Текст книги "Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем"

Автор книги: Владимир Тендряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 40 страниц)

– Ничего, – ответил я. – Все по-старому, как шло, так и идет.

Стремянник внимательно ко мне пригляделся, но расспрашивать не стал.

Я долго лежал, закинув руки за голову, глядел в потолок. Стремянник потушил свет.

– Должно быть, – произнес я в темноте, – мне каждую ночь будет сниться мальчонка-татарчонок. Не помнишь его, на наш курс поступал, худенький, стриженый, апельсинового цвета ботинки носил?

15

Поступая в институт, я, по сути дела, не отличался от тех, кто вообще не занимается живописью. Меня стали учить. Я мог стать художником, но художником в лучшем случае посредственным. В лучшем случае… Из простого, нормального человека, которого волнуют полотна Левитана, у которого перехватывает дыхание при виде мраморной руки микеланджеловского Моисея, я готовился превратиться в подозрительного «умельца». Как это ни странно звучит, но я учился, чтобы стать бездарностью.

Кажется, не может быть другого решения: брось институт, ищи новый путь. Но это просто лишь в рассуждениях.

Я в глубине души все еще продолжал надеяться, что вдруг да произойдет переворот, перепрыгну всех Парачуков, Гавриловских, Гулюшкиных. Разумом я не верил в чудеса и все-таки ждал их.

Мало того, временами я начинал кривить совестью, ударялся в рассуждения. Я учусь в институте кинематографии, меня готовят не мастером станковой живописи, которому придется воевать за место в Третьяковской галерее на будущих выставках. Художник кино – это костюмы, это декорации, это своего рода прикладное искусство. Даже поговаривают в шутку, что одно из основных достоинств кинохудожника – умение быть хорошим хозяйственником, вовремя доставать фанеру, доски и прочие принадлежности для своих декораций.

Однако такие размышления находили на меня лишь временами. Я очень быстро трезвел. Нечего сказать, художник, не умеющий создать хорошего эскиза, слепо работающий по подсказке, неспособный к творчеству! Кому ты нужен такой? Твой друг режиссер Юрий Стремянник наверняка первым бы отказался от твоих услуг.

Я колебался, искал себе оправдания и продолжал, как все студенты, посещать занятия, по-прежнему торчал у мольберта положенные часы.

И мои колебания сделали свое дело. Мое упрямство ослабело, от прежней настойчивости не осталось и следа. Я перестал заполнять свои блокноты рисунками, по воскресеньям уже не ставил перед собой натюрмортов из консервных банок и луковиц, в свободные минуты переставал думать о живописи: во-первых, эти бесконечные сопоставления тональности, рефлексов, цветов мне опротивели; во-вторых, мне просто некогда было о них думать – голову распирали другие мысли.

Я, обогнавший было Гавриловского и Парачука, снова оказался в самом хвосте своего курса. Преподаватели недвусмысленно мне намекали, что после зимней сессии будет просматриваться список учащихся, возможен отсев.

Я все это выслушивал равнодушно, не испытывая ни малейшей тревоги.

Шел день за днем, кончалась одна неделя, начиналась другая.

И вот наконец случилось неизбежное.

Я стоял за мольбертом и вяло тыкал кисть в холст, пытаясь выписать лошадиную челюсть старика с жилистой шеей. Могучая челюсть получалась у меня ватной, округлой. Кто-то стал у меня за спиной, я не повернул головы, не обратил на него внимания.

– Гляди ты, как все измял. Не лицо, а кисель получился. А вот в этом месте размылил.

Я нехотя взглянул через плечо. Позади меня стоял Гулюшкин, мальчик лет девятнадцати, белобрысый, словно его долго вымачивали в щелоке, с нежным до голубизны бледным лицом, с большими серыми ушами, которые обычно вспыхивали, когда он начинал волноваться. Он мне подсказывает, он меня упрекает, – он, который выводит на своих холстах какую-то зеленую муть!.. Да в нем ли дело? Сколько мне еще придется выслушивать от других таких вот правильных, наперед мне известных и совсем ненужных советов! Сегодня, завтра, послезавтра – без конца. А к чему?..

Верно, я странным взглядом поглядел на Гулюшкина, у него медленно налились кровью серые уши, вымоченные ресницы на голубых, как у недавно прозревшего котенка, глазах растерянно захлопали.

Я спокойно положил грязные кисти в этюдник, осторожно отодвинул плечом озадаченного Гулюшкина и вышел не торопясь из аудитории.

Прежде чем разыскать декана, я спустился вниз, отмыл от краски руки. Мыл их долго, задумчиво, словно тщательно уничтожал следы ненавистной работы, следы своего печального заблуждения.

Ни в деканате, ни в канцелярии не уговаривали меня. Мой уход был оформлен буднично: написали справки, пришлепнули печати, заставили расписаться в каких-то книгах за полученные документы.

Жаль, не простился с ребятами, с кем бок о бок работал больше двух месяцев. Я просто забрал свой этюдник и вышел. Для того чтоб проститься, пришлось бы объяснять – почему, что за причины.

Уже несколько раз выпадал снег и таял, оголяя мокрый асфальт. В этот день он лег, кажется, намертво.

Сложный город, нагромождение этажей, крыш, глухих кирпичных стен, стал неожиданно ясен и прост: белые крыши, черные стены, белая площадь и мостовые и черные фигурки людей на них. Черное и белое, белое и черное – никакой путаницы в цветах. Небо тоже под цвет снега белесое.

Простота города покойна и празднична, она очень нравится мне. Я не углубляюсь и не хочу углубляться в оттенки – хватит с меня и тех обычных цветов, которые видит любой прохожий. Я перестал быть художником, я стал таким, как все.

Площадь Курского вокзала. С нее я окидываю прощальным взглядом город, на который недавно глядел как на величественный мир моего будущего. Прощай, быть может, я еще встречусь с тобой другим человеком, с иными надеждами, с новыми планами. Билет уже в кармане, пора присоединяться к извечному, суетливому, жаждущему движения, ненавидящему неподвижность вокзальному племени.

Сейчас, наверное, еще вспоминают меня в институте. Бросая из-за мольбертов взгляды на неподвижного старика с жилистой шеей, обсуждают мой неожиданный и непонятный для всех уход. Но пройдет день, другой – и забудут. Был-де такой парень, ходил в штанах, обшитых кожей… Скорей вспомнят мои штаны, чем меня. Неглубокую же борозду оставил я в памяти своих товарищей!

Провожал меня один Юрий Стремянник Он не пошел на лекции. Не в пример другим, ему понятна моя беда. Сейчас, пританцовывая на снегу своими стоптанными офицерскими сапожками, старается утешить, говорит с нарочитой бодростью:

– Не вешать нос, Андрюшка. Я, брат, в тебя верю. Найдешь свое место. Это слабодушных белый свет пугает, вцепятся во что-нибудь одно, хоть с души прет, а сидят клещом всю жизнь. Ты оторвал себя, а ведь и на эта нужна смелость.

Он-то верил, но у меня самого в эту минуту веры не было. Куда мне теперь идти? Что ждет меня впереди? Билет взял до ближайшей к Густому Бору станции…

– Идем. Скоро начнется посадка, – сказал я, поднимая свой чемодан.

Около вагонов, как и нужно было ожидать, толкучка. У нас обоих были крепкие плечи и фронтовые понятия о порядочности: отстаивай свое право силой.

Перебрасывая чемодан через головы людей, скучившихся у дверей вагона, мы в числе первых ворвались в вагон и заняли багажную полку, под самым потолком – лежачее место всех бесплацкартных.

Обнялись, расцеловались, потом долго стояли у окна: я в вагоне, приплясывающий Юрий на платформе, присыпанной снегом.

Поезд тронулся. Юрий Стремянник в шинели, в шапке-ушанке, махая перчаткой, с застывшей несмелой улыбкой на красном от мороза лице шагов десять пробежал рядом, отстал и исчез. Счастливец, который будет по-прежнему пробивать дорогу к своему завидному будущему!

17

На багажной полке я отоспался за те ночи, от которых я отрывал часы для подвигов во славу изобразительного искусства.

Я спустился со своего трехъярусного Олимпа в гущу мешков, чемоданов и уставших людей. Паренек деревенского вида, в вылинявшей телогрейке охотно согласился занять освободившуюся после меня полку.

Я уселся напротив сухонького интеллигентного человека в высокой шапке и в пальто нараспашку. Выражение его худощавого лица не вызывало желания завести беседу. Но долог путь. Общение начинается с незначащих вопросов: «Что за станция? Сколько минут стоит? Жарковато в вагоне… Вам бы лучше снять пальто…» И в конце концов неизбежное: «Куда едете?»

И когда мой попутчик узнал, что я еду из Москвы, из института домой, он немного расшевелился, склонив на плечо голову, глядя запавшими, холодноватыми глазами, спросил с придирчивой строгостью:

– Как так из института? В самый разгар учебного года? Или дома несчастье?

– Нет, бросил институт.

– Бросили? Почему?

– Долгая история. Да и не очень любопытная.

– А все же, если не секрет…

Потому ли, что передо мной оказался случайный человек, с которым не придется больше встречаться, потому ли, что безделье в набитом вагоне вызывает к откровенности, а скорей всего мне просто нужно было излить душу – я рассказал этому чистенькому, чопорному человеку все.

Стучал, скрипел, стонал старый вагон. Сверху, из-под потолка доносился чей-то невпроворот густой храп. Вокруг нас тесно сидели люди, сонно клевали носами. Два пожилых колхозника рассуждали на вечную тему: как жить? Война съела людей в деревне, бабы не справляются, урожаи низкие, хочешь не хочешь, а приходится подаваться из родного дома на сторону. Молодая женщина кормила грудью ребенка, внимательно слушала их неторопливую беседу.

А я рассказывал и пытливо вглядывался в бесстрастное лицо моего собеседника, все время ждал, что он оборвет меня, скажет что-нибудь такое: «Дурак ты, братец, от добра добра не ищут. Мудришь, гордость заела, посредственным художником не желаешь быть, на великое метишь».

Кто знает, скажи он так в эту минуту, я бы, может, слез на первой же станции, на оставшиеся деньги купил билет в Москву, поехал бы обратно в институт каяться в своей глупости. Но мой собеседник лишь сочувственно покачал головой:

– Что ж, причина уважительная. Сколько вам лет, молодой человек?

– Двадцать два летом будет.

– Есть время, чтобы найти себя. Возможно, это не последняя ваша неудача. Быть может, вы переживете еще одно такое искушение. Если же их будет больше – берегитесь! Есть опасность стать просто неудачником. Что вы теперь думаете делать?

– Если б я знал!

– Вы, кажется, сказали, что работали в школе?

– Да, работал физруком.

– А я – директор школы. Поступайте ко мне в школу, у нас как раз нет сейчас физрука. За зиму вы присмотритесь к школе, я присмотрюсь к вам, а через год дам ответ, получится или не получится из вас настоящий педагог. Если да, то вы устроитесь в пединститут, а после его окончания вернетесь к нам. Кстати сказать, наша школа не из плохих, смею вас уверить в этом.

– Спасибо. Но так сразу не могу сказать…

– Подумайте. Только через три часа мы расстанемся и вряд ли еще встретимся.

– Если можно, я запишу ваш адрес.

– Пожалуйста. Загарьевский район, средняя школа. Хрустову Степану Артемовичу или же просто директору.

Через три часа мы расстались на вокзале. В блокноте, который был наполовину заполнен набросками голов и фигур в разных ракурсах, разных поворотах, был записан адрес этого случайного знакомого. Об этом адресе я скоро забыл, никогда им не воспользовался.

Не думал я тогда, что жизнь еще столкнет меня с этим человеком.

В городе у меня была пересадка. Мой поезд уходил вечером. Сдав в камеру хранения вещи, я пошел бродить.

Не встреча ли с добрым директором заставила меня остановиться перед вывеской у подъезда, выпиравшего на мостовую: «Областной педагогический институт»…

Я стоял долго, вызывая косые взгляды прохожих. Я думал…

Прав этот директор. Впрочем, тут нетрудно быть правым. Еду в Густой Бор. А зачем? Что меня там ждет? Снова работать преподавателем физкультуры? Ни в чужой школе, ни в своей не хочу. Сесть в учреждение, в какой-нибудь маслопром или райпотребсоюз? Нет, нет и нет! Это не будущее, это отказ от него. Все равно придется вернуться сюда, в этот город. А здесь имеются всего три института: лесотехнический, сельскохозяйственный и вот этот – педагогический. В свое время ты отверг все три. Теперь подумай… Почему бы и на самом деле не попытаться стать коллегой этого директора?.. Никогда не испытывал желания работать педагогом? А к чему испытывал призвание? Художник уже не получился. А еще что?.. Пусто. А трудиться все равно надо, все равно придется искать место в жизни. Сделай попытку. Вот дверь, войди в нее…

И я вошел.

У меня были документы студента московского института. Я был фронтовиком, которым делались тогда всяческие снисхождения при приеме. Да и институты, особенно периферийные, в те годы не были перегружены.

Два часа спустя из дверей под черной вывеской я вышел снова студентом – на этот раз педагогического института.

Часть вторая

1

Наивное детское будущее, расцвеченное всеми цветами всех материков, овеянное жарой неведомых пустынь, холодом арктических льдов, взбудораженное таинственной жизнью капитана Немо и подвигами Чапаева! Надежды детства, мечты детства, помыслы его, подсказанные и суровыми словами «Интернационала», и бесхитростными рассказами отцов! Бескрайное, радужное, туманное море – ветер будничной жизни развеял тебя и обнажил настоящее будущее. Оно теперь совсем рядом, оно отчетливо видно, оно рассчитано, взвешено, учтено, как расписание институтских лекций на завтрашний день.

Я теперь без ошибок знаю, что у меня впереди: село или маленький городок, похожий на Густой Бор, тропинка, в течение многих лет пробитая от крыльца дома к школе, черная доска с куском мела и мокрой тряпкой, детские глаза, обращенные в мою сторону, рассуждения о деепричастных оборотах и сатирической стороне образа Премудрого пескаря. Дома по вечерам уютный свет настольной лампы, стопки ученических тетрадей на столе, ряды книг за спиной на шатких полочках, прилаженных к стене своими руками… Сельский учитель!

Не всем же иметь необыкновенную судьбу, какой щедро награждаются герои романов. Буду жить, буду трудиться, буду приносить скромную пользу людям. Нет причин быть недовольным. Стоит ли печалиться из-за того, что после смерти на тебя не наденут венца славы, что поэты не воспоют твое имя? Вступай в свое будущее и живи достойно, ты – единица из сотен миллионов, человек своей страны, своего народа!

Я вошел в институт с копной густых волос и с растерянностью в душе. Вышел из него, когда волосы чуть поредели, у глаз и на лбу легли первые морщины, плечи стали шире, походка грузнее и тверже, а вместо растерянности – покойная до равнодушия уверенность: все пойдет как нужно.

За эти пять лет я оброс товарищами: и очень близкими, без всяких оговорок, и просто близкими, потому что приходилось вместе жить, койка в койку, вместе учиться. Никогда не приходили сомнения, хуже я или не хуже других. Я твердо знал: я такой, как все, быть может, даже лучше многих.

После того как я открыл дверь подъезда, выпирающего на мостовую, я не сделал ни одного рисунка, если не считать тех случаев, когда приходилось помогать в оформлении факультетской стенгазеты.

Как-то во время летних каникул дома, в Густом Бору, изнывая от скуки, удрученный дождливой погодой, я вышел на козий выпас и увидел мокрую, в рыжих кочках землю, сиротливо торчащие, как в те давние времена, колья поваленной изгороди, извечно серое небо – картину, полную бесконечно родной, не моей, даже не отцовской, а какой-то далекой дедовской печали, переданной в крови от моих забытых крестьянских предков.

Тогда что-то больно и нежно повернулось у меня под сердцем – так, верно, в первый раз ощущает своего ребенка будущая мать. Я бегом бросился к дому, я лихорадочно искал в кладовке свой этюдник, я вернулся с ним на козий выпас, открыл… И увидел, что кисти мои в засохшей коросте от красок, которыми я в тот памятный день покрывал челюсть старика натурщика. Кисти засохли, а палитра покороблена… И у меня опустились руки…

Иногда, лежа где-нибудь на берегу реки под стогом, пахнущим до легкого головокружения нежными луговыми цветами, пронзительно острыми, окутанными тончайшим дурманом тления, болотными травами, я глядел, как сорвавшийся с края грозовой тучи ветер падает на реку и та свинцово темнеет от негодования. Я глядел на ту гневающуюся реку, отчаянно, в панике рвущиеся со своих мест растрепанные березки, и меня охватывала тоска, оттого что кисти мои засохли, палитра покороблена.

В нашем областном городке был неплохой художественный музей. И я часто, стоя перед каким-нибудь неизвестным столице этюдом Остроухова или Рылова, разглядывал тысячу раз виденное, тысячу раз пережитое – ту же реку, лежащую под ударами холодного ветра, злой закат, пролезающий сквозь путаницу еловых лап… Я глядел и едва сдерживал стон от нежности к тем, кто оставил мне эти вещи, от отчаянной зависти к ним, от покорной безнадежности. Что ж поделаешь, когда кисти мои засохли…

За пять институтских лет мелких событий случилось великое множество, крупных – только два. Первое – женился, второе – окончил институт.

2

Примерно на четвертом курсе я начал остро испытывать одиночество. Да, именно одиночество неодинокого человека, который окружен кучей друзей, свободно плавал в разливанном море различных знакомств. Я часто вспоминал ту девушку – в московском метро. Где бы я ни был – на улице, на праздничных вечерах, когда к нам в институт приходили гости, на практике в школах, – я всюду искал ее, вернее – похожую на нее.

Много было в нашем институте девушек, были и красивые. И все же ни одна из них не вызывала во мне того ощущения, которое я испытал в тот памятный вечер в метро, на перегоне между «Охотным рядом» и «Красносельской». Не было той близости, идущей, казалось бы, откуда-то из второй жизни, той непонятной родственности с первого взгляда.

Эх, если бы я ее встретил! На этот раз не отпустил бы так просто. Я пошел бы следом за нею, днями и ночами сторожил бы у дверей ее дома, пренебрег бы обычными человеческими приличиями, пока не столкнулся бы с ней лицом к лицу. Нет, не бросился бы перед ней на колени, не стал бы вымаливать у нее счастья, я бы требовал его, я бы приказывал, я бы нашел слово любви к ней! А если бы не помогло и слово, то помогло бы время. Я бы ждал, не обращая ни на что внимания, откинув всяческие предрассудки. И я бы дождался…

Это были пустые мечты. Мечты изо дня в день, из месяца в месяц. Я начал уставать от них, начал сдаваться. Я готов был пойти на меньшее счастье: встретить не совсем такую, а чуточку похожую… Только чуточку, даже этого с меня хватит.

Вечерами я часто бродил один по городу. Навстречу мне шли пары. Пары, тесно прижавшись, сидели на скамейках и не глядели на меня, но я чувствовал – ожидали, когда же этот гуляка промарширует мимо них своим ленивым шагом. Мне казалось, что я всем лишний. Бесчисленные светящиеся окна напоминали мне: там, возле каждого окна живет обыкновенное семейное счастье. Нет сил ждать его, надо идти ему навстречу, искать его, добиваться!

Перед сессиями после лекций мы часто занимались в аудиториях, так как в общежитии было тесно и всегда шумно. Как-то раз я сидел один в пустой обширной аудитории. Кажется, штудировал политэкономию, подгонял запущенные конспекты.

Дверь открылась, вошла Тоня Рубцова, девушка из нашей группы, с безмятежно-круглым лицом, с зеленоватым кошачьим отливом глаз, от горячих щек до упругих икр налитая тем завидным здоровьем, которым может похвастаться только искони деревенская девка, воспитанная на ржаном хлебе и сельском воздухе.

Вошла Тоня Рубцова, знакомая мне, как стена в комнате общежития напротив моей койки, на которую я гляжу каждый божий день.

– Андрюша, – сказала она своим решительным, с небольшой хрипотцой голосом, – не сможешь ли ты убраться отсюда? Нам тут насчет новогоднего праздника надо поговорить с представителем Лесотехнического института.

Я хотел возразить, но не успел: дверь снова открылась, и на пороге выросла новая девушка.

Нет, она совсем не походила на ту!

Копна черных в мелких кольцах волос, свежие, капризным сердечком губы, белое лицо, глаза… Глаза были ярко-голубые, широко распахнутые, с наивным удивлением глядящие на все: на меня, на мои разбросанные по столу конспекты, на чернильницу в ржавой накипи чернил, на Тоню Рубцову. Совсем мне незнакомая, ни разу мной не виденная ни в стенах нашего института, ни вне его стен.

Я сразу же прикусил язык, послушно вышел, потоптался у двери, осторожно открыл, влез бочком, пробормотал смущенно:

– Конспекты оставил…

И пока собирал разбросанные конспекты, все время чувствовал на себе взгляд широко раскрытых, удивленных глаз.

Я долго слонялся возле раздевалки, ждал, когда появится она. Прождал десять минут, двадцать, полчаса… И увидел спокойно идущую Тоню Рубцову, одну, без спутницы. Я решительно встал у нее на дороге.

– Где она?

– Кто? – недоуменно вскинула свои светлые глаза Тоня.

– Это ты мне скажешь: кто она, где она, откуда она?

– Ах, вот что – заело… Как наши ребята клюют на голубые глазки! Ты уже второй меня спрашиваешь. А вот не скажу, ничего не скажу! На своих девчат смотрите.

– Тонюшка, дорогая, не отпущу, клещом вопьюсь, каждый день с утра до ночи по пятам ходить буду, пока не скажешь.

– Ходи, я не против.

– Ныть буду, проклинать буду…

– Вытерплю.

– Не бери грех на душу, не буди дьявола, готов задушить с отчаяния.

– Попробуй.

– Одно слово – где она? Ведь все равно встречу.

– Не встретишь, ушла.

– Как ушла? Через служебный вход? А пальто? На улице же зима.

Тоня рассмеялась, соболезнующе покачала головой.

– Вот как бывает. Никогда бы не поверила… Умные ребята теряют голову. В пальто же она была, в пальто! Глазки небось заметил, а пальто – нет. Натянула на голову свой беретик, и – нет ее. Через служебный вход… Беги, ищи по всему городу.

Махнув юбкой, Тоня повернулась и ушла, с неприступной независимостью вскинув вверх голову.

Вечером в общежитии я лежал на своей койке, глядел в потолок и думал.

Я видел ее всего каких-нибудь две минуты. Кроме глаз, широко раскрытых, чистых, голубых, глядящих на все с удивлением, ничего не помню. Нет, помню еще губы – яркие, пухлые, капризные. И все-таки она меня задела за душу. Все-таки я ее ждал, думал о ней, до сих пор думаю.

А она исчезла. Мелькнула – и нет. Никогда больше не встречу, никогда не познакомлюсь, как с той, что вышла на «Красносельской». Может, пройдет месяц, год, и я опять буду вспоминать эту, буду казниться. Лежишь, таращишь глаза на потолок. Встань с койки, действуй!

Она студентка Лесотехнического института, она приходила к нам договариваться о совместном праздновании новогоднего вечера. В городе один Лесотехнический институт, не сто, а одна девушка приходила к нам – не прямая ли нить в руки?

Среди друзей в студенческом общежитии у всякого был особый друг – друг-избранник. Таким для меня был Павел Столбцов. Год из году койки наши стояли бок о бок, наши деньги лежали в одном кармане, у нас были общими и учебники и конспекты, были общими большие и маленькие тайны.

Павел Столбцов был рослый парень, с красиво твердым лицом, с густой беспорядочной шапкой русых кудрей. Во всем и всегда он был удачливее меня: готовились вместе к экзаменам – отметки он получал лучшие, тренировались к спортивным состязаниям – он выше меня прыгал, вместе подписывались на заем – его облигация выигрывала, моя нет. Он считал себя более опытным в сердечных делах, и я признавал это. Я все рассказал Павлу, и он согласился:

– Под лежачий камень вода не течет… – И тут же сообщил, что в Лесотехническом институте был не раз, многих там знает, разумеется, поможет отыскать таинственную студентку с голубыми глазами.

3

Лесотехнический институт – одно из самых старых учебных заведений в нашей области. До революции в большом двухэтажном здании размещалась просто школа специалистов по лесу. Теперь над двумя этажами надстроены еще два новых; здесь множество аудиторий, узкие коридоры и более трех тысяч студентов.

Они стоят около дверей, идут нам навстречу, обгоняют нас – ребята и девушки, девушки… Даже если я столкнусь со своей незнакомкой, не уверен, что сразу ее признаю.

Я гляжу на Павла – он единственная моя надежда, мой спаситель. Но спаситель, прислонившись плечом к стене, спокойно произносит:

– Ну, ищи, чего топчешься?

Легко сказать – ищи! Я иду по коридору, заглядываю в распахнутые двери аудиторий – в каждой из них полно девушек. Дверь за дверью, дверь за дверью, а это только первый этаж. Я прошел его, поднялся на второй. Снова дверь за дверью. Двери закрытые, двери настежь распахнутые, двери просто с номерами «20», «21», двери с надписями: «Директор», «Канцелярия»… Стоп! «Комитет комсомола». И я в отчаянии толкаю эту дверь. За ней тоже народ: два паренька и девушка за столом.

Девушка поднимает на меня (нет, не голубые!) обычные с хитринкой глаза.

– Вам что?..

И в самом деле, что мне нужно? Нужна девушка без имени, без отчества, имеющая только внешние признаки: голубые глаза и губы сердечком. Как изложить просьбу?

– У вас какое-то дело?

Я храбро надвигаюсь на стол, говорю голосом неестественно твердым.

– Я из пединститута. К нам вчера приходила от вас… представитель по вопросу… по вопросу проведения новогоднего вечера.

– Пожалуйста, я вам могу все объяснить. Дело в том, что мы решили проводить Новый год только в стенах своего института. Если ваши студенты…

– Нет, мне просто нужно встретить…

– Кого?

– Того товарища…

– Какого товарища? Для чего встретить?

– Кто приходил к нам в институт. Она обещала… Обещала достать работы по педагогике одного забытого педагога. Они очень нужны нам.

– По педагогике? Какое это имеет отношение к нам? Такие работы скорее у вас надо искать.

Я делаю еще один отчаянный нырок:

– У нее же дядя известный педагог.

– Не понимаю. У кого это «у нее»?

– У того товарища, что приходил. Беда в том, что я забыл ее фамилию…

– Странно… А кто от нас ходил по вопросу новогоднего вечера в пединститут? – оборачивается девушка к своим товарищам.

Оба парня невозмутимо секунду-другую думают, и наконец один из них возвещает равнодушно:

– Круглова Ленка.

– Ах, вот оно что!.. Товарищ, у которого дядя педагог… – Хитрые глаза девушки с лукавым любопытством разглядывают меня.

А я стою, озабоченно насупившись, прекрасно чувствую, что в эту минуту моя физиономия представляет собою не что иное, как наглядное пособие для обозрения высшей степени тупости. Я стою и мысленно умоляю девушку: «Ну да, ты угадала, это не трудно. Ну да, сейчас дурак дураком, несусветная дубина. Ну, насладись поскорей моей дуростью и скажи, что мне нужно, отпусти с богом…»

– Так вот, этого товарища с удобным дядей вы сможете отыскать в седьмой аудитории на первом этаже. Да торопитесь: скоро кончится перерыв… Больше нет вопросов?

– Спасибо, – выдохнул я с облегчением и, боясь поднять глаза, шагнул к двери.

– Да не забудьте, что ее зовут Лена! Круглова Лена, – раздалось мне вслед. Послышался смех.

Я снова спускаюсь на первый этаж.

В глубине коридора, прислонившись к стене плечом, маячит фигура Павла Столбцова. Я ему делаю вялый знак: «Жди». Считаю номера на дверях: «14», «13», эта открытая аудитория, должно быть, двенадцатая… С каждой дверью – новая порция холода в грудь, от страха начинаю ощущать зуд в коленях. Вот дверь с номером семь. Я не успеваю ее открыть, она сама распахивается, выскакивает какая-то девушка, бежит мимо меня.

– Простите, – пытаюсь остановить ее.

Следом выходит здоровый парнище в клетчатой рубахе без пиджака, с рукавами, засученными на толстых руках.

– Простите, мне нужно видеть Лену Круглову.

Парень бросает на меня косой взгляд. И этот взгляд, полный презрения и недружелюбия, почему-то бесит меня. Страх мой проходит.

– Мне нужно видеть Лену Круглову. Не сможете ли ее вызвать?

Парень нехотя поворачивает к двери голову:

– Лена. Тут к тебе пришел… – снова свысока взгляд на меня, – один молодой человек.

Я скромно отхожу в сторонку. За моей спиной вырастает Павел. Парень с равнодушным мрачным видом, покачивая плечами, двинулся от нас. В аудитории застучали шаги, и из двери выскочила она, оглянулась, заметила нас.

– Вы ко мне?

Какая она маленькая, по плечо мне. В полутьме коридора большие глаза кажутся темными, лицо бледным и худеньким. Она переводит взгляд с меня на Павла. Павел молчит, запечатлев на своей физиономии дурацкую, загадочную улыбку.

Говорить надо мне. Я церемонно начинаю:

– Простите, пожалуйста, вы, кажется, приходили в пединститут по поводу празднования Нового года?

– Да. Но мы решили, что будем праздновать по отдельности. В вашем конференц-зале тесно.

– Жаль… То есть я хочу сказать… Видите ли, многие из нас считают… Одним словом, нельзя отказываться от общения…

Девушка пожала плечами:

– Я не решаю одна.

– Я понимаю… – Но больше всего я понимаю одну страшную вещь, что мои мизерные запасы красноречия начисто израсходованы.

И тут бросается на спасение Павел.

– Все эти вечера – ерунда, – говорит он спокойно и авторитетно. – Нужна просто настоящая студенческая дружба.

– Мы живем бирюками, – подхватываю я.

– А что вы понимаете под словом «бирюки»? – недоумевает она.

– Что?.. Ну, это же ясно… Ну, не встречаемся, нет общения… Не интересуемся друг другом… Вы ведь тоже живете в общежитии?

– Нет, я местная, живу дома.

– Вот, а мы в общежитии…

Кто знает, чем бы кончился этот «милый» разговор, если бы не зазвонил звонок, объявляющий конец перерыва. Девушка заторопилась:

– Я еще поговорю со своими и сообщу вам.

– Ему сообщите, – подсказал Павел, указывая на меня. – Он может зайти в любое время, только назначьте день и час.

– Да, да, я зайду, – закивал я.

– Не стоит. Я как-нибудь…

– Девушка, – строго обрезает ее Павел, – «как-нибудь» нас не устраивает. Нам нужно знать точно.

– Хорошо, я пошлю письмо на ваш институт.

– На его фамилию.

– Хорошо, хорошо, на его фамилию.

– Андрей, не задерживай девушку, напиши свои данные. В старых романах в таких случаях обменивались визитными карточками.

Я торопливо достал записную книжку, написал, вырвал листок.

– Хорошо, хорошо, я все сделаю, – пообещала девушка и исчезла в дверях.

– Экий ты дурак, – поучал меня Павел по дороге в общежитие. – И чего жевал жвачку? Надо было заговорить о празднике, выразить желание прийти к ним в гости. Пришел бы, а у тебя, кроме нее, в институте нет никого, одно это обязывало бы ее к вниманию. Теперь письмо, стрельба глупыми бумажками…

4

Но я не дождался ее письма.

После этой встречи у меня осталось ощущение какой-то нечистоплотности. Я имел самые чистые намерения, и в то же время я лгал, хитрил, притворялся, с дурацким видом плел чудовищную околесицу.

Что я хочу от Лены Кругловой? Пока только одного: быть ее знакомым, а там будет видно ей, будет видно и мне, во что это выльется. Почему так глупо устроена жизнь? Вокруг каждого человека какая-то невидимая броня приличия. Ее нельзя пробивать прямо, ее нужно обходить, обязательно скрывать свои вовсе не порочные желания, скрывать, лгать, изворачиваться?