Текст книги "О хлебе, любви и винтовке"
Автор книги: Витаутас Петкявичюс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)
ШАБАШ ВЕДЬМ
1
Перекусив, Альгис вернулся к окошку. По двору, гремя цепью, бегала собака. Потом снова спряталась в солому.
«Животное и то понимает… Двигаться надо, обязательно двигаться. Только не распускаться, иначе конец.
Черт бы побрал этого Гайгаласа! На самом деле его так скрутило или ему просто понадобился спирт? Нет, не мог пойти он на такое. Да и слишком горд, чтобы ни с того ни с сего попросить. Видно, худо его дело.
А чем поможешь? Уходить отсюда не имею права. Раз он захворал – тем более. Теперь надо за двоих… Ждать нужно, только ждать, ждать, будь оно проклято, это ожидание. Сиди сложа руки и думай, думай, думай. Там товарищу плохо, а ты только и можешь, что думать.
Какой он мне товарищ? Мелкий пакостник. И все же я не имею права оставлять его в беде. Даже если придется рисковать жизнью. Это неписаный закон солдатской жизни. Не имею права, – значит, не могу.
Он тоже хорош тип. Думал, наверное, все само собой совершится. Посидит, подождет, а бандиты, как перезревшие груши, – шлеп перед его величеством, и готово, только руку протянуть. Отец прав: никогда не следует думать, будто враг глупее тебя. Врага надо знать, но, даже изучив его, нужно быть готовым к самому худшему.
Помню, и я думал примерно так же, как Арунас, когда одолел клопов. Ходил, задравши нос, и воображал, будто на мне и держатся дисциплина и успех всего отряда. На следующий день после бани я погнал ребят на физзарядку, потом на плотину умываться. Намаюнас меня похвалил.
А на третий день…
Уж лучше бы он вообще не наступал, этот третий. Скельтис вернулся откуда-то под утро, промокший с ног до головы, заляпанный грязью, изрядно подвыпивший. Проскользнул мимо дневального и в чем был повалился на нары. В сапогах, вымокших в росе, перемазанных глиной, болотным илом, – на чистую простыню, добытую такой ценой! Это же святотатство! А через полчаса рядом с ним на полу валялись окурки, пепел. На полу, который я, ползая на коленях, скреб штыком… Я не выдержал:
– Скельтис, немедленно встань и разденься!
– Дай отдохнуть… – Не поднимая головы и даже не открывая глаз, он повертелся, пошаркал ногой об ногу, стягивая сапоги, и снова откинулся на подушку.
– А теперь подбери окурки!
– Отстань, комсорг…
Мой авторитет начальника повис на тонкой подгнившей ниточке. Я почувствовал: не совладаю со Скельтисом – пиши пропало, мне в отряде больше делать нечего. Никто слушаться не будет. Ребята наблюдали за нами, ждали, что будет.
– Считаю до трех, – я выбрал не совсем подходящую детскую тактику. – Раз…
– Два, три, пять, десять, миллион, – считал за меня Скельтис и посоветовал: – Отстань, слепень, а то как двину ногой в…
Вся кровь прихлынула к голове. Я ухватил Йонаса обеими руками за ремень и сбросил с нар. Не успел он очухаться, как я ткнул его в спину револьвером и, взведя курок, приказал:
– Собирай, гад, не то уложу на месте!..
Скельтис, даже не взглянув в мою сторону, медленно сгреб в горсть окурки, смел портянкой пепел и вышел. В коридоре схватил ведро, направился к колодцу, зачерпнул воды, облился. Я никак не мог успокоиться: дрожали руки, пересохло в горле, спирало дыхание. Снимая револьвер с боевого взвода, чуть не выстрелил. Ребята следили за мной исподлобья, молчали. Мне стало стыдно. Стащив гимнастерку, я пошел к колодцу, попросил Йонаса:
– Лей!
Он вылил на меня несколько ведер. Мы вернулись будто незнакомые. Скельтис развешивал мокрую одежду, я занялся своим делом – украшал красный уголок привезенными из города плакатами и лозунгами. Потом разложил на столе все свои книги и брошюрки с воинскими уставами. После завтрака меня вызвал Намаюнас. Усадил и долго ходил вокруг, не говоря ни слова.
– Горяч командир выискался, – наконец заговорил он.
– И сам в толк не возьму, как получилось…
– А если я для обдумывания сутки подкину? Что? – вдруг закричал он и стукнул кулаком по столу – словно печать поставил под своим решением. Я понял, что спорить не стоит.
– Сколько?
Он опять зашагал вдоль развешанных мною плакатов и говорил мимо меня:
– Скельтису тридцать шесть. По возрасту давно уже не в твоей комсомольской власти. Сегодня он всю ночь пролежал под окном у бандитского связного. Йонас пришел в отряд при особых обстоятельствах. Он один как перст. И если ты еще вздумаешь агитировать ребят за чистоту с помощью этой игрушки, добра от меня не жди! – Его ладонь поставила еще одну печать. – Срам! Мальчишка! Казацкие сотники так разговаривали с людьми! Норов кажет! Заранее предупреждаю: эти замашки ты брось. Не то погоришь!
– Ясно! Но марать постель грязными сапогами даже вам не позволю.
– Тьфу, етит-тарарай твою башку дурацкую! Марш отсюда, пока я не передумал!
За дверью я нос к носу столкнулся с оперативным работником лейтенантом Гармусом. За ним шел коренастый крестьянин, одетый в холщовую, мокрую от пота рубаху.
– Начальник у себя?
– У себя! – Я открыл дверь и не удержался, шагнул вслед за ними.
Человек, едва перешагнув порог, выкрикнул:
– Господин офицер, в Клевай бандиты!
Намаюнас прошелся по комнате, зачерпнул воды из ведра, подал кружку гостю, угостил его папиросой. Взглядами они с Гармусом о чем-то перемолвились.
– Рассказывай!
– В Клевай бандиты! – повторил крестьянин.
– Много?
– Шестеро.
– Откуда известно?
– Сам видел. Про клевайского Мицкуса расспрашивали.
– А Мицкус что – родня тебе?
– Нет. Он у меня корову купил, в долг. Пропадет человек, и добро мое с ним. Все же корова. С первым телком.
– А почему они у Мицкуса, а не у Рицкуса?
– Люди говорят, он с вами пут…
– Бичюс, поднимай ребят! – Намаюнас налег грудью на карту, задумался.
Выехали на трех подводах. Две направились обычной дорогой, а Намаюнас с несколькими ребятами свернули вкруговую, бандитам в тыл.
– Особенно не гоните, – предупредил нас начальник, а сам пустил коня рысью.
В нашу подводу был впряжен Скельтисов конь. Правил Йонас. Мы ехали первыми. Крестьянин остался в местечке. Гармус трясся на задней. Я молчал, курил. В глаза било солнце.
– Нет того, чтобы угостить, – проворчал Скельтис.
Я угостил с превеликим удовольствием, но прикинулся равнодушным, даже головы в его сторону не повернул.
– Ну и злюка ты, комсорг. Еще маленько – и собственной слюной подавился бы.
– А ты как хотел?
Он прикурил и продолжал:
– Ну и заехал бы я тебе по уху…
Я разозлился не на шутку, а он поддразнивал:
– Тебе теперь нужно бы держаться от меня подальше.
– Это почему?
– Чтоб в спину не бабахнул под шумок.
«Вот еще!» – подумал я, но в тот же миг в душу впилась острая колючка: «А если и вправду бабахнет?»
– Я и сел в твою подводу, чтобы тебе удобнее было… – ответил я как можно спокойнее.
– Да ведь это я тебя посадил. Ты со своим характером здесь при первом же ветерке пропадешь.
Мы выехали из леса и стали медленно спускаться к реке. За рекой чернел лес. Вдруг конь шарахнулся, рванулся, попытался вскинуться на дыбы. И только тогда мы услышали треск пулемета. Лошадь заржала, забила передними ногами, словно отбиваясь от роя пуль, и, ломая оглобли, свалилась. На подводе в мгновение ока не осталось никого. Только я, страшно перепуганный, растерянно озирался вокруг и не знал, что делать. Над самым ухом что-то выло, свистело, трещало.
– Прячься! – крикнул Йонас, опрокидывая подводу.
Я вывалился в канаву и распластался на земле. Потом подполз к густому ольховому кусту, примостился и стал озираться. Пробегая мимо, Скельтис пнул меня ногой и опять крикнул:
– За камень ложись, дурак!»
«Мне и в голову тогда не пришло оскорбиться», – подумал Альгис.
«Я прополз еще немного и спрятал голову за небольшим обомшелым камнем. Сердце трепыхалось у самого горла, будто хотело выскочить и укрыться в более безопасном месте. Кружилась голова, то ли от треска, то ли от испуга. Кое-как успокоившись, я выглянул, приподняв над камнем один глаз. Из-под мостика прямо перед нами били два пулемета, еще что-то стреляло справа. Наши ребята хоронились подальше, за деревьями. Только мы со Скельтисом выдвинулись вперед. Он лежал за сложенным землемерами холмиком из дерна. Его винтовка шевелилась – целился, наверное. Поднял автомат и я. Прицелился и сделал по крайней мере десять выстрелов. Вдруг у самого уха свистнула пуля. Я прилип к камню, замер.
Пулемет строчил как бешеный. Внезапно я почувствовал странные толчки и понял, что пули вспарывают вещевой мешок на моей спине. Почувствовал и обмер. Словно кто-то провел вдоль спины пудовой ледяной рукой. Мне захотелось влезть, зарыться в землю, превратиться в мельчайшую песчинку.
Пулеметчик следил за каждым моим движением: стоило мне шевельнуться, как пули начинали взвизгивать надо мной, рикошетом отлетая от камня или пронзая вещмешок. Слезы потекли от злости. Нет, то была не злость, скорее страх: я подбородком раздвигал траву, пытаясь выдавить ямку, спрятать в нее голову. Бандит держал меня приплюснутым к земле и длинными очередями стрелял по залегшим на опушке ребятам.
«А что бы со мной сталось за тем жидким кустиком? Мама родная! Да он бы изрешетил меня, мокрого места не оставил бы. Это Скельтис меня… Наверное, очень страшно быть убитым. Нет, меня никто не может застрелить! Не имеют права!.. Я только первый раз…»
Так и пролежал я весь бой, лихорадочно бредя. Потом услышал чей-то топот совсем рядом, кто-то схватил меня за шиворот и повернул мое грязное, залепленное землей лицо кверху. Я зажмурился от яркого света.
– Живой! – снова топот по мягкому лугу.
Сидевшие в засаде бандиты, разбившись на две группы, отходили в разные стороны. С другого берега по отступающим стреляли ребята Намаюнаса. Поднялся и я. Вокруг меня, словно хлопья снега, белели обрывки бумаг. Из вещмешка вывалились остатки брошюр и книг, которые я вез клевайским комсомольцам. На спине болтались клочья разодранного пулями вещмешка и два скрученных брезентовых ремешка.
«Вот так и разгуливает смерть: без ног, без рук… ворохом и в одиночку», – подумал я и на негнущихся ногах заковылял к подводе. Йонас стоял возле Резвого и плакал.
– Последняя, – словно молился он, – последняя живая душа из усадьбы Скельтиса. Собой прикрыл, не дал погибнуть, чувствовал, что за его спиной – хозяин…
На груди и подбрюшье лошади темнели мелкие кровоточащие отверстия.
– Ведь после первого выстрела мог упасть, спастись. Нет, обо мне вспомнил. – Йонас закрыл, словно человеку, глаза лошади и пошел в глубь леса.
Коня мы закопали тут же, у обочины. А двух застреленных бандитов довезли до села, свалили посреди базара и выставили охрану.
У нас тоже были потери. Один из бандитов, уже раненный, подпустил ребят почти вплотную и схватился за автомат. Секретарь комсомольской организации Жибертас Вердянис был ближе всех. Он кинулся вперед, упал на бандита. Автомат выстрелил всего один раз…
Жибертас угасал. Так постепенно меркнет свет карманного фонарика на разряженных батарейках. Намаюнас звонил куда-то и все никак не мог дозвониться.
– Перерезали, сволочи! – Он снова и снова яростно вертел ручку аппарата.
Вердянис едва дышал.
– Комсорг, и правда тринадцатый номер несчастливый…
Я только пожал плечами.
– Ребята мне говорили, да я не поверил. Нельзя, я секретарь. А теперь – видишь…
Я вспомнил, что Вердянис занял последнюю принесенную из бани тумбочку, тринадцатую. И мне стало как-то неловко.
«Нашел о чем говорить перед смертью! Ведь есть у него близкие, комсомол… родина!..» – досадовал я.
– Комсорг, у тебя нет тумбочки… Дай слово, что не займешь мою…
– Ну что ты, Жибертас. Ведь не от этого зависит. Мы же комсомольцы.
– Дай слово…
– Я не суеверный.
Ребята подталкивали меня, я не уступал: я был комсоргом. Но как можно обидеть Вердяниса? Ведь он ради товарищей себя не пожалел…
– Не будем об этом говорить. Ты выздоровеешь и поставишь другой номер.
– Не дозвониться, чтоб их… – Намаюнас с досады швырнул трубкой об стену и крикнул: – Гармус, бери лучших лошадей и мчись в Рамучяй, живо! Етит-тарарай эту черепашью морду Гайгаласа! Не даст фельдшера – ни секунды работать не буду! Завтра же рапорт пишу!..
А Вердянис угасал с каждым вздохом.
– Отец… полный сад… диких яблонь… С весны… ждет… привить… самое время… А я… видишь…
Я поглаживал его руку. Она была странно холодной и липкой. Лица я не мог разглядеть, мешали слезы. Жибертас выдохнул кровавую пену и опять заговорил:
– Пока говорю – я жив… Скоро меня не станет… Наших и так… не было… Нет… О нас… нигде ни слова… как об умерших…
– Что ты, Жибертас?! Ведь ты за товарищей, ты как Матросов!..
– Обещай, что не забудешь…
– Честное комсомольское…
– Все так… А почему нас нет?.. Почему… везде о нас… молчат?.. – Он сжимал мою руку, сжимал, сжимал и отпустил. По лицу прошла какая-то тень, глаза начали тускнеть.
– Все!
Двадцать два человека стояли и не знали, что делать. Один Йонас не потерял голову. Вынул из кармана платок, подвязал Жибертасу челюсть. Бинтом вытер покрытый каплями пота лоб, сложил ему руки на груди, закрыл глаза.
– Вечная тебе память, – сказал Скельтис.
Мне не понравилось такое полурелигиозное прощание с товарищем. Но ничего лучшего в голову не приходило. Я встал по стойке смирно, постоял и сказал совсем не то, что собирался:
– Вечная слава героям! О таких, как Жибертас Вердянис, родина и комсомол никогда не забудут!
– Не забудут! – вскипел Шкема. – О живых никто не вспоминает, не то что о мертвых. Вот, читайте, – он сунул мне газету. – Какой-то тип ограбил магазин. О нем написали – «Из зала суда». А мы погибаем, кровью захлебываемся – и ни слова. Вердянис уже сегодня герой, он своей грудью… А о нем нельзя, не разрешается…
– Впервые слышу.
– Услышишь. Правильно Жибертас говорил: нас нет…
– Замолчи! – Я схватил его за отвороты шинели. – И если у тебя зубы целы, тоже благодари Жибертаса. Десять суток, свинья! Никто тебя сюда насильно не гнал. – Отпустил я его и огляделся. Ни одного одобрительного взгляда. Мне стало холодно и неуютно.
– Арестом правду не прикроешь!
– Он сказал то, о чем мы уже не раз говорили, – раздалось несмелое бормотание.
Что тут у них творится?! Я отобрал у Шкемы ремень и сам отвел его на губу. Потом зашел к Намаюнасу.
– Надо Шкеме десять суток оформить.
– За что?
– Против власти гавкал.
– Рассказывай по порядку.
Начальник слушал меня, невнятно напевая что-то под нос, вертел в руках небольшую немецкую зажигалку.
– Видишь ли, – начал он издалека, – злиться на бюрократическую глупость – это еще не значит злиться на власть. А насчет суток… Шкема не солдат, денег за службу ему никто не платит, никому он не присягал. По собственному желанию здесь находится. Поэтому и сажать мы его не имеем права. К тому же Леопольдас отчасти прав. В газетах о нас не пишут потому, что так, видно, положено. Если нас публично признают, то придется открыто сказать, что в деревне у нас идет что-то вроде войны. Ну, не такая, конечно, как была в свое время в России, но все же… Наподобие…
– Но ведь так и есть.
Я все еще не мог понять, куда он клонит.
– Горячий ты, да мало смыслишь. Видимо, не хотят, чтобы узнали за границей. И зарплату поэтому нам не платят, и человеческого названия не дают. Для одних мы «стребители», то есть истребители, для других просто стрибуки, а официально – бойцы отряда народной защиты. Кого нужда заставила, кто добровольно, ну и вооруженный актив, энтузиасты советской власти…
– А вы?
– Я, так сказать, братская помощь…
– Плевать мне на то, что о нас будут думать за границей. Мне куда важнее, что станут говорить наши люди, бедняки, новоселы, деревенские.
– И я бы так полагал: заграницы бояться – так и революцию не стоило делать. Но что есть, то есть, и у нас нет права менять что-либо.
Эта новость меня ошеломила, но я не хотел сдаваться, продолжал спорить. Меня подогревал полученный на различных курсах заряд, тянула за язык простейшая логика.
– Мы воюем за социализм, за прекрасную жизнь для всех. И плевать мне, что об этом думают буржуи. Важно, чтобы нашим людям было хорошо, чтобы они были довольны. Не понимаю, кому на руку такие выверты?..
– И я, Альгис, в толк не все возьму. Всю революцию прошел, две войны отвоевал, вот уже двадцать пять лет в партии. – Он вдруг спохватился, обнял меня и уже совсем другим тоном закончил разговор: – А ты, мой милый, не фыркай, раскидывай мозгами. И не пугай ребят стрельбой, они стрельбы побольше твоего видели. Не грози на губу посадить. Это святые люди…
Я был обезоружен, но продолжал настаивать на своем:
– Но ведь он против социализма.
– Оба вы шибко разбираетесь в социализме! Видит парень несправедливость – и возмущается. И очень хорошо делает, что возмущается. Не дай ему бог перемениться. Если вы все перестанете быть такими – пропащее дело, не кровь, а тина захлестнет революцию. А теперь ступай, поговори со Шкемой по-человечески, по-товарищески. Объясни, что безземельный и бедняк прекрасно знают, для чего их сыновья за оружие взялись. А на все остальное действительно наплевать. Ведь не ради орденов и денег мы сюда собрались. Скажи ребятам доброе слово, посоветуйся насчет похорон Жибертаса. Надо бы торжественно, хороший был парень!
Я выпустил Леопольдаса, извинился:
– Прости, я погорячился!
– Наорал при всех, а прощенья просишь у отхожего места?!
Я повторил в казарме, при ребятах. И все же чувствовал, что между мной и Леопольдасом прошла тень.
Да, тень на нем действительно была. Она росла, сгущалась и наконец приобрела конкретные черты.
Шкему в отряд пригнал страх. Он стал народным защитником, чтобы не тронули хозяйство отца. А когда парень живым умом понял, что это действительно правильный путь, когда он искренне пошел за нами, его самым грубым образом прогнали – за грехи родителей. И дали понять, что позорное клеймо кулацкого сынка останется на нем на веки вечные. Гайгалас-старший постарался. И Леопольдас не выдержал, помутился разум у паренька».
Альгис старался отвлечься, смотрел на звезды.
«Как-то там Арунас?.. Странно как, смотришь на звезды, думаешь и словно читаешь по ним судьбу другого человека. А о своей собственной – черта с два узнаешь что-нибудь…»
2
«Интересно, что теперь делает Альгис? Может, и он заболел? А может быть, уже давно греется в горнице у Шкемы? Не такой он дурак, чтобы сидеть в собачий холод на голых досках.
Пустил бы меня немного погреться? Ведь такой молодец сам с десятью бандитами управится. А я тем временем подлечился бы».
Арунас пытался думать, но выпитый спирт и лихорадка оглушали его, швыряли в короткую беспокойную дремоту. Арунас метался, натужно дышал открытым ртом. А мороз делал свое дело.
3
Пошел снег. Немного потеплело. Но ветер не хотел уступать, загудел, завыл под крышей, засвистел в ветвях деревьев, закружил снежинки в буйном вихре.
Одна за другой исчезали звезды. Только луна еще боролась со мглой, пока черт и ее не упрятал в мешок.
«Неужели метель будет? Этого еще не хватало! Ну и погодка: то дождь, то мороз, то вьюга. После вьюги мороз отпускает. Тогда и нам с Арунасом полегче станет. Ну и гнусно же воет. Как привидение. Я теперь кое-что смыслю в привидениях. Даже могу опытом поделиться.
Хоронить Жибертаса решили торжественно. Всю ночь я просидел у потрескивающей сальной свечи, писал некролог. Теперь уже не помню, что там было, только несколько слов прочно врезались в память.
Жибертасу не довелось учиться. Его дюжая рука еле-еле водила пером по бумаге. И эта же рука умела делать тончайшую работу: прививать нежнейшие черенки фруктовых деревьев. Почти во всех садах местечка остались привитые им деревья.
Странно, Вердянис был сыном крепкого хозяина, но в отряд пришел первым, знал все стихи и песни Юлюса Янониса[25]25
Ю. Янонис – первый литовский пролетарский поэт.
[Закрыть].
Невероятно – лучший комсомолец погиб!
Жибертас был пятым ребенком в многодетной семье. Он оставил братьев и сестер, рассорился с родителями, отказался от дома и отдал жизнь за бедняков, за детей бедняков, за Аполинараса Шулёкаса, Кястаса Крейвулиса, Вилюса Кашету…
Какое большое нужно иметь сердце, чтобы быть таким! Какой надо обладать волей, какую испытывать ненависть к злу! Святой человек. И в этом слове даже для комсомольцев не должно быть ничего плохого. Святой!
Я писал и плакал, вспоминая, как Жибертас перед смертью заботился обо мне.
Как умел: «Дай, комсорг, слово…»
Так и застал меня рассвет. С утра поехали с ребятами в Рамучяй за гробом и красной материей. Забежал к Валанчюсу.
– Секретарь, если ты и этого не напечатаешь в газете, тогда уж не знаю… – Я положил на стол два листка из школьной тетради – некролог.
Он пробежал их глазами и схватился за голову:
– Да ты прямо-таки Сталинградскую битву описал: и пулеметы, и гранаты, и грудью товарищей заслонил… Кто он – Александр Матросов, Марите Мельникайте?
– А может, он сегодня для нас даже больше, чем они?..
– С ума ты сошел…
– А тебе кто-нибудь спас жизнь так вот, как Вердянис нам? Молчишь? Дорогой мой Валанчюс, ты ведь сам знаешь, что каждое написанное здесь слово – чистейшая правда. Мы перед Жибертасом в большом долгу. Пусть хотя бы в нашем уезде знают, как в Дегесяй борются народные защитники, пусть люди оплакивают павших и еще больше любят живых. Что же в этом плохого?!
– Постараюсь, но не обещаю. Да, скажи Намаюнасу, чтобы вернул в гостиницу простыни. Кастелянше нечем застилать даже для представителей из Вильнюса.
– Значит, ты, дяденька, хочешь, чтобы мы вшивыми воевали? Не волнуйся, мы и в чистой кровати не проспим бандитов.
– Но существует ведь порядок…
– Порядок? Вот и наводите порядок. Для того вы и начальники.
Красный материал Валанчюс раздобыл. Из запасов комитета выдал рулон обойной бумаги и горсть сапожных гвоздей. Достать хороший гроб не удалось. Сколотили ящик из белых досок, окрасили масляной краской. Цвет получился не красный, а бурый какой-то.
Накануне похорон мы с ребятами пошли копать могилу. На небольшом кладбище я выбрал самое красивое место – на холме, под большой развесистой березой. Далеко видно: поля, перелески и тот самый, ручеек что течет через Дегесяй и Тивуляй, а оттуда – под небольшой мостик и дальше, по лугу в Клевай.
– Давай копать в другой стороне, – предложил Кашета.
– Почему? – удивился я. – Здесь куда красивее.
– Так-то так, но это будет тринадцатая могила от дорожки.
– Вилюс, и ты?! – Я чуть не выронил лопату из рук.
– И я, – вытянулось и без того длинное лицо Кашеты.
Рядом с ним, опустив головы, опираясь на лопаты, стояли редкозубый Аполинарас Шулёкас и молчаливый Кястас Крейвулис. Я понял, что они заранее обо всем договорились и уже по пути сюда считали-пересчитывали каждый шаг.
– И вам не стыдно?
– Да мы вовсе не из-за чертовой дюжины. Но раз так хотел Жибертас…
Что мне оставалось? Вердянису все равно. А живым… Ведь ради живых и я здесь мерзну. Ради живых и Скельтис, и Жибертас… Все от человека и все для человека…
– Трусы вы, трусы, – сказал я ребятам. – Копайте, где сказано. А если вы думаете, что он погиб из-за этой несчастной чертовой дюжины, то пусть и покоится в тринадцатой могиле, хотя за миллион лет ни одной тринадцатой могилы и в помине не осталось.
Они неохотно взялись за лопаты. Яма становилась все глубже. У самого дна наткнулись на старый гроб. Песок осыпался, и открылась пустота. Ребята со страхом поглядывали на меня.
– Ну, разве я не прав? Тут от тропинки уже сто тринадцатый лежит. Засыпьте дыру песком и вылазьте.
Возвращались молча. Я видел, что моя храбрость никого не убедила. Ребята побаивались меня и затаили свои сомнения.
У гроба Вердяниса стоял почетный караул. Два музыканта – скрипач и гармонист – играли собственное произведение, по такту похожее на вальс, а по мелодии – на похоронный марш. Скрипка, рыдая и причитая, все время вырывалась вперед, а гармонь утешала, унимала скрипку и вздыхала истертыми мехами.
Делегация комсомольцев из Рамучяй привезла венок из лапника. Валанчюс отозвал меня и подал пачку газет:
– Удалось. Двадцать экземпляров привез. Сократили, бюрократы проклятые.
Я заглянул на последнюю страницу, и у меня в глазах потемнело.
«Трагически погиб… Замечательный комсомолец… хороший товарищ… от руки озверевших националистов…»
– Выходит, эти националисты его тепленького с постели стащили? Что же, он не защищался, не воевал? Не жертвовал собой, не спас товарищей?! – выкрикнул я ему в лицо.
– Не кричи, на нас смотрят.
– Пусть смотрят, пусть знают.
Я заперся со Шкемой в кабинете и на обратной стороне обоев крупным шрифтом описал всю недолгую жизнь Вердяниса. Бумагу эту повесили на стене у изголовья покойного.
«ЖИБЕРТАС ВЕРДЯНИС,
РЯДОВОЙ ОТРЯДА НАРОДНЫХ ЗАЩИТНИКОВ
ДЕГЕСЯЙСКОЙ ВОЛОСТИ РАМУЧЯЙСКОГО УЕЗДА,
ПОСЛЕДОВАВШИЙ ПРИМЕРУ АЛЕКСАНДРА МАТРОСОВА
В БОРЬБЕ ЗА СЧАСТЬЕ ТРУДЯЩИХСЯ!»
Немного подумав, я нарисовал лавровую ветвь и под ней плакатным шрифтом добавил:
«СЛАВА ГЕРОЮ!»
Назавтра должны были хоронить. Я послал ребят посмотреть, в порядке ли могила. Кашета прибежал запыхавшийся, бледный, ноги у него подкашивались, колени, словно вывихнутые, вихлялись и цеплялись друг за друга.
– Альгис!.. Комсорг! В яме полно костей!
– Наверное, побоялся вчера убрать, балда!
– Нет, мы очистили, вот тебе крест свя…
– Ладно, пошли, богомольная ты веснушка.
Подходя к могиле, Кашета и Крейвулис отстали. Не по себе было и мне, но я останавливаться не имел права. Подошел, глянул через край. Чернела дыра, на дне могилы был наметан песок, останки разбросаны по всей яме. Я спрыгнул вниз, засунул кости обратно в землю, нагреб песок на дыру. Чтобы держалось крепче, прихлопнул ладонями.
– Эй, смельчаки, помогите вылезти!
Ребята вытащили меня, кисло усмехаясь. Закурили.
Вдруг Кашета побледнел, веснушки его посерели, потом стали грязно-черными. Показывая дрожащим пальцем на яму, он начал пятиться. Крейвулис, глянув в могилу, бросился бежать.
Я обернулся.
Утрамбованный моей рукой песок зашевелился, потек, рассыпался, и снова в земле открылось черное отверстие. Из него вылетела кость. Я шарил по боку в поисках нагана. Взвел курок… Но наган – не святая водица, которой боится нечистая сила: кости продолжали выскакивать из отверстия, несмотря на все мое солдатское «крестное знамение». Ужас мурашками пробежал по спине, прилепил рубаху к телу, поднял волосы дыбом. Показался череп…
Я не выдержал – бахнул в могилу. Еще, еще раз. Всю обойму – семь патронов. Потом опустил руки, закрыл глаза, безразлично подумал: «Теперь пусть хватают…»
Услышав выстрелы, ребята вернулись, перебегая от креста к кресту.
– Много там их? – услышал я рядом голос Кашеты и открыл глаза.
На дне ямы бился в судорогах подстреленный заяц. Я расхохотался. Хохотал как безумный, упал на колени и хохотал, хохотал так, что мои друзья опять попятились. Потом и ребята захихикали. Не смеялся только зайчишка, ненароком угодивший ночью в яму. В дыре он пытался скрыться от людей, а когда я засыпал его песком, стал вырываться на свободу…
– Неси ты, – отдал я зайца Кашете. – Ему, наверное, тринадцать лет. Он такой несчастный – скончался в тринадцатой могиле!
Вилюс молчал. Он не осмеливался даже рта разинуть. Крейвулис разводил руками, пожимал плечами, все никак не мог прийти в себя.
– Чудеса… Прямо-таки чудотворное место!
Тогда и предположить нельзя было, что рядом со мной идет будущий председатель атеистического кружка в Рамучяйском уезде.
…Процессия тронулась с места в двенадцать, как и было намечено. Первым шел Шкема, он нес написанный нами некролог. Следом – венки, гроб, близкие и два музыканта.
«Ты отважный герой-комсомолец», – звучал скорбный, рыдающий голос скрипки деревенского портного. «Ты истинный ленинец», – вторила ей поизношенная на батрацких посиделках гармонь.
Мы замыкали шествие. Двадцать человек – мужчины и парни. Салют получился нестройным. Дали три залпа. «Три залпа – три мощных удара набата: спи спокойно, мы на посту! Три залпа – эхом в сердцах отдаются: сей, пахарь, спокойно трудись, мы на посту!» – написал тогда Леопольдас Шкема.
Три залпа.
Мы сидели со Шкемой над первым его стихотворением, неуклюжим и прочувствованным. Нас разыскал Намаюнас. Он обнял меня, как сына. Я не понимал, в чем дело.
– Молодец, Альгис. И за некролог, и за речь, и за зайца – молодец! Представляешь, что бы вышло, если бы ты удрал от могилы? Скандал! По всей Литве разнесли бы, что даже земля стрибуков не принимает.
А я думать не думал, что может означать мой поступок.
Когда мы собрались на вечернюю поверку, я с удивлением заметил, что на моей тумбочке красуется четырнадцатый номер, выведенный краской, оставшейся от гроба! Кашета понял мой взгляд, и его веснушки увеличились вдвое. Я смолчал. Выиграв такое сражение, можно было кое в чем уступить.
Эх, а теперь согласен, пусть бы вообще не было тринадцатого числа, пусть все числа будут только счастливыми – от одного до бесконечности!..»
4
Арунаса разбудила жажда. Ветер забрасывал в щели мелкие колючие снежинки, которые таяли на лице. Нагреб снегу, скомкал в ладони и положил в рот. Приятная прохлада прошла по телу, заломило зубы. Он взял еще горсть и приложил ко лбу.
«А все же хорошо жить! Хотя бы и так, в мучениях. Не помучаешься от жажды – не узнаешь вкуса воды. Вот приложил я к горячему лбу холодный комочек, и кажется – ничего приятнее в мире быть не может. И снежинки покалывают, тают… Приятно…
А если я отсюда не выйду? Если меня не станет? Тогда все исчезнет. Не будет ни снега, ни соломы, ни света. Ничего! Одна черная пустота. Нет, и ее не будет. Совсем ничего!
Ничего? Нет, уж лучше муки в аду, чем ничего. А еще лучше остаться в живых. Все равно кем, все равно где! Только бы жить и чувствовать, как на твоем лице тает снег, как пахнет солома, как пахнут волосы любимой. Жить, только жить! А все остальное – красивые слова, чепуха. От них, как от водки, кружится голова, закипает кровь, и тогда человек ни о чем не думает. Кажется, по кусочку роздал бы себя, только бы о тебе говорили восхищенно. Потом наступает похмелье. И чем больше выпито – тем ужаснее оно.
А на земле будет коммунизм. Зачем он мне, мертвецу, для чего, если по телу будут черви ползать? Зачем это светлое завтра камню, горсти песка, опавшему листу?.. Оно мне теперь, живому… Нет, я бы сейчас все променял на несколько таблеток аспирина!..
Я должен жить! Только живой может любить. А что же делать двадцатидвухлетнему человеку, как не любить? Разве что ненавидеть. Все равно – любить или ненавидеть. Я хочу большого чувства: чтобы распирало грудь, кружилась голова, чтобы я мог этому чувству отдать все. Мне нужна большая любовь, большая ненависть. Лишь бы не ржаветь, не тлеть, как трут из сухого гриба, что носят в церковные праздники.
Нет, если гореть, так жарким пламенем, дающим тепло. Взорваться, сотрясти все вокруг, всколыхнуть, разнести на куски! Пусть хоть несколько дней после этого люди говорят обо мне, вспоминают. Пусть по крайней мере подражают, если не в состоянии восхищаться.
