Текст книги "О хлебе, любви и винтовке"

Автор книги: Витаутас Петкявичюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

На заводе меня разыскал какой-то товарищ из литовского комсомола и хотел записать на курсы комсомольских работников. Но я отказался, потому что дружил в ту пору с чудесной девушкой, браковщицей Галочкой. Глазастая такая, улыбчивая. Ходячий микрометр, как мы ее прозвали. Договорились с ней пожениться. И вот однажды двинулся к матери, чтобы прощупать почву.

Бежал, земли под собой не чуял, задыхался от волнения. Распахнул дверь, а в комнате – отец.

– Привет, мальчик! О, да ты совсем уже мужчина. Вижу, зря времени не тратишь. Садись.

Я ему – про любовь, а он мне – про идеи. И перочинный ножичек в подарок сует. Маме платок привез. Проговорили мы всю ночь. А утром он достал кошелек и вынул несколько кредиток.

– Последние… Берите, не стесняйтесь. А уж я как-нибудь… Ну, вижу, сын теперь заменить меня сможет.

Я был горд похвалой, верил каждому слову. А на станции заметил, как отец, воровато оглядевшись, достал из-за голенища пачку денег и купил у безрукого инвалида десяток самодельных папирос.

– Привет, папаша, – крикнул я издали и провожать не стал.

Мама ругала меня, упрекала, не хотела верить ни единому моему слову.

– Ты что-то напутал, сынок. Деньга, наверное, были не его… Да и мало ли как еще могло получиться…

С того времени все заботы о семье легли на мои плечи. Теперь мы раз в три месяца получали от отца коротенькое письмецо. Переводов не было. Мама сама стала посылать ему то теплые носки, то перчатки, то какую-нибудь вязаную вещь. Так прошла третья зима.

Но Галочка… Ходячий микрометр. Рассердилась она, что не пришел я в тот день, как условились. А потом я на нее за что-то обиделся. Нет, кажется, она меня обидела… Словом, расстались мы, хотя чертовски горько было и все валилось из рук.

Наступило лето. Наша армия освободила Вильнюс. Отец уехал в Литву, а мы с мамой, не дождавшись вызова от него, решили добираться сами. Приехали. В разрушенном городе быстро нашли квартиру отца. Старик был в командировке. Встретила нас красивая женщина с папироской в зубах.

– Простите, товарища Гайгаласа сейчас нет дома, – пропела она.

– Ничего, – улыбалась мама. – Поди, к себе домой приехали.

– Ах, это вы? Так вот вы какая?.. Мне Юргис много о вас рассказывал… Я понимаю, это трагедия… Но вы не ценили Юргиса. – Она говорила со всхлипом, задыхаясь, несколько раз пыталась упасть в обморок, а когда не вышло, принялась утирать несуществующие слезы и все говорила, говорила, словно играла на сцене. – Можете меня называть как угодно, осуждать, бранить… Я все стерплю. Но поймите, мы не могли иначе, не могли…

Будь я один, залепил бы ей как следует и вышвырнул бы за дверь. Но тут все решала мама. А она взглянула на эту красотку, прислонилась к стене и чуть слышно простонала:

– Передайте ему, что он последний подлец. – И свалилась.

Еле привел в чувство. В тот момент я готов был сделать для мамы самое немыслимое и невыполнимое. Но мать очнулась и не ушла, как я думал, а принялась уговаривать красотку:

– Вы не посмеете разлучить нас. Я не отдам вам Юргиса! Не уйду! Он не может бросить меня. Хотя бы ради сына… Вы не имеете права! Господи, я не переживу…

Пережила. Я увел ее силой. Нашли пристанище. А мама все ходила к отцу и просила, просила, умоляла… Хотя бы ради сына!.. Потом поступили на работу: мама – в больницу, я – на фабрику, которую нужно было еще восстанавливать…»

Перестал скрипеть и второй сапог. Арунас оглядел его, подвигал ногой. Сапог и впрямь не скрипел…

В коридоре казармы Арунасу встретились приодетые парни. Они что-то живо обсуждали.

– По какому это поводу? – подозвал одного Гайгалас.

– Комсорг уезжает, – парень повернулся и отошел.

– Вишчюлис, вернись!

Парень вернулся, что-то бормоча.

– Ответь, как положено, и проваливай!

Вишчюлис без особого воодушевления выполнил приказ и поспешно ушел. Гайгалас направился в кабинет, но на пороге помедлил, прислушиваясь к тому, что говорят сзади.

– Опять этот папенькин сыночек привязался.

Арунас закусил губу.

– Знает, что сдачи не дадут, вот и цепляется.

Гайгалас хотел было вернуться, чтобы проучить их, но раздумал и осторожно прикрыл дверь. Потом уселся за стол и начал вспоминать все, что произошло за день.

«Выгнал из кабинета, словно я какой-нибудь тупица-рядовой. За что? Или он такой уж неуязвимый?» Не найдя ответа, Гайгалас достал книгу приказов, личные дела и принялся изучать каждого человека в отряде: анкеты, биографии, очередные приказы начальника, заявления народных защитников. «Такая уж у меня специальность», – утешил он наконец себя.

5

Товарищи собирали Альгиса Бичюса в дорогу, а он стоял у окна, глядел на молодой дуб и все не мог наглядеться. Еще раз вернулся к недавнему разговору:

– Стоит ли спорить о возрасте? Куда важнее, чтобы росло дерево крепким и не точила его гниль. Ну, а такие вещи мы научились узнавать и без топора. Правильно я говорю, ребята?

– Давай, комсорг, целоваться, – подошел Кашета. – Мне скоро в караул, потом не смогу.

Это было страшнее всего. Бичюс видел, что товарищи искренне сочувствуют ему и прощаются насовсем, а он не мог ответить им тем же. Не глядя в глаза, Альгис быстро пожал всем руки, потом взялся за вещи – и едва смог оторвать их от пола: вещевой мешок и фанерный чемодан друзья до отказа набили продуктами.

– Деревенские гостинцы, – пояснил хлопотавший больше всех Скельтис. – Теперь не на земле, на асфальте будешь жить. Ну, пиши, что там и как…

Распрощались. Гайгалас уже сидел на козлах и со скучающим видом разглядывал перчатку. Парни погрузили вещи, и только тут Бичюс вспомнил, что не выбрал связного. Кого? Перед мысленным взором выстроились все люди отряда. Альгис смотрел в лицо каждому и выбирал.

«Один ловок, другой смел, хотя и медлителен. Третий хороший стрелок, четвертый исполнительный, правда, не слишком расторопный. Тот вон силен, как бык, разве что водочку любит. А этот – весельчак и сметка что надо…»

Плохих не было. Скельтис не превосходил других достоинствами. Но Альгис выбрал его. Скорее всего, потому, что Йонас был его закадычным другом. Верным другом. А верность Бичюс считал едва ли не самой нужной, самой важной чертой солдата. «Но мало ли что может случиться в бою. Как же тогда мальчишка его, Гинтукас?» – попытался было он обойти кандидатуру друга, но чем больше сравнивал Скельтиса с остальными, тем тверже убеждался, что никого другого с собой не возьмет – только Йонаса.

– Йонас, тебе начальник ничего не говорил? – спросил Альгис не очень уверенно.

– Ничего.

– Я просил, чтобы ты меня проводил. Он, кажется, выписал тебе командировку. Зайди, спроси.

– Начальник около часу назад запряг Резвого и уехал куда-то, – вставил Вишчюлис.

Альгис почувствовал, как по спине забегали какие-то жучки, больно пощипывая между лопаток.

«Я все испортил!» – ужаснулся он и кинулся в кабинет Намаюнаса. Дверь была не заперта. На столе под пепельницей лежали командировка, проездное требование и деньги. Бумаги были на имя Йонаса Скельтиса. Бичюс облегченно вздохнул и едва не рассмеялся. Так поступать умел один только Намаюнас: он видел все насквозь и даже глубже.

Подавая Йонасу документы, Альгис коротко попросил:

– Будь человеком, соберись в пять минут, и двинем…

Через три минуты они уже ехали на станцию. Застоявшиеся лошади бежали ходко. Колеса тарахтели по вымытой дождем мостовой, от тряски неприятно стучали челюсти и надоедливо дрожало под ложечкой. Бичюс смотрел на маячивший в сумерках затылок Гайгаласа и думал:

«Пусть ничего не знает, пусть думает, что и на этот раз другим пришлось худо. Хоть на время почувствует радость победы. Но ведь после этого проигрывать будет намного труднее? Ужасно трудно! Я это на собственной шкуре испытал. И знаю, что легче быть битым и верить в правоту своих убеждений, чем девять раз победить, а на десятый почувствовать, что твои усилия и муки – всего лишь пустая трата сил. Это пострашнее, чем поражение… Возместить себе этот долг невозможно…»

На станции оформили билеты. Молчали. Гайгалас ждал в стороне. Йонас подхватил чемодан, стал пробираться сквозь толпу пассажиров. Вдруг он остановился.

– Смотри, Шкемукас[3]3
  Производное от фамилии Шкема.


[Закрыть], – показал взглядом в угол.

На покосившейся лавке сидел сгорбившись Леопольдас Шкема, привязанный за руку бинтом к ножке скамьи. Он оглядел подошедших пустым, бессмысленным взглядом, пробормотал:

 
Плещут рыжие болота,
Нужно дело мне – работа.
Только слышно там и тут:
Бога русские клянут.
 

– Не узнал, – опечалился Скельтис. – Ну, здорово, поэт Жемайтии и Литвы, – обратился он к больному. – Давай лапу…

– Коли тебе так хочется, давай лобызаться, – совсем осознанно ответил тот, и в глазах его блеснуло что-то человеческое и хорошее. Он долго смотрел на Альгиса, будто пытался вспомнить о чем-то, и улыбался глуповато и покорно.

– Кто это тебя привязал, Польцюс?[4]4
  Сокращенное от Леопольдас.


[Закрыть] – спросил Йонас, развязывая бинт. Шкема улыбнулся ему и произнес:

 
Я привязан, как к жернову собака,
Как пахарь, к земле прикован.
 

Альгис не мог без боли смотреть на несчастного парня. Подошел Гайгалас. Вдруг Леопольдас побагровел, вскочил, в его глазах засверкала звериная ярость:

 
Две песни поет винтовка:
Одна – свободой, другая смертью дышит.
Две руки винтовку сжимают:
Ненависть – одна и любовь – другая.
 

– Оставьте его в покое! – приказал Гайгалас.

– Не оставляйте меня! Все равно я вас знаю, стрибуки[5]5
  Стрибуками кулаки называли народных защитников.


[Закрыть] проклятые! – кричал Шкема. – Эти двое – мои братья, а этот – идол деревянный, я его сам вчера из чурбака вытесал. Ожил, а в поленницу не хочет… Где мой топор? Расколю… – Он подскочил к лейтенанту и вцепился в лацканы его шинели.

Альгису никак не удавалось совладать с Леопольдасом. Шкема был сильным и тяжелым, как свинец, под гимнастеркой упруго перекатывались бугры мускулов.

«Такому не в больницах валяться, а чертям рога гнуть», – думал Альгис, стараясь оттащить разъяренного парня.

– Вы лучше не злите его! – крикнул Бичюс Гайгаласу. – Отойдите…

Подбежала раскрасневшаяся Анеле, сестра Шкемы.

– Кто его отвязал? Где бинт? – Она выхватила у Йонаса обрывок марли, один конец обернула вокруг руки брата, другой привязала к скамье. Леопольдас сразу сник и даже не пытался вырываться.

– Будьте честными, как совесть тех, кто не вернулся из боя, – закричал он вслед уходившим приятелям и опять принялся декламировать во весь голос стихи.

– Такого парня в животное превратили, – заскрипел зубами Скельтис. – Уж лучше бы убили…

Их догнала Анеле. Она сунула Альгису в руки обшитую сукном баклажку:

– Самогон… Отец велел Польцюсу давать, да он от этого слишком буйным становится. А вам – пригодится. Знаете ведь, какая у нас зима переменчивая: сегодня дождь, завтра стужа…

– Хочешь, чтобы мы помогли вам сесть в поезд? – спросил без обиняков Альгис.

Анеле опустила глаза, но баклажку обратно не взяла.

– Пока доберусь с этим дурачком до Каунаса, сама рассудок потеряю.

Подошел поезд. Приятели втиснули Шкему в переполненный вагон, втянули через окно Анеле, затащили на тормозную площадку вещи и удовлетворенно закурили. Гайгалас садился отдельно.

– Пойду место поищу, – вызвался Йонас.

– Не трудись, на следующей выходим, – остановил Альгис.

– Ты что, рехнулся?.. Или от одного вида баклажки захмелел?

Под стук колес Альгис рассказал приятелю всю историю. Тот стоял, прислонившись спиной к дрожащей стенке вагона, и рукой отирал сбегающие по шее и лицу струйки пота.

– Расскажи кто-нибудь другой, – плюнул бы в морду, – сказал, помолчав, Йонас. – Так, может, исключение твое – тоже выдумка?

– Нет, Йонас, из отряда меня выбросили по всем правилам.

6

Поезд даже разбежаться как следует не успел. Прошел одиннадцать километров, гуднул во тьму и пополз черепашьим шагом. Резко дернулся – вдоль всего состава волной проплескало лязганье буферов, потом вагоны еще раз дернулись и уже ровнее вкатились на станцию. Керосиновая лампа тускло светила в оконца вкопанного в землю вагона. Это и было «здание» вокзала. Чуть поодаль, словно глаза пугала, мерцали фонари нескольких стрелок. В их неверном свете поблескивали наезженные на стыках рельсы.

За станцией, под огромными ветвистыми тополями их ждал Намаюнас. Пофыркивал Резвый. Над темной от пота спиной лошади поднимался пар.

– Доползли?

– Пропади она пропадом, такая езда!

Тронулись в путь. Парни молчали. Раздавалась лиши четкая негромкая скороговорка капитана: Намаюнас давал инструкции.

Запах конского пота приятно щекотал ноздри. По обе стороны дороги тянулся нескончаемый лес. Защитники осматривались, вытягивали шеи, стараясь разглядеть хоть что-нибудь в кромешной тьме. Автоматы держали наготове. Пальцы, казалось, приросли к куркам.

– Все вещи оставите мне. С собой возьмете оружие, амуницию, ракетницы и вещмешки. В них – сухой паек, по фляге воды на брата и еще кое-что. Как только покажутся бандиты, ты, Гайгалас, не своди глаз с усадьбы. Бичюс – по дренажной канаве к Скельтису. Хорошенько приглядись, где они расположатся, и не мешкай ни секунды. Йонас с оседланной лошадью будет дежурить на усадьбе Цильцюса. На крайний случай – две зеленых ракеты. Мы будем в Моклишкском лесничестве. Телефоном не пользоваться, других связных не посылать. Вопросы есть?

– Товарищ капитан, – нарушил молчание Гайгалас. – Я должен знать… Вы терпеть меня не можете. За что?

– Не время сейчас. Подумай. Кажется, Сократ сказал: «Познай самого себя!» Так вот, познай самого себя, товарищ Гайгалас, и не придется спрашивать. Времени для размышлений у тебя здесь будет предостаточно…

И опять двигались в тишине. Усталая лошадь натужно дышала. Пошли пешком. Лес кончился. В Пуренпевяй лаяла собака. Оставив поклажу на Скельтиса, трое мужчин стали осторожно пробираться по дренажной канаве к усадьбе Шкемы. Под ногами хлюпало. В левом сапоге Альгис почувствовал холодную сырость. Струйка увеличивалась, растекалась и наконец залила ногу по щиколотку. Запершило в носу. Во дворе Шкемы зарычала, потом лениво залаяла собака. Ей ответила другая, откуда-то с дальней усадьбы. Три тени припали к земле. Ивовые прутья стеганули по глазам. Было темно, как в склепе, и мокро. Хлынул дождь.

– Слава богу, – Намаюнас поднялся и пошел впереди. – Налево амбар. Бичюс, готовься, – прошептал он и стал шарить у себя под ногами. – Тут должны быть жерди. Возьми, Альгис, одну, пригодится.

У амбара остановились. Бичюс упер в стену мокрый от дождя, скользкий еловый ствол.

– На чердаке окошко. Только-только пролезть, – пояснил Намаюнас. – Ну, счастливо! Поцелуемся, – капитан обнял Альгиса, прижал к мокрой шинели и отпустил. Потом достал свой пистолет и сунул в карман Бичюсу. – Не спорь, приказываю. Ну, полезай!

Альгис подтянулся по жерди, ухватился за край окошка. Раздался скрип отдираемых гвоздей, и Альгис рухнул на землю.

– Эх, тюфяк! – ругнулся начальник. – Оторвал?

– Один край. Отпустил, чтобы всю не отодрать.

– Молодец.

Стукнула дверь дома. Человек с фонарем направился к хлеву. Слышно было, как радостно повизгивает пес, стучит хвостом о край конуры и гремит цепью.

– На место! – прокричал хриплый голос, и опять все смолкло.

Дождь стихал. Моросило.

Немного подождав, Альгис снова стал взбираться по жерди.

– Подсадите, – попросил.

Капитан поднял Гайгаласа на плечи, а тот подпер Бичюса автоматом. Напряглись. Наконец Альгис протиснулся в окошко, перевалился внутрь.

«Ах ты, шут тебя побери! Чуть бороной бок не пропорол!»

– Подавайте! – высунулся в окошко.

Втащив вещи, Бичюс приладил оторванный край доски и, обернув кулак рукавом шинели, легонько пристукнул. Гвозди мягко вошли в прогнившее дерево.

«Порядок», – сказал про себя, ощупывая доску.

Намаюнас подождал, пока человек с мерцающим фонарем вернется в дом, отставил жердь от стены и бесшумно двинулся по канаве к сеновалу. Арунас за ним.

У приотворенной двери сарая Намаюнас остановился, пропустил вперед Гайгаласа.

– Ну, всего хорошего, – подал лейтенанту руку и вслед прошептал: – Успеха…

Арунас влез на сеновал и зарылся в солому. Потом тихонько присвистнул. Вскоре скрипнула дверь, Намаюнас на ходу легонько стукнул в стену. И опять все стихло. Только дождь шуршал по соломенной крыше.

ОДИН НА ОДИН

1

Оставшись один, Альгис первым делом сбросил с себя шинель, прикрыл ею оконце и, посвечивая карманным фонариком, огляделся. Чердак был завален старой утварью и всевозможной рухлядью, на веревках висели давно отслужившие свой век березовые веники, развешанные для просушки мешки.

Посередине высилась куча ячменя.

Осмотревшись и стараясь ни к чему не прикасаться, Бичюс направился в наиболее захламленный угол, немного расчистил его, прорезал в крыше дыру, под стропилами проделал глазки, вылущив из доски несколько сучков, замаскировался, еще раз посветил вокруг фонариком и испугался: повсюду, где ступала его нога, явственно чернели следы. Схватив мешок, он принялся взметать пыль. Когда нечем стало дышать, надел шинель, забрался в свой тайник и приник к щели.

В темноте ничего нельзя было рассмотреть. Изредка капля, разбежавшись по черному небу, срывалась и падала Альгису на лицо. Вздохнув, он положил автомат по правую руку, вещмешок по левую и прикорнул на голых шершавых досках настила.

Не спалось. Под стропилами сонно заворковал голубь. Потом на Бичюса уставились две светящиеся точки и, мигая, прочертили зеленый след где-то на мешках. Внизу пищали и грызлись мыши.

«– И чего ты, сынок, так мучишь себя? – вспомнил он вдруг слова матери. – Дома бы посидел, старость бы мою пригрел. Друзья работу помогут получше найти, и все бы забылось…

– А откуда друзья возьмутся, если сиднем сидеть? – возразил он тогда матери. – Дома плесневеть никогда не поздно. А забыть? Нет, никогда в жизни! Забыть не смогу. Нет, нет и еще раз нет! Такое не забывается. Другому, возможно, это показалось бы сущими пустяками. Но для меня все это очень важно, и забыть я не смогу никогда!

…А началось ведь все действительно с мелочей. Можно сказать, с игры и детской романтики.

Приехавший с фронта в отпуск брат тайком показал мне комсомольский билет и сказал таким тоном, словно на этом документе, как на трех китах, весь мир держится:

– Видал?

– Покажи, – протянул я руку.

– Не-ет, в руки брать нельзя. – Он развернул небольшую книжечку, издали показал мне первый листок, большим пальцем прикрывая номер. – Понятно? – Затем гордо, торжественным голосом прочел: – Комсомольский билет. Фамилия – Бичюс. Имя – Винцас. Год рождения – проставлен. Печать и номер полка – есть. А дальше я тебе вот что скажу: пролетариат в революции не теряет ничего, кроме своих цепей, а приобретает весь мир. Кто это сказал? Карл Маркс. Вопросов, думаю, не будет.

Вопросы были. Я смотрел на брата с величайшим уважением и боялся дохнуть, чтоб и звука не обронить из его речей. Каждое слово было для меня свято и звучало как торжественный гимн. Но политик из меня был тогда неважный, и я спросил:

– А что это тебе даст?

– Осел! Ничего не даст… и весь мир.

Я вдруг почувствовал себя маленьким и ничтожным существом. Страшно огорченный собственной тупостью, я все же серьезно кивнул и пробормотал:

– Порядок.

– А что «порядок»? Почему «порядок»? – вскочил брат. – Бриться пора, а он все еще как младенец! В вашей гимназии нужно кружок политподготовки создать, тогда обо всем узнаешь. А я тебе вот что скажу: за что отца по немецким лагерям таскали? Почему мне пришлось бежать? Потому что в сороковом он председателем профсоюза на фабрике был, а профсоюз, я только в армии это узнал, – школа коммунизма. Но комсомол – тут уж бери выше! Комсомол – передовой отряд рабочей и крестьянской молодежи, помощник партии. И учти: не так это просто – идти впереди всех.

– Я понимаю, Винцас, но мне надо учиться…

Брат развел руками.

– Учиться ему надо! Я буду воевать, больной отец из последних сил будет фабрику восстанавливать, а ему, видите ли, учиться нужно. Выучишься и станешь каким-нибудь торговцем или чиновником. Бабочку на шею повяжешь, котелок нацепишь, калоши, зонтик заведешь – вылитый Чемберлен… Мелкобуржуазных штучек ты набрался, вот что я тебе скажу. Хотя, если говорить серьезно, от гимназиста я ничего другого и не ждал. – Он бережно завернул билет в фольгу, спрятал его в специально пришитый к гимнастерке внутренний карман и ушел к соседям.

Меня его слова будто порохом начинили. Я чувствовал, что сгорю от стыда или выкину какую-нибудь ужасную штуку.

Отпуск у брата был коротким – одни сутки. Мы и не заметили, как они пролетели. Казалось, встретились с Винцасом на ходу, на улице, перебросились несколькими словами и расстались. На прощанье брат сказал:

– Присматривай за домом. Фрицев мы скоро прикончим и тогда – с головой в творческую работу. О том, что я показал тебе, – ни гугу. Пережевывай и думай. С сынками лавочников, кулаков и всякими люмпенами нам не по пути. Мы с тобой чистокровные пролетарии. Передовой, наиболее организованный отряд народа. Ну, бывай здоров.

Я проводил его до комендатуры, помахал рукой вслед отъезжающей машине. Больше мы с ним не виделись.

Уже на следующий день я ходил возле комитета комсомола и не решался войти. В голове у меня бушевала буря противоречий. Я пережевывал слова брата и думал. Вспомнил все, о чем должен был вспомнить. И чувствовал: действительно, нет другого пути, кроме того, который ведет в дверь комитета комсомола. Никуда не денешься, придется переступить порог, извиниться: «Простите, товарищи, что опоздал».

Но лишь только я брался за холодную медную ручку двери, как сразу же начинал думать, что комсомолу я совсем не нужен, что они – передовой отряд рабочих и крестьян, а я гимназист. О таких Винцас ничего не говорил.

«А если на руки посмотрят?» Я где-то читал, что во время революции переодетых буржуев всегда выдавали их белые, непривычные к работе руки. Взглянул на свои и обрадовался: за лето на погрузке вагонов я так набил ладони лопатой, что они казались выдубленной подметкой. «А если на фронт, на передовую?» Но я только этого и хотел. Словом, как ни крути, как ни верти, выходило одно: по всем данным я уже давно был комсомольцем. Мешало только это злосчастное звание гимназиста.

«Но ведь можно уйти из гимназии, черт побери! Никто меня там на привязи не держит. Что я теряю?.. Отца?.. Мать?..» – подогревал я себя и не заметил, как взбежал по лестнице комитета.

В большой светлой комнате сидел юноша, одетый в военную форму без погон, и одним пальцем сосредоточенно стучал на машинке. Похоже было, гонялся за чем-то живым и никак не мог прихлопнуть. Он вытер пот с лица и спросил:

– Эй, парень, ты где-нибудь учишься?

«И как догадался, черт!» Я уже хотел было повернуть обратно, но вспомнил слова Винцаса – «Мы чистокровные пролетарии» – и остановился.

– Учусь.

– Серьезно?

– А что тут серьезного?

– Тогда скажи: в слове «равняться» «о» или «а» пишется?

– «А».

– Вот дьявол! Снова придется все перестукивать.

– Можно исправить.

– Нельзя. Это очень важный документ. Да и могут подумать, что комсомольцы делают грамматические ошибки. Ты к кому?

– К самому главному.

– Жми, – показал он большим пальцем на дверь позади себя. – Он к лекции готовится.

В огромном светлом кабинете расхаживал черноволосый парень, близоруко уткнувшись в какие-то бумаги. Время от времени он потряхивал ими, разводил руками и снова наклонял голову, помогая близоруким глазам разбирать написанное.

– Здравствуйте.

– Я занят.

– Это не имеет значения.

Парень поморгал, наморщил лоб, откинул спадающие на глаза волосы, положил бумаги на стол и как-то растерянно спросил:

– Как это не имеет значения?

– Я должен поговорить о самом важном в моей жизни вопросе.

– Ну-ну?

– Вы не смотрите, что я гимназист. Отец мой – истинный пролетарий. Он при немцах в лагерях сидел. Брат на фронте сражается, мать ткачиха. Все мы такие. А я учусь потому, что отец заставляет, говорит: хоть одного в люди выведу…

– Ты уже кончил?

– Нет, я еще не начинал.

– Неважно. Насколько я понял, ты хочешь вступить в комсомол?

– Верно.

– Тогда садись. Познакомимся. Альфонсас Ближа, секретарь.

– Альгис Бичюс, гимназист.

Мы пожали друг другу руки, но я не сел.

– Рекомендации у тебя есть? – спросил Ближа.

– А зачем? На нашей улице каждый подтвердит, кто я такой и что делал при немцах. Нас большевиками прозвали. А я еще нигде не состою. Правда, отец до войны кое-что делал. Но на него тюрьма повлияла.

– Не трещи как заведенный. Я очень спешу. Гайгалас! – крикнул он во все горло. – Дай этому пареньку анкету и устав переписать! А теперь всего доброго, – секретарь протянул руку. – Ради тебя мы устав менять не будем. Читай как следует. Должен твердо представлять, что такое комсомол.

– В нашей гимназии надо создать кружок политического образования.

– Обо всем – завтра, – он вытолкнул меня в дверь, прямо в объятия юноши, одетого в военную форму без погон.

Тот усадил меня за стол, дал линейку, бумагу и образец анкеты для вступающих в комсомол. Я как можно точнее перечертил анкету, потом переписал устав и подошел к нему, чтобы показать.

– Порядок. Ступай. А в другой раз, как придешь, говори, что ты пока сочувствующий. Я с тобой, как со своим, а ты, оказывается… Компривет!

– Компривет!

Вышел. Первый шаг сделан. Не так уж легко, но и не совсем глупо. Устав я запомнил при переписке, даже повторять не пришлось. Может быть, оттого, что в напряжении был, когда писал. Но я об этом уже не думал. Нужны были рекомендации.

Два комсомольца, имеющие не менее чем годичный стаж, или коммунист – вот задача номер один, и нужно ее во что бы то ни стало решить.

Целую неделю я мучился и не мог найти среди знакомых ни комсомольцев, ни коммуниста. Только что прошел фронт. Люди еще не вернулись домой, а те, что вернулись, больше думали о хлебе, чем о комсомольских делах. Внезапно все решилось само собой. К нам зашел сосед Повилас Ясайтис. Он теперь был большим начальником. А во время немецкой оккупации партизанил в нашем городе. Я тогда ему, как соседу и товарищу Винцаса, оказал несколько услуг.

– Ты еще не комсомолец? – удивился он.

– Рекомендации никак не могу получить.

Повилас ничего не сказал. Вынул авторучку, написал на анкете свое имя, фамилию, дату вступления в партию и… номер билета, не делая из этого никакого секрета.

– Хорошие парни нам очень нужны, – пожал он мне руку. – Желаю удачи. Не благодари. За это спасибо не говорят. Передай привет Ближе.

То, что я написал в биографии за одну ночь, комитет комсомола проверял целый месяц. А в конце сентября тот же парень, одетый в военную форму без погон, приехал на велосипеде и пригласил меня на бюро. Удивительно – таким таинственным словом, оказывается, называют самое обыкновенное заседание.

Едва я кончил рассказывать биографию, посыпались вопросы:

– Откуда ты знаешь Повиласа Ясайтиса? – Его рекомендация произвела на членов бюро большое впечатление; они передавали друг другу анкету и с уважением рассматривали подпись бывшего подпольщика.

– Мы соседи.

– И всего-то? – разочаровался усатый парень, секретарь по пропаганде.

– Нет, когда Повиласа сбросили на парашюте, его мать шила ему зимнее пальто, а примеряла на мне – он невысокого роста.

– Ты помогал партизанам?

– Приходилось. Однажды переодевали военнопленного. Вот когда страху-то натерпелись…

– И больше ничего?

– Еще покупал для них на базаре табак, сало, сапоги.

Члены бюро посоветовались между собой и что-то написали на моей анкете. Затем спрашивали лишь для порядка:

– Что означает пятиконечная звезда?

– Пять частей света.

– И что везде будет коммунизм, – поправил Ближа.

– В бога веришь?

– Не верю. Ни разу не видел его.

– А если б увидел – верил бы?

– Конечно.

– Бандитов не испугаешься?

– Нет.

– Каково теперь положение на фронтах?

Это был мой конек. Потом я рассказывал, что творится у нас в гимназии, и не заметил, как проголосовали.

Я стал комсомольцем. Причем не обыкновенным, а с подпольным стажем, поскольку все мои действия в пользу партизан бюро посчитало немалой заслугой, и день первой встречи с Повиласом стал для меня датой приема в комсомол.

А на улицах от этого ничего не изменилось. Все шло как обычно: люди спешили, стояли в очередях, проклинали немцев, поругивали наших, лишь я один ничего вокруг не видел и не слышал. Все никак не мог очнуться, ходил перед домом комитета комсомола и в мыслях уже писал письмо брату. Меня догнала легковая автомашина. Ее толкали все, кто был на бюро.

– Бичюс, подставляй плечо! – крикнул Гайгалас.

Стал толкать и я, но трофейный «опелек» чихал, фыркал дымом, вздрагивал и упрямо не хотел двигаться своим ходом. Вдруг он зарычал, подпрыгнул и рванулся вперед, а мы остались: кто остановился с вытянутыми руками, кто, не удержавшись, упал на асфальт.

– Слушай, почему Ближу называют секретарем, а не как-нибудь иначе? – спросил я у Гайгаласа.

– Во-первых, у меня есть имя, фамилия и должность, мальчик. – Хотя мы были одинакового роста, он посмотрел на меня свысока и, щеголевато оправив гимнастерку, криво усмехнулся. – А по-твоему, как называть?..

– Ну, скажем, председателем, командиром…

– Командиром?! Ну и лопух! Ведь не к свиданию же готовился, а к бюро. Как же ты мог упустить такой важный вопрос? Смолчал?

– Нет, мне только сейчас в голову пришло.

– Ладно, скажу. И смотри, чтобы не испарилось: секретарь он потому, что делает не то, что ему заблагорассудится, а выполняет волю всех комсомольцев. Понял? Комсомольцы собираются, обсуждают свои дела, принимают решения, а он только проверяет, чтобы все поступали так, как решило большинство. Все. Компривет, интеллигент! Это тебе не икс плюс игрек.

Я не разозлился на тон Гайгаласа. Мне понравилось, что теперь Ближа будет проверять и меня, как я выполняю решения комсомольцев. Очень хотелось быть похожим на него, носить такую же полувоенную форму. Я смотрел на этого подтянутого чернявого юношу, как на божество…»

Что-то плюхнулось с мешков, коротко пискнуло. Бичюс вздрогнул и застыл.

«Кошка, – сообразил он и перевел дыхание, – мышь поймала…»

2

Не спал и Гайгалас.

Устроив наблюдательный пункт, он поглубже зарылся в солому, примостил под голову мешок, натянул повыше воротник шинели и решил поспать.

«В первую ночь можно», – подумал.

От шинели шел неприятный кисловатый запах пота и намокшего сукна. Пощипывало в носу, слезились глаза, стучало в висках. Какая-то вязкая усталость ломила кости. Арунас еще с утра чувствовал себя неважно, но признаться в этом Намаюнасу побоялся: вдруг тот назначит на операцию кого-нибудь другого?

Не успел закрыть глаза, как сразу же проснулся, – ему почудилось, что уже наступило утро. Светящийся циферблат трофейных часов показывал три. Он снова попытался заснуть. И так все время: то соломинка нос пощекочет, то, почуяв тепло, жук за воротник залезет, то автомат выскользнет, то еще какая-нибудь дьявольщина стрясется… В довершение сквозь дыру в крыше на лицо потекла струйка воды. Не утерпел, закурил. Надоедливо скреблись короеды. Арунас злился: