Текст книги "О хлебе, любви и винтовке"

Автор книги: Витаутас Петкявичюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 29 страниц)

– Связывать его нужды нет, комсорг. – Он выпрямился, доставая головой до потолка.

– Кому я сказал?!

– Так ведь он уже готов: нож по рукоятку вошел… как в сало.

Альгис держал автомат наготове и не знал, что делать дальше. Подойти к Трумпису и связать его? Побоялся. Оставить как есть? Так ничего из этого не получится. А стоять и караулить каждое движение великана Бичюс не хотел.

– Повернись спиной! – приказал Альгис. – И сними шапку. – Трумпис колебался. – Шапку!

Бандит сдвинул треух и втянул голову в плечи. Альгис взвел предохранитель, ухватил автомат за ствол и, размахнувшись, ударил. Трумпис в последнее мгновение качнулся в сторону, удар пришелся ему по плечу. Молниеносно повернувшись, Лаймонас ухватил автомат.

– Я знал, что не станешь стрелять, – миролюбиво пророкотал он, но Альгис уже целился в него из пистолета, который ему дал на прощанье Намаюнас.

– Ни с места!

– Так ведь все равно ты не можешь выстрелить, – ухмыльнулся Трумпис. – А мне вот приказано стрелять, ха-ха-ха! – рассмеялся он своим громыхающим смехом. Он положил Альгисов автомат на пол. Альгис отступил на несколько шагов. – Вяжи, не бойся, ничего тебе не сделаю! – добродушно сказал Лаймонас. Бичюс колебался. – Ну, чего ж ты? Я и сам тебя искал. – Альгис приблизился. Трумпис скинул полушубок, поднял рубаху и, повернувшись к Альгису, обнажил спину. Вдоль и поперек краснели кровавые полосы. – Тридцать шесть отметок положили: десять за бога, десять за родину, десять за здоровье Вайдилы, а остальные – на заднице прописаны, чтобы голова варила. – Он загрохотал. А когда повернулся, Альгис увидел у него на глазах слезы. Наверное, даже у могилы матери этот человек грохотал бы, как пустая бочка, и утирал бы рукавом слезы. – Генуте, жену мою, с девчоночкой в лес увели, а дома оставили мне записку, чтобы возвращался к ним. Вот и весь сказ, комсорг.

– Ну, высказался, все…

– Пойми, комсорг, среди людей живу… – Трумпис снова рассмеялся. – Ну и мастак ты, Длинный Черт! Ловко придумал с мешком!.. Как в сало, вошел нож…

– Больше не будет жрать с кинжала.

– А Генуте прячут, сволочи. Меня шомполами исповедовали, грехи отпустили и снова в отряд приняли. Людей у них, паразитов, маловато.

Альгис поверил бы ему и без демонстрации рубцов. Он прекрасно знал судьбу Гене и ее ребенка – их обоих вынесла весенняя вода. Альгис тогда искал Трумписа и, не найдя, решил, что великан тоже гниет в земле.

– Помоги мне, комсорг. А потом я сам свою пулю найду…

– Из мертвых воскресить их я не могу, Лаймонас. Утопили они твоих…

– Врешь! – Трумпис схватил Альгиса за грудь и приподнял, рванул так, что Альгис стукнулся головой о потолок. Счастье еще, что шапка была толстая. – Ну, я теперь с ними поговорю! Людоеды! Кровопийцы! – Он схватил автомат. – Я им покажу свободную Литву!..

– Погоди! Не горячись! – удержал его Альгис. – Стой, говорю! Расквитаешься, если голову не потеряешь. Делай, как будет сказано. Пойди в сарай и приглуши тех двух, а уж потом возьмемся за командиров. Только смотри, оставь живыми!

Бичюс глядел, как, покачиваясь на ходу, великан пошел к сараю. Минут через десять он вернулся, вытирая руки о полы.

– Дохлые, сопляки! – Больше он ничего не сказал.

– А теперь слушай внимательно: как только кто-нибудь наберет ведро воды и оставит его на срубе, мы тут же пойдем с тобой в дом…

4

Вайдила, втянув носом приятный запах праздничных кушаний, довольно зажмурился.

– Здравствуйте, люди добрые, – поздоровался он, войдя в дом. Увидев Домицеле, кивнул ей отдельно: – Здравствуй…

У Шкемы тряслись руки, дрожал подбородок. Он еле держался на ногах, хотя совершенно протрезвел.

– По-по-по-чему не идут остальные? – промямлил он.

– Так уж положено.

Гость ходил по комнате легкими, неслышными шагами, затем разделся, посмотрелся в зеркало, опять прошелся, бренча оружием, но глаза и уши внимательно следили за тем, что делается снаружи. Убедившись, что опасности нет, он сел за стол, положил автомат рядом с собой и прикрыл его пиджаком. Сам остался в свитере красивой ручной вязки. На груди были вывязаны фигуры двух дерущихся лосей.

– Где постоялец? – Не успел Вайдила спросить, как Шкема стал оправдываться:

– Одни мы одинешеньки… Сын болен, второй пропал невесть где…

Вайдила засмеялся:

– Ладно тебе распинаться.

– Если договорились, придет, – вмешалась Домицеле, и домашние разом обернулись к ней. «Каким голосом заговорила». Взгляд говорил больше слов.

– Домицеле, цыц! Излуплю ремнем, как собаку! – заорал Шкема, сказав то, что уже давно вертелось на языке.

Дверь отворилась. Без стука вошел Скейвис, остановился выжидающе на пороге. Вайдила вынул руку из-под пиджака и пошел навстречу гостю. Домицеле, не скрывая ненависти, смотрела на них.

«Прячутся, как звери, а комедию разыгрывают… – зло подумала она, но тут же спохватилась: – Ведь сама заманила их в ловушку». А в следующую секунду ее опять охватил страх при мысли о том, как по ночам носила продукты Людвикасу, как он несколько раз пытался затащить ее в тайник, как обещал осыпать золотом и как она, вырвавшись, опрометью кидалась на свежий воздух, долго бродила после этого, не решаясь вернуться домой.

– За столом поговорим, – по-хозяйски распорядился Скейвис, обращаясь к Вайдиле. – Ее не бойся, она мне служит вернее, чем сестра.

Домицеле прикрылась полой полушубка, пряча от цепких глаз Скейвиса свой увеличившийся живот. Ей казалось, что под его взглядом погибнет шевелившаяся в ней новая жизнь.

– Когда только успеваешь? – захихикал Вайдила, по-своему истолковав взгляд приятеля.

Его слова словно кнутом стегнули Домицеле. Ей хотелось кинуться, схватить автомат… Но руки не поднялись, ноги не сдвинулись с места.

«Это из-за страха я стала такой! Только из-за страха. Сначала боялась бога, отца и учителя, потом войны и немцев, позже – выдуманных фашистами азиатов с ножами в зубах, сибирских людоедов, а сейчас боюсь Скейвиса и его дружков. Но ведь все это – прошлое. Мне бояться нечего. Я должна победить этот животный страх, как победила все другое. Хоть раз я должна почувствовать себя свободным человеком…»

С трудом оторвав ноги от пола, Домицеле ушла на кухню.

– Где водка? – хриплым голосом спросила она у матери. Открыв бутылку, не таясь от своих, высыпала туда полученный от Намаюнаса порошок. Глядя на Домицеле, мать часто-часто крестилась. Анеле изменилась в лице.

Мать повалилась на колени и стала креститься. Анеле обняла Домицеле и заплакала, улыбаясь сквозь слезы. Домицеле отстранила сестру, поправила волосы и вошла в комнату, где хозяйничал Скейвис.

– Ну, сопляки, марш на печь! – выпроваживал он малышей, вытолкнул и упирающегося Шкему, а своему провожатому приказал: – Посиди за дверью в кухне.

Домицеле поставила водку на стол и предупредила:

– Не пейте много.

– Само собой, – ответил Людвикас и, желая показать свое превосходство над Вайдилой, вежливо поцеловал ей руку. Поцелуй этот был для нее страшнее насмешки.

«А если бы он упал на колени, просил, умолял, раскаивался? Что я тогда сказала бы ему? О чем молила его Петрикене? Что просила Люда? Нет, жалости он боится больше, чем смерти…»

Высвободив руку, Домицеле спросила:

– А что будет с нами после вашей победы?

Скейвис и Вайдила с усмешкой переглянулись. Улыбка их словно бы говорила: «Можете не волноваться, этого никогда не случится».

– Видишь ли… – протянул Людвикас и умолк.

Не дождавшись ответа, Домицеле подняла с лавки пиджак Вайдилы и автомат и повесила на стену. Мужчины следили за ней виноватыми, извиняющимися глазами, смущенно пряча руки поглубже в карманы.

«Друг друга боятся. Меня боятся. А я их – нисколько. – Страх постепенно уступал место другим чувствам, она уже готова была мстить, но снова заколебалась: – Нет, таких нельзя убивать, их нужно вывозить голыми на необитаемый остров и заставлять начинать всю жизнь сначала. Вместе со зверьми, с отвратительными гадами…»

В кухне, скорчившись на стуле, сидел, прижимая к коленям автомат, провожатый Скейвиса. У него было прострелено легкое, а тут еще расхворался от простуды, дышал со свистом и всхлипами, словно у него мехи внутри работали.

– Поешь, чаю теплого напейся, – Домицеле взялась за его автомат и прибавила мягко: – Ведь и так тебе не много праздников осталось.

Бандит не знал, как ему вести себя с любовницей своего атамана: то ли соглашаться, то ли возражать. Но оружия все же не выпустил. Смущенно нагнул голову и неожиданно пожаловался:

– Как не стало мамы, так некому и медом напоить.

Домицеле осторожно взяла у него автомат и поставила в угол, прикрыв кожухом. Это не входило в ее обязанности, но она боялась за детей. Посадила их на печь, прижала ласково к себе Анеле. Потом заварила кипятком несколько ложек малины и дала выпить разомлевшему бандиту.

В комнате шло секретное совещание. Домицеле вошла туда и спросила:

– Может, еще чего принести?

– Можно, – не оборачиваясь, Людвикас протянул пустую бутылку. – И огурчиков прихвати.

Вайдила встал, отворил форточку.

– Что-то на сон потянуло…

Домицеле быстро вернулась с другой бутылкой. Потом, схватив ведро, кинулась во двор, к колодцу, набрала воды и оставила полное ведро на замерзшем срубе. А когда за окном мелькнули тени Альгиса и Трумписа, она, не соображая хорошенько, что делает, накинула на голову прихлебывающего чай бандита кожух, опрокинула его навзничь, надавила на грудь. Вбежавшим Альгису и Трумпису указала рукой на дверь в горницу. Что там происходило, она не слышала, только все прижималась к полу и ждала выстрелов. А выстрелов не было.

Вайдила даже подняться не успел. Увидев Трумписа, он указал пальцем на дверь и топнул ногой. На этом его действия и закончились. Лаймонас схватил их обоих за шиворот и прижал к столу. Так и держал, пока Альгис выворачивал бандитам карманы и связывал руки.

– Все, можешь отпускать!

Но Трумпис не отпускал. Он тыкал Скейвиса и Вайдилу лицом в кушанья и кричал:

– Куда Генуте девали? Генуте, говорю!

Альгис не стал вмешиваться, махнул рукой и поспешил в кухню. Вокруг провожатого Скейвиса же собралась вся семья, даже старуха и та, приготовив путы, пыталась вязать ему ноги.

– Отпустите!

Альгис поднял женщин, снял кожух с головы бандита и поставил полузадушенного парня на ноги, но тот только взвизгивал от боли, дотрагиваясь до обожженного чаем лица. Ему ни до кого дела не было.

– Спасибо, Домицеле! – Альгис обнял ее. – Ну, чего ж ты плачешь?

– Не знаю. – Она попыталась, но так и не сумела улыбнуться. Никак не могла отрешиться от страдальческого голоса Трумписа, который умолял сказать, куда бандиты девали его жену и девчонку, жену его и девчонку…

5

Скельтис, наблюдая, как его товарищи окружают усадьбу Шкемы, не выдержал, стал распоряжаться:

– Тересе, запрягай коня! Текле, подай полушубок! Помоги одеться… Ну-ка, сестрицы, тащите воз. Старик, помоги мне этого борова отволочь!

Наконец все было сделано. Йонас сел на край воза, обмотал вожжи вокруг руки и укатил. На дороге ему повстречалась Роза.

– Айюшки, да ты никак ополоумел. Куда? – соскочила она с коня.

– Потерпи часок, потом будешь ругать, сколько душе угодно. Я мигом, только вот этих сдам начальнику. А завтра мы с тобой съездим к доктору, послушаем, что он решит насчет моих рук. Ну, полезай обратно. Да гляди, не забудь попоной покрыть и пить не давай… – Йонас дернул вожжи, и телега затарахтела по застывшей грязи.

Всю дорогу Скельтис прислушивался, ожидая выстрелов. Но выстрелов не было. Лишь бандиты сопели, переваливаясь в телеге. Потом один из них очумело затянул пьяную песню со слезой. Второй мрачно поддержал.

– Вот, наколядовал двух боровов, – отрапортовал Скельтис Намаюнасу.

Из дома вывели связанных бандитов, поставили у стены. Плачущий Трумпис кидался к ним, его оттаскивали и не могли удержать. Подбежал Альгис:

– Трумпис, ты куда тех двоих задевал? Не могу найти.

Вытирая глаза рукавом полушубка, Лаймонас зашагал к сараю, следом за ним двинулись Намаюнас, Бичюс и еще несколько народных защитников. Йонас кинул вожжи на спину лошади и поспешил следом.

– Вот и огребли чертей полосатых! – улыбался Йонас, довольный, что все обошлось без выстрелов.

6

Арунас проснулся от веселого говора во дворе. Инстинктивно притянул автомат поближе и только после этого прижался глазом к щели. Во дворе было полно людей и телег. Страшное напряжение охватило Арунаса, кровь бросилась в голову, глаза застлало туманной мглой.

«Стреляй! – звучало в мозгу. – Стрелять, ни одного в живых не оставить!»

– Эй, Гайгалас, слезай! Все кончено! – донесся снизу чужой повелительный голос.

«С кем кончено? – Он сел. – Почему кончено? Я еще на посту, и вы меня так дешево не возьмете. Живым не сдамся! – Арунас на четвереньках подполз к лестнице и глянул вниз. Там за ноги тащили из-под соломы связанных людей. – Нет, так просто вы от меня не уйдете».

– Огонь! – крикнул он и нажал курок.

Автомат подскочил, затрясся и потащил Арунаса за собой в провал. Падая, он увидел красное заходящее солнце и заплетающимся, пересохшим ртом кричал:

– Подожгли, весь мир подожгли! Альгис, не сдавайся! – И нырнул в пламя вместе с солнцем и огромной охапкой соломы.

7

Альгис не знал, к кому броситься: Намаюнас оседал, падал на колени, поднимался, цеплялся непослушными пальцами за солому, скользил и опять падал. Йонас, запрокинувшись, вертел головой, на губах у него лопались кровавые пузыри.

– Розу… Розочку…

– Йонук, Йонялис, какую розу? – не понимал друга Альгис. – Это я, Бичюс… Почему розу?

Скельтис вертел головой, бил по земле забинтованными, похожими на культи руками, потом поднял кверху глаза и выдохнул тяжелым, булькающим вздохом:

– Р-ро-о-о…

Альгис выбежал во двор с криком:

– Повозку! Соломы до самого верха! – И снова понесся в сарай, метался от одного к другому, прикладывал ухо и ничего не слышал, кроме биения собственного сердца.

Без сознания был и Арунас. Когда ребята уложили всех на повозку, Бичюс погнал лошадей.

– Лейтенант, разбирайся! – крикнул он, обернувшись, и увидел догоняющего Трумписа. – Садись сзади, головы держи!

Вскоре Лаймонас прорычал:

– Остановись! Пить просит!

Альгис выскочил из тарахтящей телеги, закрутил вожжи, нагреб снегу и, догнав повозку, подал Трумпису:

– Ко лбу прикладывай!

– Растрясешь, черт!

Альгис придержал лошадей.

– Не надо, – выговорил вдруг Намаюнас. – Не тряси! Остановись!.. Я хочу сказать… Все равно ничего не выйдет… Сына ждал, очень… – Он облизал запекшиеся губы. – Но ты не понимаешь… – Собрался с силами, снова заговорил: – Возьми из кармана документы… Один там для тебя… – Лошади едва плелись. Трумпис грязной рукой размазывал слезы по лицу и бил кулаком по краю повозки. Альгис вынул из внутреннего кармана шинели Намаюнаса пачку окровавленных бумаг. – Застегни!.. Холодно… Теперь вези… может… успеешь… Не тряси…

На половине дороги им встретились бешено мчавшаяся «эмка» Гайгаласа и «Скорая помощь». Раненых перенесли в «Скорую», Скельтиса брать не стали.

– Все! – Больше врач ничего не прибавил. Но Альгис продолжал гнать изо всех сил. И все же опоздал в больницу на целых полчаса.

Антон Марцелинович уже лежал осунувшийся, побелевший, с заострившимся носом и немного открытым ртом. Альгис постоял около него молча и сказал санитару, накрывавшему простыней лицо Намаюнаса:

– Во дворе еще один. Вскрытие, наверное, будете делать…

В партийном комитете за столом дежурного милиционера сидел Гайгалас-старший. Он подпер голову руками, молча смотрел на подошедшего Альгиса. У Бичюса не было желания начинать разговор первым.

«Неужели он их обоих?» – спрашивал взгляд Гайгаласа.

«Да», – безмолвно утверждал Альгис.

«Но он не виноват», – молили глаза старика.

«Никто его и не обвиняет». Альгис положил бумаги на стол, а простой грубый конверт с надписью «Рекомендация» спрятал в карман. Вышел, так и не сказав ни слова.

На улице под липкой его ждал Лаймонас.

– Ты еще здесь? – удивился Альгис.

– Так ведь обещал могилу показать…

– Обещал… – ответил Альгис, не в силах думать ни о чем, кроме страшной нелепости и несправедливости случившегося.

«Лаймонас пули допроситься не может, а тут – после всех мучений, на самом пороге, когда оставалось только нагнуться и взять…»

– Так как же, комсорг?

– Покажу. Дай только своих закопать.

Через два дня у Альгиса в Рамучяй дел больше не было. Он взял у дежурного чемодан, сложил вещи Гинтукаса и отправился с ним на станцию.

– А кенаря не возьмем? – спрашивал мальчик.

– Замерзнет.

– А папка умел и зимой носить…

На станции было холодно и неуютно. Дежурный в разговоры не пускался, велел ждать. Альгис закурил.

– Под землей, наверное, страшней, чем под бочкой, – рассуждал Гинтукас.

– Конечно, – согласился Альгис.

В зал вбежала запыхавшаяся дочка Цильцюса Роза. Она подлетела к дежурному:

– Поезда еще не было?

Дежурный торжественно повернул ее в сторону расписания, потом – к часам.

– Айюшки, ты что, околеешь, если скажешь? – рассердилась Роза.

Увидев Альгиса, бросилась к нему.

– Думала, не догоню.

– Да, еще бы немного…

– Я насчет Гинтукаса хотела. – Она смущенно опустила опухшие глаза. – Хозяйка сказала… Мыс Йонасом, вечный ему покой, договорились. – Слова Розы звучали в ушах Альгиса, как падающие на гробовую доску комья земли. Только теперь он понял, о какой Розе говорил перед смертью Скельтис.

Альгис не мог противиться его воле.

– Пойдешь к тете? – спросил он, наклонившись к мальчику.

– Не знаю.

– Отдай ребенка, – заторопилась Роза. – Зачем он тебе? Ты еще молодой, а мне уже не удастся… И как ты его вырастишь? Сам дите. Будет хлеб на двоих – хватит и на третьего. – Она вынула завернутый в платок медовый пирог, протянула его Гинтукасу, поправила на нем шапку, вытерла нос. – Отдай, что ли?

– Так как же быть, Гинтукас?

– Мне без дяди Йонаса теперь все равно, – ответил он серьезно.

– Ведь ты его папой звал.

– Так это его! – хмыкнул мальчонка и сразу же перешел к делу: – Только долго не езди, дядя, приезжай, когда я с ней заскучаю.

– А старик не заругает? – спросил Бичюс у Розы.

– Он за станцией ждет, с лошадьми.

Альгис отдал Розе узелок с вещами Гинтукаса, обнял обоих, проводил немножко, а потом, взглянув на часы, повернул в сторону шоссе – голосовать. Но ему не везло: машины проносились мимо, почти задевая его, обдавали запахом бензина и разогретой резины. Наконец вышедший из терпения Альгис поставил чемодан на дороге и с решительным видом уселся на него. Вскоре возле самых его ног затормозил громыхающий, скрипящий грузовик, ехавший не иначе как на честном слове. В дверцу высунулась голова в сбитой набок кепке:

– Тебе что, зубов не жалко?

– Подвези, – миролюбиво попросил Альгис.

– Дальше ямы не уедешь.

– А мне в гору.

– Подвезу, а потом всю жизнь с милицией не разделаюсь.

– Я сам милиция.

– Знаю я вас. Подвезешь такого, сам потом без ботинок останешься да еще временный паспорт заработаешь из-за того, что не смог красного от зеленого отличить…

– Так я уже синий, зуб на зуб не попадает, – Бичюс потянул дверцу к себе и заметил, что шофер держит на коленях заводную ручку. – Чего тебе бояться, ты ведь при оружии, – пошутил Альгис, залезая в кабину.

Машина тронулась. Внимательно наблюдая за разбитой дорогой, шофер завел разговор:

– Где это ты, браток, до ручки так дошел?

– Как тебе сказать… Вроде бы воевал…

– Давай-давай, трави, мне что…

– …С местными…

– Ха-ха-ха! А я тебя хотел огреть и свезти, куда положено. Думал – рассчитаюсь хоть с этим за ботинки…

– Комсомолец? – поинтересовался Альгис.

Шофер хлопнул себя по левой стороне груди, где под комбинезоном, видимо, хранил билет, и значительно кивнул.

– Ну, значит, нам с тобой всюду по пути, – обрадованно сказал Альгис. Про себя он подумал, что без Гечаса, Вердяниса и Скельтиса, без того, что они сделали, этот парень не мог бы так гордо и значительно ударить себя в грудь.

С этой мыслью Бичюс задремал и не слышал уже, что говорил шофер. Сквозь дрему текли уже более спокойные мысли: «Так и в жизни: что охватишь глазами, что умом обоймешь – то твое, а дальше – темень. Шоферу – что? Привык? Трясется себе, вцепившись в баранку. А каково было первому? Впрочем, наверное, одинаково: чем больше угол зрения, тем больше и скорость. Тоже вполне можно свернуть себе шею…»

Машина была безжалостна к мечтам: она тряслась, скрипела, капризничала, несколько раз пришлось наматывать на проволоку промасленную тряпку и присвечивать, пока шофер копался в моторе. Наконец добрались до города. Первый же милиционер завел драматическое объяснение по поводу машины.

– Ты мне почетную грамоту должен выдать за то, что я этого бронтозавра заставляю двигаться, а не документы требовать, – кипятился шофер.

– Будь человеком, оставь его в покое, – попросил Альгис, угощая старшину папиросами.

– По долгу службы…

– Ты нас береги, а не службу свою, – посоветовал шофер, и все трое рассмеялись.

Наутро Альгис в холодном горкомовском коридоре дожидался Дубова. Тот сразу же пригласил войти. Знакомый кабинет, кресло, в котором Альгис заснул…

– Припоминаешь? – Дубов кивнул на кресло. – Садись.

От слов секретаря Альгису стало легко на душе, в прежнее время он, наверное, улыбнулся бы, но теперь, битый и мятый жизнью, серьезно ответил:

– А вы припоминаете, куда меня послали?

– Ну, конечно. Ты только скажи, как там получилось со школой, почему не выгорело дело? Я что-то не соображу.

– Из школы меня попросили, из органов – тоже. Бумажка эта – все, что я привез оттуда. – Альгис протянул рекомендацию, написанную Намаюнасом. – Простите, что в крови, но другой он уже не напишет.

– Погоди, погоди. Я не очень хорошо ориентируюсь в твоих делах. Ты мне суть выкладывай, а где нужно – подробности. Ну, а Намаюнаса я знаю… знал очень хорошо, вместе из Сибири сюда приехали.

Когда Альгис окончил рассказ, Дубов еще долго рассматривал написанную Антоном Марцелиновичем рекомендацию. Потом задумчиво и серьезно сказал:

– Вот что, если не возражаешь, напишу вторую рекомендацию в партию. А работу мы тебе найдем.

Альгис сосредоточенно смотрел, как секретарь водит пером по бумаге, и думал, что человек очень похож на чистый белый лист бумаги: что жизнь впишет, таким он и будет…

8

От тяжелого двустороннего воспаления легких Арунас едва не отправился к предкам. Его спасли старания врачей и появившийся пенициллин. Но никто и ничто не могли излечить его от душевной травмы. Гайгалас узнал о своем несчастье случайно, из разговора соседей.

– Несчастный парень: в беспамятстве ухлопал своих… – говорил крестьянин, которому взрывом мины оторвало ногу.

– Откуда знаешь? Он, может, нарочно уложил своего начальника, со зла, ведь тот послал его почитай что на смерть, – спорил второй.

Арунас хотел было кинуться на них с кулаками. Но не кинулся, пролежал до вечера, уткнувшись в подушку. Вечером пришел Кашета.

– Говори все, ничего не скрывай, – потребовал Арунас.

Кашета и выложил все, до последнего.

«Почему именно Скельтиса, почему Намаюнаса? Ведь там бандиты были. Трумпис стоял. Почему самых лучших, почему своих? – Гайгалас не находил себе места. – Собрался, словно на парад, о звездочках думал.

Из автомата – по своим! В соломе двадцати градусов не перенес, а Альгис на голых досках выдержал. Он доказал, чего стоит. А мне придется отвечать. Поделом мне. Засудят – отсижу. Но ведь их все равно не поднять из могилы. Что я скажу вдове Намаюнаса, сыну? Как посмотрю в глаза товарищам? Нет, единственный выход – тюрьма, пожизненная. Только бы не встречаться с ними. Уеду на Крайний Север, сам попрошусь…

Никуда я не поеду. Отсижу до последнего часа. Только после этого для меня начнется новая жизнь. Очень больно, что все к чертям пошло. Ведь я еще и не жил фактически, а уже надо подводить счет, оглядываться назад. Рано, рано. От одного этого с ума сойти можно».

Сестра ввела в палату отца. Он положил на тумбочку гостинцы и, оглянувшись, тихо спросил:

– Ну как?

– Здоров.

– И очень хорошо, что здоров. Я говорил с главврачом. Через неделю тебя выпишут.

– Могли бы и раньше.

– Могли бы, но тебе окрепнуть надо, а все остальное – ерунда.

В Арунасе проснулось старое отвращение к усилиям отца провести его по жизни за ручку. Он поморщился.

– Мы с тобой поговорить должны. Ты, наверное, не знаешь, чем кончилось твое сидение в сарае у Шкемы?

– Знаю и сам кое-что помню.

– Чего же молчишь? – удивился отец.

– А что мне делать? В окно выпрыгнуть?

– Что ты, что ты? Упаси господь! – забеспокоился старик. – Но сам понимаешь, на старую работу тебе не вернуться.

– Отсижу, что положено, а там видно будет.

– Я разговаривал с прокурором. Сидеть не будешь. Ты не виноват. Намаюнас не имел права посылать больного. Но объясняться сейчас поздно. Тебе придется изменить окружение, чтобы нервы немного успокоились…

Арунас молча ждал, что же отец еще скажет, кого еще обвинит в том, что произошло.

– Ты помнишь, отец, прошлогоднее рождество и тот огромный запас любви к людям, о котором ты тогда говорил? – Арунас приподнялся на локте, ему обязательно нужно было видеть лицо старика.

– Помню, – Гайгалас побледнел. – Ты не можешь меня упрекнуть, я стараюсь.

– Хорошо, отец. Тогда не скромничай и щедрее начинай пользоваться из того кладезя. Будь человеком и разреши самому выбраться из беды. Позволь мне поверить, что это была лишь жестокая случайность.

– Хорошо, разбирайся сам. Я согласен, – отступил отец.

Когда он вышел, Арунас выпросил у соседа папиросу и украдкой закурил.

«Никто меня судить не собирается. Может, ты и прав, отец. Но ты забыл, что самые безжалостные судьи для себя – мы сами. По крайней мере, должны быть. От собственной совести меня никто не спасет. И сам я буду судить себя. И пощады на этом суде не будет». Он все чаще стал подумывать об окне. Ему казалось: сказанные сгоряча слова – единственный, самый верный выход.

Арунас не раз видел самоубийц, называл трусами и слабовольными. Но только теперь понял, сколько безумной смелости и железной воли нужно для этого шага.

«Рано, слишком рано приходится уходить. Сколько еще неисхоженных путей, сколько неперечувствованных радостей и огорчений. И все это без меня. Нет, это слишком жестоко! Но это необходимо. Это абсурд! Но и необходимость…»

…Он написал записку матери, дождался ночи и, забравшись на подоконник, высунулся в темноту и прыгнул. Но угодил на густую сеть телефонных проводов, протянутых на уровне первого этажа, порезал руки, лицо. Когда пришел на земле в себя, первой мыслью было: «И умереть-то по-человечески не смог». Но повторить попытку у него не было ни сил, ни смелости.

Сломанная ключица заживала медленно. Он пролежал в больнице до весны. Только на Первомайские праздники врач согласился выпустить Арунаса из палаты, окно которой было забрано решеткой. Домой. Арунас обрадовался, левой рукой с трудом нацарапал записку Домицеле. Она была короткой и сдержанной, но ясной и определенной: да или нет?

Мать принесла ему гражданскую одежду, но Арунас заупрямился:

– Принеси форму.

– Что ты, сынок, ведь сам понимаешь…

– Знаю и поэтому прошу – принеси форму.

Арунас спорол погоны, надел китель, с трудом натянул сапоги. Мать пыталась помогать ему.

– Не нужно, я сам.

На больничном дворе было светло и тепло, молодая зелень радовала глаз. Возле машины нервно вышагивал отец. Арунас обнял его, расцеловался. Здороваясь с отцом, заглянул в машину. Там сидела Оля. Арунас молча открыл дверцу, поздоровался с ней, поиграл с девочкой и озабоченно взглянул на часы.

– Поехали? – весело спросил отец.

– Нет, подождем. Я хочу тебе кое-что сказать, отец.

Арунас взял отца под руку и повел в сторону.

Так и шагали они, обнявшись, хотя разговор был трудным и принципиальным.

– Мне бы не хотелось к вам возвращаться, – упрямо и сурово сказал Арунас.

– Смотри сам, но погостить ведь можно?

– Это другое дело. И еще. За мной должна прийти Домицеле. Пока я поселюсь у нее, а там видно будет.

Отец выбросил папиросу, сердито посмотрел на сына, но сдержался:

– Окончательно решил?

– Да.

– Подумай еще раз.

– Иначе не могу.

– Что же, и она для меня будет невесткой.

Арунас понял, чего стоила старику эта фраза.

Когда повернули обратно, он увидел Домицеле. Она стояла у забора, одной рукой вцепившись в прутья, в другой держала белый сверток. Арунас крепко обнял отца помахал матери и зашагал к воротам твердым солдатским шагом. Залежавшиеся на складе сапоги ужасно скрипели и жали.

«Ничего, похожу, разносятся», – подумал Арунас и протянул к дочери руки…