Текст книги "Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем"

Автор книги: Владимир Тендряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 40 страниц)

Почему я прячусь от этого человека? Мне приятно ее видеть, мне приятно говорить с ней, чувствовать себя возле нее сильным и мужественным, приятно удивлять ее – а мне есть чем удивить, есть о чем рассказать! Почему же лишаю себя этого, накладываю запрет, как когда-то запрещал себе петь песни со студентками в тот пахучий летний вечер московского пригорода! Может быть, я желал бы от нее большего, чем простая дружба, но хорошо и только это.

Я повернул к знакомому мне дому.

– Ага! Андрей Васильевич! Заходите, заходите! Давно что-то вас не видно. – Без пиджака, в подтяжках поверх сорочки, меня встретил Ващенков. – Валя вас частенько вспоминает. Жаль, ее нет сейчас. – Ващенков развел руками. – Работает, ночью домой приходит. А я, как видите, сам хозяйничаю, обеды себе разогреваю. Не хотите ли со мной за компанию?

Я отказался от обеда. Ващенков, извинившись, сел за стол. Мы разговаривали о Валентине Павловне, о ее занятости, о неудобствах быта, когда жена с излишним рвением отдается работе. Поговорили о погоде, о больших снегах, вместе выразили желание, чтоб весна была дружной: «Тогда уж можно надеяться на урожай…»

После обеда Ващенков сосредоточенно ковырял в зубах, вид его был покойный и веселый. И вся знакомая мне квартира с висящим над столом желтым абажуром хранила на себе следы покоя и довольства.

Дверь в комнату, где когда-то лежала Аня, распахнута, там теперь стоял письменный стол, перекочевавший отсюда. Корешки книг как-то успокоительно поблескивали при лимонном свете, просачивающемся сквозь абажур. Даже пейзаж – болотце с ельничком и пасмурным небом, – казалось, уже больше не тревожил прадедовской печалью, а занимал свое место в общем уюте.

Побыв ровно столько времени, сколько нужно для приличия, я стал прощаться. Чужие тревоги, чужие беды еще могут вызывать и сочувствие, и интерес, и даже ответную тревогу, а чужое счастье всегда выглядит скучно. Не зря же романисты обрывают свои истории на том месте, когда после неудач и страданий герои обретают покой и благополучие.

Задевая за черные трубы, над голубыми пухлыми крышами плыла луна. Она освещала снежные богатства, затопившие село Загарье.

Хорошо бы утром встать пораньше, взять ружье – да в лес, встряхнуться, выветрить из себя накопившуюся за последнее время муть! Завтра утром не выйдет. Завтра с девяти, как всегда, начнутся уроки. Да еще Тамара Константиновна обещала нагрянуть с визитом. Надо быть готовым. Придется снова сидеть часов до двух, курить, ломать голову, рыться в бумагах…

Завтра не выйдет, но в первый же выходной я вырвусь. Непременно!

6

На следующий день Тамара Константиновна оказалась слишком занятой, не сумела посетить мои уроки. Не собралась она и на третий день и на четвертый. Я догадывался, что тут не обошлось без Степана Артемовича. Он, верно, не хотел поднимать лишнего шуму. Всякий шум мог бы вызвать любопытство, споры, обостренный интерес, а если я стану по-прежнему копаться в одиночку, то привычный ритм школьной работы не будет потревожен. Другое дело, когда я споткнусь, потерплю неудачу, тогда можно и спросить, осудить, запретить. Степан Артемович не любил поступать неосмотрительно и без нужды торопить события.

Во время одной перемены в учительской подошел ко мне Олег Владимирович Свешников и открыто обратился:

– Разрешите поприсутствовать у вас на уроках?

Олег Владимирович, этот краснолицый, грузноватый мужчина, с густыми бровями (он имел привычку подкручивать их, как усы), несмотря на свое грозное обличье, был застенчив и покладист, один из немногих находился в близких отношениях с колючим и задиристым учителем физики. Василий Тихонович, верно, постарался расписать ему мои уроки.

– У меня сейчас свободное время, а я так много слышал о ваших делах… Нельзя ли сейчас… – со своей угрюмоватой и застенчивой улыбкой, выкручивая толстыми пальцами брови, говорил Олег Владимирович.

– Конечно, конечно, в любое время, – поспешно согласился я.

– Пригласите-ка, дружочек, и меня! – весело откликнулся от стола Иван Поликарпович. – Весьма любопытно, что вы там творите.

Оба авторитетные педагоги, оба доброжелательные, искренние люди, никогда не случалось, чтоб они проявляли к кому-нибудь чувство профессиональной зависти. Если и заручаться чьей-то поддержкой, то только их.

Тамара Константиновна, сидевшая в это время на другом конце стола, со скрытым смятением уставилась на нас. Запретить посещение моих уроков она не могла, но интерес к ним ее тревожил. И она, должно быть, решила – лучше пойти вместе со всеми, чем пустить на самотек.

– Андрей Васильевич, – произнесла она, – сейчас и я, кстати, могу поприсутствовать на уроке.

– Очень рад. Идемте вместе.

– И я с вами! – вызвался еще один из молодых учителей.

Только в этом году он появился в нашей школе. Сразу же из пединститута, круглолицый, румяный, с большим ртом и мальчишеской беспорядочной шевелюрой, он всеми силами старался прикрыть свою молодость – курил вонючую трубку для солидности, держался степенно, старался говорить воркующим басом, знакомясь с новыми людьми, нарочито крепко жал руку, веско произносил: «Локотков, Егор Филиппович», – и не мог скрыть самолюбивой обиды, если его называли не Егором Филипповичем, а просто Жорой. Он испытывал трепетное уважение к Степану Артемовичу, с горячим почтением относился к Ивану Поликарповичу за возраст, за внушительную седину, за то, что любого из учителей тот может называть попросту: «дружок мой». И сейчас Жора Локотков вызвался идти ко мне на урок только потому, что подал голос Иван Поликарпович.

После звонка, когда шум перемены улегся в коридорах, стихийно возникшая комиссия направилась к дверям седьмого «А»: Тамара Константиновна со своей медлительной, бережной походкой, Олег Владимирович, выступающий вперевалочку, Иван Поликарпович, как всегда высоко державший свою седую голову, поминутно расправляющий крючковатым пальцем усы, Жора, он же Егор Филиппович Локотков, едва сдерживающий мальчишескую прыть в ногах.

Обсуждение урока началось еще в коридоре, как только дверь класса захлопнулась за нашими спинами.

Олег Владимирович, забежав вперед, склонив на плечо свою крупную, с дремучими бровями голову, с первого же слова выразил опасение:

– Простите, Андрей Васильевич, не выльется ли в конце концов такое коллективное заучивание в сухую зубрежку?

– Да, если пустить на самотек, если не принять мер, непременно выльется. Это самая большая опасность.

– Если не принять мер? А какие меры вы принимаете?

Но в эту минуту мы подошли к дверям учительской, и я не успел ответить Олегу Владимировичу.

Собравшиеся здесь учителя прекратили разговоры, уставились на нас с любопытством. Тамара Константиновна, почувствовав общее внимание, повернулась ко мне, широкая, монументальная, со взглядом, направленным прямо в переносицу.

– Фокусы! – заявила она громко. – Никому не нужные фокусы! Такое у меня впечатление, Андрей Васильевич.

Я развел руками.

– Могу только возразить, что не согласен с вами.

– Разумеется, – презрительно дернула углом сочного рта Тамара Константиновна.

– Минуточку, – перебил ее Иван Поликарпович, – Хочется беспристрастно разобраться… Олег Владимирович тут задал интересный вопрос: какие меры принимаете вы, Андрей Васильевич, чтобы избежать опасности зазубривания? Весьма любопытно, как вы ответите.

Учителя повставали со своих мест, один за другим направились от стола в нашу сторону. Олег Владимирович придвинулся вплотную, на красном широким лице – обостренное внимание. Иван Поликарпович возвышался передо мной, чуть закинув назад седую голову, бережно трогая согнутым костлявым пальцем усы, – невозмутимый, строгий, беспристрастный судья, – ждал ответа.

Я вынул из тетради одну из карточек-вопросников.

– Пока только такие меры.

Иван Поликарпович не спеша взял карточку, не спеша достал из кармана очки, не спеша оседлал свой нос, нахмурясь, стал вчитываться.

– М-да… Я не специалист по русской грамматике, но вопросы в этой карточке мне кажутся не совсем обычными.

– Если они будут обычные, трафаретные, то на них легко будет готовить и трафаретные ответы. Все спасение от зубрежки, что вопросы необычны. Ученики не должны заучивать готовые ответы из учебников, а искать их самостоятельно.

– Любопытно. – Иван Поликарпович вертел в руках карточку. – Ну, а если и такие карточки не окажутся падежным средством?

– Попробую найти что-то другое.

– Что?

– Не знаю.

– А не получится так, что вы примиритесь с зазубриванием?

– Не получится. Я тогда прекращу эти занятия и признаю во всеуслышанье свое поражение.

Учителя плотно обступили нас. Тамара Константиновна протянула руку к карточке.

– Фокусы! И не только ненужные, но и небезопасные. – Она небрежно проглядела карточку и сунула ее стоявшему рядом с ней Акиндину Акиндиновичу.

Тот пугливо взглянул и передал дальше. Карточка пошла по рукам.

– Все-таки мне не совсем ясно, как вы думаете добиться успеха, – задумчиво, даже с ноткой какого-то соболезнования в голосе произнес Иван Поликарпович.

Учителя, тесно окружившие меня, глядели одни с отчужденным любопытством, другие, вроде Акиндина Акиндиновича, с опаской. Но как у тех, так и у других я читал в глазах откровенное недоверие. И это недоверие, и соболезнование в голосе Ивана Поликарповича, и враждебность Тамары Константиновны заставили меня с какой-то болезненной остротой почувствовать значительность минуты. Если сейчас не сумею ответить, не смогу убедить в своей правоте, все от меня отвернутся. Работать среди подозрительной настороженности, искать, не рассчитывая на чье-либо дружеское участие, знать наперед, что и сегодня, и завтра, и послезавтра будешь одиноким. Нет! Это верное поражение, надо устоять сейчас, надо ответить! Искренне, не прикидываясь всемогущим. Только искренность может вызвать доверие.

И, глядя прямо в выцветшие стариковские глаза Ивана Поликарповича, я заговорил:

– Вы ждете от меня точных ответов, Иван Поликарпович? Я больше вас хотел бы их знать. Пока я твердо знаю только одно: те уроки, какие я проводил раньше, меня не устраивают! Хочется, чтоб мои уроки были увлекательными, хочется за те же сорок пять минут давать больше знаний. Мало того, хочется, чтоб мой урок не только давал знания, но и воспитывал учеников. Плохо, если кто-нибудь из класса не запомнит особенности языка «Песни про купца Калашникова», но с этим еще как-нибудь можно мириться. А вот если я не научу элементарной человеческой честности, самостоятельно думать, не привью чувства товарищества, то это уже преступление перед обществом. Я точно знаю, чего хочу. А как это сделать?.. Я ищу! Я надеюсь найти! Я пока в самом начале поисков! Мне многое неясно, наверняка будут ошибки. И все-таки я буду искать!..

Я говорил и видел перед собой только Ивана Поликарповича – дубленые, крупные морщины, чуть тронутые табачной желтизной седые усы, ясные, доверчивые глаза, глядящие поверх очков. Я говорил, а его лицо, казалось, продолжало оставаться бесстрастным; только взгляд с каждым моим словом становился мягче, теплей и в то же время неуловимо тревожней. И я уже чувствовал: он понимает меня, он верит мне чем дальше, тем сильней. Это подхлестывало меня.

– Многие из нас из рук вон плохо используют свои уроки. И почему-то это не слишком тревожит, зато желание искать сразу же вызывает недоверие. Фокусы?.. Ненужные?.. Вредные?.. А не больше ли вреда сидеть сложа руки? Я не семи пядей во лбу, один не открою Америки. Не сегодня, так завтра мне понадобится помощь всех, кто работает со мной бок о бок. И самое страшное, если вы все отвернетесь или постараетесь подставить ножку при первых, наверняка беспомощных, шагах, какие я сейчас пытаюсь сделать.

Я замолчал, рукой вытер выступивший на лбу пот. Учителя, внимательные и молчаливые, стояли вокруг. Олег Владимирович, стиснутый с боков, поднял высоко на лоб свои густые брови, и его обычно спрятанные за бровями глаза были открыты – на удивление наивные, бесхитростно добрые, с уютной домашней рыжеватинкой.

– Безответственные фразы, – первая подала голос Тамара Константиновна, но в тоне, каким были произнесены эти слова, не чувствовалось уверенности.

Все зашевелились, под ногами заскрипели крашеные половицы.

Иван Поликарпович, закинув назад голову, продолжал разглядывать меня. Но вот пошевелился и он, чуточку смущенный, старающийся скрыть смущение за показной стариковской торжественностью.

– Андрей Васильевич, – произнес он размеренно, – я слушал вас и… знаете, завидовал вам. Да, да, завидовал, что вам только тридцать три года, завидовал вашей дерзости. У вас есть чистые помыслы, есть впереди несколько десятилетий и, наконец, эта дерзинка. Вот вам моя рука. – Он протянул свою широкую, костлявую, со вздувшимися суставами руку. – И если что – рад буду вам всегда помочь.

7

Степан Артемович вызвал меня в конце дня.

Его кабинет ничем не изменился: та же карта на стене, усеянная красными кружочками, показывавшими, в каком месте страны живут и работают бывшие ученики нашей школы, те же фотографии молодых и славных ребят в военной форме и в штатских костюмах, так же, как всегда, за массивным столом, спиной к окну восседал маленький, крупноголовый, остроплечий Степан Артемович.

Сбоку от него, сложив на выступающем животе руки, сидела Тамара Константиновна. Она отворачивала от меня лицо, в ее облике уже не было прежней монументальности и подтянутости, она как-то огрузнела сейчас, раздалась вширь, не вздергивала с независимой высокомерностью свой подбородок.

– Присаживайтесь, Андрей Васильевич, – без тени недовольства, буднично пригласил меня Степан Артемович. – Присаживайтесь и рассказывайте, что вы там замышляете?

– Пусть он объяснит, Степан Артемович, почему никого из нас не поставил в известность, – произнесла в сторону Тамара Константиновна.

Степан Артемович не повел и бровью, ждал, когда я начну говорить.

Я уселся на стул и принялся подробно излагать все, что в свое время рассказывал Тамаре Константиновне. Степан Артемович слушал со своим обычным бесстрастным и вежливым выражением.

Он умный человек, кроме того, он не лишен какого-то тщеславия. Он хочет, чтобы школа, возглавляемая им, была передовой, чтоб о ее успехах трубили по всей области. Так в чем же дело? Пусть поможет, пусть поддержит. Мы общими усилиями изменим преподавание, станем примером для всех школ области. Василий Тихонович ошибался, наговаривая на Степана Артемовича. Степану Артемовичу нет расчета быть нашим противником, он должен поддержать нас. Он же не Тамара Константиновна, которой действительно есть основания бояться за свою судьбу. Она, как завуч, не сможет ни помочь, ни подсказать. Но что значит Тамара Константиновна, если Степан Артемович станет на нашу сторону!

Степан Артемович, склонив на плечо голову, внимательно слушал, и его внимание подхлестывало мое красноречие.

– Одно замечание, – вежливо перебил он меня. – Поиски нового, как правило, начинаются тогда, когда не удовлетворяет старое. Без ломки старого появление нового невозможно. Так, если не ошибаюсь, гласит диалектика?

– Да, Степан Артемович, что-то ломать придется, – ответил я, в упор глядя в его холодные, не выражающие ни сочувствия, ни упрека глаза.

– Прекрасно. Тогда вопрос: вы целиком уверены в успехе того дела, за которое взялись с такой энергией?

Ради того, чтобы выгодно показать себя, я должен кратко и твердо ответить сейчас Степану Артемовичу: «Да». Но имею ли я право отвечать так? Авиаконструктор не может полностью быть уверенным в летных качествах своего самолета до тех пор, пока этот самолет не поднимется в воздух, пока его досконально не проверят летчики-испытатели. Микробиолог в самом начале своих опытов никогда не ответит точно, будет ли его вакцина способствовать выздоровлению. Моя работа только начата, я во всем сомневаюсь. Разве могу я ручаться, что впереди не откроются передо мной неожиданные пропасти и неприступные хребты и что не придется длительно искать окольных путей? Все, чем я могу похвастаться, есть скромное, не очень совершенное руководство к действию, но рецепта, гарантирующего полный успех, у меня не существует.

Степан Артемович смотрит на меня спокойно и холодно, ему дела нет до тех сомнений, которые переполняют меня. Он терпеливо ждет прямого и точного ответа. Он понимает, что даже солгать я не имею права. Солгу, скажу бодрое «да» – при первом же затруднении он спросит: «Где же успех? Вы обещали его».

И я ответил уклончиво:

– Много неясного. Мне одному все выяснить не под силу. Давайте выяснять, откройте дверь поискам, будем искать коллективом.

– Значит, вы в каких-то частностях не можете ручаться за правильность поисков? Не так ли?..

– В частностях? Конечно, не могу.

– А нужно ли говорить, что нередко неприметные на первый взгляд частности решают судьбу дела? Вспомним историю… – Степан Артемович когда-то преподавал историю и любил иногда прибегать к историческим сравнениям. – Многие считают, что Наполеон, возможно, выиграл бы решающее сражение под Ватерлоо, если б некий генерал Груши не заблудился со своими отрядами и сумел вовремя подойти с подкреплениями. Вот что значит частность! А вы мне сейчас говорите, что не можете ручаться за частности. Могу ли после этого я доверять вам, могу ли вместе с вами рисковать школой?

– Но если бояться частных ошибок, то остается только топтаться на месте. Тем более что ваш опыт, Степан Артемович, ваш трезвый расчет поможет заранее подсказать сомнительные частности, – не без умысла польстил я.

– Дорогой Андрей Васильевич, мой трезвый расчет подсказывает, что главная наша задача, ради которой государство содержит нас, – это учить детей. А вы мне вместо полезной деятельности предлагаете экспериментировать. Я не исследователь, а директор нормальной школы, эксперименты в моем положении просто опасны, они могут отвлечь, запутать, разрушить дело, которое я налаживал много лет.

Мои надежды сговориться, найти общий язык со Степаном Артемовичем окончательно улетучились. Напротив меня за массивным столом в окружении портретов, пожелтевших документов, обширной карты Советского Союза, прославляющих деятельность школы, сидел человек с железным характером. Он доволен собой, доволен делом своих рук, и его дело признано, а какой-то рядовой, никому не известный учитель пытается поправлять все то, что создано его многолетним трудом. Нет, Степан Артемович ни за что не пойдет на уступки. Я понял это и почувствовал себя свободнее: что ж, война так война!

– Степан Артемович, – заговорил я с вызовом, – вы боитесь экспериментов, вас пугают частности, а почему вас не пугают такие наболевшие вопросы, как, например, недопустимая перегрузка наших учеников занятиями? Вы же знаете, сколько средний ученик отдает времени учебе, вы знаете, что его рабочий день равен десяти – одиннадцати часам!..

– Молодой человек! – властно перебил меня директор. – Я все знаю, нет необходимости открывать мне глаза на недостатки, я немного поосведомленней вас. Перегружен? Да, перегружен! Я это открыто признаю. У нас два выхода: или освободить от перегрузки учеников и не дать им прочных знаний, или дать эти знания и перегрузить. Я придерживаюсь последнего. Я перегружаю учеников и учителей и не терзаюсь совестью. Так надо!

– А я считаю: можно и нужно найти третий выход.

– Вы будете считать по-своему, когда сядете на мое место и не головой какого-нибудь Степана Артемовича или Тамары Константиновны, а своей собственной будете отвечать за успехи школы.

– А до тех пор я обязан вам слепо повиноваться?

– Степан Артемович! – возмущенно и жалобно воскликнула Тамара Константиновна. – Каким тоном он позволяет себе разговаривать с вами!

Степан Артемович не обратил внимания на ее восклицание. Он перегнулся ко мне через стол и жестко отрезал:

– Да, повиноваться! Этого требует элементарная рабочая дисциплина.

– Слепо?

– Зависит от индивидуальности. Не можете иначе, повинуйтесь слепо. Все-таки это менее опасно для дела, чем замешивание утопических заквасок в коллективе.

– Ну, а если я все же буду отстаивать свои взгляды?

– Если так… – Степан Артемович сделал сухонькой рукой широкий жест над столом. – Отстаивайте, но потом пеняйте на себя. Вы же знаете, я шутить не люблю.

– Вот так же меня стращала и Тамара Константиновна.

– О нет, я не стращаю, я предупреждаю.

– Что я могу оказаться за стенами школы. Не так ли?

– Если будете настойчиво мешать, ничего другого мне не останется сделать.

– Я удивлялся Тамаре Константиновне, удивляюсь теперь и вам, Степан Артемович. Вы как-то уж слишком быстро решаетесь на крайние меры, практически не ознакомившись с тем, что я делаю.

– Вы ошибаетесь, Тамара Константиновна ознакомилась сегодня с вашим уроком и подробнейшим образом доложила мне. Почему вы считаете, что я не должен доверять своему завучу?

– Степан Артемович, – я поднялся со стула, – вы влиятельный человек, вы сильней меня, верю – можете сломать, выкинуть из школы, какими-нибудь другими способами призвать к повиновению. Но по мере моих сил я буду сопротивляться. Что мне сказать еще? Прощайте.

– Я вас еще не отпустил. Рано прощаетесь… Слушайте мое последнее слово, Андрей Васильевич. Я надеялся уладить недоразумение. К несчастью, не уладил. Мне придется вынести вопрос на обсуждение коллектива. Пусть сами педагоги беспристрастно обсудят, кто из нас прав и кто виноват. И чтоб вы или кто другой не посчитали, что я бесконтрольно пользуюсь своей властью, силой авторитета заставляю учителей склоняться на свою сторону, на педсовете при обсуждении вашего вопроса будет присутствовать представитель роно. Я попрошу, чтобы пришла сама Коковина. В ее ведении не одна наша, а все школы района, думаю, что можно рассчитывать на ее полную беспристрастность. Теперь все. Можете идти.

Я вышел из кабинета, провожаемый уничтожающим взглядом Тамары Константиновны.

За все время моей работы в школе я не припомню, чтобы кто-либо осмеливался противиться Степану Артемовичу. А тут вопрос стал: кто – кого. Конечно же, скорей всего он меня. Ну, мы так просто руки не опустим. Но кто мы? Я да Василий Тихонович. Нельзя же всерьез рассчитывать на Ивана Поликарповича, на Олега Владимировича или на этого Жору Локоткова. Они знают мою работу только по одному сегодняшнему уроку, каждый из них привык прислушиваться к мнению Степана Артемовича. На педсовете будет присутствовать заведующая роно Коковина. Может, она встанет на мою сторону? Ой, нет, мне уже известно, что это за человек. Она будет на стороне того, чей голос громче. А мой голос – мышиный писк по сравнению с авторитетным голосом Степана Артемовича. Положение не из завидных.

Впрочем, поживем – увидим! Будем ждать педсовета.

8

К черту все! Я устал от недосыпаний, отравил себя папиросами, устал от постоянного напряжения: получится или нет, удастся урок или не удастся? А впереди еще стычки со Степаном Артемовичем, обсуждение на педсовете. Устал! Надо встряхнуться.

Утром в воскресенье я снял со стены пыльное ружье.

Ружье у меня было самое обыкновенное – берданка шестнадцатого калибра, купленная в магазине сельпо четыре года назад. Моей гордостью были лыжи. Не узкие, не тонкие, не легкие на ходу, не из тех, что всей своей стремительной формой приспособлены для игривого бега по накатанной лыжне, лыжи ради развлечения, ради приятного отдыха. Мои лыжи были широки, тяжелы, неуклюжи на вид, у них непривлекательно рабочий вид, на них не помчишься птицей, наслаждаясь визгом плотного снега. Зато мои лыжи хорошо держат на самом хрупком насте, ими легко пробивать путь в наметанных сугробах, они не запутываются в кустах, а давят их, вминая в снег, наконец, на них очень легко взбираться на горы, так как в конце каждой лыжи врезана шкурка. Она снята с ноги лося повыше косматых бабок, где щетинистая крепкая шерсть стекает в одну сторону. Лыжи эти я купил у старика Фаддея Рюхина из деревни Петрово Осичье. Когда-то Фаддей был одним из лучших медвежатников в округе, теперь дряхл, чинит в колхозе сани, бондарничает, но при нужде может сделать и лыжи, такие вот топорные, не особо легкие на ходу, лыжи настоящего лесовика.

Сколько они мне доставили наслаждения! Сколько измял я ими снежной нетронутой целины, сколько рубашек и свитеров промочил я на них своим потом, сколько раз я сминая кусты, слетал по крутому склону на дно дремучего, отгороженного от всего мира сугробами оврага! Случалось головой, плечами, всем телом зарываться в мягкий и жгучий снег, а потом, проваливаясь по пояс, искать убежавшие в сторону лыжи.

Лес, засыпанный снегом, красив, но чем-то и страшен. Ветер обычно бьет только опушку, только с крайних деревьев он сметает снег. Они стоят перед полями темные, голые, начисто обмытые метелями. В глубину же леса ветер не проникает, и там день за днем, ночь за ночью нарастает снег. Только часть его достигает земли, добрая половина остается висеть в воздухе на ветвях. Ели больше других деревьев заметены: многие так укутаны в снежные шубы, что только кончики ветвей, словно черные пальцы, кое-где прорывают тяжелое пушистое покрывало. Ели спокойно выносят снежную тяжесть. Для березок же, особенно молодых, гибких, у которых нет матерой закваски, снег – наказание. Они летом тянутся к солнцу, стараются пробиваться вверх из еловой сумрачной тени – и пробиваются. Но вот приходит зима, пушинка за пушинкой, невесомый кристаллик за кристалликом падает на них снег, застревает в ветвях, растет груз, гнется под ним березка ниже и ниже в упругую дугу, пока не упрется макушкой в ноги какой-нибудь беспечно стоящей ели, тепло укутанной тем же снегом.

Возьмешь такую березку за вершину, тряхнешь ее, как кошку за хвост, – рухнет беззвучно снег, обдаст слепящей пылью, вырвет из рук свою вершину березка, со вздохом распрямится, но не совсем. Так и останется она наполовину сгорбленная. Раз уже поддалась, раз уже оказалась согнутой – жить ей и дальше смиренной калекой всю жизнь. В следующую зиму еще больше согнет ее снег, еще ниже придавит к земле – не тянуться вверх, не воевать за солнце.

Красив лес в снегу! Жалкий кустик, в своем обычном виде похожий на растрепанный веник, напоминает теперь с силой вырвавшийся из-под запорошенной земли взрыв, казалось бы с незапамятных времен и навечно застывший в своем отчаянном взлете. Куча полусгнившего хвороста, загромоздившая крошечную полянку, похожа на перепутанное кружево, сплетенное рукою великана. Пень выглядывает из-под тучной чалмы. Еловые лапы – если приглядеться, каждая имеет свою физиономию – прямо в глаза строят немые снежные рожи. Все необычно, с роскошью до безрассудства, с излишеством через край, со щедростью до исступления. Где-то высоко вверху шумит ветер, а здесь, в лесу, не дрогнет ни одна веточка, не шелохнутся в своих объемистых снеговых рукавицах еловые лапы. Ни движения, ни звука, все кругом нетронуто, все мертво – исчезла жизнь, вместо нее холодная декорация.

И минутами тебе, живому, способному двигаться, глядеть, чувствовать красоту, ощущать холод осыпавшегося за воротник снега, становится не по себе. Невольно охватывает пронзительное чувство одиночества. Порой наваливаются щекочущие сомнения: а не перевернулось ли время, не попал ли ты из двадцатого шумного века куда-то в неразгаданно далекий век, где еще не появилось ни единого живого существа, тело которого заполнено горячей кровью, где стоят только не умеющие ни думать, ни чувствовать окаменелые деревья, родичи мертвых скал? Где города с людскими толпами, бешеными потоками автомашин? Где села с чадным запахом дыма из труб? Где книги с высокими мыслями, газеты, кинематографы, самолеты? Где взвинчивающие нервы разговоры об атомных и водородных бомбах? Где школа, распри со Степаном Артемовичем, неразгаданные проблемы, вечера за письменным столом в клубах табачного дыма? Нет этого, не верится в их существование. Все, что осталось за спиной, несовместимо с этой устрашающе красивой первобытностью.

Красив лес в снегу!..

Я не убил ни одного зайца, только раз потревожил тетерева. Перед самыми моими лыжами раздался взрыв, лицо обдало колючей снежной пылью, и сквозь снежную чащу с шумом крупного артиллерийского снаряда полетела тяжелая птица. А ружье у меня было перекинуто за спину, его нужно снимать через голову. Я даже не попытался этого сделать.

9

Презирая санные дороги, торные тропинки и укатанные лыжни, я уже в сумерках выбрался на задворки МТС. В стороне маячили темные цистерны с горючим, впереди горели редкие огоньки мастерских.

Я попал в самое глухое место усадьбы, не посещаемое ни трактористами, ни жителями маленького эмтээсовского поселка.

Более двадцати пяти лет тому назад была организована эта МТС. За четверть века через нее прошло немало машин: тракторов, комбайнов, сортировок, косилок. Машины старели, на смену им приходили новые, тоже старели, израбатывались, списывались, отвозились подальше от парка, в этот угол. Отсюда, наверное, не раз увозили металлолом – ржавые массивные колеса, рамы, износившиеся моторы, погнутую, искалеченную арматуру. Но немало осталось здесь еще рухляди. На полусгнивших остовах комбайнов лежал толстым слоем снег, из сугробов то тут, то там высовывались лопасти хедеров, на железных ржавых сиденьях косилок, как в лесу на пнях, покоились нетронутые снежные шапки. Здесь остатки битвы, продолжавшейся двадцать пять лет на полях ближайших колхозов, здесь погост железных тружеников, почтенная и бесславная свалка.

Спотыкаясь, проваливаясь, царапая лыжи, я прошел мимо всего этого, пронося чувство некоторой подавленности, какое испытываешь обычно на любом кладбище.

Из дверей приземистой, похожей на рабочий барак мастерской вылетал на измятый снег ослепительно голубой, нервный свет сварки. В этом слепящем, то вспыхивающем, то гаснущем свете в распахнутых дверях стоял, расставив ноги, долговязый человек. Я узнал его.

– Василий Тихонович! – окрикнул я его. – Ты чего здесь?

Он оглянулся, шагнул ко мне. При вспышках сварки резкие тени плясали на его сухом горбоносом лице, пытались сорваться и не могли, – казалось, какая-то птица машет крыльями перед его глазами.

– Это ты?.. С охоты? Кого убил?

– Время убил, – ответил я обычной шуточкой всех незадачливых охотников.

– Время… Я тоже вот убиваю время. Безделку делаю. Ребята, кончайте без меня. Они мне деталь варят…

– Что за безделка? Какая деталь?

– Да вот ударила дурь в голову, приспособление для дверей сделать. Мальчишество!.. С фотоэлементом. Чтобы подошел к двери, а она перед тобой сама распахивалась. Сейчас стою и думаю: «Зачем мне все это?» – И неожиданно он приказал: – Сними-ка лыжи, сходим в одно место.

– Куда? Я, брат, с ног валюсь.