Текст книги "О хлебе, любви и винтовке"

Автор книги: Витаутас Петкявичюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Вдруг Бичюс сорвал с головы шапку, швырнул в лицо пареньку, и в следующее мгновенье атаман уже извивался на земле. Его рука с пистолетом была заломлена за спину. Полтораста грудей вздохнули с облегчением. Я видел, как Рая вытирала пот с лица Альгиса, как Ближа пожимал ему руку, как несколько человек одновременно свернули ему по великолепной козьей ножке. Но меня словно черт дернул:

– Выскочка. Из-за его глупого риска могли погибнуть невинные люди.

Стоявшие рядом посмотрели на меня. Во взглядах светилось презрение. Я ощущал его каждой жилкой до самого конца работы. Эти взгляды пронизывали меня и по дороге домой. Но я уже был не в силах отступать. Пока Рая была рядом с ним, я просто не мог иначе.

«Еще не ясно, кто кого. И мне может подвернуться подобный случай, – думал я, хотя в душе чувствовал, что после этой истории мне уже не сравниться с Бичюсом не только в глазах Раи, но и в глазах каждого комсомольца, видевшего штурм «Соломенной крепости». Для них он был героем, а я – всего лишь жалким завистником. Как это бесило меня!

Потом я узнал, что Бичюс записался в добромил и каждую пятницу ходит учиться искусству самообороны к опытному чекисту, мастеру спорта, руководителю кружка самбистов.

– Вот почему он такой храбрый! – сказал я Рае. – Для него это была очередная тренировка, а ты уже готова была в обморок, как воспитанница института благородных девиц.

– Тренируйся тоже, – посоветовала она равнодушно. – Он не виноват, что ты у скирд плюхнулся…

В тот же день я подал заявление в добромил и купил для тренировок прорезиненные тапочки…»

3

Морозец забирал все круче и, к несчастью парней, грозил превратиться в настоящую стужу.

Альгис продрог, стоя у оконца. Он осторожно вернулся в свой угол, перемотал мокрые еще со вчерашнего вечера портянки. Нашел в вещевом мешке шерстяные перчатки, надел, поверх натянул рукавицы и, скорчившись в тайнике, собрался позавтракать. Вдруг во дворе раздался чужой голос. Бросив все, Бичюс припал к щели. Спиной к нему стоял одетый в овчинный тулупчик человек и говорил:

– Приконцил, знацит, беднязку? Ну и махина! Как зверь! Ты б меня позвал… Цто-цто, а свиней резать я мастер.

– О тебе, Цильцюс, я и не подумал. Дел невпроворот да три бабы в доме. За день голова распухает.

– Цто ты меня так зовес? Ведь знаес, цто я не Цильцюс, а Цильцюс.

Сосед Шкемы, шепелявый Шильчюс, страшно обижался, когда кто-нибудь в глаза называл его Цильцюсом, сразу же начинал поправлять, и выходило еще смешнее. У этого шепелявого Шильчюса, которого в округе все звали не иначе как Цильцюс, было шесть дочерей, и он очень гордился этим:

– Я юбками своих девок от любой власти заслонюсь. Мне ни армия, ни фронт не страсны. Немцы стояли – все моим девкам тасцили. Стояли русские – тозе не с пустыми руками приходили. А мне цто? Набьес брюхо всякой заграницной невидалью, так цто и на пець не влезес.

Дочери у него, и верно, неплохие. Только с добра, что солдаты носили, не разжирел он, а сватов и в помине нет. Говорят, что от этих забот Цильцюс еще больше пришепетывать стал.

Его дом стоит у самой опушки, поэтому во время войны здесь базировались и фашисты, и наши. Место удобное, недалеко дорога, защищенная двумя небольшими холмами и густым лесом. Случилось так, что солдаты наградили старших дочерей Цильцюса сыновьями: один – рыжий, веснушчатый, другой – черный как смоль и раскосый. Так-то вот… А потом старик качал обоих внуков в одной колыбели и все дивился:

– Придумает зе господь бог, цтоб тебе пусто было: ни немцик, ни монгольцик мезду собой не дерутся, а оба мне в руки смотрят.

Бывая у них, Альгис не раз подшучивал над стариком, но тот был неуязвим:

– Цто кому назнацено, такой крест и приходится нести. Молитвами судьбу не изменис.

Старшие дочери Цильцюса – рослые, крупные, крепконогие, с косами, несколько раз обвитыми вокруг головы. Они и пахали, и сеяли, и жали. Отец занимался лишь починкой утвари и инвентаря, а младшие за скотиной ходили, за огородом смотрели. И только самая меньшая училась в гимназии. По словам отца, «на докторсу».

Вспоминая, Альгис глядел, как шепелявый Шильчюс, таинственно оглядываясь, выспрашивает у Шкемы:

– Никто есце не приходил?

– Торопятся, – буркнул председатель апилинки.

– Стрибуки сегодня, будто серсни за маткой, куда-то мимо леса подались. Долзно, кого из соседей трясти будут, а мы, слава бозеньке, хоть на роздество в стороне останемся.

– А чего нам бояться? – прикидывался Шкема.

– Я и не боюсь. Но все зе смелее себя цюствуес, когда знаес, цто и как. – Он поднял с земли валявшуюся у амбара жердь и приставил ее к стене. – Пусть сохнет. – Потом медленно прошел к калитке по тропке, выложенной битым кирпичом. Остановился, осмотрелся, вынул трубку изо рта и прикрикнул на соседа: – Ты, Цкема, не сильно заносись, – мозет, я скоро пригласу на бо́льсий праздник, цем свезые колбасы…

– Да я не заношусь, сосед. Зло разбирает – ни одного мужчины в хозяйстве не осталось. Веселиться не с чего. – Он продолжал свою работу. И, только закончив, спросил: – Может, замуж какую выдаешь?

– Мозет, и замуз, – не спешил с объяснениями Цильцюс, посасывая трубку. Докурив, пообещал: – Прислю кого-нибудь помоць.

Шкема подождал, пока Цильцюс отошел, и разворчался:

– Будто черт за грешной душой таскается. И носит же его нелегкая! За дело какое взялся бы, что ли. Пристукнет кто-нибудь палкой под кустом, отвечай потом за голодранца…

Анеле зло воткнула нож в землю и перебила отцовское ворчание:

– Гляжу я на вас, папаня, и никак не пойму, кому же вы рады – тем или этим? – она кивнула в сторону леса.

– Я и сам не пойму, – ответил Шкема нехотя. – Знаю только, что самое время повернуть в одну какую-нибудь сторону…

«Самое время! Знал бы, давно б повернул и соломки подостлал. Да поди попробуй наперед угадать! И не он один так думает, не одному ему приходится вот так колебаться и выбирать. А я бы знал?.. Нет, со мной другой разговор. Я и теперь делал бы то же, только поумнее. А тогда не раздумывал, поступал, как разумел.

Через пару дней после боя у скирд пригласил меня Ближа в комитет. Явился. Смотрю, в коридоре Йотаутас ходит, волнуется. Рая, увидев меня, подошла, подала руку:

– Сейчас доложу.

– Ты, как всегда, предупредительна, – и протянул ей засушенную маргаритку, которую нашел в библиотечной книге. Но в глаза взглянуть боялся, казалось – в них еще застыл ужас от тех слов, которые я сказал тогда на улице.

В кабинете Ближи сидели почти все члены бюро. Был здесь и Гайгалас. Ближа усадил нас в кресла, а сам скромно стал у окна. С полчаса секретарь говорил о всякой ерунде, шутил, рассказывал анекдоты оккупационных времен. И все делал как-то странно, словно ему было не по себе. Ближе вторил Даунорас, но только вторил, хотя был охотник до анекдотов. Шутил и я. Позднее пришли секретарь по школам Грейчюс и секретарь по кадрам Райла, которого все называли Ягодкой. Я невольно спросил:

– Бюро?

– Нет, мы тут очень интересное дело придумали. Решили в каждом пригороде открыть клуб рабочей молодежи. Неподалеку от вас целая улица пустующих господских вилл. Присмотритесь, подыщите подходящую, а мы уладим с документами.

Я не понял, кому из нас двоих предлагает новую работу.

– Там можно будет собрать молодежь, создать при клубе комсомольскую организацию. Думаю, в принципе мы договорились?

Нет, я решительно ничего не понимал. Йотаутас сказал, смущенно запинаясь:

– Видишь, Альгис… Мой класс выпускной. Я не хочу уходить из гимназии…

«Они меня отстраняют от обязанностей комсорга!» – дошло вдруг до меня.

– А моя учеба?! – Меня охватило бешенство. – Вам известно, что в нашей семье еще никому не удавалось добраться до пятого класса гимназии?! Вам известно, что мой отец сказал: «Спокойно не умру, пока ты не выучишься…»

– Ты сможешь учиться. Клуб будет работать по вечерам. Назначим заведующим…

– Ладно, все в порядке, – остыл я немного. – Но за что наказываете?

– При чем тут наказание? Наоборот. Нам твою кандидатуру предложил товарищ Гайгалас.

– Да, – Арунас, глядя мимо меня, принялся нахваливать: – Это одна из наиболее достойных кандидатур. В его гимназии образцовая первичная организация… – Это было похоже на издевку. – И кроме того – необходимость. Нам очень нужны такие сознательные люди на самых трудных и ответственных участках.

– Да, товарищи, – поддержал его Ближа. – После того случая у «Соломенной крепости» я бы охотно принял Альгиса в военно-физкультурный отдел, но теперь он нужен комсомолу на более важном посту. Там труднее, там опаснее. Ты, Бичюс, комсомолец, и, думаю, нам не придется взывать к твоей исполнительности. Подвожу итог: не задирай нос, оправдай доверие. Комсомол знает, где ты нужнее!

Так Йотаутас стал комсоргом, а я – заведующим клубом. Остались лишь формальности. Переписывая доверенности, расстроенная Рая пыталась успокоить меня:

– Ты не думай, Альгис, ты ни в чем не виноват. Это все Гайгалас. Он из-за меня все сделал.

– Ну и буйная у тебя фантазия, детка, – отшучивался я, хотя прекрасно понимал, кто является главным автором этой пьесы. Жаль было и работу оставлять, жаль было и себя, и Раю. Но поддаваться этим мыслям не хотелось.

– Если ты свободна, пойдем погуляем.

– Для такого дела я всегда свободна… Знаешь, отец говорит, что война сильно испортила людей.

– Не от мира сего твой отец. Негодяя не исправят ни окопы, ни перины, а к хорошему человеку ничего не пристанет. Так говорит мой отец.

…Зима уходила. Солдаты взрывали на реке лед, чтобы не снесло деревянный железнодорожный мост, поскрипывающий под напором поднявшейся воды. Глыбы льда с грохотом взметались чуть не в поднебесье, а потом с уханьем и треском падали, разбиваясь на мириады осколков, сверкающих на солнце, как сказочные драгоценные камни. Несколько глыб хлопнулось совсем близко от нас. Рая испуганно прижалась ко мне. Я взял ее за руку и неторопливо повел по мосту на другую сторону. На угрюмых заречных откосах было сумрачно и холодно. Здесь еще царила зима. О чем мы говорили, не помню. Она смотрела на все такими умиленными глазами, обо всем думала так хорошо, восторженно.

Вдруг я поймал себя на том, что кривлю душой и мне совсем неинтересно, что она говорит и что делает. Я был поглощен собственными переживаниями и пригласил ее погулять только потому, что боялся остаться один на один с невеселыми, раздраженными мыслями, переполнявшими меня. Шел и все время спрашивал себя: «За что? Почему?»

– А ведь ты меня не слушаешь. Почему ты меня не слушаешь, Альгис? – Она, видно, говорила что-то очень ласковое, а я пропустил мимо ушей.

– Ты меня не любишь, – жалобно сказала Рая и отпустила мою руку. – Девушке так не полагается говорить, но я иначе не могу. Я тебе не нравлюсь, оттого что я еврейка, да?

– Не выдумывай чепухи и не приставай…

Она вздрогнула и посмотрела на меня так печально и преданно, что я прикусил язык и мысленно обругал себя.

– Я не виновата, что так получается. Меня и отец упрекает, что я никогда не смеюсь и разговариваю, как старуха. Можешь сердиться на меня, но я действительно не виновата. И над чем мне смеяться? – Она пожала плечами, развела руками и застенчиво склонила голову.

Нет, с ней ни о чем нельзя было говорить в серьезном тоне.

Я был обезоружен. Злость моя улетучилась. Мы выбрались из тени на залитое солнцем поле. Я слепил мягкий снежок и запустил в нее. Рая не ответила. Стояла, смотрела на меня и смеялась. Я взял ее в охапку, покрутил вокруг себя и кинул в мягкий сугроб. А сам ухватился за дерево и стал трясти. Мягкие, рыхлые комья снега падали мне за шиворот, на голову, таяли, текли по лицу. Рая сидела в сугробе и смотрела на меня добрыми, кроткими глазами. И улыбалась. Потом позвала:

– Садись рядом.

Сел.

– Я старше тебя ровно на год, два месяца и шесть дней…

– Как ты высчитала?

– Я смотрела твою анкету… – Она прислонилась, чмокнула меня в угол рта и боязливо подняла взгляд темных и блестящих, как росные сливины, глаз. Боялась, наверное, что рассержусь.

Даже теперь я думаю о ее красивых глазах. А тогда? Что ж мне оставалось делать тогда? Честное комсомольское, эти глаза достойны, чтобы о них думали все. Таких глаз я больше не встретил. И мне их очень часто не хватает.

Потом мы подошли к красивой вилле, стоявшей за высокой железной оградой в глубине роскошного фруктового сада. Я хорошо знал эту виллу. В ней прежде жил профессор Кабулис, странноватый человек с бородкой, время от времени носивший короткоштанную скаутскую форму. Постучали. Дверь открыла старушка.

– Будем здесь, мамаша, клуб устраивать.

– Рояль настраивать?

– Нет, говорю, клуб у-стра-и-ваю!

– То-то, соколик, прибираю. Пока всевышний не призвал, надо прибирать.

Так мы с ней и не сговорились. Пришлось ждать прихода дочери. Времени зря не теряли. Осмотрели дом: просторную гостиную с роялем, библиотеку, еще несколько комнат с паркетными полами и картинами на стенах. Решили клуб открыть здесь. Вынув бумаги, я проставил в нужном месте адрес виллы и фамилию хозяев. Рая подошла к роялю, села и начала играть. Она забыла обо всем – о том, что я стою рядом, что на нее широко раскрытыми глазами смотрит старуха, что вернувшаяся дочь старухи слушает музыку, остановившись на пороге. Рая играла для себя. Закончив пьесу, закрыла крышку и улыбнулась бескровными покусанными губами.

– Кто научил тебя? – Игра на фортепьяно мне тогда казалась великим чудом. Да еще какая игра!

– Учитель.

Ответ мне показался очень странным, я даже не поверил:

– Скажешь тоже!

– Правда. Он сказал, что у меня большие способности. Мой отец хочет, чтобы я продолжала учиться, но врачи не разрешают. Я, когда играю, очень волнуюсь и потом не могу ни спать, ни работать. Перед глазами стоит гетто, я пугаюсь и кричу. Доктора говорят, что нужно обо всем забыть, только тогда смогу учиться.

Дочь старухи встретила нас весьма враждебно. Но, увидев документы, сразу же дала ключи.

– Полдома освобожу, а вторую половину Кабулис записал на меня, – предупредила она.

– А почему только половину, а не весь? Может, в другой половине он сам будет жить?

– Он уехал за границу.

– Мы не против – счастливого ему пути. Половину так половину. Нам хватит. А вы, если хотите, можете вторую послать ему по почте в Швецию.

– Большое спасибо, – неизвестно за что поблагодарила она. – Я думаю, мы поладим. Ваша подруга – замечательная пианистка.

– А вы откуда знаете? – Я сразу ощетинился.

– Сама детей музыке учу.

– Вы правду говорите? – Рая подошла к ней, обняла.

Я почему-то не мог вынести таких сантиментов и отвернулся».

Стукнула дверь. Альгис прильнул к щелке. Из дома вышла Домицеле Шкемайте, покрылась платком, плотно обернула один его конец вокруг шеи и засунула за воротник пальто.

– Куда? – спросила мать.

– Скоро вернусь.

Альгис следил за ней взглядом до самой школы. «Уж эта сорока кого-нибудь накличет».

4

Арунас сидел скорчившись и раздраженно покусывал воротник шинели. Жар немного спал. Отпил из баклажки несколько глотков холодной как лед воды. Потом вытащил брикет и со злостью вонзил зубы в кашу, больше напоминавшую кусок стекла.

Мир, видимый через дыру в крыше, жил своей жизнью. Тучи расходились. Край неба из голубого становился фиолетовым. Замелькали, закружились сухие, поблескивающие, словно стекло, снежинки. Они казались колкими, острыми, как иглы. С резким звуком лопнула пропитанная влагой доска штакетника.

«Плохая примета, – подумал Гайгалас, следя взглядом за возвращающейся Домицеле. – Ничего бабенка. Пухленькая, как рождественское тесто. И не глупа, сдобрена восьмиклассным гимназическим образованием. А что это меняет? Ровным счетом ничего. Прокиснет в этом захолустье, увязнет в гнилом болоте – только пузыри пойдут… Такая участь ждет и меня. Ну, дослужусь до капитана, майора, а дальше что?»

Гайгалас снова выглянул. Шкема разделывал свинью. Ходил вокруг – руки по локоть в крови – и радовался, что сало удалось в ладонь толщиной. Но вот во дворе показалась дочка Цильцюса Роза, и он сразу стал прибедняться:

– Эх, думал, толще будет. Надо бы еще покормить, да бедняжка на ногах уже не стояла. Что поделаешь, хоть шкварки будут… – Он попросил внука вложить ему трубку в рот, а потом ласково спросил у дочери соседа: – Ты что прилетела?

– Тятька прислал помочь…

– Что ж, поможешь женщинам кишки вымыть – не откажемся. Старуха поясницей мучается, Анеле одна не управится.

– А Домицеле куда пошла?

– Куда-куда!.. – разозлился старик. – На кудыкину горку. Словно не знаешь: снова место для гнезда выбирает.

Роза пришла без платка, в клумпах на босу ногу, в легком платье. На плечи накинута старая вязаная кофта с продранными локтями. Без лишних слов она засучила рукава и по локоть сунула руки в ледяную воду. Ярко светились покрасневшие от резкого ветра икры.

«Вот так Роза! – восхищенно думал Гайгалас. – Вот это Розочка! Такой и голой мороз нипочем. Плещется и еще песенку мурлычет! А тут зуб на зуб не попадает…» Арунас громко чихнул.

– На здоровье, дяденька! – крикнула Роза.

Шкема выпрямился, обернулся и, решив, что над ним шутят, ругнулся.

– Я вам покажу «на здоровье»! Зубоскалить, паршивцы, вздумали?! Табаку не нюхаю, и нос у меня не прогнил пока что…

– Но вы же, дяденька…

– Какой я тебе «дяденька»… Пришла, так работай, а то отец скажет: «Позадницал Цкема, только полизать свининки дал».

«Будь ты неладен, – скрипел зубами Гайгалас и, зажав нос, сдерживал громкое чихание. – Вот напасть!» Он вынул платок и, боясь сморкаться, долго прочищал нос обернутым в материю пальцем. Потом взял бинокль и принялся рассматривать Розу.

«Косы – не обязательное украшенье. Фигура – широковата, хотя… Повернулась бы она, что ли. Ничего, недурна. Слишком румяна, впрочем…»

Роза скрылась за колодцем.

«Сколько времени на такую потребуется! Разок-другой поговорил, полюбезничал – и свадьба. Всю жизнь она будет смотреть на тебя, как на бога. А может, не будет? Привыкнет и на шею сядет. Все они одинаковы – что Роза, что Домицеле… Любят, пока любится, а потом и подведут под монастырь, желая освободиться от поклонника.

Ничего, скоро мы ее голубчика упрячем, куда следует, и она станет свободной. А спрос с него, мерзавца, велик будет. Распоясался мужик, словно нас и в помине нет. И имечко выбрал себе – Бяржас[15]15
  Бяржас – дословно береза.


[Закрыть]. Хотя, но правде говоря, оно ему подходит: голова пестра, как березовая кора… Только бы температура спала. Я весь горю. Парочку бы таблеток… А потом сюда еще разок заглянуть, к барышне-вдове».

Арунас начал шарить в соломе, но, поняв бессмысленность своих усилий, снова засунул руки в карманы. Сидеть было неудобно. Примостившись половчее, он нагреб на себя побольше соломы, но под толстой охапкой не хватало воздуха, кружилась голова. Пришлось вылезать.

«Может, так пройдет…» Арунас чувствовал, что силы оставляют его, мутнеет память. В глазах начали мелькать таблетки, рой, кучи, горы… Только руку протянуть, но их охраняет вооруженный бандит, много бандитов. Атаман ихний улыбается ему и поглаживает рукой изъеденную грибком голову…

Это Арунас видел уже во сне.

5

Альгису тоже порядком надоели эти прятки. От лежания на голых досках болели бока, мороз впивался а каждое открытое место, студеный сквозняк, врывающийся сквозь незабитые оконца, пронизывал до костей. Не помогали ни опущенные наушники, ни двойные перчатки, ни теплые портянки. Подвигаться бы. Но, на беду, в амбар входил то один, то другой из семьи Шкемы. То чан ставили для засолки сала, то мясо складывали – хранить свеженину к празднику. Кто-то ходил наверху, выбирал мешки, чтобы подложить под чан.

Альгис вспомнил о водке.

«Нет, натощак пить не буду, одурманит».

Порывшись в вещевом мешке, сунул за пазуху консервную банку и в ожидании, пока она отогреется, похрустывал духовитым сухарем. Под этот звук хорошо думалось. Вспомнил Намаюнаса и вчерашний разговор. И никак не мог понять, почему наговорил начальнику такой чепухи.

«Ведь он столько хорошего сделал для меня. Неизвестно, как сложилась бы моя жизнь, не встреться на моем пути Намаюнас. А если бы вообще я хороших людей не повстречал? Нет, хороших я встретил значительно больше, чем плохих. И это не случайность, не совпадение и даже не счастье, – просто хороших людей в мире значительно больше, чем плохих. Иначе жизнь была бы немыслима».

Мысли налетали, впивались в него, и нельзя было ни защититься от них, ни отогнать, как нельзя было предотвратить мороз, врывавшийся во все щели. Он сидел неподвижно, в одиночестве, не было ни работы, ни интересного собеседника. Нельзя было даже пошевелиться.

«Какие нервы нужны человеку в тюрьме! Как трудно, почти немыслимо отказаться от привычек, от любимой работы… Нелегко мне было отстраниться от школы, нелегко было смириться с мыслью, что я в ней только гость, только рядовой ученик, приходящий отсиживать уроки. Счастье, что Йотаутас оказался мировым парнем! Каждый вопрос обязательно согласовывал со мной, иногда даже чересчур. Он хотел быть посредником между мной и Гайгаласом, и ему эта роль иногда удавалась.

Когда директор поздравил меня с новыми обязанностями и сказал, что я делаю головокружительную карьеру, Йотаутас усмехнулся:

– Не будь сладким, а то проглотят, не становись кислым – выплюнут. Оставайся самим собой – для себя, а для товарища – таким, каким он хочет тебя видеть…

– Еще хуже быть кисло-сладким, Наполеонас, – продадут, – перебил я его. – Теперь на закуску большой спрос…

– Браво, ловко, – похвалил меня директор. – За такие остроты в школе я бы вам уши надрал…

Мы дружно расхохотались.

– Не очень-то смейтесь, эти мысли о людских взаимоотношениях принадлежат перу одного деятеля, – объяснил Наполеонас. – Он собирает материалы для будущей книги и консультировался со мной по синтаксису. Есть у него, например, еще такое: «Волк задирает овцу не потому, что голоден, а потому, что догоняет», «Кошка не ласкалась бы, будь у нее сила слона», «Мыши питаются зерном, кошки – мышами, только собаки гоняются за кошками из принципа».

– Кто же этот умник? – спросил директор.

– Один парень по имени Арунас, ба-альшой начальник…

– Судя по философии, к подлости склонный, – заметил директор.

Мне было не до Гайгаласа, все свободное время я отдавал клубу.

Прежде всего мы с Гечасом написали большую вывеску:

«ЗАРЕЧЕНСКИЙ МОЛОДЕЖНЫЙ КЛУБ»

Потом, согласовав с комитетом комсомола, по всему пригороду расклеили объявления о предстоящем организационном собрании. В назначенный день на профессорскую виллу пришло много людей, даже пожилые. Особенно много было девушек. Однако, увидев, что они в большинстве и что по возрасту значительно старше организаторов, гостьи покривлялись, поморщились, похихикали по углам и разошлись. Остались только энтузиасты.

После вступительного слова Ближи был избран совет клуба. Председателем стал я, заместителем Викторас Гечас, казначеем мой брат, библиотекарем Юргис Будрис, спортивным руководителем Витаутас Багдонас. Еще двоих, Стасиса Машаласа и Альфонсаса Лягаса, избрали членами совета – так сказать, без портфелей. Для первого знакомства Ближа попросил всех коротко рассказать о себе. Все мялись, не осмеливались.

– Я местный, – начал тогда Ближа. – Из соседнего пригорода. Отец слесарь. В комсомол вступил в сорок первом. Во время войны эвакуировался на восток, работал на разных предприятиях. Окончил курсы комсомольских работников. Теперь секретарствую.

Встал Юргис. Он несколько раз провел рукой по черным кудрям и представился:

– Учусь в седьмом классе. Окончу гимназию – поеду в мореходную школу. К профессии моряка готовлюсь всю сознательную жизнь. Точка. – И с достоинством, я бы сказал, даже торжественно, сел.

Мы не усомнились ни в одном его слове. Юргис единственный сын у родителей, из всех сверстников в пригороде только у него отдельная комната, обставленная по всем морским правилам – наподобие кают-компании. В этой комнате, как любил объяснять сам Будрис, все напоминало о море, начиная от книг и кончая коллекцией пряжек от морских ремней. Он первым во всем городе выяснил, что клич доблестных русских моряков «полундра» ведет начало от английского «Fall under», что означает «падай вниз, берегись, исчезни…».

Гечас вскочил, вытянул руки по швам и срывающимся с баритона на тенор голосом отрапортовал:

– Комсомолец! В этом слове – все мое будущее. Работать пойду туда, куда пошлет комсомол. А о прошлом ничего сказать не могу. Его за меня создавали папа с мамой.

Что я мог добавить? Знал, что Викторас первый ученик в нашем классе, что тайком бреется, надеясь быстрее отрастить бороду и стать похожим на мужчину. Росли вместе, вместе купались, вместе забирались в чужие сады. Словом, наш парень.

Багдонаса пришлось тянуть за язык. Он покраснел, насупился, уперся, а потом неожиданно выпалил:

– Век-то прожил – с гулькин нос. Учился, немного занимался спортом, немного авиамоделизмом, немного пас коз… – Помялся и сел.

Этого молчаливого, веснушчатого и долговязого парня я знал мало. Познакомился с ним весьма любопытно. Катались мы как-то с горы Мартинайтиса по льду. Все шло замечательно, пока не пришел Витаутас. Он ни разу не спустился удачно, падал и всем мешал. То плашмя, то сидя, то на боку он съезжал с горы, путаясь у всех под ногами. Однако после каждой неудачи упорно поднимался наверх, становился, как мы, упираясь ногами. И снова падал, сползал вниз. И снова поднимался наверх. Из-за него и я свалился. Разозлившись, залепил ему оплеуху. Он даже не пытался защищаться.

– Дерись, дерись, – сказал в ответ Багдонас. – Но я все равно буду кататься лучше тебя!

И научился! Обгонял всех. Его упорство мне нравилось, и как раз за эту черту характера он попал в совет клуба.

Машалас и Лягас ничего рассказывать не стали. Зато я их разрисовал:

– Мать Стасиса подпольщица, а он боится комсомола, но мечтает стать боксером. Учится неважнецки. Слишком занят дракой со своим соседом по парте Бринкисом. Если верить их классному руководителю, они в четвертом «Б» головами всю штукатурку со стен содрали. Это такой вид спорта, для умственной гимнастики.

– Тренируются, значит, – поддержал шутку Ближа.

А Стасис из-под полы показал мне кулак.

– Лягас хорошо рисует, играет на аккордеоне и каждое воскресенье поет в церковном хоре…

– Теперь уже реже, – оправдывался вспотевший от смущения Лягас и смотрел на меня отчаянными глазами.

Под этим взглядом я промолчал о том, что его брат в том же костеле зажигает свечи, хотя играет в баскетбол за сборную города.

– Вот и весь мой актив, – сказал я секретарю.

– А почему не видно Александришкиса? – спросил Ближа.

– Ляонас снова забрал заявление. Теперь отец запрещает.

Все рассмеялись, и на этом наше первое заседание окончилось. Мы больше не созывали бы их, да пришлось.

Приводили в порядок библиотеку. Нужно было сделать опись всех книг – найденных на вилле, подаренных горкомом и тех, что нанесли читатели. В общем, несколько сотен томов. Да кроме того, рассортировать и расставить по полкам. Работали, что называется, в поте лица, когда пришел посыльный из комитета и принес бумагу – нас обязывали провести публичную лекцию для рабочей молодежи пригорода.

Совет клуба собрался на экстренное совещание. Все детали мы уточнили за десять минут. Однако не нашлось ни одного, желающего быть лектором. Решили тянуть жребий. Семь одинаковых билетиков легли в матросскую шапку Юргиса. Один был помечен крестиком. Он достался мне.

– Ты лучше всех сочинения пишешь, – подбодрил меня Гечас.

Остальные члены совета взялись помогать: разделили между собой газеты и журналы, из которых вырезывали наиболее интересные факты и фразы, рылись в книгах. За неделю меня буквально завалили газетными вырезками, выписками из книг и журналов. Главным пособием были книжечка А. Венцловы о партизанке Марите Мельникайте и «Краткий курс истории ВКП(б)» на русском языке.

Фраза за фразой, вырезка за вырезкой, лоскуток к лоскутку – вот и текст готов. Лекцию проводили в зале школы. В воскресенье, начистив до блеска обувь, собрались мы за полчаса до начала на сцене и ужасно волновались – публики не было. Но, к счастью, хотя и с опозданием, людей набралось порядком.

Я вышел на сцену и, атакуемый любопытными взглядами, стал читать. Обо всем говорилось в лекции: о коммунизме – светлом будущем человечества, о партизанах – народных мстителях, о религии – опиуме для широких масс, о комсомоле, даже о канале Москва – Волга и богатствах Урала. Люди слушали, изредка аплодировали. Вдруг в конце зала раздался хриплый голос:

– Эй, сколько тебе заплатили за эту проповедь?

Сперва я даже не понял вопроса. Мне показалось странным: как это в Советском государстве человек вообще может сказать такое. Кроме того, здесь не гимназия, не буржуйские сынки собрались, а молодежь с фабрик и строек.

– Вы что, пьяны? – спросил я.

– А ты поил? Я не продаюсь за сребреники, потому как пью на собственные.

Члены совета пытались по-хорошему выпроводить скандалиста, но это лишь подлило масла в огонь. В меня запустили куском кирпича. Поднялась суматоха, зазвенели стекла. Завязалась драка. Когда из казармы, расположенной неподалеку, прибежал комендантский патруль, мы разогнали дебоширов и подсчитали свои потери. Я не мог говорить, кто-то из этих мерзавцев разбил мне губу. Лекцию закончил Гечас. После торжественной части начались танцы. Ко мне подошел молодой рабочий и отвел в сторону.

– Альгис, я ни за вас, ни против вас, но хочу предупредить – будь начеку. Риндзявичюс с дружками будут ждать тебя по дороге домой.

– За что? – Я искренне удивился.

– Не будь младенцем – за большевистскую пропаганду.

Я опять ничего не мог понять. Мне угрожал Риндзявичюс! Сын вдовы, грузчик, работавший вместе со мной на станции. Это была совершеннейшая нелепость.

Домой меня проводили солдаты. Я никак не мог успокоиться и поделился своим недоумением с отцом. Он улыбнулся грустной улыбкой искушенного человека.

– Я не пророк, – сказал он, – но говорил и еще раз повторяю: не такое еще на своем пути встретишь. Богачи всегда подручных нанимают. Так уж мир устроен: у кого ума нет, того бог дюжим кулаком наделяет.

– Ты, отец, слишком мрачно смотришь на все. Кому такой Риндзявичюс будет служить, кто ему платить станет? Напился, вот и куражится, храбрость свою показывает.

– Да услышит бог твои слова…

Событие имело и свою хорошую сторону. Более робкие, пугливые родители запретили своим детям ходить в клуб, а это только усилило интерес молодежи к нашей деятельности. После такой великолепной рекламы несколько парней начали готовиться к вступлению в комсомол. Принес заявление и Александришкис. Ему даже и писать не пришлось. Вручили старое, с моей резолюцией: «Не принимать». Через несколько дней после лекции у нас побывал корреспондент. Потом, когда Гайгалас прочел в газете его очерк «Против тьмы», он тут же вызвал меня к себе.