Текст книги "Ратоборцы"

Автор книги: Влада Воронова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

– Тоже. Но я это и раньше слышал. И теперь не могу понять, зачем превращать символ защиты в призыв к войне. Они ведь ничего не собираются сохранять, защищать. Только разрушать. Опять измажут «Полночный Ветер» в грязи и невинной крови.

– Соколы всегда… – начала Линда.

– Да причём тут Соколы! – с яростью перебил Мельес, Линда даже отшатнулась и обиженно заморгала. – Когда Ястребы есть… Орден собирается начать войну. Захватить у Соколов «Полночный Ветер», великий меч Тьмы и уничтожить. Якобы, чтобы спасти мир от зла. А какое зло может причинить музейный экспонат?! Да пусть Соколы хоть закланяются своей реликвии, кому это мешает?!

– Ты же сам говоришь, что «Полночный Ветер» – это символ, – ответила Линда. – И символизирует он могущество Тёмного ордена.

– А мы светлые, – процедил Мельес. – Линда, а если бы могущество Соколов символизировала метла, ты бы успокоилась? Что, изображение метлы на боевом знамени вдохновит войска меньше рисунка остро заточенной железки?

От изумления Линда уронила тарелку с гоблинским салатом.

– Если бы такое Чижик сказал… Но ты, мастер клинка…. Рене, что с тобой, ты же всегда чтил меч?

– И продолжаю чтить. Чижик может ехидничать сколько ему угодно, но для меня меч – символ благородства и чести, и я не хочу, чтобы его превращали в символ убийства, в символ разрушения и боли. Да, верить в символы в наше время смешно. Но я всё равно верю! Надо же во что-то верить… – Мельес опять заходил по поляне. – Так гадко… Грязно… Ну почему бы ни сказать прямо – Соколы мешают ордену, опасны для него, Соколов надо уничтожить… Мы что, откажемся? Нарушим клятву верности? Нет. Сразиться как достойно рыцарям, на поле боя, не вмешивая гражданских… Им-то за что умирать? Но орден начинает войну, на которой будут убивать всех – детей, женщин, стариков. Я рыцарь, я должен сражаться, а истязать крестьян и слесарей только за то, что они поселились на землях моего врага. Я согласен сойтись в битве с воином, но я не хочу превращаться в убийцу!!!

Мельес замер, обхватил себя руками за плечи, словно в ознобе, тронул погоны так, как будто не мог понять, а что же это такое. Линда подошла к нему, осторожно погладила по плечу.

– Рене, ну может быть всё обойдётся? В позапрошлом году тоже все говорили, что война начнётся, но ведь так и не началась. Утрясли всё миром. И мы, и Соколы.

– Линда, – с болью сказал Мельес, – при чём тут война? Орден нас предал, неужели ты не понимаешь?

* * *

Декстр едва смог перевести дух. Услышать такое от рыцаря ордена…

– Чижик, – пробормотал он, – что ты с ним сделал? Что ты делаешь со всеми нами?

* * *

– Да, Рене, плохи твои дела, – сказал Славян. – Ты стал ратоборцем. Не думал, что с рыцарем такое может быть… Но ты стал. И обратной дороги теперь не будет. Либо ты ратоборец, либо погань распоследняя.

– Кто такой ратоборец? – спросила Линда.

– Это русское слово. – Славян объяснил значение.

– Ух ты, зыково! – по-детски восхитилась Линда. – Я тоже хочу!

– Не спеши, – посоветовал Славян. – Ратоборцы рыцарей, как бы помягче сказать, не очень уважают.

– А, «псы-рыцари». Как же, слышала.

– Правильнее сказать – шакалы, – откликнулся Мельес, – а ещё лучше – упыри. Чижик, – сел он перед Славяном на пятки, положил руки ему на колени, заглянул в лицо. – Объясни, зачем…

Славян резко отшатнулся, у Мельеса обиженно дрогнули губы, но удержался, ничего не сказал.

– Извини, – Славян пожал ему плечо. – Так во время серьёзных разговоров любил сидеть мой племянник. Я просто от неожиданности. Извини.

Мельес поднялся, глянул на побледневшего друга и мысленно выругал собственную неуклюжесть. Даже не знает, что сказать.

– Он умер? – осторожно спросила Линда. – Ты очень его любил?

– Любил да, очень сильно. И братьев. И отца. И сейчас люблю. Но они все живы. Это я умер. Двадцать месяцев назад умер, почти два года…

Линда и Мельес смотрели на него с недоумением.

– Но ведь ты не зомбак, – сказал Мельес.

– Если бы зомбак… – с горечью ответил Славян. – Давно бы домой вернулся. Меня и зомбаком примут, и калекой. Как и любого из нас. Мы хорошая семья, настоящая. Но всё гораздо хуже… И домой мне нельзя. Я не могу объяснить, ребята. Не обижайтесь, но не могу.

Мельес сел рядом, положил руку ему на плечо.

– Мы не будем спрашивать. Но, Чижик, я никогда ни у кого не видел столько жизни, столько силы, столько тепла как у тебя. Может, ты и был когда-то мёртвым, но давно уже вернулся в мир живых.

– Не до конца, – ответил Славян, посмотрел Мельесу прямо в зрачки. Рыцарь отодвинулся, отвёл взгляд. Как за смертный порог заглянул. – Вот поэтому мне домой и нельзя.

– Понимаю, – кивнул Мельес.

– Чижик, – спросила Линда, – а твоему племяннику сколько лет?

Мельес метнул на неё гневный взгляд, нечего Чижику душу травить, но тот улыбнулся мягко и нежно, воспоминания порадовали.

– Он старше меня. В больших семьях бывает.

* * *

У Декстра в голове словно световая граната взорвалась. Да как он раньше не догадался!

Знает языки всех волшебных рас, а на хелефайгеле и торойзэне говорит так, словно жил в хелефайских и вампирских долинах, понимает все их обычаи, учился их боевым искусствам… Русское словечко «ратоборец», укоренившееся в Датьере… С пространством работает как ходочанин, такое даже на одинарице не скроешь… Деревенский рыбак, у которого университетское образование за километр видно… Читает много и охотно, но в обширной крепостной библиотеке книги берёт не только художественные. Значительное место занимает литература по садоводству и почвоведению, причём такая, что Декстр из десяти слов понимает одно…

Умер двадцать месяцев назад – в сентябре позапрошлого года у владыки Нитриена охотники за головами похитили побратима и продали в Весёлый Двор, а оттуда людьми не выходят, так что тот, прежний Бродников, действительно умер. В большой семье племянник может быть старше дяди – по хелефайским меркам, три брата действительно большая семья, а если считать и покойного Данивена, то огромная. «Мы настоящая семья» – ещё бы, братство по крови всегда было и будет больше братства по рождению.

Декстра в душной, прокалённой солнцем беседке мороз продрал. Бродников. Везде, где бы он ни появлялся, наступали крутые перемены.

«Что он принёс в орден? – подумал Декстр. – И что мне теперь делать?»

Самый простой ответ – убить. Но ведь поздно, всё, что хотел, Бродников уже сделал, его смерть прошлого не вернёт. Выгнать из крепости? Так скоро сам уйдёт, орден ему не нужен. Больно хлестнуло обидой, не так уж и плохи Ястребы. Отсиживаться в беседке Декстр больше не мог, куда только подевалась знаменитая генеральская выдержка…

Курсанты и наставник замерли по стройке «смирно», у Мельеса и Прежан лица испуганные, а Бродников смотрит с интересом, уже задумался, чем это генерал в беседке занимался. У Прежан испуг прошёл, те же мысли появились. Сейчас и Мельес сообразит.

– Мельес, Прежан, – приказал генерал, – немедленно в крепость, и чтобы в восемнадцать ноль-ноль отчёт о расходе артефактов за истекшие две недели был у меня на столе. Выполнять!

Курсантку и наставника как ветром сдуло. О генеральском поведении им теперь думать будет некогда. Заряженные мелкими заклятьями и заклинаниями амулетики на тренировках расходовались горстями, считать их никто никогда не считал, хотя некое подобие учёта и ведётся. И только если большое начальство впадёт в ярость и начинает снимать стружку со всех подчинённых, требуют отчёт по всей форме. Магистр сейчас как раз зол будто сатана под Рождество, и приказ Декстра выглядит совершенно естественно. Через пять минут Прежан и Мельес даже не вспомнят, что генерал подслушивал их как начинающий стукач. Не до того будет. А вот с Бродниковым нужно поговорить отдельно. И без свидетелей. Взмахом руки Декстр очертил пятиметровую сферу беззвучности.

– Добрый день, Vjacheslav Andreevich, – поздоровался Декстр.

– И года не прошло, как догадался, – хмыкнул Бродников. – Но я думал, первым будет Кохлер, всё-таки разведчик.

Не боится. Всё правильно, с какой стати покойнику смерти бояться? Только не бывает покойников с насмешливыми солнечными искорками в глазах. Забавляется, поганец! Смешно ему…

– Кохлеру тобой заниматься ни к чему, как и магистру, – сказал Декстр. – За тебя я отвечаю.

– И что тебе теперь будет? – посерьёзнел Бродников.

– Ты лучше подумай, что будет тебе.

– Ну я-то справлюсь.

От оскорбления Декстр на мгновение даже задохнулся.

– Курсант Бродников, трое суток карцера! И неделя отработок в ремонтном дворе, уборщиком.

– Курсанта Бродникова у вас нет, генерал, – уточнил техносторонец. – Только Иван Чижик, приблуда случайный.

– Даже так, ар-Каллиман? – выбрал самую официальную форму обращения Декстр, что-то в словах Бродникова задело, укололо – и довольно сильно. – Позвольте спросить, почему?

– А зачем? Ордена давно стали, а может, и всегда были только театром, игрой, только вот кровь в нём льют не бутафорскую. – Бродников досадливо махнул рукой. – Вы таким никчёмьем заняты, и такую цену за него платите.

– Тогда зачем ты здесь? Почему остался?

– Ради лабиринта, – ответил Бродников.

– И всё?!

– А больше здесь ничего нет.

Декстр сел на бревно. Обидно-то как. Но не за орден – за себя. Почти год виделись изо дня в день, говорили, и как говорили. У Декстра таких разговоров за всю жизнь меньше было, чем за эти месяцы. А в итоге – пустота. Прямым текстом заявили, что ты никто и ничто. Не нужен. Никчёмен.

– Вы ошибаетесь, ар-Каллиман, – спокойно и ровно ответил Декстр. – Орден вовсе не бесполезен. И война за «Полночный Ветер» будет не напрасной. Меч действительно опасен, в нём слишком много волшбы и заклятий, он легко овладевает людьми и подчиняет своей воле. Он потребует слишком много крови, гораздо больше, чем прольётся на грядущей войне. Если не разрушить «Полночный Ветер», он разрушит мир.

– Хороший ты мужик, Декстр. – Бродников сел рядом, улыбнулся невесело. – Не будь генералом, я назвал бы тебя другом.

Теперь Декстр даже не знал, обидеться ему или обрадоваться.

– Нитриен никогда не враждовал с Ястребами, досточтимый ар-Каллиман.

– Почтенный, – ответил Бродников. – Это Латрик у нас досточтимый, старейшина. А я обычный долинник. И зовут меня Славян. Но можно и Чижик, разницы нет.

– Славян – домашнее имя?

– Да. И всё-таки, Декстр, что тебе теперь будет?

– Не знаю. – Если бы Бродников спросил «Что теперь будет со мной?», всё оказалось бы простым и понятным. Доложил магистру, и пусть у него голова болит. А теперь Декстр действительно не знал, что делать.

Но Бродников ждёт ответа.

– Какое тебе до меня дело? – разозлился Декстр.

– Подставил-то тебя я. Надо было уйти ещё в феврале, когда гроссмейстер «Уложение» принял. Но я остался собственные заморочки решать. Вот и получается, что подставил тебя. А раз я подставил, то мне и вытаскивать.

«Сепаратисты были стократ правы, когда мерили благородство ордена по Бродникову, – подумал Декстр. – Только формулировка неверная. Надо было сказать «Если Чижик до сих пор не бросил орден, то даже там должна быть хоть парочка достойных людей». Сказать то, что сказал сейчас Бродников, мне никогда не хватило бы ни смелости, ни чести. Чего себе-то врать… Я так не смогу никогда. Уехать бы парню, и побыстрее…».

– Нет, – покачал головой Бродников, – за дезертира тебе достанется не меньше.

Декстр торопливо проверил ментальные защиты. Но Бродников даже и не пытался прослушать, да и нечем ему прослушивать, в магии полный ноль.

– Тут телепатом быть не надо, – усмехнулся Бродников, – некоторые вещи столь очевидны.

Размышлял он напряжённо, прикидывал варианты.

– Лучше магистру прямо всё сказать. Тогда он промолчит, не станет выше докладывать, что в крепости ар-Каллиман ли-Бродников был. Соответственно тебе тоже ничего не сделает, поорёт максимум минут десять и заткнётся.

– С тобой криком не ограничится, – ответил Декстр.

– Выкручусь, – беспечно отмахнулся Бродников. – Главное, что до Нитриена преждевременных новостей не дойдёт.

Так вот он чего боится. Братьев не хочет втягивать, надеется сам выкарабкаться. Почти два года…

– Чижик, – назвать Бродникова Славяном Декстр не решился, – но как ты смог? Столько времени молчать… Беречь… Разбивать кодировки самому, в одиночку… Даже сейчас ты пытаешься Нитриен защитить, ведь орден может сделать тебя заложником… Хотя нет, такой удачи ты магистру не дашь, скорее с собой покончишь… Где ты взял столько сил?

– Просто у тебя никогда не было семьи, – ответил Бродников.

– Я дважды вдовец и у меня семеро детей, внуки есть, – возразил Декстр.

– Но никого из них ты не любил и не любишь.

Декстр вспыхнул, хотел одёрнуть курсанта, но осёкся: Бродников не курсант, да и людю с такой проницательностью врать бесполезно.

– Генерал, – грустно улыбнулся Бродников, – мы оба знаем, что такое каждый вечер засыпать, надеясь, что утром придёт мама и заберёт домой, а утром понимать, что мама не придёт никогда. И вопреки очевидности каждый вечер всё равно надеяться.

Декстр отвернулся. Воспоминания спрятались, но не стёрлись. Всего-то несколько слов, и всё вернулось – тёмная комната на тридцать мальчишек, одиночество, потом каморка на квартире учителя. Тогда одиночества стало немного меньше, но всё равно никуда оно не делось.

Не делось? Раньше Декстр был уверен, что с появлением учителя одиночество исчезло.

– Случайная ласка и мне доставалась, – ответил на угаданные мысли Бродников. – Иногда. Воспитатели в приюте не были ни плохими, ни злыми, но одна тётка на тридцать, а то и сорок детишек… Им было не до нежностей. И ласку в поощрение я тоже видел. Только не нравилась мне она, фальшивая. Любят ведь просто так, а не за что-то. Лучше вообще без неё, чем ласка из огрызков чувств. Хотя, – опустил он голову, – мне никто не предлагал пойти жить к нему домой. Может, и согласился бы на полупривязанность.

– Нет, – ответил Декстр.

– Этого мы не знаем. Важно одно – детство кончилось, исчезло, его больше нет. А значит, нет и его власти. Мы можем жить так, как хотим сейчас, без оглядки на прошлое. Мы сами по себе, мы люди, а не тени былого. Было и было, главное, что прошло. Маленьких перепуганных мальчиков, которые остались без родителей и не могли сами о себе позаботиться, давным-давно нет. Мы взрослые, и можем ходить сами, ни за кого не цепляясь. Должны.

Бродников мгновение помолчал, подбирая слова.

– И когда ты поймёшь, что способен идти сам, без подпорок, вот тогда у тебя появляются люди, которыми ты очень дорожишь, которых любишь. А любовь – огромная сила, можно справится с чем угодно.

– А как же поддержка друзей? – спросил Декстр. – Семьи, любимых? Ты сам себе противоречишь.

– Ничуть. Одно дело опереться на протянутую руку, отдохнуть, перевести дух и идти дальше, и совсем другое – пытаться превратить живых людей в костыль, в вещь. Поддерживай меня вечно! Служи пожизненно. Не имей своей воли, своих мыслей, стань моей тенью. То есть умри заживо.

– Обороты у тебя.

– Обыкновенные, – ответил Бродников. – У вас отношения «дети-родители», «ученик-учитель» строятся именно по этой схеме, которую правильнее всего назвать «раб-хозяин», причем для обеих сторон. Учитель и родитель у вас одновременно и хозяин, и раб. Дети, ученики тоже и хозяева, и рабы. Вы все друг для друга вещи. Ученик или ребёнок обязан всю жизнь воплощать родительские и учительские замыслы, стать инструментом – без собственных мыслей, чувств, целей. Быть никем. А родители и учителя должны всю жизнь быть костылём, волочь на себе калеку с переломанными ногами и хребтом, которые сами идти не могут. И ведь рады волочь! Потому что и сами калеки. А глядя на других калек, могут сказать – а я-то ещё ничего, вон как резво ковыляю. Нормальные учителя и родители гордятся достижениями детей и учеников, их самостоятельностью. А ваши – тем, что без них дети и ученики обречены на гибель. Ведь вы можете быть сильными только за счёт чужой слабости. Обогнал хромой безногого и назвал себя чемпионом. Превращаете живых людей в инструменты, потому что самостоятельно сделать ничего не можете, без кукол вы ничто. Ученики ничуть не лучше – ты мой учитель, вот и думай за меня, решай, живи за меня. А я как-нибудь у тебя на загривке пересижу. Любые унижения терпеть согласны, лишь бы самим ничего не делать, ничего не решать. Удобно. Ответственности нет, думать тоже не надо – как учитель сказал, так и делай. Потому у вас и учитель навечно. Так и жрёте всю жизнь друг друга заживо. Хоть бы один кто-нибудь додумался, сначала свои раны залечил, а потом и других исцеляться научил, ходить самостоятельно… Так нет. Декстр, одно дело, когда два калеки ковыляют, поддерживая друг друга, и совсем другое, когда каждый пытается превратить другого в костыль. Так ходить нельзя, только всю жизнь на месте топтаться. Вечно.

Декстр едва удержал дрожь.

– Жестоко. Прежде вы таким не были, ар-Каллиман.

– Откуда вы знаете, каким я был прежде, генерал? Вы меня только в крепости и видели.

– И в деревне.

– Дампьер тоже деревня, – напомнил Бродников.

Декстр не ответил, смотрел в траву.

– У вас просто никогда не было учителя, ар-Каллиман, – сказал Декстр после долгого молчания. – Вы не понимаете, что это значит. Родители дали нам только жизнь. А учитель – умение жить. Иногда учитель и родитель один и тот же человек, чаще разные, но у вас не было ни того, ни другого. Вы слишком долго были никому не нужны. Настолько долго, что утратили потребность быть нужным. У вас душа наполовину омертвела.

– Больше, наверное, – не обиделся, вопреки ожиданиям Декстра, Бродников. – Но рано или поздно оживёт. А вот учителя у меня были. Хозяев не было. И не будет.

– Учителя? – поразился Декстр.

– А что вы удивляетесь, генерал? Практически у каждого встречного можно чему-то научиться. И в прямом смысле, и в переносном. Так что я был учеником у всех людей, с которыми меня сводила жизнь.

– Даже у меня?

– Почему «даже»? – не понял Бродников.

Декстр опять уставился на траву.

– Ваш друг Мельес прав в одном… – сказал он скорее себе, чем Бродникову. – Но самом важном. Я тоже редко у кого видел столько жизни и теплоты.

Декстр встал и сказал, не оборачиваясь:

– А сейчас извините, ар-Каллиман, у меня срочные дела в крепости. – Он включил привязанную к кабинету возвратку.

* * *

Ни решить, что теперь делать с курсантом, ни, тем более, обдумать их странный разговор, Декстр не успел. Магистр как чуял, едва Декстр натянул форму, выдернул в приёмную возвраткой.

Там уже были Кохлер и Каньчинская – высокая зеленоглазая блондинка, красоту фигуры даже мантия скрыть бессильна. Немного растерянные и ошарашенные, их тоже возраткой притащили, генералы заметно напуганы спешкой. Два дежурных капрала привели Ройса. Бледный, осунувшийся, под глазами тёмные полукружья. Ещё бы, восемнадцать часов карцера даром не даются. То слепящий свет, то непроглядная тьма, то мигание, от которого на второй секунде начинают болеть глаза, зажмуриваться бесполезно, мигалка бьёт даже сквозь ладони. И бесконечная заунывная мелодия, скорее тоскливый скорбный вой, чем музыка. Не каждый вынесет, можно и с ума сойти. Большинство угодивших в карцер без колебаний предпочли бы плети, имей право выбора.

Как его только Бродников выдерживал в таких количествах. Но после Весёлого Двора не удивительно.

Бродников. Декстр едва удержал ругательство. Знать бы, что с ним делать.

Ничего обдумать Декстр опять не успел, квакнул селектор, адъютант распахнул дверь в кабинет магистра.

Салливана нет, в комнате отдыха отсиживается, страх нагоняет – ждали в приёмной, теперь и здесь подождите. Каньчинская заметно побледнела, торопливо пересчитывает свои грешки, большие и маленькие. Кохлер подчёркнуто бесстрастен, даже менталка серая, неподвижная. А спина как каменная, напуган генерал почти до обморока. Встали они от Ройса в двух шагах, словно испачкаться боятся. Ройс едва заметно дрогнул. Декстру вдруг стало стыдно, разорванный строй смотрелся убого и жалко, почему-то припомнились нищие на паперти. Он встал между генералами и Ройсом, пусть будет ровная линия, достойная рыцарей. Кохлер и Каньчинская глянули на него с недоумением, а Ройс с испугом, словно ждал, что Декстр поволочёт его обратно в карцер.

Вышел магистр, холодный и бесстрастный как базальтовый идол в храме-пещере местных племён. Глянул на безупречно ровный генеральский строй, глаза на мгновенье в удивлении широко распахнулись, но тут же вернулась прежняя бесстрастность. Магистр смерил каждого оценивающим взглядом, подошёл к Ройсу и коротко, увесисто размахнулся…

Декстр перехватил его руку.

– Учитель, не нужно делать то, за что потом будет стыдно. Ведь Альберт не может ответить вам тем же.

Придушенно пискнул Кохлер, пробормотала короткое матерное присловье Каньчинская, что-то про морского ежа и гомосексуализм. Застыл, не в силах поверить в происходящее, Ройс.

– За своё разгильдяйство Ройс и так уже карцером расплатился, – сказал Декстр. – Его оболтусы – карцером и отработками. У справедливого командира мера наказания не должна превышать меру вины. – Декстр отпустил руку магистра.

– Вон пошли, – приказал генералам магистр. – Декстр, – кивнул он на кресло для посетителей.

Генералы выскользнули из кабинета бесшумно, словно тени.

– Чего ждёшь, садись, – буркнул магистр, сел в соседнее кресло. – Ты сильно изменился, Пауль. – Немного помолчал и добавил: – Очень сильно.

Декстр ответил серьёзным вдумчивым взглядом.

– К худшему или к лучшему, учитель?

– Пока не знаю, – ответил Салливан. – А сам как думаешь?

– Я не замечаю никаких перемен, учитель. Разве что сдуло немного шелухи.

Салливан задумчиво потеребил одно из колец. Поступок Декстра потряс, возмутил, и не надо лгать самому себе, напугал. Но не нужно спешить, разобраться во всём следует тщательно и без лишних эмоций, как если бы речь шла об объектах орденской разработки.

Слово «учитель» Декстр говорит с той же безличной интонацией, что и «магистр». И назвал его учителем по собственной инициативе, да ещё при посторонних, хотя до сих пор обращался так только наедине и только с разрешения Салливана. Это было знаком поощрения, правильности поступков, благосклонности.

– Тебя что-то сильно измотало, Пауль.

– Последнее время приходится много работать с документами, а я всегда плохо управлялся с бумажками.

Раньше Декстр никогда бы так легко не сказал учителю, что делает что-то плохо. Такие признания всегда были мучительны, в глазах Салливана он хотел быть безупречным.

– Дело не только в бумагах, – ответил Салливан. – Тебя гнетёт что-то ещё.

Декстр пожал плечами.

– Как и всех. Война грядёт.

– Твои курсанты готовы к битвам? – спросил магистр.

– Лабиринт покажет. Но думаю – да. В большинстве. Отсев всегда неизбежен, но обычный процент не превысит.

Слова правильные, а вот интонация… Слишком деловая, только что не казённая, словно отчитывается не учителю, а инспектору ордена.

– А Чижик? Он пройдёт лабиринт?

– Не знаю, – твёрдо сказал Декстр.

– Он твой ученик.

– Нет, учитель. Возможно, Чижик и был моим учеником, но давно и недолго. Так недолго, что я и не заметил. Но теперь он мне не ученик и никогда им не будет. Я не справился с заданием, учитель.

– Не заметно, чтобы тебя это особенно огорчало, – сказал Салливан.

– Огорчайся не огорчайся, а уже ничего не изменишь.

Прежде такие слова Декстр говорил бы на коленях, придавленный к самому полу неудачей и стыдом. Да и слова были бы другими, раньше ему бы и в голову не пришло сказать учителю, что огорчаться тут нечему, что выросло, то и выросло. Дать совет как равному.

– И чего натворил твой Чижик на этот раз?

– Он – ничего. Натворили мы, учитель. Взялись ловить рыбу слишком крупную и сильную для наших сетей. Орден Чижику неинтересен. И я вполне его понимаю, – словно бы с удивлением сказал Декстр. Немного подумал и сказал: – Орден превращается в театр, в игрушку для вечных недорослей. Именно поэтому нас перестали уважать. Мы сами не знаем, для чего существуем, сами превращаем себя в ничто, а потом удивляемся, почему нас называют дарможралами.

Салливан поглаживал подлокотник кресла. Скверная истина ему открылась. Он и предположить не мог, что так может быть.

– Ты мне больше не ученик, Пауль.

Декстр глянул на него, подумал.

– Да, – согласился он, – по всей вероятности. Рано или поздно это должно было произойти, не такой уж вы бездарный наставник, чтобы учить вечно.

– Спасибо, – с сарказмом ответил Салливан. – Польщён твой высокой оценкой.

– Мартин, – впервые Декстр обратился к нему по имени, – ученики должны становиться мастерами, иначе учительство теряет смысл.

– Даже так… Не ожидал от тебя. Такое мог бы сказать Чижик, но не ты.

– Именно потому, что он давным-давно это понял, ему и не нужен учитель.

Салливан вцепился в подлокотник кресла так, что побелели пальцы.

– Надеюсь, вам, генерал, – он изо всех сил старался, чтобы голос звучал спокойно и ровно, – никогда не придётся услышать от ученика «Ты мне больше не нужен».

– Я тоже надеюсь, что успею сказать ученику «Я тебе больше не нужен» до того, как он поймёт это сам. И сумею разглядеть эту минуту, понять, что ему пришло время летать самому. Мартин, – повернулся к нему Декстр, накрыл его руку своей так, словно хотел от чего-то защитить, – я глубоко благодарен тебе за все те годы, что ты учил меня быть рыцарем, Ястребом, открывал мне небо. И рад, что могу сказать тебе с полной уверенностью: ты тоже можешь летать сам. Без подпорок. Без поддержки. Сам.

Салливан не ответил, просто не знал, что отвечать тому, кто понял его лучше, чем Салливан сам себя понимает. Кто, пусть и на несколько минут, стал его учителем.

– Тебе надо немного побыть одному, – сказал Декстр. – Я скажу адъютанту, что ты очень занят, и чтобы не совался к тебе, пока сам не вызовешь.

Декстр поднялся, пошёл к двери.

– Это всё, что ты хотел мне сказать? – бросил вслед Салливан.

– Да, – твёрдо ответил Декстр. – Хотя… Твой нынешний ученик, Александр. Он ведь ещё ребёнок, Мартин, всего-то тринадцать лет. Не бойся быть с ним хоть немного посердечнее. Ни твоего авторитета, ни его уважения это ни чуть не умалит, скорее наоборот.

Декстр ушёл. Салливан посмотрел ему вслед и спрятал лицо в ладонях. Подумать действительно было над чем.

* * *

А на скамейке у дверей управления сидел Бродников и лениво переругивался с дежурным капралом.

Как заставил себя подойти к нему, как приказал курсанту Чижику отправляться на занятия, а за неимением таковых – в курсантскую комнату отдыха, Декстр не помнил. Знал только одно – Бродникова он не выдаст никогда. Просто потому, что за много десятилетний Бродников первый, кто видел в нём живого людя, а не вещь – ученика, учителя, бойца спецподразделения, генерала, идеально эффективный и очень опасный инструмент. Первый, кто сразу и безоговорочно признал его право думать и чувствовать так, как ему, Декстру, хочется. Первый, кто признал равным себе. Декстр и представить не мог, как это замечательно – говорить с равным. Не падать на колени, не смотреть сверху вниз на склонённую спину, а видеть глаза собеседника. На столь драгоценный дар надо отвечать достойно.

Делать до конца дня было нечего, и Декстр пошёл в свой любимый ресторанчик близ крепости, заказал красное вино и пиццу.

– Пауль, – окликнул его Кохлер, – а ты что, не в карцере?

– Логика, – фыркнул Декстр. – Сам подумай, что мне там делать?

По мнению Кохлера, в карцере Декстра дожидались множество интереснейших занятий, например, думать, снимут с него погоны сегодня или завтра, но вслух он ничего не сказал.

– Как Ройс? – спросил Декстр.

Кохлер сел за столик.

– Нормально. Залил на радостях в себя бутылку рома за твоё здоровье, а морячки Каньчинской отволокли его отсыпаться в их казармы, от магистерских глаз подальше.

– Правильно, – кивнул Декстр, – нечего ему сегодня светиться.

– Пауль, – перешёл на деловой тон Кохлер, – ты погоняй своих ребят поосновательнее, им в октябре серьёзная работа предстоит.

– А именно?

– Доставить «Полночный Ветер» сюда, в крепость.

– Очень смешно, – буркнул Декстр.

– Я не шучу. Это приказ гроссмейстера.

– И тебе сказали, зачем? – напряжённо спросил Декстр.

– Разумеется. А ты сам не догадываешься?

– Харакири делать всем личным составом округа, по очереди.

– Я серьёзно, – ответил Кохлер.

– Я тоже. Ни на что другое меч Тьмы нам не пригодится.

– Пауль, брось, – начал заводиться Кохлер. – При Оуэне Беловолосом Соколы были готовы из шкуры вылезти, лишь бы заполучить «Солнечный Вихрь», хотя вроде бы им, приверженцам тёмной магии, меч Света ни к чему. – Он смотрел прямо в зрачки Декстра. – Сила есть сила, Пауль. Безвольная, бездумная. Она будет воплощать наши думы и нашу волю. Не забивай голову древними сказками. Орден должен восстановить былое величие, и с «Полночным Ветром» мы его вернём.

– С «Полночным Ветром» мы окончательно погубим орден. Меч надо уничтожить.

– И утратить силу, – зло сказал Кохлер. – Отказаться от величия.

– Величие мы обретём и так, – не согласился Декстр. – Сейчас мы переживаем упадок, всё верно, но сколько их было? А орден всегда восстанавливался. Пока мы контролируем волшбу, всевластию ордена ни что не может помешать. Орден уже восстанавливается. Даже зомбаки начали посматривать на нас с симпатией. Нам придётся немного измениться, но ничего страшного, за пять тысяч лет орден нередко менял окраску, но суть оставалась неизменной. Ференц, могущество скоро вернётся. Оно уже возвращается.

– Всё верно, – ответил Кохлер, – но на это уйдут многие годы – пять лет, десять. Зачем столько ждать, когда можно получить всё сразу?

– Вот именно, что всё. В том числе и гибель.

– Брось, мы волшебники, а не простеньское быдло, – сказал Кохлер. – А гроссмейстер не безземельный дворяньчишко Оуэн. И магистр, твой, кстати, учитель, не полудурок Конрад Лотарингский. – Разведчик смерил геометрика мрачным взглядом. – Так что бросай свои глупые суеверия и займись курсантами.

Кохлер ушёл.

Декстр ковырнул пиццу и бросил вилку. Есть не хотелось. В ушах отчётливо звучали слова Мельеса «Орден нас предал».

* * *

Мельес и Линда ждали Славяна на «перекурном пятачке» близ учебного корпуса.

– Ну и что тебе надо был так срочно? – хмуро спросил Мельес. – Нам в шесть отчёт по артефактам сдавать, а уже три. И ничего ещё не готово.

– Завтра в восемь сдадим, – легкомысленно отмахнулся Славян. – Всё равно до полудня генерал о нём и не вспомнит, других забот хватает.

– Сдадим? – переспросила Линда. – Ты что, помогать нам собрался?

– Других забот? – насторожился Мельес. – Что произошло?

– Отвечаю по порядку. Разумеется, помогать вам буду, в «четвёрке» на отработки в одиночку не ходят. Не знаю, как в крепости, но у Декстра новостей мешок, в данное время он обдумывает их в «Танцующей акуле» на пару с Кохлером. А нет, – глянул поверх кустов Славян, – Кохлер в управу идёт.