может быть так?

– Мальчишка ты, Алеша, – сказала она, и он не нашелся что ответить.

Они сидели теперь молча, и только перекатывалась и кипела вода в котелке. Ему стало вдруг грустно. Слезы подступили к глазам. Он поднялся и большими шагами ушел к Амуру. Месяц, как легкая лодчонка, скакал на быстрине воды, и все было уже затянуто голубым легким туманом летней ночи. О чем он думал сейчас на берегу и почему к радости встречи и вечера у костра примешалась эта первая и почти физически ощущаемая грусть? Во рту было солоно от проглоченных слез, и все стало вокруг совсем как в детстве, когда от какой-нибудь обиды или несправедливости хотелось зарыться с головой в стожок жесткого, накошенного на болотистом лугу сена. Аниська подошла к нему.

– Ну разве не мальчишка ты, Алеша? – сказала она. – Знаешь что? Давай так: давай ничего не обещать друг другу. Кончишь техникум, а там будет видно. И я отсюда никуда не уеду, и ты приедешь ко мне, если захочешь… если не изменишься, конечно.

– Я не изменюсь. – Он покачал головой. – Только дай мне слово, что будешь меня ждать.

– Я буду тебя ждать, – сказала она.

Они стояли теперь рядом и смотрели на воду.

– Дураки мы все-таки! Я только не умею сказать все, как надо… даже написать тебе об этом не смог, а хотел.

– Ну, вот и договорились, а там покажет время.

Она тряхнула его руку, и они засмеялись.

– Эх, и глупая же ты, Аниська!

– И ты не больно умный!

Она прижала большим пальцем руки его нос. Он задержал ее руку и поцеловал палец.

Легкий ветерок поднялся с реки, лицо Аниськи было бледным под разгоревшимся рожком месяца. И глаза, милые и ставшие с детства близкими, с нежностью и грустью смотрели на него. Он взял ее за руку, и они пошли обратно к костру.

Уха была готова и пахла лавровым листом и разварившейся рыбой. Отец зажег огонь створов и шел берегом к их костру. Теперь они сидели втроем, уха была разлита в тарелки, и добрый разварившийся сазан блеснул таким наваром, что щекотало во рту от предвкушения еды.

– Ну-ка, Алеша, принеси из дому наливочки, – сказал Прямиков. – Ради такого вечера и выпить не грех.

Алеша сбегал в дом и принес наливки. Прямиков разлил ее по стаканчикам.

– Ну, ребята, за вашу жизнь, чтобы не забывали друг дружку, да и меня тоже…

Они выпили наливку. Лягушки пели и пели на болоте, давясь от счастья, и бултыхались в неостывшую воду.

Необыкновенно вкусна была полевая уха. Пахло дымком, тинкой, закоптившимся котелком, речной свежестью. Нет, стоило жить на земле, пить ее запахи, дышать ее воздухом и слушать, как от безотчетного счастья, от надежд, молодости и первой, еще не смеющей признаться любви то немеет, словно освобождается от крови, то почти в самом горле стучит сердце.

Два дня спустя Прямиков отвез Аниську к ближней пристани. На том же месте, к которому подвезли ее в своей лодке нанайцы, Алеша простился с ней. Маленькая сильная рука сжимала его руку, пока они шли от дома к берегу.

– Так ты все помни, Аниська, – произнес Алеша возле маленького розового ее уха.

Они сбежали с горы. Отец прилаживал в лодке парус.

– Ну, прощайтесь, пора! – сказал Прямиков.

Они стояли теперь друг против друга, и Аниська вдруг приподнялась на носках и обняла Алешу рукой за шею. Он быстро и неловко поцеловал ее в сухие губы. Еще минуту спустя она уже была в лодке. Он даже не успел подсадить ее. Сдвинутая им с отмели лодка поплыла по Амуру. Аниська стояла на корме, лицом к нему, и прощалась с ним долгим и полным нежности и верности взглядом. Весла поднялись, и Прямиков сильными движениями вывел лодку на середину реки и поставил парус.

И вот летит по течению и становится все меньше и меньше лодка, и белый ее парус – как платочек в руке Аниськи. Потом кажется, что это птица в косом полете – белохвостый орлан или чайка – коснулась крылом воды, и лодка исчезла за поворотом. Берег опустел, Алеша остался один. Он шел к дому, и дом показался ему нежилым, как в тот день, когда после долгой зимы отодрали с его окон доски. Теперь он хотел, чтобы скорее пришла весть от Грузинова.

Служебный пароходик, подвозивший обычно керосин и припасы, стал раз на якорь против дома. С него спустили лодку, и двое матросов стали грести к берегу. Одного – старого матроса Грошева – Прямиков знал, другой был молодой, с черными блестящими волосами, в розовом тельнике, под которым видна была его крепко сбитая, в крутых мышцах грудь. Он ловко спрыгнул на берег и подтянул лодку на цепи.

– Здорово, товарищ Прямиков, – сказал он. Глаза у него были серые, ясные и чем-то необыкновенно знакомые Прямикову. – А вы ведь меня не признали. Москалева помните? Я его сын.

– Николай? – изумился Прямиков. – Неужели это ты?

– Ну да, я… отец приказывал – как увижу вас на Амуре, непременно кланяться.

– А отец где?

– Под Владивостоком. На рыбном промысле нарядчиком.

Неужели это был Николашка Москалев, старший сын односельчанина, с которым вместе за стертый пятак учились в приходской школе?

– Сколько же тебе сейчас лет? – спросил Прямиков озадаченно.

– Девятнадцать. Скоро в Красную Армию идти.

Он дружелюбно посмотрел на Алешу. Вместе с инструкциями госпароходства он привез письмо от Грузинова. Грузинов писал, что рейс назначен в первых числах будущего месяца и что захватит Алешу на обратном пути…

– А тебе сколько лет? – спросил Москалев.

– Будет восемнадцать.

– Комсомолец?

– Нет, не успел еще. Думаю только вступить осенью…

– Семилетку кончал? – осведомился Москалев деловито. – А теперь куда?

– Теперь в техникум.

И Алеша рассказал о своих планах и о письме Грузинова.

– Что же, правильно, – одобрил тот. – Я на пароходе тоже ради практики плаваю. В Красной Армии пригодится.

– Ты что же, во флот?

– Ну да, во флот. Непременно во флот. Амурскую речную флотилию видел?

Раз ночью дымный сильный луч осветил комнату. Все ослепительно зажглось и засияло в ней. Алеша соскочил с постели и подбежал к окну. Луч прожектора тянулся то в самое небо, то освещал впереди блестящую громаду реки, и все сверкало, сказочно голубело и неслось мимо. Шли военные суда Амурской флотилии, шум их винтов был слышен далеко на реке, и силуэт за силуэтом в огнях проходили корабли перед его восхищенным этой силой и стремительным ходом взором… Было кому защищать великую реку, было и для кого зажигать створы на ее берегу! С бьющимся сердцем смотрел он в окно, как проходили мимо корабли. Он вспомнил старые обветшавшие пароходы с одним большим колесом позади, со столбом искр из трубы от дровяного отопления.

– Я бы и сам хотел во флот, если только примут.

– Что ж, – отозвался Москалев, – ты подучись технике. Сможешь и машинистом на канонерке стать или механиком… из флота знаешь какими специалистами возвращаются!

Они сидели на борту лодки, и Москалев болтал крепкими голыми ногами в калошах. От его спокойной уверенности стало весело.

– Ну, может быть, во флоте и встретимся, – сказал он как о возможном деле.

– Очень просто.

Припасы были выгружены, и надо было возвращаться на пароход.

– Отцу кланяйся, – наказал Прямиков.

– Буду кланяться.

Матрос поднял весла, и Москалев столкнул лодку в воду. Расставив ноги, с бывалой сноровкой, стоял он на корме.

– Так в случае чего спроси Москалева! – крикнул он издалека.

Пароход принял лодку, выкинул три прощальных гудка и пошел дальше…

Три недели спустя на той же лодке, на которой выходил в протоку выбирать морды с рыбой, отвез Прямиков сына к пристани большого села. Здесь тот должен был дождаться парохода в Хабаровск.

– Ты как же – вернешься еще после поездки? – спросил Прямиков. – Или уже прямо в учение? – И он впервые почувствовал, что прощается с сыном надолго. Они обнялись. Большое село было широко раскинуто на берегу. На рыбалке у самой воды сушились сети. Алеша стоял и смотрел, как по розовой от заката воде уплывает отец. Все менялось в его жизни, только вода Амура так же стремительно неслась в океан, унося воспоминания и детство… Большая рыба плеснула на стрежне хвостом: вероятно, охотился за плавунцом верхогляд. Белые поденки кружились над водой, как сдунутые лепестки, и разом вдруг одна за другой понеслись в сторону, в тень – к острову, заросшему тисом и сладостно пахнущим к ночи багульником.