Текст книги "Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем"

Автор книги: Владимир Тендряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 40 страниц)

– Возражаю против постановки вопроса, предложенной Степаном Артемовичем…

Василий Тихонович сделал паузу. Наступившая тишина была заполнена напряженным скрипом стульев. Табачный дым лениво изгибался над заваленным бумагами зеленым столом. Степан Артемович вопросительно склонил к плечу свой седой ежик. Коковина впилась взглядом в Василия Тихоновича. А тот, прямой, высокий, разделяя фразы легким постукиванием костяшек пальцев о зеленое сукно, заговорил:

– Степан Артемович предлагает обсуждать, как он выразился, изыскания Бирюкова. Но ведь эти изыскания только начались, говорить лишь о них, рассматривать их с точки зрения какой-то практической пользы слишком рано. Такая поспешность ничего другого не даст, как только скомкает, сведет на нет принципиально нужный для нас разговор о школе. Я предлагаю поставить вопрос так: нужны или не нужны нашей школе поиски новых путей? Если нужны, то насколько правильно борется за их осуществление Бирюков? Вот мои предложения!

Василий Тихонович опустился на свое место.

Встал Степан Артемович. Опираясь ладонями на стол, подняв вверх узкие плечи, минуту-другую он молча спокойно разглядывал сидящих вдоль длинного стола людей.

– Товарищи, я бы попросил поменьше курить, – буднично обронил он. – В этой комнате нам придется работать не один час… Разрешите ответить Василию Тихоновичу. Он, насколько я понял, предлагает не столько обсуждать эксперименты Бирюкова, сколько дела школы вообще. Мы регулярно собираемся на педсоветы и каждый раз обсуждаем не что-нибудь, а только свои школьные дела. Обсуждали их на прошлой неделе, на позапрошлой, непременно будем обсуждать и в дальнейшем. Сейчас же больше остальных вопросов нас интересует деятельность Бирюкова. Не пойму, по каким причинам Василию Тихоновичу понадобилось отодвигать это на второй план. Ну, а если в связи с деятельностью Андрея Васильевича у кого-либо появится желание покритиковать наши школьные порядки или меня, как директора, в частности, – милости просим, никому рот закрывать не собираемся. Не вижу надобности менять нашу программу. Впрочем, проголосуем. Кто за мое предложение?.. Явное большинство.

Степан Артемович невозмутимо сел на стул, бросил коротко:

– Андрей Васильевич, прошу сюда.

Держа в руках бумагу, я прошел на тот край стола, где сидели Степан Артемович, Тамара Константиновна, Коковина.

13

Для того чтобы подробнейшим образом изложить свои многочисленные сомнения, соображения, разработки, планы и прочее, нужен не час, не два, а много часов. Я же мог использовать для своего выступления лишь минут тридцать – сорок. Поэтому я решил зря не распыляться, а сделать коротенькое, как хроникальная газетная заметка, сообщение. Сделано то-то и то-то, такие-то перспективы открываются – и все. Я сказал и вернулся на свое место.

Учителя, приготовившиеся к длинному докладу, с выкладками, с – цитатами, со столбцами цифр, озадаченно молчали. Только один Степан Артемович одобрительно кивнул головой.

– Ну, кто просит слова? – произнес он.

Вызвался Иван Поликарпович.

Он сидел впереди меня, и когда поднялся, то я видел только длинную, узкую спину с выступающими сквозь суконный пиджак лопатками, над ней темную шею и жиденькие седые завитки волос на затылке.

– Ни я, ни все здесь присутствующие, – начал он своим неторопливым, глуховатым голосом, – не знают, чего добьется Бирюков. Даже сам Бирюков не может поручиться, выйдет ли у него все гладко. Надо быть пророком, чтобы все наперед предвидеть. А пророков среди нас нет. Тогда давайте предположим самое худшее: что Бирюков на ложном пути. Предположим и начнем доказывать, опровергать, а следовательно, вникать, исследовать. Вы хотели бы этого, Андрей Васильевич? – Иван Поликарпович через плечо обернулся в мою сторону.

– Да, хотел бы, – ответил я.

– Слышите? Другого ответа я и не ждал. Вникать, опровергать, доказывать – это помощь тому, кто ищет. Помощь! Как бы Бирюков ни отстаивал сейчас свои взгляды, он будет рад, если ему докажут, что он на ложном пути. Кому хочется оставаться в заблуждении! И все те, кто начнет сомневаться в его работе вдумчиво и серьезно, неизбежно станут на путь того же поиска, окажутся сотоварищами Андрея Васильевича. Но одно дело – сомневаться, другое – отвергать без всяких сомнений. Нет – и баста! Зачем искать, когда мы и так не плохо живем? И в ответ на это мне хочется сказать только одно: уважайте себя, гоните подальше самодовольство. Нет ничего на свете презренней этого чувства. Все ли поймут меня? Все ли отнесутся правильно к тому, что делает Андрей Васильевич? Не знаю. Хотелось бы, чтоб поняли…

Степан Артемович сидел, облокотившись на стол, прикрыв глаза сухой рукою. Коковина, положив руки на раздутый портфель, устремила вперед неподвижный взгляд. Тамара Константиновна, прямая, величественная, поводя подбородком, зорко следила за учителями. А они молчали.

После Ивана Поликарповича вскочил с места Жора Локотков.

– Иван Поликарпович! Я вас понял! Я…

Уставившись в угол, запинаясь от переизбытка чувств и недостатка слов, Жора начал длинно говорить о том, как он хорошо понял Ивана Поликарповича, как он неудовлетворен тем, что делает, с каким уважением относится вообще к новаторским попыткам и т. д. и т. и.

Среди сидящих за длинным столом учителей послышалось досадное покашливание, нетерпеливый скрип стульев и отвлеченный шепоток. Но атмосфера скуки сразу же рассеялась, все зашевелились, громко задвигали стульями, когда снова поднялся со своего места Василий Тихонович. Уж его-то выступление сулит если не драку, то наверняка щекочущий нервы спор.

– Вот за той дверью, – Василий Тихонович длинной рукой указал на дверь, ведущую в директорский кабинет, – вы, Степан Артемович, развесили по стенам реликвии, прославляющие нашу школу. Не спорю, может, стоит прославлять наше прошлое. Но ведь для всех нас важней будущее школы. Вы это будущее собираетесь кроить по старой колодке. Растут запросы, растет требовательность, в конце концов обувь со старой колодки будет жать, мешать движению вперед. Один из рядовых учителей в меру своих сил и способностей пытается как-то кроить по-новому. Он сразу же натыкается на вас. Или я не прав, Степан Артемович? Или вы готовы пожертвовать налаженным порядком, согласны разбираться, докапываться до истины, искать новое? Ответьте нам без утайки. Если скажете: «Да, хочу», – тогда я принесу свои глубочайшие извинения и все свои силы отдам вам на помощь.

Василий Тихонович резко повернулся, громыхнул стулом, сел.

– Кто еще хочет слова? – вместо ответа с прежней ледяной невозмутимостью обронил Степан Артемович.

И наступило затишье. На этот раз не слышно было даже скрипа стульев. Учителя молчали. Я понимал, почему они молчат. Степану Артемовичу брошен вызов (самому Степану Артемовичу!), назревает бой. Вмешаться в него, стать одним из участников?.. Но тогда придется иметь дело с таким отчаянным человеком, как Василий Тихонович Горбылев. Да и самый старейший, самый уважаемый из учителей, Иван Поликарпович Ведерников, по всему видать, не на стороне Степана Артемовича. Затруднительное положение – чью взять сторону, как возражать? Нет полной ясности. Не лучше ли отсидеться в стороне? Пусть уж сам Степан Артемович судит, как обычно судил во всех затруднительных делах. Ему видней, а за его спиной покойней. Лучше отмолчаться. И учителя молчали, переглядывались.

– Так как же, товарищи? – спросил Степан Артемович.

В ответ – тишина. И тогда, должно быть, Степан Артемович понял, что пришла пора ему поднимать оружие.

Он медленно встал, откинул голову назад, выставил грудь, тихим голосом начал:

– Я разрешу себе сказать несколько слов… Василий Тихонович, вы сейчас бросили мне прямые вопросы. Ваша решительность и прямота похвальны. Но по тону вашего выступления я понял, что вы не надеетесь на мою ответную откровенность, думаете, что я буду мутить воду, вывертываться. Так слушайте же, на прямые и ясные вопросы я даю здесь перед всеми такие же прямые и такие же ясные ответы. Вы спрашиваете: хочу ли я совместно с Бирюковым и с вами искать новые пути? Отвечаю: нет, не хочу. Вот вам ответ. А сейчас наберитесь терпения и выслушайте комментарии… Вы, Василий Тихонович, пугаете меня тем, что будущее может застать врасплох, что школа не станет отвечать запросам времени. Лет двадцать тому назад, когда я только что стал директором этой школы, сегодняшний день представлялся как туманное, далекое будущее. Если я по натуре консервативен, если я не приемлю нового, то это грозное будущее с таким же успехом могло меня застать врасплох несколько раньше. Но школа до сих пор работает, и даже по сравнению с тем далеким временем стала не хуже, а лучше. Ваш же покорный слуга за этот срок стал чуточку опытнее…

По столу прошел шорох и возбужденный говорок, подтверждающие, что никто не сомневается в опытности Степана Артемовича. Он переждал шум и с прежним спокойствием и уверенностью продолжал:

– По мнению Горбылева и Бирюкова, нужна перестройка школы. Тот порядок, который вы все вместе со мной создавали, товарищи, в течение многих лет, та школа, которой мы гордились, не отвечает поставленным перед нами задачам. Наша гордость, выходит, дутая, а я, как руководитель, не соответствую тому месту, какое теперь занимаю. Хорошо, согласимся, что у нас много недостатков, что их нужно незамедлительно исправлять. Но что предлагают Бирюков с Горбылевым: вместо старого, многими годами испытанного порядка – новый, весьма туманный путь. А то, что путь туманен и неопределенен, не отрицает ни сам Бирюков, ни его сверхгорячий сторонник Василий Тихонович. Что ж, выбирайте, товарищи: или старое, испытанное, или новое, непроверенное. Выбирайте: или я, или Бирюков. Ежели вы встанете на сторону Бирюкова, я, даю слово, не буду чинить ни малейших препятствий. Я уже старик, мне, пожалуй, пора и на пенсию…

Слова Степана Артемовича перебил возмущенный гул голосов:

– Какие могут быть выборы!

– Что за разговор!

– Я пятнадцать лет работаю со Степаном Артемовичем…

Степан Артемович терпеливо выжидал, он еще не все сказал.

– Я – человек, – продолжал он, когда шум утих, – как и все, я, конечно, имею свои недостатки. И наверное, за нашу многолетнюю совместную жизнь каждый из вас может в чем-то справедливо меня упрекнуть. Я не святой, судите меня. Я достоин даже большего суда, чем Бирюков. Я опытнее его, поэтому имею меньше прав на опрометчивые поступки. Мы как могли делали большое государственное дело, и мне боязно… Да, да, не скрываю, боязно наше налаженное дело разменивать на эксперименты. Не приведут ли они к разброду, не упрется ли школа в тупик, не наломаем ли дров? Помните, малейшая ошибка в нашем деле стоит слишком дорого. Расплачиваться за ошибки придется детям, товарищи.

Как начинал, так и кончил Степан Артемович при полнейшей тишине. И эту тишину нарушил глухой стук приподнятого и с силой опущенного на стол увесистого портфеля.

– Нет! Не могу больше молчать! – Разгневанная Коковина поднялась со своего места. – Меня поражает терпеливость Степана Артемовича. Поражает, дорогие товарищи, удивительная выдержка и редкая доброта этого человека. Степан Артемович, – повернулась она в сторону директора, – почему вы так либеральничаете? Почему вы не придете к нам в роно и не заявите прямо, что подобные новаторы портят вам кровь, мешают работать? О-о, мы бы сумели принять меры, быстро бы освободили вас от досадных хлопот. То-ва-рищ Бирюков, – теперь она повернулась ко мне и поверх голов уперлась в мой лоб пылающим взором, – неужели вы считаете, что ваша персона настолько драгоценна для нас, что мы согласимся пожертвовать таким опытным руководителем, каким является Степан Артемович Хрустов! Оглянитесь, оглянитесь, товарищ Бирюков! Не покажется ли вам, что вы снимаете голову со школы? С какой школы! Наш район на протяжении многих лет гордится ею. В этом заслуга Степана Артемовича, и никого другого! Мы не по-зво-лим вам ломать десятилетиями налаженную работу! Мы не поз-во-лим вам подрывать авторитет Степана Артемовича! Да будет вам известно, в нашем районе этим человеком гордится каждый учитель, каждый ученик, любой родитель! Мы не позволим вам носиться со своими утопическими идейками, не позволим смущать легковерных! Мы заставим вас заниматься тем полезным делом, для которого государство вас обучало в институте. Берегитесь! Мы примем меры! Нам легко найти на вас управу! Мы не позволим шутить с нами!..

И так далее, через каждые три слова – «не позволим!». А учителя молчат.

14

«Не позволим!» А что они собираются не позволить?

Я хочу, чтоб наши ученики лучше учились, меньше тратили сил и времени на учебу.

Не позволим?!

Я хочу, чтоб каждый человек еще в школе почувствовал святой закон коллективизма: один за всех, все за одного.

Не позволим?!

Я хочу, чтоб ребенок мог уделять время и для полезного труда, и для чтения книг, и для спорта.

Не позволим?!

Хочу, чтоб Сережа Скворцов, Федя Кочкин, миллионы таких, как они, стали духовно богатыми людьми, которым будут по плечу сложнейшие дела грядущих лет.

Не позволим?!

Да я окажусь преступником, если сробею перед этим начальническим окриком. Не позволите?! Ну, это мы еще поглядим, Раиса Порфирьевна и Степан Артемович!..

Я не считал, что метод, который предлагает Ткаченко, единственный, неизменный, своего рода преподавательская панацея. В последнее время я уделял ему больше внимания только потому, что хотел раскусить этот орешек. Искать универсальный способ преподавания – все равно что врачу искать лекарство, излечивающее от всех болезней. Пусть будет больше методов и приемов, пусть арсенал' школьного учителя станет богаче – вот чего я добивался, вот чего мне не позволяют!

За последнее время у меня выработалось особое чутье, какая-то чисто преподавательская интуиция. Шум в классе или, наоборот, напряженное молчание говорили мне много такого, о чем я прежде и не подозревал. И это чутье уже давно подсказывало, что слишком ровно идут уроки, что их однообразие начинает надоедать ученикам. Нужна какая-то неожиданность, встряска, которая бы расшевелила ребят.

Мой класс закончил работу над темой. По программе на эту тему выделяется тридцать часов. Все изучено, закреплено, проведены опросы, выставлены отметки – кажется, нечего топтаться на месте, следует идти дальше, начинать новую тему. Но кончен этап работы, и не отметить ли это событие, не преподнести ли встряску?

Я решил устроить что-то вроде поединка. Выйдут перед классом лучшие из лучших два ученика, в чьих знаниях не может быть никакого сомнения. Но одного багажа знаний мало – нужно, чтоб они умели по возможности интересно рассказать, нужно, чтоб они могли скупо и точно излагать свои мысли, нужно быстро ориентироваться, и самое главное – иметь собственный подход к материалу.

Урок – турнир, урок – смотр духовных сил и знаний. Весь класс до последнего ученика должен участвовать в нем.

Мне сказали: «Не позволим!» А я все-таки буду проводить этот урок!

В классе три ряда парт. Кто в каком ряду сидит, до сих пор не имело значения для урока. Но сейчас я объявляю:

– Первый ряд! Выбирайте одного человека на поединок! Выбирайте самого лучшего, за которого бы не пришлось вам краснеть.

И сразу же шум:

– Скворцова выбираем!

– Скворцов!

– Лучше Юрченко!

– Нет, Скворцов!

Второй ряд сразу же смекнул, в чем дело, начинает бунтовать:

– И нам выбирать?

– В том ряду два отличника – Юрченко и Скворцов! У нас ни одного!

– Соня, садись к нам!

– Пусть Юрченко пересядет!

Я подсказываю:

– За последнее время многие отвечали ничуть не хуже Скворцова или Юрченко.

Во втором ряду легкое смятение: головы вертятся в разные стороны, слышится тревожный шепот:

– Капустину, что ли?

– Федьку… Федька хорошо отвечал.

– Капустина быстрей говорит.

– Тш-ш-ш! Андрей Васильевич смотрит…

– Третий ряд, – продолжаю я, – станет судейским. Он будет решать, кто победил. Он должен выбрать старшего судью.

– Хомякова Васю!

– Верно, Хомякова!

– Он справедливый!

– Первый ряд, кто от вас?

– Скворцов!

– Хорошо, пусть будет Скворцов. Не возражаете?

– Не-е-ет!

– Второй ряд?..

– Кочкина! – выкрикивает Павел Аникин.

– Капустину лучше! – пищит слабенький девичий голосок.

– Чем она лучше?

– Девчонки всегда суют девчонок.

– Ты еще Бабина крикни.

– Кто за Кочкина – поднимите руки… Большинство. Выбраны на поединок. Скворцов и Кочкин. Судейский ряд, выбирайте старшего судью.

– Хомякова! Хомякова!

– Эй, Вася, садись ко мне на первую парту, вместе судить будем.

Рыжий, веснушчатый Вася Хомяков старается выразить на лице притворное безразличие, пунцовеет от гордости.

– Будем внимательно слушать ответы и запоминать, кто в чем ошибся. Советую для памяти записывать на бумажке, а когда начнется обсуждение, подняв руку, сообщить, что заметил. Понятно?

– По-оня-атно!

– Теперь несколько минут тишины. Пусть Кочкин и Скворцов посидят и вдумаются, с чего начать, как лучше приступить к рассказу.

И действительно, в классе наступает тишина – головы вертятся от Феди Кочкина к Сереже Скворцову, от Сережи к Феде Кочкину, легкий, напряженный шорох, откуда-то просачивается придушенный шепоток.

Эту тишину нарушил решительный голос Кочкина:

– Лучше сразу отвечать.

– Начинай, а Сережа пусть подумает.

Но самолюбивый Сережа тоже вскочил с парты:

– И я готов!

– Тогда идите оба к доске.

Заметно волнуясь, от волнения цепляясь карманами пиджаков за углы парт, Скворцов и Кочкин вышли к доске, стали друг против друга. Кочкин Федя – широкий, плотный, как всегда, один палец на руке перевязан замусоленной тряпочкой, одет бедно – застиранный пиджачок, на каждом локте по заплате, штаны пузырятся на коленях. Лицо у Кочкина широкое, обветренное, в раздавшихся скулах чуть приметная азиатчинка – эх, если б поединок был на кулаках!.. Сережа Скворцов на полголовы ниже Кочкина, но это противник самый сильный, за ним слава способнейшего ученика. Кроме того, этот тщедушный Сережа до болезненности тщеславен – он привык быть только первым. Сейчас его голубые глаза беспокойно бегают, узкое лицо бледно от волнения, однако стоит дерзко, выставив узкую, петушиную грудь.

Их волнение передалось всему классу: нетерпеливо ерзают за партами, возбужденно шушукаются, глядят напряженно округлившимися глазами.

– Кто будет первым отвечать? – спрашиваю я. – Отвечай ты, Сережа.

– Обождите, Андрей Васильевич! – раздается голос.

Вася Хомяков недаром заслужил славу справедливейшего человека, он неуклюже вылезает из-за парты с ушанкой в руках.

– Обождите. Не по правилам…

Подходит к Сереже Скворцову и протягивает сложенную ушанку.

– Тяни, – предлагает он. – Вытянешь бумажку с галочкой – будешь первым отвечать. Не вытянешь – первый Кочкин.

Сережка покорно запускает руку в ушанку, вытаскивает скрученную бумажку, долго ее разворачивает. А весь класс до последнего человека следит сосредоточенно, серьезно, словно решается не простой вопрос, кому первому отвечать, а судьба Сережи Скворцова.

– Пустая. Ничего нет, – объявляет Сережа.

– Ты, Федька, первый отвечаешь, – приказывает Хомяков. – Только обожди, не начинай, я на место сяду.

Кочкин взволнованно переступает с ноги на ногу. Десятки пар глаз сочувственно уставились на него.

Наш верховный судья, поерзав, устроился на своем месте, взглядом разрешил мне: «Можно». Я произношу:

– Тишина и внимание!.. Кочкин!.. На…

Но я не успел договорить. Несколько учеников из тех, кто сидел ближе к дверям, поднялись со своих мест. Следом за ними весь класс вразнобой зашевелился, с шумом повскакал на ноги. Кочкин, напружинившийся, словно приготовившийся к прыжку, обмяк, зябко поежился. В раскрытой двери, глядя в класс из-под полуопущенных век, стоял Степан Артемович. Коротким кивком он приказал классу садиться, строгий, прямой, сделал несколько шагов вперед. Я услужливо пододвинул стул. Он опустился на него, угрюмо нахохлился, сухо бросил:

– Продолжайте.

– Будем продолжать, – решительно объявил я. – Кочкин, начинай.

– Возьмем для сравнения такие предложения, – с хрипотцой от волнения, нарочито медлительно заговорил Федя, но сорвался и зачастил: – «Комната заполнилась запахом цветов, которые росли в скромном палисаднике». Если вглядеться в эти предложения…

А ученики въелись в него глазами. Сразу же обрушилась мертвая тишина. Только тревожный, напряженный голос Кочкина звучал в стенах класса. Кто-то трусливо скрипнул партой, у кого-то звонко упала на пол ручка. У Кочкина налилось кровью лицо. Чтоб отрешиться от всего, он закрыл глаза, с поспешностью, в паузах жадно глотает воздух. Его слушают так, как не слушали еще ни разу в классе, ни одна история с самыми невероятными приключениями наверняка не вызывала такого внимания.

Сережа Скворцов вытянулся у доски, глаза его впились в одну точку – в шевелящиеся губы Феди Кочкина.

Забыт нахохлившийся у окна директор, забыт я, возвышающийся над своим учительским столом, забыто все на свете, есть только Кочкин, рассказывающий об обособленных второстепенных членах предложения.

Когда Кочкин с мокрым от напряжения лицом замолчал, с несвойственной для него застенчивостью оглянулся на меня, по классу пролетел облегченный вздох.

– Хорошо, – подчеркнуто спокойно заговорил я. – Все слышали? Запомнили ошибки и промахи Кочкина?

– Нет ошибок!

– Есть. Я заметила!

– Заметили – запишите для памяти. Скворцов…

Сережа начал говорить, не торопясь, звонким, чистым голосом, в нужных местах делая паузы, легко, без напряжения перечислял примеры.

Снова тишина, снова обостренное внимание. А в стороне, как воробей во время дождя, сидел, не двигаясь, нахохлившийся Степан Артемович.

И должно быть, звук собственного голоса воодушевил Сережу – настолько красив, звучен, спокоен был этот голос по сравнению с хрипловатой, торопливой речью Феди Кочкина. Сережа, видимо, уже не сомневался, что победит, и его уверенность, его звучный голос угнетающе действовали на Кочкина: он увядал на глазах – плечи расслабленно опустились, лицо склонилось к полу.

Но вот в классе начал нарастать шум. Ребята нетерпеливо заерзали на своих местах, некоторые порывисто вскидывали руки, опускали их. Кочкин распрямился у доски, в его черных глазах вспыхнуло и сразу же глубоко притаилось торжество. Сережа Скворцов слишком понадеялся на свою память, слишком был уверен в окончательной победе – он пропустил целый раздел.

Шум класса насторожил его, он стал запинаться, он наконец вспомнил, понял свою ошибку, но решил не сдаваться, вернулся обратно к пропущенному разделу. Но плавность и уверенность его рассказа была уже непоправимо нарушена – Сережа с грехом пополам добрался до конца.

Сочувствующая, а потому и страшная, тишина наступила после того, как Сережа сказал последнее слово. Даже ряд Феди Кочкина молчал, не отваживался на торжество.

– Приступим к обсуждению, – невозмутимо возвестил я. – Обсуждаем только Кочкина. Кто заметил какие-либо ошибки в его выступлении?

Ряд, пославший на подвиг Кочкина, не шевельнулся, оттуда только блестели направленные на меня глаза. Зато ряд Сережи Скворцова ожил, поднялось несколько рук.

– Юрченко, что ты заметила?

Каждое замечание я отмечал минусами на доске. Несколько замечаний оказались спорными, ряд Кочкина негодовал:

– Не говорил о союзном слове!

– Нет, говорил! Я слышала!

– Ничего ты не слышала, пищуха!

Я в завершение от себя поставил еще один минус:

– Кочкин слишком спешил, глотал концы фраз, там, где не нужно, делал паузы.

От моих придирчивых минусов Кочкин мрачнел, на его обветренной физиономии появлялось угрюмо-замкнутое выражение.

– Обсудим ответ Скворцова.

И тут-то началось, тут-то вспыхнули страсти.

Оказывается, у Сережи Скворцова всего одна ошибка: пропустил раздел, но потом поправился – правда, не очень удачно. Выходит, ему можно поставить только один минус, а у Кочкина их три!

– Скворцов победил!

– Один минус!

– Десять минусов за это!

– Скворцов!

– Кочкин!

– Грубая ошибка у Скворцова!

– Но он же знал! Он же поправился! Разве это грубая?

Раздался звонок. Но какая там перемена – не до нее, тут решается острейший вопрос!

Однако в стороне сидит Степан Артемович. Мне хорошо известно, как он уважает порядок, наверняка потом поставит на вид – раз объявлено время перерыва, то следует кончать урок, не задерживать детей в классе.

– У меня предложение! – старался перекрыть я голоса. – Так как урок окончен, нам придется перенести обсуждение…

Но класс забушевал в неистовом возмущении:

– Не пойде-ом!

– Сейчас обсуждать!

– Мы без перемены! Не пойдем!

– Кочкин победил!

– Сережка!

Я пожал плечами, виновато оглянулся на Степана Артемовича. Тот по-прежнему сидел с каменным лицом, не выказывая внешне ни удивления, ни досады.

– Хорошо! Будем обсуждать сейчас. Требую полнейшей тишины!

Разумеется, полнейшей тишины не получилось – все шевелились, сердито вполшепота огрызались друг на друга.

– Слово старшему судье! Хомяков, как ты считаешь?

Хомяков поднялся:

– Я считаю, что победил Кочкин.

– Верно!

– Кочкин победил! Кочкин победил! Кочкин!!

– Ура-а!..

– Тише!.. Продолжай, Хомяков. Почему победил Кочкин?

– Я думаю, что ошибка Скворцова равна трем минусам Кочкина.

– Не равна…

– Больше!

– Равна!

– Тише!

– …Но Кочкин выступал первым. Ему трудно было.

– Верно! Труднее!

– Голосует судейский ряд! Кто считает, что победил Кочкин?

Вместе с судейским рядом дружно взмахнул вверх руки ряд Феди Кочкина.

– Победил Кочки и! – сообщил я. – Можете идти на перемену.

Ребята сорвались со своих мест, у дверей сразу же образовалась пробка.

Я обернулся в сторону Степана Артемовича. Он, глядя мимо меня, поднялся, не сказав ни слова, вышел из класса.

В коридоре ему пришлось посторониться: седьмой «А» под крики «ура» качал своего справедливого судью Васю Хомякова.

15

Я шагал по длинному шумному коридору за Степаном Артемовичем в учительскую. При нашем приближении возня и шум стихали, ученики, оглядываясь на директора, жались к стенам. Мы проходили – шум возобновлялся.

Я шел, поотстав шага на три, упираясь взглядом в затылок Степана Артемовича. Несмотря на густую седину, этот затылок выглядел каким-то мальчишеским. Тонкая шея с ложбинкой, торчащие уши, сам затылок обиженно натянутый. Пока я гляжу в этот затылок, мне нисколько не страшно, мне почему-то даже жаль этого тщедушного пожилого человека, обиженного мною.

Мы вошли в учительскую. Там, как всегда во время перерыва, людно. Акиндин Акиндинович влез на стул, достает со шкафа пыльные рулоны географических карт. Учителя стоят кучками, переговариваются, мужчины, не торопясь, курят. Дым от папирос плавает среди глянцевитых листьев фикуса.

Мы вошли в учительскую. Степан Артемович поворачивается ко мне. Мальчишеское, трогательное, обиженное сразу же исчезает в нем, передо мной узкоплечий, узкогрудый человек с тяжелым квадратным лицом, с крупными морщинами на этом лице, с коротким, густым, крепким ежиком седых волос над морщинистым лбом и прямым, пронизывающим насквозь взглядом маленьких холодных глаз.

Акиндин Акиндинович со свернутыми картами боязливо слез со стула.

Мы стояли. Я ждал, что скажет Степан Артемович. Он медлил. По сравнению с ним, маленьким, сухопарым, узкоплечим, я чувствовал себя сейчас излишне высоким, громоздким, неуклюже сильным.

И вдруг под пристальным, недобрым взглядом Степана Артемовича во мне постепенно начало рождаться глухое бешенство, яростное возмущение и решительность. Пусть он только упрекнет, пусть только повторит слова Коковиной: «Не позволим!» Какое он имеет право ломать начатое дело? Я ищу, мне трудно, я отдаю этому все свободное время, отдаю все свои силы, недосыпаю, отказываюсь от развлечений, я вправе ждать поддержки, а на меня смотрят как на преступника! Мы стояли и смотрели друг другу в глаза, а нас со стороны разглядывали учителя.

– Вы не подчиняетесь не только мне! – прозвучал в притихшей учительской сухой голос Степана Артемовича. – Вы не подчиняетесь решению педсовета!

В это время раздался звонок на урок. За дверью, за моей спиной послышался топот ног по коридору, захлопали двери – это ученики бросились по классам. Учителя же стоят в стороне от нас, я загораживаю им дверь, никто не двигается, все молча продолжают смотреть.

– Вы не подчиняетесь коллективу! – Голос Степана Артемовича становится высоким и чуточку торжественным.

– Я готов вам подчиняться, – ответил я так же сухо, – если вы докажете ненужность того, что я делаю, заставите поверить меня, что я не прав. Вы мне этого пока не доказали.

– Я пытался это сделать, вы не соизволили меня понять.

– Вы не доказывали, вы просто отказывались понимать меня.

– Все остальные учителя приняли мои доказательства, согласились с ними, осудили вас. И то, что вы сейчас не подчиняетесь моим приказаниям…

– Я имею право оспаривать их… Оспаривать делом!

– Любовь Анисимовна! – Степан Артемович поворачивается на каблуках к учительнице зоологии и ботаники.

– Да? – падающим голосом отвечает та.

– У вас сейчас, кажется, «окно»? Пойдете на урок вместо Бирюкова. – Степан Артемович снова поворачивается ко мне на каблуках. – Пользуясь правом директора школы, я отстраняю вас от занятий.

Я молчу. Молчат кругом учителя. Тихо по всей школе. За моей спиной, за закрашенной белилами стеклянной дверью учительской пусты коридоры. Все ученики разошлись по классам. Сейчас они, вертясь и переговариваясь, ждут появления учителей. Но ни один учитель не двигается с места, не покидает учительской. Только Акиндин Акиндинович, нагруженный картами, бочком, бочком продвигается вдоль стены к двери и застывает, пугливо мигая добрыми глазами.

– Объясните точнее причины моего увольнения, – говорю я, и кажется, говорю спокойно.

– Не время.

– Вы не босс, я вам не приказчик. Без твердых и ясных обвинений вы не имеете права выбросить меня из школы.

– О, вы получите объяснения. Приказ о вашем освобождении будет вывешен, если не сегодня, то завтра. Там прочтете. – Снова крутой поворот на каблуках. – Любовь Анисимовна, я вас прошу занять свободный урок.

Но в это время раздается голос:

– Это подло! Я тоже тогда не пойду на урок!

Раздвигая плечами поспешно сторонящихся учителей, подходит Василий Тихонович, упрямо упираясь подбородком в узел галстука. Теперь уже перед Степаном Артемовичем нас двое. Двое рослых и плечистых парней перед хрупким, вытянутым в струнку седым директором.

– Я считаю это произволом! – Василий Тихонович наклоняется к директорскому лицу.

И Степан Артемович прямо ему в глаза властно отчеканивает:

– Не могу тащить вас за рукав, уважаемый Василий Тихонович. Но помните: такое поведение будет рассматриваться как саботаж. Вы приносите вред не мне, а тем ученикам, которые ждут сейчас вашего урока! – Степан Артемович поворачивает голову, бросает через плечо: – Товарищи, был звонок, прошу вас приступить к своим обязанностям.