Текст книги "Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем"

Автор книги: Владимир Тендряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 40 страниц)

Я посторонился от дверей. Первым, задевая краями свернутых карт за косяк, выскользнул в коридор Акиндин Акиндинович. За ним, поспешно схватив со стола свои книги, бросилась Любовь Анисимовна. Уставясь в пол, один за другим учителя прошли мимо неподвижного, торжественного, как на параде, Степана Артемовича.

Иван Поликарпович, кряхтя, поднялся со своего стула, костлявый, долговязый, с жилистой шеей. Он прошел последним, остановился перед директором, покачал головой:

– На этот раз ты, Степан, слишком круто взял. Не могу одобрить. – Вскинув брови на Василия Тихоновича, у которого на впавших щеках перекатывались желваки, нервно вздрагивали ноздри горбатого носа, прикрикнул с напускной стариковской строгостью: – Иди, иди, не задерживайся, ребята не виноваты, что здесь сыр-бор разгорелся.

Василий Тихонович взглянул на меня, я ему ответил кивком: «Иди».

– Явно выраженное самоуправство, товарищ директор! – бросил он еще раз Степану Артемовичу, прошел к столу, забрал свои книги и в дверях обернулся: – Уйдет из школы Бирюков – уйду и я.

– Разумеется, – вежливо ответил Степан Артемович. – Только каждый в свое время.

Мы остались вдвоем со Степаном Артемовичем. Сквозь двойные рамы было слышно, как внизу, во дворе, скребет чья-то лопата, расчищая от снега дорожку. На длинном, покрытом вылинявшим сукном столе разбросаны книги. В одной из пепельниц чадит непотушенный окурок.

– Думаю, излишним будет напоминать с моей стороны, – сухо обратился Степан Артемович, – что можете жаловаться на меня во все инстанции, кому угодно.

Я промолчал. Степан Артемович, невысокий, напряженно вытянутый, глядел снизу вверх. Сухим голосом он добавил:

– Готов идти на уступки только в том случае, если вы при всех учителях признаете свою неправоту и станете исполнять свои обязанности по-прежнему. Тогда я буду вынужден ограничиться только выговором в приказе.

– Благодарю. Этого не случится.

Степан Артемович понимающе кивнул и, скользнув внимательным взглядом по мне, направился к своему кабинету, невысокий, легкий в походке, с мальчишески наивным затылком.

Я стоял в пустой, беспорядочно заставленной стульями комнате и бессмысленно глядел, как из граненой стеклянной пепельницы поднимается в воздух голубой, неустойчивый дымок тлеющей папиросы.

16

Я спустился со школьного крыльца. Впервые в жизни вдруг на минуту я испытал чувство безработного, чувство лишнего человека на земле. Моя школа работает, мои ученики учатся, а я в этот ясный зимний, рассеянно солнечный день стою спиной к школе среди сияющих сугробов, пересеченных синими, неяркими тенями, и мне нечего делать. И это после того, как мне не хватало времени, после того, как я засиживался ночами, поднимался по утрам с тяжелой головой, бежал невыспавшийся на уроки, и только в работе снова приходили энергия и бодрость, к концу дня я снова чувствовал себя способным сидеть за полночь. И вот мне нечего делать, впереди пустота. Все работают – у меня каникулы.

Я двинулся с места, ноги сами понесли меня от школьного крыльца привычной дорогой к дому. Я шел, а в моей голове была пустота. Я не испытывал ни обиды, ни горя, ни отчаянья. Я все еще никак не мог понять, что со мной случилось. Чувство беды обычно осознается не сразу, а некоторое время спустя. Не доходя до дому, я остановился. Тони там нет, на кухне хозяйничает бабка Настасья. Она остолбенеет при моем появлении: никогда еще так рано я не возвращался с работы. Сейчас всего одиннадцать часов, впереди целый день, ничем не занятый, бесконечный. Я буду сидеть дома, в четырех стенах, в обществе Настасьи и дочери. Буду ждать прихода Тони. Она придет и… поймет только одно, что я уволен с работы, нужно подыскивать другое место, возможно, уезжать из села, оставлять свитое ее руками гнездо, наново устраиваться, терпеть неудобства. Она, конечно, примется упрекать меня. О, я наперед догадываюсь, какие слова она мне скажет: «О себе только думаешь, не хочешь жить, как все живут. А то, что Наташка останется без куска хлеба, тебя не волнует?»

И мысль, что я сейчас перешагну порог своего дома, показалась противной. Нет, только не домой! Но куда? Кому рассказать? Вроде много знакомых, много друзей, а вот не придумаешь, куда идти, с кем перемолвиться словом. Одна только Валентина Павловна… Она сейчас, наверно, на работе. А если нет?.. Иногда в редакции работают по вечерам.

Я круто повернул и направился к Валентине Павловне.

Она была дома. В фартуке, рукава засучены, только что, видать, от плиты – лицо румяное, яркие губы приоткрыты, поблескивают мелкие зубы. Я иногда видел ее такой и прежде, до ее работы, до смерти Ани. А может, даже не видел, а представлял себе ее такой – хозяйка дома, простой человек, очень понятный.

Я забыл снять пальто; наверно, по этой забывчивости, по выражению моего лица она поняла – со мной произошло что-то необычное.

– Что случилось, Андрей?

Она назвала меня не по имени и отчеству и не заметила этого. Я опустился на стул.

– Случилось… Я, кажется, больше не работаю в школе.

Она стояла посреди комнаты в кухонном фартуке, с выбившимися волосами, глядела остановившимися серьезными, внимательными глазами.

– Так… – произнесла она. – Одну минуточку, – бросилась в кухню, вернулась без передника, причесанная, в кофточке с длинными рукавами, сразу утерявшая дорогую простоту и открытость. И только в возбужденном блеске глаз, в неисчезающем румянце заметна взволнованность.

Она села за стол, переплела гибкие пальцы, приказала:

– Рассказывайте.

Я стал рассказывать о вчерашнем педсовете, о сегодняшнем уроке, о стычке со Степаном Артемовичем:

– …Словом, он меня просто-напросто выгнал на глазах всех учителей.

– Так просто?

– Что может быть трудного для Степана Артемовича в стенах его школы?

Валентина Павловна склонила светловолосую голову к столу, задумалась.

– Скажите мне откровенно: вы пришли за помощью? – спросила она, поднимая недоверчивый взгляд.

– За помощью? Чем вы мне можете помочь? Я не рассчитываю на это.

– Вы не пришли ко мне посоветоваться, не поможет ли вам Петр?.. – Новый недоверчивый и даже ревнивый взгляд.

– Если я решусь искать помощи у секретаря райкома Ващенкова, то пойду к нему не на дом, а в кабинет, – сухо возразил я. – Мне просто некуда было идти. Кому-то надо было рассказать. Вот и рассказал…

– Спасибо, – сказала она. – То, что вы пришли только ко мне, событие для меня… Знаете, я даже чем-то смогу вам помочь. Советом хотя бы…

– Вы?.. Через Петра Петровича?..

– Такой помощи вы от меня не примете.

– Не приму.

– Так не беспокойтесь, не совсем через него.

– Через газету? Через Клешнева?

– И тоже не совсем.

– Не представляю, как вы мне поможете.

– Вы будете действовать через того и через другого вместе.

– Через Петра Петровича?..

– И через Клешнева, – подсказала Валентина Павловна.

– Гм…

– Скажем, вы пойдете к Ващенкову…

– Прижмет – пойду. Но вы-то тут при чем?

– Я вообще ни при чем. Я только советчик. Так вот, я вам советую: просто так к Ващенкову не ходите.

– Почему?

– Он не поможет.

– Почему же?

– Я прожила с ним много лет и хорошо знаю его. Это честнейший и доброжелательный человек, можно не сомневаться в его порядочности. Но в его характере есть одна сторона… Он живет и постоянно ждет от жизни какой-то решительной атаки. Он готов броситься в эту атаку, готов пожертвовать своей жизнью, без позы, искренне, но лишь тогда, когда будет верить в святость этой атаки.

– Так в чем же дело? Плохо ли начать атаку на этих Коковиных и Степанов Артемовичей? На мой взгляд, самое святое дело.

– Но у него-то другой взгляд. Он наверняка будет сомневаться: атака ли, стоящее ли дело? Нет, это не трусость, что-то другое, более сложное… Он руководитель района, он считает, что должен быть расчетлив в своих поступках: если уж идти в атаку, то непременно за самое важное, самое коренное. Наверняка он станет оглядываться: «А прав ли Бирюков? >А настолько ли важен этот вопрос, чтоб вмешиваться райкому партии? Так ли уж этот Степан Артемович ошибается? Он, мол, опытнее Бирюкова…» Прямо на вашу сторону он не станет, а поведет примирительные разговоры со Степаном Артемовичем, предложит вам пойти на компромисс с директором.

– Компромисс?.. То есть Степан Артемович принимает меня обратно в школу, под свое крылышко, а я должен дать обязательство быть полностью послушным. Так?.. Спасибо, я уже отказался от такого компромисса.

– Вот видите, – с готовностью подхватила Валентина Павловна, – значит, нужно действовать не прямо через секретаря райкома Ващенкова. Вы писали когда-нибудь статьи в газету?

– Только в стенную.

– Придется сейчас написать в районную.

– Но ведь Клешнев?..

– Да. Клешнев не поместит. Да, он слишком труслив, чтобы поддержать выступление против такой авторитетной личности, как Степан Артемович Хрустов.

– Зачем же статья?

– Затем, чтоб нести ее все-таки к Клешневу.

Я развел руками:

– Не понимаю… Статью?.. Клешневу?.. Чтоб отказал?..

– Да, отказал. Тогда вы со своей отвергнутой статьей и направитесь в райком, к Петру. Вы заявите ему, что желаете высказать публично свои взгляды по педагогике, свои критические замечания по работе школы. Разумеется, статья не должна быть жалобой обиженного человека. Вы будете требовать права говорить своим голосом. В этом отказать Петр не может.

– Он даст указание Клешневу напечатать мою статью?

– Даст. И Клешнев вряд ли ослушается секретаря райкома. Не такой человек, чтоб ослушиваться.

– Статья будет напечатана?..

– Будет. – Валентина Павловна победно улыбалась мне в лицо.

Черт возьми! Значит, есть возможность сразиться на равных условиях со Степаном Артемовичем! Пусть поспорит, пусть докажет свою правоту не на заседании педсовета, где большинство учителей преклоняются перед его авторитетом, а перед всеми в районе, во всеуслышание. Тут-то мы посмотрим, кто кого!

– Ну, что вы на меня уставились? Действуйте.

– Вечером сяду за статью.

– Как вечером?! Или вам улыбается потрясать этой статьей, имея уже печать отверженности на челе? Надо спешить, пока вы для всех еще работаете в школе, пока вас не могут упрекнуть, что действуете по обиде. Статья сегодня же должна быть в редакции! Сегодня же ее нужно показать в райкоме.

– Но ведь статья… Я ни разу не писал статей…

– В том-то и дело, статья не диссертация. Каких-нибудь три странички. Садитесь прямо у меня и пишите. Вон стол. Там бумага и чернила. Что еще нужно?.. А я пока займусь по хозяйству. Да вы в пальто! Снимайте его. Быстро…

Письменный стол стоял теперь в комнате, где когда-то умерла Аня. Я неуверенно примостился к нему, положил перед собой чистый лист бумаги, взял ручку.

С чего начать? Как собрать мысли?

Я написал первую строчку: «Вопросы школьного воспитания в одинаковой мере должны тревожить…» Жирно зачеркнул, покусывая конец ручки, стал оглядывать побеленные стены комнаты. На маленькой этажерке в углу я заметил втиснутый в нижнюю полку странный предмет, отдаленно напоминающий какой-то снаряд – черный, матовый, сплюснутый с боков, со сферическим закруглением наверху и кожаной ручкой для переноски. Да это же микроскоп! Тот самый микроскоп, который я впервые увидел у кровати больной Ани, только в футляре. Я вспомнил слова Коковиной: «Не позволим!» И меня прорвало, я принялся писать…

За моей спиной осторожно ходила Валентина Павловна. Иногда она останавливалась позади, глядела через мое плечо. Я отрывался от бумаги, оглядывался, и мы встречались глазами. Она понимающе и подбадривающе кивала мне головой, отходила. Я снова склонялся над столом, уходил в работу, не переставая прислушиваться к ее мягким, домашним шагам. Оттого что она рядом, что она бережно охраняет мой покой, понимающе следит со стороны, я, только что выгнанный из школы, чувствовал в себе какую-то налаженность. Вот так бы изо дня в день, из вечера в вечер, всю жизнь ощущать за плечами молчаливую поддержку – ничего не смогло бы испугать меня, ничто не вывело бы меня из равновесия!

Наверно, в то время когда в школе раздался последний звонок и ребята, стуча по лестнице, сбегали к раздевалке, я поставил последнюю точку.

Валентина Павловна придвинула стул, уселась рядом, подперла щеку рукой. Пока я читал, она глядела напряженным, сосредоточенным взглядом, а я страдал и мучился: мне казалось, все, что я написал, плоско, неглубоко, постыдно, даже мой голос, читающий статью, фальшив.

– Хорошо, – сказала она, когда, морщась от смущения, я отложил последний лист. – Со страстью…

И стыд, который заставлял меня внутренне корчиться, мгновенно исчез, как исчезает свирепая зубная боль от успокаивающего лекарства. На самом деле не так уж плохо, не равнодушно написано.

Она сидела, почти касаясь моего плеча, на крепкую щеку падала легкая прядь волос, ее глаза блестели совсем рядом, тянущие к себе глаза, в глубину которых нельзя заглянуть прямо, а хочется, ой, как хочется!..

– Только эта страсть чуть-чуть становится неумеренной, когда вы говорите о Степане Артемовиче. Я такого же мнения о нем, как и вы, но нельзя в принципиальных вопросах допускать даже намека на личные отношения…

Мы вместе правили статью. Иногда ее рука случайно задевала мою.

Вместе мы направились в редакцию газеты.

17

Наша газета «Колхозная искра», один листок, две неширокие полосы, всегда появлялась в срок, в должной мере освещала весной сев, летом сеноуборку, осенью уборку хлебов, а зимой ремонт тракторов, лесозаготовку, удои, подготовку к севу. В ней регулярно сообщалось о всех конференциях, совещаниях, сессиях, время от времени, не слишком часто и не слишком редко, помещались обзоры международного положения. Для всякого материала была установлена строгая форма. Одни статьи начинались со слов: «В неустанной борьбе за высокие показатели…» Другие: «Наряду с достигнутыми успехами в ряде случаев…»

Валентине Павловне слегка удалось расшатать эту строгую форму, я стал замечать, что иные заметки приобрели некий облик свежести, как засохшие огородные грядки, чуть смоченные легким дождем. Но моя статья, лежащая сейчас в кармане пиджака, совсем не похожа на те, что помещались в «Колхозной искре». Тут уж дело не в форме. Валентине Павловне не удастся ее пробить, как до сих пор не удалось ей изменить лицо газеты.

Она сейчас шла рядом, независимо вскинув голову, с каким-то воодушевленным лицом, молчащая, должно быть верящая в удачу. Я, нерешительный, переполненный сомнениями, едва поспевал за ней.

В пахнущей типографской краской комнате мы застали редактора Клешнева.

– Вот, – объявила ему Валентина Павловна. – Андрей Васильевич Бирюков принес нам интересный, на мой взгляд, материал.

Клешнев был членом бюро райкома, членом исполкома райсовета, членом каких-то комиссий и при этом обладал способностью оставаться самой неприметной личностью во всем районе. Его не славословили на собраниях, не делали ему разносов, не вписывали выговоров. Невысокий, рыжеватый, с робко намеченной лысиной, в потертом костюмчике – невозможно в его наружности найти какую-нибудь характерную черту, просто человек средних лет, не слишком молодой, не слишком старый, похожий на всякого заурядного служащего районного масштаба. Он никогда не учился на журналиста, никогда не писал статей и вряд ли даже имел пристрастие к печатному слову, даже в доступном для рядового читателя размере. Между ним и его детищем, думается, было прямое сходство. Если б Клешнев вдруг перестал появляться в кабинетах руководящих работников, присутствовать на собраниях, то, пожалуй, никому бы не пришло в голову спохватиться, где он, куда это делся? Так же если б неожиданно перестала выходить «Колхозная искра», то это событие нисколько бы не отразилось на жизни района.

Клешнев не удивился моему появлению, принял мою статью, склонил над ней лысеющую голову и долго-долго читал. Прочел до конца, повернул, прочел начало и наконец сообщил:

– Я думаю, что этот материал нам не подойдет.

– Почему? – спросил я, переглядываясь с Валентиной Павловной.

– Э-э… Думаю, что вы не совсем правы.

– В чем? Возразите. С удовольствием вас послушаю.

– Э-э… Как вам возразить?.. Я не педагог, а вы разбираете сугубо профессиональные вопросы…

– А материал боевой, – вставила свое слово Валентина Павловна.

Клешнев пододвинул ко мне рукопись, косо взглянул на Валентину Павловну, вздохнул и признался:

– Вы же на Коковину да на Степана Артемовича Хрустова нападаете…

– Ну и что ж? – возразил я невозмутимо.

– А то, товарищ Бирюков, что Коковина и Хрустов матерые елочки, крепко в землю вросли. Что им наша статья? Ветер. От такого ветра они только сильнее зашумят.

– А если Андрей Васильевич подымет шум в райкоме о том, что вы не допускаете обмена мнениями? – спросила Валентина Павловна.

– Подымайте, не могу запретить. Если из райкома получу санкцию на напечатание, то всякая ответственность с меня снимается. – Клешнев еще ближе пододвинул ко мне статью.

Я снова переглянулся с Валентиной Павловной, и она взглядом сообщила мне: «Разговаривать больше нечего, действуйте!» Я взял статью, сунул в карман, бросил Клешневу:

– Пойду в райком.

Клешнев без осуждения и одобрения кивнул головой:

– Пожалуйста.

Я ушел, а Валентина Павловна осталась. И впервые я по-настоящему понял ее беду. Сидеть изо дня в день рядом с таким человеком, подчиняться его воле, помогать ему, хочешь не хочешь, разделять его взгляды.

Ващенков был в своем кабинете. Я привык с ним встречаться на дому, на короткой ноге, прошел сейчас прямо к двери, взялся за ручку. Меня остановила секретарша.

– Петр Петрович занят.

– У меня срочное дело.

– Без срочных дел мало кто ходит к секретарю райкома.

Но я уже успел открыть дверь.

– Петр Петрович, я помешал?

– Андрей Васильевич! – весело удивился Ващенков. – Заходите, заходите.

Кроме Ващенкова, в кабинете сидел еще Вася Кучин. Он поднялся, стиснул мне руку.

– Здравствуй. Ты чего это в неурочное время, мы уже по домам собрались.

Без лишних объяснений я вытащил из кармана статью, положил ее на стол перед Ващенковым:

– Вот. Отдал в газету – отказываются печатать.

– Что-нибудь щекотливое? – спросил Ващенков, надевая очки. – Поглядим…

Он стал читать, передавая прочитанные листы Кучину. Тот брал, читал, двигая удивленно бровями, молчал.

– Клешнев отказал? Понятно. Такая статья для него – кислое яблочко, – произнес Ващенков, передавая последнюю страницу. – А вы злой человек – ни пощады от вас, ни жалости Степану Артемовичу.

– Ну и Степан Артемович не отличается кротостью. Сегодня при всех учителях приказал мне оставить школу, – сообщил я.

– Вон куда зашло!..

Кучин дочитал, взглянул на меня из-под своей густой шевелюры.

– Не боишься, козленок, с волком бодаться?

Я пожал плечами.

– Нужда заставляет.

Кучин с сомнением покачал головой, а Ващенков из-под очков (дома я никогда не видел его в очках) с любопытством прощупывал меня маленькими, запавшими глазами. Он молча снял с телефона трубку:

– С Клешневым соедините… Клешнев? Слушай, ты только что отказался напечатать статью учителя Бирюкова… Да, да, он действительно не согласен по некоторым принципиальным вопросам с Хрустовым и Коковиной. Ну и что ж из этого? Можем мы зажимать ему рот?.. Не прав? Пусть даже не прав. Нам с тобой в этом трудно разобраться. Напечатаем его статью, а потом предоставим место в газете Коковиной и Хрустову. Твоя воля, отказывай на свой страх и риск, а мое мнение – такие вещи следует печатать… В дискуссионном порядке? Конечно, в дискуссионном. Пусть столкнутся два различных взгляда, пусть поспорят, от этого ничего, кроме пользы, не будет.

Ващенков опустил трубку, встал, протянул мне руку.

– Идите к Клешневу, не мешкайте, жмите покрепче. Стоит ли вас предупреждать, что он будет тянуть и выяснять исподтишка.

– Спасибо.

– Не за что. Я сделал то, что на моем месте сделал бы каждый. Спорьте, опровергайте друг друга, а мы поглядим со стороны, может, и нам станет ясно.

Кучин снова крепко стиснул мою руку своей жесткой ладонью:

– Я бы на твоем месте не лез на рога Хрустову.

Клешнев куда-то собирался уходить из редакции, я его застал в пальто и шапке. Валентина Павловна сидела за своим столом, читала готовые газетные полосы. Она подняла на меня глаза, одобрительно кивнула головой, сообщая этим, что все знает, слышала телефонный разговор Клешнева с мужем. Во время нашей короткой беседы с редактором она не вставила ни слова, но по напряженной позе, по медлительным движениям рук, осторожно, без шума перекладывавших бумаги, я чувствовал – внимательно ловит каждое слово.

Прямо в пальто Клешнев уселся за свой стол и снова долго-долго с примерным усердием перечитывал мою рукопись.

– Начало не совсем… – заявил он наконец. – Что это за начало? «На одном из педагогических советов заведующая роно товарищ Коковина с возмущением…» Какое же это начало? И это: «Не позволим!» Сухо как-то, товарищ Бирюков, узко. Надо бы пошире охватить. Сказать, например, о достижениях… А вы сразу: «Не позволим!»

– Нет уж, оставьте, как есть.

– Ваша воля. Имейте в виду, статья если и будет печататься, то в дискуссионном порядке.

– Согласен. Когда напечатаете?

– Я, собственно, ваших взглядов не разделяю…

– Не сомневаюсь в этом. Мне нужно знать, когда вы ее напечатаете?

– Не горит.

– Нет, горит. Меня сегодня освободили от работы, грубо выражаясь, выкинули из школы. Как видите, у меня горит почва под ногами.

– Статьей себя хотите спасти?

– Себя спасти мог и без статьи, а вот свои убеждения, что правда, то правда, пытаюсь спасти с помощью вашей газеты.

– М-да… Я еще посоветуюсь. Во всяком случае, на ближайшие два номера вам нечего рассчитывать – заняты.

– Я вам покоя не дам. Пока не увижу статью напечатанной, буду стучаться во все двери.

Клешнев ничего не ответил, покорно вздохнул, спрятал статью в стол.

Был вечер. На пухлых сугробах лежал желтый свет, падавший из окон. Я вдруг почувствовал голод: с утра ничего не ел, забыл пообедать. Ну и денек! Утром – школа, все, казалось, должно идти налаженным порядком, и вдруг этот размеренный порядок лопнул, завертелись события. Кажется, сегодняшнее утро, когда я привычной дорогой от крыльца дома направился в школу, было где-то в прошлом году.

Почти у самого дома я столкнулся с Топей – шерстяной полушалок наброшен на голову, свешивается поверх пальто, дышит прерывисто, увидела, бросилась ко мне:

– Ты!.. Полдня ищу! Где пропадал?.. Знаешь, что случилось?

– Что? – спросил я спокойно, ожидая от нее упреков за размолвку со Степаном Артемовичем.

– Наташка-то…

– Наташка?! Что с ней?.. – испугался я.

18

День, который был для меня переполнен событиями, для всех других шел своим чередом: продолжались в школе уроки; как всегда, учителя, окончив работу, разошлись по домам; как всегда, в строго определенный час вышел Степан Артемович из школы домой по обычному маршруту мимо моста.

Но прежде я должен поподробнее остановиться на одном человеке, самом близком, самом дорогом для меня из всех людей на свете, который жил в стороне от моих дел. Я хочу рассказать о моей дочери.

Наташке шел шестой год. Каждое утро я просыпался оттого, что чувствовал на себе ее изучающий, доверчивый, немигающий взгляд.

– Папа, а почему, когда ты спишь, у тебя лоб сердитый?

Если у меня не было по расписанию первых уроков, не нужно было торопиться в школу, Наташка залезала ко мне под одеяло. Мои неуклюжие громадные руки обнимали ее узкие, хрупкие плечики. Между нами начинался разговор, состоящий из тысячи «почему».

– А почему чайка называется чайкой? Она же не пьет чай.

– А почему «свинец» такое нехорошее слово?.. Ну, какое же оно хорошее? Мама говорит «свинья» – нехорошее слово. А свинец от свиньи получился, правда?

– А почему у нас не живут верблюды?

– А почему они горбатые?

– А почему?..

И так без конца, пока не приходило время мне собираться в школу.

Как-то я возвращался домой. Наташка играла с младшим поколением Акиндина Акиндиновича. Я прошел мимо мелюзги, громадный, сильный, воистину величавый Гулливер среди лилипутов. Раскрасневшаяся, с блестящими глазами, Наташка вдруг без всякой причины с горделивой запальчивостью воскликнула:

– Это мой папа! Мой!!

И столько силы, столько любви было в этом слове «мой», что остальные ребятишки с недоуменным восторгом, раскрыв рты, уставились на меня как на чудо. А я, в свою очередь, содрогнулся от счастья, что так любим, что мной без всякой причины так гордятся. И это был один из многих случаев, подобными подарками Наташка меня осыпала каждый день по нескольку раз.

Временами я исподтишка пристально разглядывал ее, сидящую за столом, кромсающую кусок бумаги непослушным карандашом. У нее легкие, податливо рассыпающиеся от близкого дыхания волосы. Они имеют рыжеватый оттенок – оттенок моих волос. У нее крутой, чуть выдающийся вперед лоб – мой лоб. Под скулами, в крыльях носа, в изгибе шеи – всюду я узнавал что-то свое. Мое было и в характере неумелых пальцев, в форме крошечных ногтей. Наташка мало походила на мать.

Необъяснимо! Ревниво всматриваешься, ищешь и находишь себя в другом человеке. Вот она сидит за столом, выводит каракули, старательно посапывает, помогает руке языком. Она живет уже не твоей жизнью, она сама по себе человеческое существо – она другое, не ты и в то же время ты. Какими способами природа твое передала другому? Это чудо больше всех чудес на свете, тайна сокровенней всех тайн, вряд ли до конца ее постигнет человеческий разум.

Я вырос, вошел в силу, начинаю уже стареть, придет время – сойду в могилу. Я исчезну… А это моев рыжеватых волосах, чуть выступающем вперед лбу будет жить и после меня. Будет жить!..

Может быть, именно поэтому для меня совсем не безразлично, как после моей смерти станут жить люди, так как в их жизни будет и мое личное, хотя бы в виде этой подросшей Наташки. Все, что сейчас делаю, я делаю ради нее, ради таких вот будущих людей. Ради них я каждый день вижу солнце, страдаю от неудач, радуюсь победам. Мое сегодня было бы бессмысленно без тех веков, которые принадлежат моим потомкам!

Наташка играла обычно в компании детишек Акиндина Акиндиновича. Ей было запрещено уходить далеко от дома, запрещено бегать к реке, играть в больничном садике. Больница в представлении ревнительных мамаш всегда связана с прилипчивыми болезнями, а река даже зимой опасна. Под мостом из берегов били ключи, и в этих местах река замерзала только в очень сильные морозы. Нынешняя же зима была снежной, мягкой, с частыми ростепелями.

Но, несмотря на запреты, ребята играли возле больницы, бегали на реку. И в этот день Наташка вместе со всеми ушла к мосту.

Как случилось, что она упала в полынью, никто толком рассказать не мог. Толстая Александра Скундина, дом которой стоит на самом берегу, двор упирался в обрыв, увидела ее уже в воде. Александра несла месиво поросенку, выронила бадью и, бестолково замахав руками, закричала на все село, зовя добрых людей на помощь, забыв в эту минуту, что она и сама могла бы помочь.

Возле моста оказался только один человек. В своей высокой меховой шапке, в негнущемся зимнем пальто шествовал Степан Артемович.

Он быстро, не по-стариковски, сбежал вниз, подняв тяжелые полы пальто, не задумываясь пошел к ледяной закраине. Она подломилась, и Степан Артемович оказался в воде. К счастью, в этом месте у берега было не глубоко, но все-таки низкорослому Степану Артемовичу вода достилала выше колен. Он вытащил полумертвую от испуга Наташку и, мокрую, тяжелую, потащил на руках к ближайшему больничному зданию. Сестры и старый фельдшер Терентий Терентьевич быстро раздели девочку, растерли ей тело спиртом, завернули в несколько больничных одеял.

В хлопотах о Наташке все забыли о Степане Артемовиче. А он, старик, тоже выкупавшийся чуть ли не до пояса в ледяной воде, стоял в стороне и молчал, а когда убедился, что его помощь больше не нужна, тихонько вышел и отправился домой по ощутимому морозу, в мокрых валенках, в мокрых брюках, в намокшем пальто.

Вместе с Тоней я вбежал в дом. Наташка, напичканная порошками, напоенная чаем с малиновым вареньем, спала в своей кроватке, розовая и спокойная.

Мы с Тоней перебросились несколькими тревожными фразами:

– Сколько просидела в воде?

– Был ли кашель?

– Только бы не схватила воспаления легких…

Мы тоже не обмолвились ни единым словом о Степане Артемовиче, как-то забыли о нем.

Утром Наташка проснулась свежей, вполне здоровой, была только притихшей, покорной, виноватой: боялась, видимо, выговора за ослушание. Она не схватила даже насморка. Я не стал дожидаться врача, ушел в школу, чтоб встретиться со Степаном Артемовичем.

После того как опасность у Наташки миновала, я сразу же вспомнил об этом человеке. Тот, кто совершил один самоотверженный и благородный поступок, способен и на другой. Я обращусь к благородству Степана Артемовича, изо всех сил постараюсь найти общий язык с ним. Почему мы должны быть врагами? Мне дороги интересы школы, ему – тоже. Мешая друг другу, мы ничего не добьемся. Нужно поговорить с открытой душой, начистоту.

С такими мыслями я вошел в школу и там узнал, что Степан Артемович болен. Воспаление легких, от которого так удачно избавилась Наташка, свалило в постель старика.

19

Кроме этой новости, я узнал и другую. Приказ о моем увольнении не был подписан Степаном Артемовичем. Тамара Константиновна, оставшаяся за директора, оказалась перед сложной задачей. Степан Артемович перед всеми учителями заявил, что запрещает мне проводить уроки. Но кто-то должен же их проводить, кому-то нужно преподавать русский язык и литературное чтение. Замены нет. То, что мог своей властью решить Степан Артемович, Тамаре Константиновне было не под силу. Она позвонила Коковиной, спросила, как быть. И Коковина поступила так, как и должна была поступить. Позднее я узнал, что она раскричалась по телефону, осыпая меня самыми нелестными эпитетами, соглашаясь со Степаном Артемовичем, что меня нельзя больше держать в школе и что, как только Степан Артемович выздоровеет, немедленно совместно с ним будет принято окончательное решение. Короче говоря, Коковина ничего не решила.

Поэтому Тамара Константиновна, величественно глядя мне в лицо, сухо сообщила, чтобы я пока продолжал занятия. И я пошел на уроки.

Именно в эти дни, когда Степан Артемович лежал дома с высокой температурой, временами впадая даже в беспамятство, среди учителей началось брожение. В старом коллективе прошла трещина.

«Коллектив учителей» – при Степане Артемовиче эти слова в стенах нашей школы произносились очень часто и с надлежащей гордостью. Никто не сомневался, что этот коллектив существует. Да и как можно сомневаться: налицо несколько десятков учителей, все они заняты одним делом, у всех одинаковая цель – обучать знаниям детей. Кажется, какие могут быть сомнения?