Текст книги "Три повести"
Автор книги: Владимир Лидин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 46 страниц)
XIV
Потрепанный газик повез Дементьева в город. Все скрипело и ходило в его разболтанном кузове. Неважно был задуман этот городишко в тайге. Так и остался еще на боковых его улочках след былой золотоискательской слободки с тесовыми крышами дощатых домов и острожными остриями заборов. Высоко, у самого подножья рыжеющей сопки, жил Черемухин. На этот город он променял и Иркутск с его профессорской кафедрой и академические приглашения в Москву. На карте, висевшей в вагоне Дементьева, была нанесена запроектированная трасса вторых путей на Дальний Восток. К ее строительству приступили, и новые задачи отодвинули недавние планы Черемухина. Он нужен был здесь, – значит, и Москва и удобная квартирка в Иркутске с видом на быструю, глубокую Ангару подождут.
Только множество собак – этой старой охотничьей слабости не мог он преодолеть даже здесь – завелось во дворе его домика. Машина подняла облако пыли и остановилась. Прямо, сейчас же за домом, поднималась в небо сопка. Летнее солнце успело уже коричнево выжечь листву дубового леска. С десяток собачьих голосов возвестил приезд постороннего. Черемухин, в чесучовом пиджаке, с седоватым веерком полукруглой бородки, открыл калитку.
– Петр Иванович, – сказал он удивленно. – Не ожидал. Я думал, за мной машина из управления.
– Не помешаю вам?
– Помилуйте! Весьма рад. Заходите. Собак у меня… черт их знает, откуда их столько развелось? – Он заспешил вперед и свирепо разогнал собак. – Как же вы так – без предупреждения?
– Я ведь насквозь качу… ночью снова прицепят к экспрессу. Теперь уже с подробным докладом в Москву. Было у меня здесь несколько дел в управлении.
Они поднялись по лестнице в дом.
– Тубо, проклятая! – закричал вдруг Черемухин. – Сука у меня в доме… золотое чутье, но глупа! Бывают же такие дуры собаки!
Правды, однако, он не сказал: у суки была дурная привычка хватать незнакомых за ногу. Он прогнал собаку в соседнюю комнату. Теперь можно было расположиться в низеньком, обитом пестрым репсом будуарном креслице. На полочке образцы обломочных пород – гнейсы, граниты, порфиры. Гиляцкий божок, берестяная коробка с нанайским узором – память экспедиций. Дальше книги. Дементьев издалека оглядел знакомые тома по водоснабжению, петрографии, вечной мерзлоте. Многие из них пришлось и ему самому прочесть в порядке срочного самообразования.
– Я к вам, в сущности, без особого дела. Хотел повидать перед отъездом в Москву… ну и похвастать, конечно, кое-какими приятными сведениями. В частности, водопровод от ключа номер два – или от Нанайского ключа, как его называют – начинаем строить. Новая трассировка дает экономию в три километра. Вместо предполагавшихся восьми придется проложить до станции всего пять километров. Такие же сведения и с других ключей. Надеюсь, меньше чем через полгода сможем рапортовать, что водная проблема в районе «безводных амурских участков» разрешена.
Рыжеватая сопка смягчала день за окном. Ее отсвет закатной теплотой ложился в комнате. Книги, разбухшие от рабочих заметок и вложенных листков с записями, рукописи, чернеющие строками мельчайшего почерка, каменные породы на полочке и на этажерке – от всего этого веяло тридцатипятилетним трудом, настойчивостью, непримиримостью… непримиримым был этот хохлатый, как свиристель, человек, когда дело касалось его науки. Со своими собаками, в этом ветхом домике был он богаче, чем в академической квартире в Москве с ее научными заседаниями и докладами. Здесь была практика, грубый вкус земли, живое претворение в жизнь того, что чертежами обозначается в научных трудах и докладных записках.
Самые тревожные дни были теперь позади, и впервые за много месяцев можно было никуда не торопиться.
– Пройдет еще годик-другой, и проблема эта будет отодвинута другими срочными проблемами, – сказал Дементьев.
– Не думаю… вечную мерзлоту мы только начинаем преодолевать… правда, еще очень робко, но уже можно видеть горизонты. Освободить от плена вечной мерзлоты почти треть территории нашей страны… добиться, скажем, в Якутской области высоких устойчивых урожаев, изменить климат, поверхность почвы, флору и фауну в районах, которые до сих пор считались мертвыми, – все это еще впереди!
Дементьев любил, когда по-петушиному, подергивая сероватую редкую бородку, начинал Черемухин наскакивать на старые догмы.
– Энергетика! Вот могущественная сила в руках человека. Энергетика бьет и отсталость, и сопротивление природы. На самом деле, Петр Иванович… взгляните сюда, на карту азиатской части СССР. Кто здесь хозяйствует больше – природа или человек? Пока еще природа. К сожалению, природа. Но очень скоро человек преобразит эти пустые районы. Он двинется на них с энергетикой, величайшим оружием для борьбы с темнотой земли. Вечная мерзлота – темнота, энергетика – просвещение… если позволено будет так сказать! Только одна Ангара может дать энергию, равную нескольким Днепрогэсам!.. Запрудами рек мы образуем гигантские водохранилища. Вода теплоемкая, ее огромные массы смягчают климат. Запруженные массы воды создадут потепление, климат смягчится, подвижка полярного воздуха будет ослаблена. Тогда появятся осадки, более влажной станет зима, возникнет новая растительность, а с ней новая жизнь. Флора вызовет изменение фауны. Начнется борьба растительного мира, а вслед за тем и животного мира. Солнечная радиация здесь очень большая. Солнечную энергию можно будет тоже использовать, а это значит – преодоление ледников.
Он был захвачен великими перспективами.
– Сегодня я уезжаю в Москву… вероятно, раньше начала зимы не вернусь. К зиме должны быть готовы водопроводы на трех станциях, к весне – на остальных. На месте «безводных амурских участков» мы отмечаем действующие водоисточники. В этом много вашего труда и ваших знаний… мне поэтому и хотелось увидеть вас перед отъездом.
Дементьев мог бы добавить еще многое. С молодых лет осталась в памяти большая река Амур. Не раз позднее, став уже инженером, он вспоминал первые впечатления жизни, связанные с этой рекой. Много лет спустя он вернулся сюда искать воду. И, подобно живой воде подмерзлотных глубоких источников, нашел здесь людей. Ему казалось, что с давних лет знает он этого человека, сидел не раз в его комнате и разделял его труд и мечтания…
– Могу ответить вам тем же, – сказал Черемухин. – Самое большое удовлетворение за всю свою жизнь я испытал на этой работе. Знаете, когда научная теория получает каждый день практическое подкрепление, и размах работы при этом, и ясная цель, и уважение к человеку, к его труду. Я прежде никогда вслух не мечтал. Не было ни желания, ни повода. А теперь мечтаю, как видите. Практика последних лет показала, что громадные преобразовательные процессы ускорены до планов одной – трех пятилеток… отчего же не включить свои мечтания в план пятой или шестой пятилетки? А ведь до этого можно, пожалуй, и дожить.
– Доживем… отчего не дожить, – отозвался Дементьев.
На самом деле, отчего не дожить? Все сделано для того, чтобы жить, действовать, претворять в практику планы. И, расставаясь, пожимая руку друг другу, они как бы взаимно пообещали непременно дожить до этого будущего.
Опять с десяток собачьих голосов сопровождал отъезд постороннего. Опять сука с «золотым чутьем» просунула в дверь острую морду, с интересом приглядываясь к икре приехавшего, опять Черемухин погнал ее прочь.
– Сумасшедший дом, – сказал он бессильно. – Собак, собак… откуда только берутся!
Шум запущенного мотора вызвал новую собачью разноголосицу.
– Собаки – это хорошо, – одобрил Дементьев. – Собак уважаю.
– В том-то и дело, что и я уважаю, – признался Черемухин.
С чувством душевной теплоты покинул Дементьев маленький дом. Машина пошла нырять по ухабам. Пришлось в своем здании потесниться управлению железной дороги, впуская десятки отделов нового строительства. Еще на синьке, в проектной трассировке лежали вторые пути. Сотни тысяч кубометров скальных пород, которые предстояло взорвать, сотни тысяч кубометров грунта, необходимого для насыпей, десятки новых мостов через реки, станционные службы, водокачки, вокзалы – все это было уложено в планы ближайших трех лет…
Грандиозное преобразование края начиналось с путей. Как кровеносная основная система, они должны были начать питать глухие районы, заброшенные берега Приамурья, а впоследствии – сквозным разбегом через Амур на Советскую Гавань – и океанский берег с его глубокими бухтами, которые могут вместить целый флот.
Был уже первый час ночи, когда Дементьев вернулся в свой вагон. Курьерский поезд приходил с опозданием. На столе стоял приготовленный ужин. Дементьев умылся и сменил гимнастерку на пижаму. От табачного дыма на совещании еще щемило в глазах. Он сел на диван и отпил глоток крепкого чая. Прошло меньше полутора лет с той поры, когда вернулся он на Дальний Восток. В предотъездной сумятице были тогда наспех опрошены необходимые люди, записаны данные, добыты нужные книги и труды. Обычных инженерских знаний было недостаточно. Проблема вечной мерзлоты, поисков в ней водоисточников и даже постройка зданий мало изучены. Нужно было найти местных людей, сочетать науку с народным опытом, опереться на самые надежные силы…
И вот немало преданных людей оставляет он теперь, и Дементьев думал и об охотнике, который пошел за ним, как только он позвал его с собой; и о сыне Прямикова, и о маленьком лохматом энтузиасте – профессоре-мерзлотнике, мечтающем покорить вечную мерзлоту…
Ночью, уже в полусне, услышал он знакомый глухой шум колес под полом, – раскачивая последний вагон, нес его поезд сквозь район вечной мерзлоты, сквозь Забайкалье, тайгу Восточной Сибири, Барабинскую степь и Урал – в Москву.
XV
Четыре дня ожидал Алеша в Хабаровске поезда. Он ходил по городу, забредал в отдаленные его части, спускался к Амуру. Широкая лестница вела вниз, к пристани. Не похожи были эти берега Амура на скудные, пустые берега в его среднем течении. Пароходы, катера, моторные лодки, суда военной флотилии – все шумно двигалось, обменивалось гудками, грузилось и выгружалось, и широкими стежками, синеватый как сетка дождя, лежал железнодорожный мост через реку. Медленно, словно игрушечными вагончиками, заползал в сквозные фермы товарный нескончаемый поезд и как бы протачивал его сердцевину, – поезд, который шел, может быть, из Москвы… Тогда чаще начинало биться сердце от мысли о пространствах.
Пришлось Алеше все-таки встретить еще раз Николашку Москалева. В матросской полосатой фуфайке, в кепке с лихо надвинутым на глаза козырьком, засунув руки в карманы брюк, он шел не спеша мимо портовых складов и пристаней. Множество знакомых судов стояло у причалов. Были здесь суда с Николаевской и Благовещенской линий, обгонявшие не раз тихоходный служебный пароходик.
– А, Прямиков… ты уже здесь? – сказал он, не удивившись.
Они поднялись по ступеням и остановились на площадке первого перехода лестницы.
– «Достоевский» с низовьев идет, – сказал Москалев, еще издали узнав пароход. Хозяйственно, как бывалый моряк, оглядывал он сверху суда, пристани, нефтяные баки и портовые склады.
– Тебе когда в Красную Армию идти? – спросил Алеша.
– Теперь скоро призываться… моя первая очередь. А тебе, наверное, по техникуму отсрочку дадут. Ну, в ту пору я уже до командира дотяну, – сказал Москалев уверенно. – Если на Тихий океан не пошлют, буду по Амуру плавать. Река большая, дел для нас хватит. За Казакевичевом на Уссури по правому берегу Маньчжурия тянется, а оттуда японцы наблюдают за нами из-за каждого кустика. В общем, здесь не встретимся – во флоте встретимся… будут призывать – просись во флот или в пограничники, что ли.
Москалев по-мужски пожал его руку и деловито направился в пароходство.
В четыре часа утра, на рассвете, пришел наконец необычный поезд из Владивостока. Необычными были и его состав и график, по которому он двигался. Сто вагонов вытянулись далеко за пределы станции. Блистающий медными частями, с заостренной грудью, декапод как бы вел за собой целую армию. Вагоны шли и шли мимо, растягиваясь на километр, и все еще где-то в тумане терялся хвост.
С чемоданчиком в руке, сначала ускоряя шаг, потом почти бегом, Алеша спешил к паровозу. Уже соскакивали на ходу со своими лейками смазчики. Еще несколько движений, лязг сцепок – и поезд остановился.
– Готов, Алексей? – крикнул Грузинов с паровоза. Он помог ему подняться по лесенке. – Поставь-ка чемоданчик в сторонку, в дороге поговорим.
Впервые тяжеловесный поезд шел по этим путям, и сейчас все зависело от паровоза. Без промывки и без захода в депо он должен был пройти весь путь, по жесткому графику, почти по нитке пассажирского поезда.
Алеша в первый раз видел так близко блестящий и жаркий механизм машины. Дрожали в манометрах стрелки, глухо клокотало пламя в топке, помощники Грузинова и кочегары подливали масло, обтирали части, кляли какую-то проклятую буксу и инжекторы, которые на перегоне вдруг отказались качать. Но все же на полтора часа раньше срока поезд пришел в Хабаровск. Только сорок минут простоял он на станции: впереди шел пассажирский поезд, и нужно было следовать за ним, не отставая.
Впервые своими сигналами, поворотами, спусками и подъемами, огнями семафоров, жезлами, передаваемыми на ходу, открылся для Алеши путь. Лишь на минутку подсаживался к нему по временам Грузинов.
– Ты присматривайся и примечай, если собираешься транспортником стать. Такую школу ты не скоро пройдешь. Прежде всего об этом пробеге и какие у нас задачи? А задачи такие: доказать, что при правильном уходе можно вести поезд с одним паровозом на тысячи километров, да еще с весом поезда в две тысячи тонн, иначе – вдвое тяжелей против старой нормы. Когда мы это дело затеяли, над нами не один паровозник посмеивался. Тут ведь и подъемы, и путь петляет, и морозы, каких на других дорогах не знают. А мы взялись и ведем и еще дальше поведем, до самой Москвы поведем с одним паровозом, да еще со скоростью, с какой товарные поезда никогда не водили… Если по нашей части пойдешь, тебе эта поездка для техникума пригодится. Все равно годика через два посадят помощником на паровоз.
Тысячи тонн грузов мог перевезти за один рейс такой поезд: уральскую сталь и руду, пшеницу и нефть, уголь и сотни тракторов… Зимой, на промежуточных станциях, паровозы уже не будут нуждаться в воде. Последние километры водопроводов подводятся к станциям, вода подмерзлотных ключей побежит по проложенным трубам, в этом есть часть и его, Алеши, усилий. Не случайным, подсаженным по дороге спутником может чувствовать он себя на этом паровозе!
Дорога петляла, огибала промоины, шла в распадках между сопок; горные реки стремительно свергались по своим каменистым ложам. По временам поезд шел вдоль такой горной реки, следуя ее изгибам, тогда холодная пенящаяся вода доносила снизу до разгоряченного лица прохладное дыхание. Дальний Восток сопровождал горными своими цепями, долинами с жесткой травой, водоразделами рек, и казалось, что не сотня тяжелых вагонов следует за паровозом, а летит пассажирский поезд. Обжигало и слепило глаза белое пламя открываемой топки, и все дрожало, напрягалось и несло вперед могучую машину.
На четыре часа раньше срока привел Грузинов к конечному пункту поезд. Его ждали. Играл оркестр. На кумачовых полотнищах были написаны имена машинистов и смазчиков, участников рейса. С жезлами на промежуточных станциях передавали на паровоз букеты цветов…
– Ну, думаю, будет полезен для тебя этот пробег, – сказал Грузинов позднее. – Войдешь в дело, узнаешь, за что мы боремся. Раньше я бы на транспорт идти тебе никак не посоветовал. Было это дело самым отсталым делом в стране… тут инструкций одних, да правил эксплуатации, да ревизоров, да чиновников – утонешь. А теперь мы здесь, на Дальнем Востоке, за восемь тысяч километров от Москвы, только первую пробу делаем, а вот погоним с этим паровозом поезд до самой Москвы, покажем, что́ при хорошем уходе может дать паровоз, сломаем старые нормы и правила. Дух в человеке другой, а отсюда и смелость. Отца увидишь – скажи: шурует еще Грузинов. Все пути стали главными, а запасные и тупики отменили…
И длинная худая рука долго еще махала на прощание фуражкой. Уже ускорял поезд ход на восток. Алеша стоял у окна вагона. Пожелтел и готовился к осени мелкий дубовый подлесок. Скоро задуют ветры с севера, и короткое лето останется далеко позади. Не выйти уже бродяжить, чтобы встретить перелеты птиц, с гоготом и хлопаньем крыльев приносящих весну. Всеми помыслами, всеми соками жизни, которые впитал в себя с детских лет, он любил этот край. Далекие хребты, похожие на хребты Сихотэ-Алиня, знакомый бурелом тайги, однорукие березы на каменистой почве – все проносилось назад, с каждым километром приближая к Амуру…
Печальная по-вечернему тайга бежала за окном. Три домика стояли среди леса на сопке. В двух уже горел свет, один был темен и пуст. Он напомнил ему дом отца над рекой, сырой вечер весны, когда отрывали они доски с заколоченных окон, и как дом этот ожил и наполнился теплом, и как в него вернулась Аниська… Счастье и грусть – всего было понемногу на душе в этот час, но все же больше всего было счастья. Почти ощутимо лежало оно в груди: двигаться, жить, любить, отдать все силы родному краю…
…Он рано проснулся: на рассвете должна была пройти та знакомая станция, куда привез его в свое время Дементьев. Он вышел в коридор и встал у окна. Желтели березы, смуглые отсветы ложились в вагон. И вот прошла она, эта маленькая станция, некогда забайкальский глухой полустанок. Она была началом его вступления в жизнь, откуда только простирался главный путь… может быть, уже через полгода остановится у ее водокачки Грузинов, чтобы набрать воду для своего паровоза, с которым поведет поезд до самой Москвы.
XVI
Острова на реке зарыжели бурой травой. Стремительно, не останавливаясь, летели птичьи стаи на юг. Было среди птиц беспокойство, предвещавшее раннюю зиму. Осенняя кета уже кончала свой ход. Последние рыбины разделывались и вялились на вешалах. Берег был покрыт чешуей. Собаки сидели возле женщин и слизывали с земли рыбью кровь. Их тощие бока были поджаты. Утки цепочкой тянули над рекой. Лес на правом берегу стоял в воде. Амур разлился, как обычно осенью. Дальние сопки белели по утрам, потом становились опаловыми, – это значило, что на вершинах уже держится иней.
Под вечер Аниська услышала, как летят гуси. Высоко в небе острым треугольником, с вожатым впереди, летели они на юг, и одинокое перо, крутясь в воздухе, упало к ее ногам. Она подняла это нежное перо, как бы сброшенное ей на прощание. Бледно-зеленое небо стыло. Красные, как драконы или рыбы из южных морей, неподвижно лежали на нем облака. Солнце садилось в Амур. Рыжеватый его глянец был чешуйчат от воронок быстрин. Она вспомнила вечер в доме Прямикова, заменившего ей отца, большого золотистого сазана, которого волочил он под жабры, уху в котелке… Но лето было позади, и начиналась осень. Нужно было выбрать теперь подходящее место для новой школы, чтобы она видна была далеко с реки.
И Актанка выбрал такое место. Дубовый лесок спускался от этого места с холма, и солнце должно на закате отражаться в окнах будущей школы. Кеты осенью взяли много, и колхоз опять выполнил план. Кирпич, доски, кровельное железо и оконное стекло для новой школы уже завезены пароходами и лежат сложенными на берегу. Все хорошо. Теперь кончат с рыбой и начнут готовить нарты и снаряжение для охоты. Может быть, удастся сколотить еще одну бригаду из молодых охотников. Дети кое у кого уже подросли, и пускай приучаются к охотничьему делу. В промартель прислали заказ на нанайский рисунок из самой Москвы. Будут готовить торбаза и рукавицы для выставки.
Пароходы завезут еще материалы и продовольствие на зиму. Потом Охотсоюз должен прислать порох и дробь. Занятия в школе уже начались, и в этом году не нужно было напоминать родителям, чтобы везли детей в интернат. От бычка, которым в прошлом году премировали колхоз, есть уже потомство: двенадцать коров принесли телят, и только две коровы оказались яловыми. Приплод дали и свиньи. Куры неслись все лето и еще несутся. Для детей есть молоко и яйца, – это тоже хорошо. Печь в пекарне исправили, она больше не дымит, и Чепуренко выучил двух нанайских женщин месить тесто и ставить хлебы в печь. Актанка пробовал их хлеб, – это совсем хороший хлеб.
Теперь больница. Облздрав обещал прислать медикаменты и сверлильную машину для зубов. Нельзя, если у человека заболел зуб, просто дергать. Нужно сначала лечить. Насчет сверлильной машины он, Актанка, писал в Хабаровск, и из Хабаровска писали в Москву. Машину прислали. Она стоит в амбулатории. Сам Актанка дал себе сверлить зуб. Фельдшер нажимал педаль, и иголка визжала в зубе, но он вытерпел. Сейчас зуб не болит, и в него налили железо. А железный зуб может долго служить человеку. Люди хорошо работали в эту осень, и каждый получил по своей работе столько рыбы, что хватит до самой весны. Весной пройдет лед, и тогда до хода летней кеты можно прокормиться сазаном или даже убить острогой большую ади – калугу, случается и это.
Кроме того, третий год, как прибавляется население в колхозе. Раньше умирало людей больше, чем рождалось. В этом году умерло пять стариков и старух, а родилось девять детей, из них четыре мальчика. Это, конечно, тоже большое достижение, если нанайского народа будет становиться все больше, а не меньше, как было до сих пор. Да, еще одно дело, которое тоже касается колхоза. Дуся Пассар уехала учиться в Институт народов Севера. Много людей из колхоза провожало ее, когда она садилась на пароход. Это первая нанайская женщина из стойбища поехала учиться так далеко. Она вернется уже не «ликбезкой», а врачом, может быть. К тому времени построят новую больницу, это тоже возможно.
Но вот еще одно большое событие: из Хабаровска прислали для школы новый букварь. Букваря до сих пор не было, и учительнице приходилось писать слова на доске. Актанка пришел раз под вечер к Заксору. Заксор набивал патроны – готовился к охоте. Новую никелированную кровать уже привезли из Хабаровска, и она блестела у стены своими шишками. Над ней висело ружье, которое он получил за работу в тайге. Начальник партии прислал ему две фотографии: как охотник стоит у ключа, и вода льется из колоды. Эти фотографии висят на стене. И большой новенький портфель лежит у стены, на самом лучшем месте, где в нанайском жилище стояли обычно сеоны. Было у него, Актанки, с сеонами такое дело. Его старуха ни за что не хотела, чтобы он унес их из дому. Аями она еще отдала, но Джулин[29]29
Аями и Джулин – идолы, считавшиеся покровителями семьи и дома.
[Закрыть] считался самым большим покровителем дома, и с ним она не хотела расстаться. Тогда Актанка перехитрил старуху. Он сказал, что и амбар ведь тоже относится к их дому, а значит, где бы ни находился сеон, покровительство от этого не станет меньше. И он унес последнего сеона в амбар.
Два дня Актанка не был дома, уезжал по делу на большой лодке в соседнее стойбище. За эти два дня пришел пароход и выгрузил груз. Часть груза Актанка видел – это была мука и несколько бочек с керосином, но ему сказали, что Заксор унес с парохода большой ящик. Что было в этом ящике? Теперь Заксор мог улыбнуться. В ящике были книги для школы. Но самое важное, что прислали нанайский букварь, восемьдесят чистеньких новых книжек букваря. Он сейчас покажет этот букварь. Книжки были недавно отпечатаны и пахли краской. Учительница дала ему одну такую книжку, чтобы он посмотрел в ней картинки.
Он отложил патроны и достал из портфеля красную с черным книжку. Его, Актанку, крестил в свое время русский священник. Православное имя ему дали Иван, Ваня. Он даже знал наизусть «Отче наш» и «Богородицу» и другие молитвы. Читать он не мог, писать тоже не мог. Была одна нанайская книжка прежде – «Хонгкгуль пичьха Матффейдди»[30]30
Евангелие от Матфея.
[Закрыть], но это было тоже про бога. Вот теперь есть книга, по которой нанайские дети могут учиться читать и писать. Это очень нарядная книга с нанайским орнаментом на переплете, и называется она «Новый путь». На переплете нарисованы нанайские пионеры с красным знаменем, а на знамени написано «Ленин».
Потом Заксор открыл книгу. Большая усатая рыба лежала на дне реки. Это лаха – сом, тут нечего сомневаться. А хулу – белка – тоже нарисована здесь. Есть и хомут собачьей упряжки, есть скребок для обработки кожи, есть утка – гаса, есть навес, под которым сушится юкола, есть рыбья кожа, есть бурундук. Вся нанайская жизнь есть тут в картинках. Они листали книгу и узнавали знакомые предметы.
– Муэду! – воскликнул Заксор: он узнал выдру. – Согбо – рыбья кожа – тоже есть! И хурмэ[31]31
Хурмэ – игла из рыбьей кости.
[Закрыть] есть!
Теперь Актанка был доволен – толковый человек составлял книгу, ничего не забыл из нанайских дел. Нанайские люди составляли книгу, нанайские люди, которые учатся в Институте народов Севера. Дуся Пассар тоже уехала учиться в институт, колхоз ее выдвинул. Теперь есть Майла Оненка, которая осталась вместо нее работать среди женщин. Все четыре мальчика родились в родильном доме, и теперь еще две женщины готовятся скоро родить. Эти будут тоже рожать в родильном доме. Летом он собрал правление колхоза и женщин из женской секции, чтобы осудили Чунсэ Киле, который заставил свою жену рожать в шалаше. Постановили: осудить поступок. Даже его старуха, которая не хотела расстаться с сеоном, и та говорит, что правильно рожать женщине в доме для родов.
Много разных мыслей и разговоров вызвала эта нанайская книга. Хорошо. Теперь он спросит еще охотника про другое: видел ли тот рано утром, как на дальней сопке лежал первый снег? К полудню он растаял. Но птицы сильно беспокоились и рано начали перелет. Теперь уже почти все улетели. Значит, зима близко, и надо собрать охотников и распределить бригадиров. Что он думает насчет сыновей Одзяла, Оненка, Пассара и его, Актанки, младшего сына? Мальчики уже подросли, и хорошо бы из них сколотить бригаду, назначить им опытного бригадира и дать задание. Пускай соревнуются с другими.
Что же, можно сделать бригаду из молодых и назначить бригадиром, например, Онгачи. Онгачи был инструктором по физкультуре, он должен справиться. Нужно было посоветоваться еще и насчет других дел. Охотсоюз прислал план заготовки пушнины. В прошлом году белка шла хорошо, был урожай, на кедрах было много орехов. Этим летом дождей совсем не выпало, даже пожгло траву, и неизвестно, хватит ли для скота сена. Если белка не пойдет, за счет какого другого зверя можно выполнить план? Тут было много срочных вопросов. И есть еще один самый срочный вопрос, но для этого нужно созвать совещание охотников.
И Актанка пошел дальше. Прежде всего следовало зайти в промартель, передать телеграмму из Хабаровска, потом побеседовать с инструктором колхоза, приехавшим в его отсутствие из Малмыжа. Затем созвать совещание. Тут будут два вопроса: предстоящая охота и оборона. И он проделал все эти дела и созвал совещание.
Совещание началось в правлении колхоза. Скамеек не хватило, и сидели на окнах. Пришли все охотники, даже самые молодые, из которых впервые формировали бригаду. Первому Актанка предоставил слово Бельды. Бельды был старшим пионервожатым и имел значок ворошиловского стрелка и значок «ГТО». Значки зря не дают, и Актанка смотрел на них с уважением.
– Каждый нанай должен быть готов к обороне, – сказал Бельды. – На Уссури на одном берегу наши люди живут, на другом берегу живут чужие люди. Каждый день какие-нибудь чужие люди могут пробраться на нашу сторону. Чужие люди в Маньчжурии делают сейчас совсем худо другим. Японских начальников и солдат нанайские охотники на Уссури и Амуре должны помнить. – Актанка кивнул головой: очень хорошо нанайские охотники помнили японцев. – Теперь вопрос обороны. Что нанайские люди могут сделать, если худые люди нападут? Охотник может стрелять. Хорошо. Наверное нанайские охотники лучше других могли бы сдать норму на хорошего стрелка. Будет совсем хорошо, если молодые охотники тоже запишутся на соревнование. – Все молодые охотники хотели записаться на соревнование. – Хорошо. Но это еще не все. Худые люди могут прилететь на самолете и бросить бомбу на стойбище. Есть такие бомбы. Если разрываются, то одних убивают, а другие начинают чихать или плакать, яд ест им глаза и сжигает внутренности. Мало уметь хорошо стрелять из ружья, нужно уметь и пользоваться маской, которая оберегает от яда, и женщины должны учиться перевязывать раненых.
Актанка слушал и кивал головой. Он хотел дополнить речь Бельды.
Если колхоз выходит на одно из первых мест по выполнению плана, то он должен не отставать и по обороне. Недавно из Хабаровска опять передавали по радио, что японские люди перебрались на нашу сторону и начали бой. Японские люди, разные другие люди могут начать на Амуре войну. Что тогда должен делать нанай? Вот он, Актанка, и Заксор, и Киле – все старшие могут рассказать, как были японские люди на Уссури. Его, Актанку, били ружьем по спине, потом японский начальник ударил его саблей по голове – вот след, можно видеть.
И он наклонил свою голову и показал след от сабли. Пусть Заксор сейчас расскажет, как они спасали от японских людей Дементьева. Раньше что имели нанайские люди? Купцы приходили, всё отнимали. Купцы обманывали нанайского человека. Сейчас школа есть. Молоко есть в колхозе. Рыба есть, для всех хватит. Рыбаксоюз помогает. Нанайский человек пропасть не может. Это много лет не все понимали. Были такие – думали; как нанай прежде жил, пусть так живет. Перминка шаманил, Мокона шаманил – для них лучше, когда нанайский народ темный, тогда шаман старший человек, самый главный. Теперь светло кругом стало, все видеть можно. Куда Перминка вел – тоже видеть можно. Перминка человеку, который пришел из Маньчжурии и песни собирал и в колхоз уговаривал не идти, – Перминка ему первый помощник был. Теперь все видно стало. Если он не так говорит, пускай другой скажет.
Но все сказали:
– Все верно говоришь!
– Если верно говорю, пусть Бельды дальше насчет обороны скажет.
Но Бельды перебил Заксор. Он раньше хотел сказать по порядку. Все замолчали и стали смотреть на него. Он почувствовал, как быстро вдруг стучит его сердце.
– Дементьев – друг нанайских людей. Давно стал другом. Еще когда японские люди были на Уссури, стал другом. – Он поднял руку, потом опустил ее. – Теперь идет вода. Пускай нанайские люди тоже помогают немного. Москва далеко, тысячу солнц, наверное, надо идти до Москвы. Если какой нанай пойдет в Москву, пускай скажет: нанайские люди живые стали. Нанайские люди, и удэ, и гиляцкие люди, и все люди, которые живут на Амуре, и на Уссури, и на Бикине, и на Даубихе, и на всех реках живут до самого моря, – все живые стали. Вот. Я сказал.
