Текст книги "О хлебе, любви и винтовке"

Автор книги: Витаутас Петкявичюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

О хлебе, любви и винтовке

Часть первая
МАЛЬЧИШЕСКАЯ

Комсомолец должен быть скромным и самокритичным…

Люблю слушать, как люди рассказывают о себе, никогда не услышишь ничего плохого.

Из разговоров

ДУБ

1

Дождь.

По узкой дороге, стиснутой заросшими кюветами, бредут двое, стараются не смотреть друг на друга.

«Метр восемьдесят восемь сантиметров тщеславия и упрямства», – думает о своем спутнике капитан Намаюнас.

«Еще поглядим – дождь ли от капель или капли от дождя…» – хмуро размышляет лейтенант Гайгалас.

– Так, та-а-ак, – как бы про себя говорит один, поглядывая по сторонам.

– Фью-фью-у-у! – независимо свистит второй, то и дело смахивая с лица потеки воды.

Кто кого?

За ними плетутся заляпанные грязью верховые лошади.

– Так, та-а-ак…

– Фью-фью-у!..

Дорога упирается в мощенную булыжником улицу. Сначала под ногами похрустывает песок с проселка, но вот пошла чистая, омытая дождем мостовая. Цокают подковы. Улица пустынна, словно вымерла.

– Дольше нельзя откладывать, – возвращается к прерванному разговору старший.

– Вам думать, вам решать, товарищ начальник.

– А ты? Ты сам не думаешь?..

– Я? – В голосе звучит ирония.

– Да, ты.

– Жду приказаний.

– Альгис бы так не ответил.

– Что вы мне все время тычете этим Альгисом?

– Заслужил, значит.

Лейтенант кусает губы, стискивает кулаки, однако голос его звучит по-прежнему ровно, сдержанно:

– Воля ваша. – Он даже улыбается, хотя прекрасно понимает, что начальник не видит ни улыбки, ни сжатых кулаков.

– Так, та-а-ак…

Офицеры не спеша идут к двухэтажному каменному зданию. Часовой открывает ворота, пропускает их в небольшой, огороженный приземистыми службами двор с ветвистым дубом посередине.

– Этому дубу давно под топор пора, – нарушает молчание лейтенант.

– А что?.. Мешает?

– Конечно, свет заслоняет. Да и вообще на кой он тут сдался? В кабинете – как в похоронной конторе. Целый день по столу тени бегают.

– Нервы, товарищ лейтенант, нервы.

– Шаулисы[1]1
  Шаулисы – члены профашистской организации в буржуазной Литве.


[Закрыть] по случаю какого-то своего праздника посадили, а мы бережем.

– Они еще и школу по тому же случаю открыли, товарищ лейтенант, – усмехается капитан, соскребывая веником грязь с сапог.

Лейтенант снова покусывает губы.

– Все равно фашисты. Какая разница?

– Никакой, мой милый, абсолютно никакой, а посему припаяем этому дубу, как враждебному элементу…

Лейтенант бледнеет, но все же силится улыбаться.

– Рискованно шутите, товарищ капитан.

– Привык по проволоке ходить, – отвечает тот и добавляет: – И все-таки операцию я тебе, Арунас[2]2
  Дословно – орел.


[Закрыть], не доверю. Не могу. Боюсь. Имечко у тебя – ого! – только в поднебесье парить, а вот крылышки слабоваты…

– Уж какой есть, – вспыхивает лейтенант и принимается энергично скрести веником сапоги. – Во всяком случае, биографию не подделывал.

– Она – единственное твое достоинство. Береги ее, как зеницу ока. Свою тебе обелять не нужно, но и чужие чернить не следует.

– Товарищ капитан…

– Между прочим, твою биографию и портить пока нечем: слишком тоща.

– Товарищ Намаюнас!..

– Помолчи-ка, а то снова ляпну что-нибудь – в рапорт вставишь. – И, не взглянув на лейтенанта, капитан прошел мимо, потопал в коридоре, обивая грязь с сапог, отпер кабинет и скрылся за дверью. Некоторое время, не раздеваясь, шагал по комнате, затем нетерпеливо стукнул кулаком в стену. Вошел дневальный.

– Позови лейтенанта Гайгаласа.

Арунас уже успел переодеться. Он козырнул и подчеркнуто бесстрастно, по-военному доложил:

– Явился по вашему приказанию.

Капитан долго смотрел на него, – румяные щеки, открытое лицо, гладко зачесанные волосы, голубые детские глаза, подтянутая фигура, безупречно отглаженная форма, – и внезапно спросил:

– А не лучше ли тебе, Арунас, написать рапорт?.. О переводе в другой уезд?

– Так ведь не я виноват, – запальчиво начал было лейтенант, но, уловив непреклонный взгляд начальника, обиделся: – К тому же мне и здесь хорошо, товарищ капитан.

– Тогда я напишу. Боюсь только, что после этого тебе никакой дядя уже не поможет.

– Вы, товарищ начальник, не в духе сегодня.

– Ты прав. Только настроение оставим. Будем говорить официально: один ты на задание не пойдешь. Я не имею права рисковать операцией, пошлю с тобой еще кого-нибудь, напарника.

– Ваша воля.

– Разумеется. Но и к мнению других я прислушиваюсь. Кого ты выбираешь?

– Мне все равно.

– И это ответ чекиста?

– Подчиненного.

– «Кто не умеет подчиняться, тот не научится приказывать»?

– Слыхал. Суворов. «Наука побеждать». Страницу забыл.

Капитан криво улыбнулся. Отломил от спичечной коробки щепочку, поковырял в зубах, почмокал и, глядя исподлобья смеющимися глазами, вдруг тоненьким мальчишеским голосом произнес:

– А у меня папаня десять кирпичей поднимает!..

Лейтенант вскипел. В его глазах блеснула ненависть, а губы тем временем произносили бесстрастные слова:

– Разрешите идти?

– А что, если Бичюса?

Лейтенант замотал головой:

– Не согласен.

– А говорил – все равно.

– Вы же знаете, что ему нельзя.

– Это почему? – Капитан поднял брови и пожал плечами.

– Он отчислен из отряда.

– Я такого приказа не подписывал.

– На этот раз вам остается только выполнить его.

Капитан прошелся по комнате, позвенел в кармане мелочью, прислушался к скрипу проезжавшей под окнами телеги и тихо спросил:

– За что ты ненавидишь его?

Уловив слабую струнку капитана, Гайгалас улыбнулся:

– С чего вы взяли? Мы с Альгисом Бичюсом давнишние приятели. Я охотно посидел бы с ним в ресторане, но на операцию – увольте. В этом смысле теперь между нами все кончено.

– А если будет соответствующая бумажка, так ты и с последним негодяем в окоп ляжешь? Не вороти нос, отвечай: да или нет?

– Товарищ начальник, к чему эти сентенции?

– Рано друзей хоронишь. Смотри, товарища на базаре не купишь.

– Больше никаких указаний не будет? Как комсорг я…

– Погоди, не торопись, я еще не подписал твоего назначения.

– Да, но управление…

– Погоди, сказано! Он – освобожденный, ты – неутвержденный, словом, оба на равных. И запомни: всем этим ведает партия, а не твой папаша. Ясно? А теперь: кру-гом… арш! И пошли ко мне Бичюса.

2

Ветер швыряет мелкий дождь, словно цедит его сквозь старое, прохудившееся сито.

На душе у Альгиса скребут кошки. Хотелось как можно дольше оттянуть отъезд из отряда. Он все передумал по нескольку раз, и теперь им овладела неодолимая апатия. Бичюс смотрел в окно на молодой ветвистый дуб посреди двора и все гадал, сколько ему лет. Даже поспорил из-за этого с товарищами.

– Вот лопухи! – раздался голос Скельтиса. – Сруби́те – и узнаете…

Настроение – хуже некуда. Чтобы не оставаться наедине с невеселыми мыслями, парни стараются не молчать. Вскоре разговор снова пошел о дубе.

Этот дуб они видели и в солнечный день, и в трескучий мороз, и в неистовую грозу, но никогда еще не спорили из-за него. Сегодня – необычный день. Все сидят мрачные и сосредоточенные. Одинокое дерево под дождем напоминает им о беде товарища.

– И с человеком так бывает: только после смерти узнаю́т о нем всю правду, а тут… – Не найдя, чем закончить мысль, Бичюс умолк.

Товарищи ждали продолжения. Но первым заговорил Скельтис:

– То-то, что после смерти… – В голосе его прозвучала горечь.

Все смотрели на Альгиса, но тот молчал, наблюдая, как струйки текущей по стеклу воды причудливо изменяют форму дерева.

«У каждого свое разуменье и своя мера, – вспоминает он слова отца, – потому и правд в мире столько, сколько людей на свете».

Дождь поднимал над землей белесую пелену брызг.

– Такой дождина только поздней осенью да ранней весной бывает: третий день льет без продыху, – снова заговорил Бичюс и мысленно обругал себя за то что болтает вздор. Однако молчать он тоже не мог. Чувствовал, что подступает страх перед надвигающейся пустотой, и не знал, как побороть его. А может, и не хотел. Подойдя к календарю, сделанному из школьной тетрадки, взял болтающийся тут же на веревочке карандашный огрызок, зачеркнул еще один день службы и возвратился к окну. – Ползет, ползет капля по стеклу, набирается росту, глотает другие, жиреет, набухает, словно ей никогда не придется на землю пролиться, – сказал он вполголоса. Друзья молчали, по старой привычке ожидая, куда на этот раз уведет их мыслью комсорг из прокуренного, пропахшего кирзовыми сапогами помещения. Ждал и сам Бичюс, но вдохновенье сегодня не спешило. Пришлось закруглиться: – Вот так и между людьми случается.

Снова отозвался Скельтис:

– Черт подери! Ты, Альгис, в окно на капли смотришь, а все умеешь так повернуть, будто о себе рассказываешь. Иной раз я подумываю: уж не убавил ли ты годков десять – пятнадцать себе?..

– Да я вроде ничего особенного не говорю. Просто привычка такая – наблюдаю, думаю, прикидываю. Глядишь, кое-что и получается порой.

– Нет, я серьезно, товарищ комсорг.

– И я не шучу. Прежде всего я уж больше не комсорг. А кроме того, так и быть признаюсь: когда ехал к вам, мне в горкоме комсомола три годка накинули, так что в старики пока не гожусь.

– Святые угодники!

– Такие дела, брат… А теперь вот как муху из борща…

– Мы-то не гоним, – отозвался Вишчюлис.

– А может, не спешить? Подождать, пока из Москвы ответ придет? – подмигнул Кашета.

– И на том спасибо, ребята.

Дневальный вскочил, вытянулся и крикнул:

– Р-разговоры!..

Все повернулись к двери. Лейтенант Гайгалас небрежно махнул рукой – сидите! – и, скрипя сапогами, подошел к Бичюсу.

– Отдыхаешь?

– Думаю.

– Ну и как?

– В голове не умещается…

– Вот беда-то. Хорошо тому, у кого голова большая… Верно, Скельтис?

Тот заморгал и, не найдясь сразу, молча вытянул руки по швам.

– Так точно, товарищ лейтенант! Обо всем думать – голова распухнет. Пускай лошадь думает… – подоспел на выручку шутник Кашета.

– Чем и отличается лошадь от тебя, – съязвил Гайгалас, а затем равнодушно бросил Бичюсу: – Зайди к начальнику.

Скельтис посмотрел вслед лейтенанту и только теперь проворчал:

– Как это «в голове не умещается»? Должно уместиться, не то силком заткнет…

3

Пол в просторном кабинете начальника отряда был затоптан, а в том месте, над которым висела большая, задернутая шторкой карта уезда, блестела лужица. Намаюнас раздраженно чиркал отсыревшими спичками.

– Сухие есть? – спросил он вошедшего Бичюса. Смяв в пепельнице папиросу, швырнул коробок в угол. – Сухие, говорю!

Альгис достал сигареты, подал спички, и оба закурили. Дым был некрепкий, лишь слегка холодил нёбо. Помолчали.

– Ну? Возмущаешься? – спросил капитан.

– Нет, видно, так нужно, – ответил Бичюс, выбросил окурок и тут же раскурил новую сигарету. Его голос уже не дрожал, как вчера. – Чего возмущаться?.. Стихийное бедствие.

Начальник снял ремень, отстегнул кобуру, вынул пистолет, дунул в ствол. Спросил с нескрываемой иронией:

– Где ты работаешь, в органах госбезопасности или в бюро по охране природы?

– В артели инвалидов.

– Не валяй дурака.

– Погода дрянная, Антон Марцелинович, выть хочется. Может, по третьей закурим? Честное слово, я все понял, сделал выводы и знаю, что возмущаться не положено.

– А сам все-таки возмущен и совсем не рад, что вырываешься отсюда живым-здоровым.

– Спасибо на добром слове. Но по мне – куда приятнее быть в аду чертом, чем отставным ангелом, которого выгнали из рая.

Начальник швырнул на диван плащ-палатку, повесил на ручку сейфа фуражку, причесался. Сняв с расчески волосы, сдунул их на подоконник. Потом подошел к Бичюсу, сграбастал его, притянул к себе и принялся вдалбливать слово за словом:

– Возмущайся! Злись! Праведная злость сил человеку прибавляет. Что угодно, но не будь равнодушным. Только вот на кого злиться? На партию, на советскую сласть? На себе подобных?

Альгис пытался высвободиться. Но капитан, не выпуская гимнастерки, оттеснил его к дивану, насильно усадил прямо на мокрый плащ и, надавливая на плечи, продолжал:

– Я всю ночь не спал. Пешком в дождь из Пуренпевяй шел – думал. Ты нашим врагом никогда не был и не будешь, это факт. Ерунда все это. Я другого боюсь. Обидят человека незаслуженно, и он, не зная, куда кинуться, либо ожесточится и озлится на всех на свете, либо станет ко всему равнодушным. Я не допущу, чтобы ты стал таким. Не позволю! Подлец, тот хотя бы ненависть в нас пробуждает, а что проку от равнодушного, который за всю жизнь никому ни хорошего, ни плохого не сделал? – Намаюнас отпустил Бичюса и закурил новую сигарету. – Презираю таких.

Растерянный Альгис в эту минуту был похож на убогого, у которого мальчишки отняли костыли, сломали их и забросили. Он не может ни шагу сделать и стоит озираясь, ожидая, не найдется ли среди сорванцов хоть один, кто поймет его безнадежное положение.

Когда Намаюнас проявил свое участие, Альгис сперва обрадовался, однако сдержался и помощи не принял. Думал: капитан поступает так из жалости, а милостыню принимать он еще не привык. Намаюнас понимал это и старался откровенностью растопить настороженность.

– Ты думаешь, я слепой? Не вижу, сколько всяких лишних инструкций и правил повыдумывали? Иногда самому хочется послать всех к чертям и в лес бежать…

Альгис вспомнил, как он завидовал воспитанникам детского дома: нет ни свата, ни брата, ни тетки двоюродной – некем попрекнуть их, всегда и везде они отвечают только за себя. Вспомнил и улыбнулся. Но тотчас спохватился:

– Скажите лучше – в пещеру, а то еще услышит кое-кто и подумает, что в банду собрались. Разрешите идти?

– До чего же в тебе желчи, хлопец, накопилось!

– Хорошо хоть то, что количество желчи не регулирует отдел кадров, – вырвалось у Альгиса, но он снова сдержался: – Разрешите идти?

– Ступай. Но учти: ты неправ.

По привычке Альгис поднял было руку, чтобы козырнуть, но подумал, что теперь не обязательно соблюдать ритуал – капитан больше не был его начальником, а он – подчиненным. И с безразличным видом двинулся «штатской» походкой к двери.

– Стой!! – Намаюнас гаркнул так, что Бичюс испуганно шарахнулся. – Стань, как положено! – Он подскочил к Бичюсу и принялся трясти его с такой яростью, что у парня застучали зубы. – Ты это что?! Да хочешь ли ты знать, что я о тебе думаю, молокосос? – кричал он в лицо Альгису. – Может, тебе в письменном виде сообщить, что вообще сейчас думает капитан Намаюнас?

Бичюс не защищался. Он отворачивал лицо и пытался состроить улыбку. Никогда в жизни у него не было более глупого выражения. Это окончательно взбесило Намаюнаса:

– Слюни распускать – эдак ничего путного не добьешься. Сколько есть сил – все нужно отдать, чтобы защитить честных людей. Вот это и значит – быть коммунистом.

До Альгиса толком не дошел смысл сказанного, он даже не задумался над тем, что услышал, как никогда не задумывался над смыслом молитв или ругательств.

– Проверяете? – Он опустил руки. – Думаете, если меня выгнали из отряда, так уж я сразу на другую сторону перекинусь? Нет еще таких денег, за которые я продал бы свои убеждения и память друзей!

Намаюнас побледнел, опустился на диван и, наполнив стакан водой, залпом выпил.

– Идиот, – он продолжал держать стакан у рта, искоса поглядывая на своего подчиненного. Потом машинально потянулся за пистолетом. – Идиот…

– Вон как!.. А я-то, дурак последний, чуть было не поверил вам…

– Молчать! – Намаюнас грохнул стакан об пол.

Он торопливо затягивался дымом, словно боялся, что кто-то отнимет этот замусоленный, обжигающий пальцы окурок. Докурив, вынул из стола бутылку с водкой, поискал глазами стакан, наткнулся взглядом на осколки и хлебнул из горлышка. Стекло звякало о зубы.

– На, выпей.

– Не пью.

Намаюнас утер рукавом кителя рот и усталым, осевшим голосом сказал:

– Ну хватит. Кажется, оба погорячились. Перестань строить из себя казанскую сироту, и я орать перестану. Поговорим по-мужски. Все это временно. Может, и нужна сейчас сверхбдительность, черт его знает. Но поверь: пройдет несколько лет, все войдет в норму, будет больше времени, вот тогда и поглядим каждому в душу, уже без спешки, вслушаемся в каждый голос, пригреем обиженных, перевоспитаем колеблющихся и даже врагов…

– Не нужно мне вашей жалости! Я хочу самой простой справедливости. Почему я должен ждать ее несколько лет? Почему мне никто не верит? Бить своих, чтобы чужие боялись? Кому нужна такая роскошь?

– Говори, говори, – просиял Намаюнас, – все выкладывай, только не молчи.

– А чего тут говорить? Пройдет несколько лет, и снова могут всякие подхалимы вылезти. Если сейчас, когда самая схватка идет, не смотрят человеку в душу, так потом таким гайгаласам в ноги придется кланяться.

– Давай! Руби! Выкладывай все!

– И выложу, дайте только и мне глоток, – он потянулся к бутылке. – И вы не лучше…

Намаюнас заходил по комнате, потирая левую сторону груди. Когда боль немного отпустила, подошел к Альгису и положил ему руку на плечо:

– Ну, не будем спорить. Подумаем хорошенько… Ты меня прости. Когда вокруг такая чертовщина, нетрудно сорваться и наговорить черт знает что. А тебя я как отец прошу: не горячись, еще раз все как следует обдумай, от начала и до конца, до самой последней точки. А теперь послушай, для чего я тебя вызывал…

Альгис понял, что на этот раз Намаюнас хитрит. Не такой он человек, чтобы легко отказаться от своих слов. Поэтому юноша подобрался, насторожился и деланно-нетрезвым голосом сказал:

– Не могу, голова кружится.

– Ничего, зубами за воротник ухватись – остановится… Вот край Ожяйской пущи, – он ткнул пальцем в карту, – отсюда начинается Будишский лес. Между ними – Пуренпевяй, там хутор Шкемы. На рождество у него должны встретиться Вайдила и Бяржас.

– Не может быть! И Домицеле согласилась? Не побоялась?

– Побоялась, не побоялась… не будем теорией заниматься. Перейдем к делу. Итак, даем им встретиться, поговорить, немного захмелеть, а потом… – Капитан сделал жест рукой. – Оба у нас в кармане, и игре конец.

– Но по приказу Гладченко я уже отчислен…

– Формально – да. Однако разве не можешь ты нам помочь в трудный час? С бандитами никому не запрещено бороться. Наоборот. Мы даже требуем этого.

Альгис опять было заколебался. Однако слух его уловил проскользнувшую в тоне капитана азартную нотку, живой ум сразу же подсказал, что всю эту историю Намаюнас затеял не только по долгу службы, что за ней скрываются какие-то его личные соображения. Поймав усталый и сосредоточенный взгляд серых глаз начальника, Бичюс тихо спросил:

– Вы ради меня?

– Не могу положиться на Гайгаласа…

– Тогда не согласен. И без меня в отряде достаточно хороших ребят.

Намаюнас засунул большие пальцы за широкий ремень и усмехнулся:

– Тебя на мякине не проведешь. Ну хорошо – ради тебя. И никто мне не может запретить. Это мое право.

– Вы всегда наставляли: когда говорит закон, сердце молчит.

– Ну и упрямый же ты осел! Во-первых, наши законы не только головой продуманы, но и сердцем прочувствованы. А во-вторых, законы создаем мы, нам их и изменять. Советский человек никогда не был и не будет рабом параграфа. Слушай и не перебивай, – он подмигнул, словно показывал фокус, и вынул блокнот. – Если мы к Шкеме придем всем отрядом или устроим обычную засаду, Вайдила сразу же учует и ни за что в западню не сунется. Он матерый волк… Я думаю вас двоих так припрятать, чтобы даже Шкема ничего не заподозрил. План такой: вы затаитесь и будете вести наблюдение. Вначале появится Вайдила, разнюхает, ничего подозрительного не заметит и подаст сигнал Бяржасу. А как только прилетит второй голубок – тут мы их и сграбастаем. Живыми. Понимаешь? Жи-вы-ми.

– Но я…

– Подумал и об этом: операцию мы подготовили еще до приказа управления, ясно?

– Но…

– Вот дотошный! Я и другой вариант предусмотрел: приказ об операции пометим вчерашним числом. И больше никаких «но». Согласен?

– Это нечестно.

– Заруби себе на носу: если ты до конца уверен в невиновности человека, то дать ему погибнуть – страшнее, чем убить его. Тут уж погибают двое. Я не могу рисковать ни тобой, ни своей совестью. Ты скажешь: долг, служба… Черт подери, ведь не ради погон я служу…

– Вы многим рискуете.

– Такая уж у меня профессия – рисковать. – Тон был официальным, а губы улыбались, словно речь шла о веселом анекдоте.

Альгис ясно представлял, чем может кончиться для Намаюнаса эта затея, однако был рад, что начальник готов идти на риск ради того, чтобы помочь ему. И в то же время он опасался того, что может произойти в случае провала операции.

«Я не имею права пользоваться его добротой, не должен соглашаться… А он не смеет сообщать мне секретные данные и выдавать оружие… Все равно ведь шила в мешке не утаишь. Гайгалас-то остается, и Гладченко ясно приказал. Антон Марцелинович тогда не только службу потеряет, но и партийный билет положит. Нет, нет, нет и еще раз нет!»

– Согласен, – сказал Бичюс и опустил голову.

– Ну, молодец! Давно бы так. – Намаюнас подтолкнул Альгиса к столу и глотнул водки. – За успех! Знаешь, я хотел бы начать жизнь заново, только боюсь, что снова повторю все до последней глупости. Наверно, человек не может прожить жизнь по-другому, если даже ему пришлось бы сто раз умирать и воскресать. Словом, договорились?

– Постараюсь, товарищ капитан.

– Давай руку и не воображай чересчур. Не для тебя одного стараюсь – старуху твою жалко. К операции готовься так, словно от нее зависит – жить нам двоим или умереть. Ну, а как ты насчет напарника?

– Вы знаете, кого назначить.

– Гм. За собой я оставляю право после твоего возвращения доложить обо всем в партком.

– Вы знаете, чем шутите? – снова встревожился Альгис.

– Очень даже хорошо знаю. Связного выберешь сам. И никому ни слова! Пусть все думают, что ты домой едешь, а кто-нибудь из ребят взялся проводить тебя.

Альгис вытянулся, взял под козырек и, бодро щелкнув каблуками, вышел.

4

Дождь прекратился. По серому хмурому небу низко ползли огромные клочковатые облака. Поднялся ветер.

Гайгалас неторопливо шагал по омытому дождем тротуару и прислушивался к скрипу сапог. Вот последние дома местечка. Дальше шла глинистая, круто поднимавшаяся в гору дорога. Он в нерешительности остановился: не хотелось пачкать выходные сапоги. Кроме того, стоило им промокнуть, как скрип прекращался, а это мешало Арунасу думать, словно он лишался собеседника.

Обратный путь был еще скучнее. Его ждала служба, а он считал буквы на вывесках магазинов и загадывал: «Чет-нечет». Не то чтобы верил в эту чепуху, но подмывало хотя бы таким способом проверить, будет ли успешна операция.

«Нужно быть последним дураком, чтобы отказаться от такой лафы. Посидишь где-нибудь в сене, в щелку поглядишь, а потом – руки вверх! И готово – сграбастали. Хитер Намаюнас! Оттого-то и хочет он во что бы то ни стало втиснуть в этот спектакль Бичюса… Не операция, а сплошное удовольствие. Такое серьезной работой не назовешь даже…

Странно, за что старик так не любит меня? Из-за рапорта? Так он сам виноват, дал промашку, не проверил. Не пойму, почему вообще старики не хотят признать, что их песенка спета, что этот их опыт, приобретенный ценой всей жизни, можно теперь нам передать в одной плохонькой лекции. А поди ж ты – пыжатся, учат…»

Правый сапог перестал скрипеть.

«Неужели я недостоин должности хотя бы в таком захудалом уездном местечке? Сам-то, подумаешь, велик деятель! Завел несколько сопливых агентов да командует десятком-другим вооруженных деревенских парней, а изображает из себя чекистского Суворова: «Мы революции ассенизаторы… Ясный ум, горячее сердце, чистая совесть!..» А когда бы я успел ее замарать? Началась война – был еще ребенком. Отец посадил нас с матерью в товарный вагон и сказал на прощанье:

– Берегите себя. А уж я как-нибудь…

Что ж, управлялись сами: то в теплушках, то на лошадях, а то пешком, раскровенив ноги, через всю бескрайнюю матушку-Росоию тащились, пока не застряли в каком-то староверческом колхозе. Бороды у тамошних мужиков – как веники, я такие до этого только на игральных картах видел. Всякое пришлось повидать: и вшей, и голода, и холода вдоволь хлебнули, вот только счастья мы с матерью не нашли.

Видно, умчалось оно с громыхающими на запад эшелонами.

Поселились мы в чуланчике с подслеповатым окном и всю осень копали картошку. Задубевшими, растрескавшимися руками по четыре-пять норм выгоняли, чтобы как-нибудь прокормиться и одеться потеплее. Вскоре кое-кто в колхозе стал коситься на эвакуированных.

– Из-за вас и нам норму повысили! Перестаньте усердничать! – припугнул однажды рыжебородый червонный король Трофим.

Я еще мало понимал по-русски, но смекнул, что не зря этот верзила во время разговора вертит в руках солдатскую лопатку.

Были такие, кто после внушения и впрямь сбавили усердие, а я не поддался: работал, как прежде. Мне тогда исполнилось шестнадцатый нужно было готовиться в комсомол.

Свозили мы как-то с поля картофельную ботву, для скота укрытие делали. Трофим и Ерофей за день три ездки, а я один – четыре. Они натрусят возок, раздергают его, распушат. А я – уложу, примну, жердью стяну. Бригадир Ниловна даже стала над ними потешаться:

– Эй, бородачи, что за щепоть табаку? За такую поклажу вместо двух одну ездку засчитывают. Поучились бы у молодого!

Вечером бородачи повалили меня на землю и поучили кнутовищами. Как сноп измолотили, а сами бороды оглаживают, посмеиваются.

– Перевалишь завтра норму – до земли тебе поклонюсь, – ухмыляется рыжебородый червонный король.

– Он парень со смеком, – осклабился пиковый король. – Пуп надрывать не станет…

Назавтра я норму не выполнил. Слег. Приходили комсомольцы проведывать, подбивали не оставлять дело так. Да вот мама… И все из-за хлеба проклятого! Пуд муки задолжала она Трофиму…

– Эх, сынок, не связывайся. Потерпим, поработаем; может, отцу на фронте полегче будет.

А сама по ночам все плакала и писала отцу письма. Посылала со знакомыми, по почте, через военкомат, пока наконец не разыскала. И вовсе не на фронте. В Москве. Старик, оказывается, служил каким-то третьестепенным ответственным работником, гусиным перышком в зубах ковырял. С той поры стали мы от него раз в месяц получать письмо и сто рублей на мелкие расходы. На большее не расщедривался, но на красивые слова не скупился: «Компривет, ваш отец и муж Юргис Гайгалас».

Осенью в колхозе подмели закрома. А ранней весной мы ломами выдирали из мерзлой земли картошку и, оттаяв ее в холодной воде, пекли из бурой массы тошнотворно сладкие лепешки, от которых пучило живот и кружилась голова.

Начался сев. Комсомольский пост поймал Трофима с мешком ворованного зерна. Им занялась милиция. А Ерофей посулил:

– Клянусь богом, – он размашисто перекрестился, – сживу тебя, нехристь, со свету. Попомни мое слово!

Я не выдержал и сбежал в совхоз. Приняли меня там с распростертыми объятиями. Когда узнали, что немного кумекаю по-немецки, поставили караулить первых пленных фашистов, которые и не думали вовсе никуда бежать. Были рады, что отвоевались и остались в живых, тем более что работы у них было немного и кормили подходяще. А мы, заперев их на ночь в клубе, мерзли снаружи и до утра слушали голодное бурчание в животе.

На мое несчастье, среди пленных оказался литовец из Пруссии. Он-то и уговорил меня брать с немцев контрибуцию: каждый день полбуханки хлеба. За это мы их не запирали на ночь и выпускали во двор. Немцы не считали себя внакладе, наоборот, были довольны, что выручают «молодой русски Ифан», как говорил тот пруссак.

А потом меня чуть из комсомола не вытурили.

– Фашисты наших братьев убивают, наш край разоряют, хуже татарской орды бесчинствуют, – оправдывался я. – А у меня от голода ноги пухнут и зубы шатаются… Так почему ж этим извергам хлеба больше, чем нам, дают?

– Стало быть, так нужно, – ответил мне Орлов, единственный в хозяйстве здоровый мужчина.

Меня, как несознательный элемент, погнали из охранников и назначили прицепщиком – тоже на единственный в совхозе трактор. За рулем – Нюра, восемнадцатилетняя вдова, я – на прицепе. Жуть. Но никуда не денешься: наказанье есть наказанье. Весь чумазый как черт. А Нюра трясется на железном сиденье «Универсала» и подначивает:

– Интересно, из какого ты края – молчунов, что ли? Неужели у вас все парни такие – длинные да робкие? И чего это ты краснеешь, когда я умываюсь и блузку снимаю?

Была у моего отца правильная присказка: «Не дай бог иметь мужика барином, а бабу – начальником». Замучила бы меня. Но обернулось по-другому. Влезла как-то Нюра на дерево черемуху рвать, а слезть не может. Стала меня звать:

– Будь мужчиной, помоги!

Я протянул руки, подхватил ее, а она, чертовка, обвила мою шею и давай целовать. Испугался я… Опьянел… И одурел… повалился на землю, но Нюрку из рук не выпустил.

Была весна в разгаре.

Одуряюще пахла наломанная Нюркой черемуха. Парила нагретая солнцем, заждавшаяся зерна земля. Нюрка от счастья улыбалась и не хотела открывать глаз, а я смотрел на нее, пораженный, дрожащими руками выбирал из ее волос мелкие белые цветочки и растерянно думал: «Неужели это все?»

Хотелось взять ее на руки и нести по всей земле, по всем пашням, по букетам черемухи и кричать: «Теперь я знаю, знаю, из-за чего люди голову теряют!..»

Это была моя первая девушка. Восемнадцатилетняя вдова. Знаменитая на весь район трактористка!

В тот день я домой не пошел. Не вернулся и на следующий. Мать прибежала искать меня, плакала и все повторяла:

– Господи, да что же это такое… Срам… Ужас-то какой!..

– Мама, ведь ничего страшного не случилось. Мамочка, она хорошая, ты ее не знаешь…

– Молчи, Арунас, прошу тебя, молчи. Да как она, бесстыжая, посмела? Ведь ты еще ребенок.

– Мама, она мне очень нравится, – я не знал, как все объяснить маме. И на вышитую Нюрой свадебную рубашку ее мужа капали и капали мамины слезы, расползаясь влажными кругами. Это сводило меня с ума.

А Нюра стояла у двери, опустив голову, и взглядывала на нас, не понимая наших слов. Хотела подойти, порывалась что-то сказать, но натолкнулась на гневный взгляд матери. Вышла и дотемна не вставала с трактора. Лишь на следующий день, когда я после работы прошел мимо тропки, ведущей к трехоконной бревенчатой Нюркиной избе, она спросила:

– Что твоя мать говорила?..

– Что не прилично так…

– А ты?

– Не знаю… – пожал я плечами и опустил голову.

– И не узнаешь, – сказала Нюра и гордо зашагала домой.

После этого перестала замечать меня. А я еще не раз стоял у тропки к ее дому и все колебался. Но однажды мать сказала:

– Не пара она тебе. Выбирай: она или я.

Я никого не выбрал, сбежал в город. Поступил учеником на завод, вышел в токари. Здесь было куда легче: хоть работал, как лошадь, зато хлеба ел досыта. Перетянул к себе мать. Она устроилась санитаркой в больницу. Вскоре назначили меня помощником мастера. Вытачивали мины, которые рабочие ласково называли «матрешками».

Вторую военную зиму прожили уже по-царски, хотя наш отец и муж Юргис Гайгалас посылал нам только по пятидесяти рублей на мелкие расходы. Денег этих не хватало даже на пуговицы. Я из кожи лез, по две смены вкалывал, спал у станка…