Текст книги "О хлебе, любви и винтовке"
Автор книги: Витаутас Петкявичюс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)
Нет, я уже никогда не научусь идти по жизни тихими, крадущимися, кошачьими шагами. Мне нужны шум, солнце, музыка. Я хочу жить! Я еще ничего в жизни не видел, а мне говорят – подожди, заслужи, покажи, каков ты есть.
Я человек! И мне неважно, как это звучит. Я требую всего, что принадлежит нормальному человеку. Не хочу больше ждать ни минуты. Надоело, нет больше сил. Этот раз отсижу, а потом хоть рядовым бухгалтеришкой…
А пламень?
Путаются мысли. Зря я сюда затесался, совсем зря. Пусть все достается Альгису. Он парень неплохой, прирожденный чекист. Его за это медалями одаривают. А мне нужно другое, большее, чем сидеть тут…
Но пришло извещение. Надо было тогда же плюнуть на всякую амбицию и продолжать заниматься своим делом. Но я не удержался, помчался с этой новостью к Рае.
– Товарищ Шульманайте, вы поговаривали, что вам нравятся офицеры?
– Смотря какие.
– Высокие, стройные. Приятной наружности.
Она посмотрела на бумажку в моих руках:
– Вы слишком высокого мнения о себе, – будто догадались, что я имел в виду.
Я перенес обиду. Стал просматривать книги, которые комитет отобрал для комсомольских библиотек. Переворошил несколько тысяч томов всякого… Кое-что полагалось сжечь, хотя, по правде говоря, среди этих книг были стоящие. Помешивая кочергой в камине, я немного остыл. Предстояло ехать в Рамучяй. Само собой разумеется, в помощники я выбрал Раю. Усадил ее рядом с собой в кабину, и помчались.
Ее интересовало все: пробегающие мимо местечки, развалины, пасущийся скот и даже выбоины на дороге. Только не я. Она буквально не хотела меня замечать, говорила со мной вежливо и холодно, как с встреченным впервые человеком или как с назойливым стариком, которого вежливость не позволяет обидеть.
– Я скоро уеду, – сказал я себе в утешение.
– Поздравляю. Вы так ждали этого вызова.
– Тогда не будем больше друг другу дорогу переходить.
– Вы мне не мешаете.
Мне показалось, что в ее словах промелькнуло что-то такое, не совсем равнодушное. Я даже похолодел. Осторожно обнял ее. Она еще осторожнее сняла мою руку и сказала:
– Еще будет возможность проститься. Вы ведь не лес прочесывать едете.
Я понял ее намек, и мне стало как-то жутковато. Я попросил остановить машину, пересел в кузов. Трясся одиноко на узлах и чувствовал себя ужасно обиженным, отверженным. Всему конец! Это был третий и последний раз. С этой минуты я ее больше не знал.
На самом же деле я не знал себя. Я привык одерживать победы легко. И когда получил отпор, растерялся. Долго не мог совладать с собой, и бродили во мне мысли одна глупее другой. Сделать что-нибудь такое, необыкновенное, доказать, удивить, разбить ее гордость, заставить уступить… А потом, когда она хоть разок, хоть чуточку нежнее взглянет в мою сторону, гордо произнести: «Знаешь, девочка, у меня есть и получше».
Надо было действовать, немедленно что-то предпринимать, а я тянул и смотрел, как перед колесами машины бежит вприпрыжку солнечный зайчик, отражающийся от разбитого стекла кабины. Никому он не нужен, никому не светит, никого не греет. Так себе, ерундовина, осколок солнца, светлая тень.
Неужели и я такой?
Внезапно машина чихнула и остановилась.
– Приехали!
– Что случилось?
– Пробку выбило, воды нет, – обрадовал нас шофер.
– Попутную ждать будем?
– Не стоит. Если бы бензину или деталь какую-нибудь… А воду с собой никто не возит. Надо самому искать.
Гремя ведром, он пошел вдоль придорожной канавы и исчез за деревьями.
Вокруг шумел сухой звенящий лес. Я разостлал на мху плащ и улегся. Рая присела рядом.
– Значит, кончено? – спросил я ее.
– Так ведь ничего и не начиналось.
– Ненавидишь?
– Почему же? Мы сотрудники. И только.
– Делаешь вид, будто я вещь.
– Нет…
– Боишься?
– Боялась, пока не знала. Вы опасны только для слабых. А сильных, Арунас, вы сами обходите.
– Значит, я негодяй и трус?
– Тоже нет. Порой вы умеете заглянуть человеку в душу. Словно крюком зацепите и выворачиваете. Тогда от вас ничего не скроешь. Но не этим вы плохи. Страшно то, что, разбередив человека, вы начинаете играть, любоваться своими способностями, не замечая, как больно человеку и как жизнь становится ему не мила. Люди для вас – источник вашего собственного удовольствия.
– Ты это сама придумала или отец помог?
– Вдвоем познавали.
– Вот как…
– Скажите, почему вы ластились к Шкемайте?
– Тебя хотел позлить.
– Подло! А она, бедняжка, уехала в уверенности, что нет в мире человека благороднее вас. Домицеле теперь все отдала бы и не задумалась бы, а вы ее за человека не считаете, в приманку превратили.
– Я не виноват, что она…
– Страшный вы человек… Поигрались от скуки. Потому и не уважаю вас. Бедняжка Домицеле! Она была так счастлива, что мы постеснялись сказать ей всю правду о вас.
Я никогда не мог говорить с ней на равных, хотя каждый раз готовился к самому серьезному разговору. Всякий раз, подойдя к Рае, чувствовал, что мне нужно карабкаться куда-то, подниматься и только с той высоты я смогу взглянуть ей в глаза, только тогда буду чувствовать себя достойным собеседницы. Это сковывало меня.
– Почему вы откровенны только со слабыми? – вдруг спросила она.
– Чепуха.
– Почему вы прямо не скажете Бичюсу, что боитесь и ненавидите его?
– Ложь.
– С какой же тогда стати послали в Вильнюс такую ужасную характеристику на Альгиса?
– Это не я, это Грейчюс.
– Вы неисправимы. Альгис все время мечтал об этой школе. Он прирожденный чекист. И не попадет туда. Зато вы получили вызов. Ужасно! Пока не поздно, повинитесь перед Альгисом, пусть хотя бы знает, кого благодарить…
– Это служебная тайна.
– Еще один закоулок в вашей совести. Будьте мужчиной, не заставляйте меня использовать свое служебное положение.
– Вздумай только. В два счета билет положишь.
– Ради настоящего человека я готова сделать это. Но, думаю, не придется.
– А если сделаю, что мне причитается? – пошутил я.
– Вы… вы думаете, что все покупается? – Она не поняла шутки. – Вы думаете?.. – Она задыхалась от возмущения, отодвинулась.
Меня взяла злость.
«Ну погоди, – думал я, – спустишься ты когда-нибудь со своих непорочных высот. Неужели к тебе нет никакого подхода?»
– Ты только ради Бичюса на все готова!
– Вы… Вы… как фашист!
Я уже не соображал, что говорю и что делаю. Вскочил в бешенстве, схватился руками за плащ, выдернул его из-под Раи и выхватил из кармана пистолет. Рая лежала навзничь и старалась одернуть задравшуюся юбку. Ее глаза внезапно остекленели, расширились, стали огромными, словно только ими она могла прикрыться от пули.
– Испугалась? Оказывается, и праведные кое-чего боятся! Ну, что же ты теперь не проповедуешь? Отвечай! Так да или нет?
Она медленно и одеревенело повела отрицательно головой. Ее глаза уменьшились, сузились… Я не стал ждать, пока она вскочит и вцепится в меня. Швырнул плащ на землю и кинулся в лес.
«Прочь, прочь, – продирался я сквозь заросли, подальше от того места, от нее, от себя. Лес становился ниже и гуще. – Теперь действительно все кончено, действительно нет пути обратно, остается только пуля…»
Меня остановил глубокий ров. На дне его поблескивала покрытая ряской вода. Огляделся – вокруг болотистое, поросшее чахлыми кривыми сосенками место. Все. Пистолет коснулся виска, я вздрогнул от прикосновения холодного железа. И рука опустилась…
«Еще минутку. Погляжу на солнце, попрощаюсь со всеми и тогда…» Я присел на край рва и заплакал. Вокруг было так прекрасно. Каждый росток, каждая травинка жили, тянулись к солнцу, рвались вверх, цеплялись за других, боролись, каждая чахлая сосенка дышала жизнью, хотя бы несколькими зелеными иголками. «Нет, я не могу теперь показаться ей на глаза. Нужно что-то делать. Хоть пешком идти. Только не возвращаться».
Я поднялся и пошел по краю болота. Меня остановил тяжелый сладковатый запах гнили. Неподалеку чернела куча перетлевшего хвороста. Я откинул ее. Шурша сухими листьями, кинулись во все стороны мыши и ящерицы. Под хворостом лежал человек. Вернее, скелет и остатки одежды.
«Кто это? – пронзила меня мысль, и только потом я боязливо осмотрелся. – Неизвестный солдат? Бандит? Невинно пострадавший мирный человек? Почему он здесь? За что его? Неужели такие вот кости укладывают в гроб, торжественно хоронят в могиле и потом в их честь жгут вечный огонь? Ведь это не культ умерших, не культ героев, ведь это культ человеческого безумия!»
На ветхой материи я увидел позеленевший кусочек металла. Комсомольский значок! Меня резануло по сердцу, словно я опознал останки.
«Не такой уж неизвестный. Он комсомолец. Он прекрасно знал, зачем его сюда привели. Но значка не снял! – Я взглянул на пистолет, и мне стало невообразимо стыдно. – А я-то из-за чего? Чего этим достигну? Он здесь, у болота, был один, в окружении врагов, но не поддался. Он мог отречься… вымолить прощение… сорвать этот значок, перейти к бандитам… Почему он этого не сделал? Может быть, это и есть тот взрыв, о котором люди будут говорить веками…
Да, это взрыв, это огонь, который будет гореть в сердцах людей и никогда не угаснет. Это свет, который будет светить его товарищам. Такое должно повергнуть в страх и врагов!»
Я не слышал ни гудков машины, ни криков шофера…
«Неизвестных солдат нет. Это прекрасно знали даже убийцы. Они боялись правды. Они испугались света, поэтому прятались в вонючем болоте. А он, он не прятался. У него было за что умирать…»
Я поднял пистолет и три раза выстрелил вверх. Это был салют в честь комсомольца, павшего в борьбе за правое дело.
Неизвестных воинов нет! Если человек не знает, зачем надел шинель, он не воин. Ему некого защищать.
– Что я наделала! – раздался совсем недалеко отчаянный голос Раи.
Шофер схватил меня за руку, но сразу же отпустил. Он понял, почему я стрелял, и снял шапку. Опустившись на колено, я снял значок и долго тер его о рукав гимнастерки.
– Поехали! – сказал я. – Надо сообщить.
Назавтра, оставив Раю на попечение Валанчюса, я еще по росе прибыл в Дегесяй. Передал книги, а потом признался Альгису:
– Знаешь, вышло так, что я подложил тебе свинью. Чепуху разную написал в характеристике.
– Дело твое, – равнодушно пожал плечами Альгис.
– Нет, я серьезно.
– Я тоже серьезно. И пошел ты к черту. Там работают умные люди, они поймут, если все это высосано из пальца.
– А если не поймут?
Бичюс заволновался, покраснел, несколько раз мотнул головой. Потом крепко зажмурил глаза, постоял, сжав кулаки, и опять улыбнулся.
– Ну, столько-то нагородить ты не мог.
– Я написал, что твой дядя в Бразилии, что ты дружишь с дочерью бывшего директора департамента…
– Все это правда.
– Я бы не стал писать, но Даунорас раздул, а его справка каким-то образом сохранилась в твоем деле. Если можешь, прости.
– Я бы на твоем месте тоже все написал. Там нужны чистые люди.
– Дай руку, я им все напишу и объясню.
– Дело твое. – Но руки он мне не подал. – Что ж, плохие новости закаляют характер. Спасибо и на этом. Намаюнас говорил, что временное поражение куда лучше временной победы. Он военный и поэтому значительно больше разбирается в тактике, чем мы с тобой. – Альгис ушел.
Я понял, что мое признание его страшно обидело, но он постарался не показать виду. Я теперь ничем не мог ему помочь. А честно признаться меня вынуждал найденный в лесу комсомольский значок. Его я и теперь ношу на груди.
Все же нужен вечный огонь на кладбище. На каждом перекрестке. Нужен не погибшим, а живым! Пусть дрожат негодяи, вспоминая о людях, надевших шинели.
А зачем я надел шинель?»
5
Непроглядная ночь. Тихо. Все спит. Одни только думы блуждают во мраке без преград. Побывав мыслями в космосе, в других мирах, облетев всю Галактику, Альгис вернулся к своим товарищам.
«По моему предложению народные защитники избрали секретарем комсомольской организации Шкему, как самого грамотного в отряде. Уже назавтра он пришел ко мне со всякими планами и предложениями. Мне понравилось его усердие, но я старался не выказывать этого, вел себя как можно сдержаннее. К концу разговора Шкема пожаловался:
– В нашем отряде шесть стариков. Все ничего, только Скельтис какой-то чудной: крестится, ладанку к прикладу прибил. Ни богу свечка ни черту кочерга.
– Если ему так удобнее бить бандитов – пусть. Кроме того, он не комсомолец.
Новоиспеченный секретарь поморщился, ему не понравилось мое равнодушие. Однако продолжал обвинять Йонаса.
– Отказался стоять на посту на базарной площади.
– Почему?
– Говорит, я солдат, а не мясник.
И мне не нравилось это обыкновение – выставлять тела убитых бандитов на площади. Свое мнение об этом я высказывал начальнику.
– Приказ, – коротко пояснил тогда он.
– Нехороший это приказ.
– Я подумаю, – поморщился он. – Подумаю!
А теперь передо мной сидел Шкема и с глубочайшим убеждением требовал наказывать тех, кто не покоряется этому приказу.
– Дальше! – Я невольно повысил голос.
– Вы одалживали ему деньги?
– Одалживал.
– Он их отнес в костел.
– Это его дело. Я не ставил никаких условий.
– Да… Но если бы вы знали для чего, не одолжили бы.
– Ну? – Я встал с места.
– Он по тем двум бандитам панихиду заказал.
– Не может быть! – Я снова сел.
– Проверьте.
Это была неприятная новость. Она заставляла подозревать товарища, спасшего мне жизнь. Она переворачивала вверх ногами самые добрые чувства к этому человеку. Я решил не спешить. Прошелся, искупался в пруду, хорошенько остыл. Застрелив на церковном дворе ворону, вернулся в казарму. Усадил Скельтиса за стол и долго молчал, раздумывая, с чего начать.
– Не мучайся, комсорг. Все это правда, – неожиданно сказал Скельтис и сразу выбил у меня почву из-под ног, так как я мысленно рисовал себе, как он будет защищаться, врать и выкручиваться, а я его припру к стене фактами и спрошу: «Ну, что теперь делать будем?» Но Йонас опередил меня. – Делай что хочешь, но я не мог иначе.
– Ведь это кощунство! – Я сел на край стола: в комнате был только один стул, и на нем сидел Йонас. Свернул две самокрутки. Закурили. – Ведь они всю твою семью…
– Эти… нет… – опустив голову, ответил он.
– Те – твою, эти – других. Какая разница?
– Эти дурачье. Оболванили их. За королевство Витаутаса шли.
– А откуда ты знаешь?
– Сам с ними говорил.
Это уж слишком! Я соскочил со стола, для чего-то проверил, на месте ли наган, побегал по комнате, потом подошел, вцепившись обеими руками в доски стола, подался вперед и крикнул:
– Это судом пахнет!
– Амнистия, комсорг…
– Какая к черту амнистия для народного защитника, который общается с бандитами?
– Я сегодня должен был привести их отряд, да эта перестрелка помешала. Не иначе – какое-то бандитское начальство сбило их. – Он говорил спокойно, просто, уверенно, будто речь шла о чем-то совсем обыденном. Его лицо светилось таким глубоким убеждением, что я не осмелился спорить, только спросил:
– А начальник знает?
– Разве для хорошего дела нужно разрешение начальника? – Теперь удивился он.
Разговор мне начал нравиться. Действительно, ведь мы с лесными говорили в основном на языке оружия, хотя на каждом столбе клеили плакатики об амнистии, объявленной правительством. Скельтис попытался осуществить ее без особого распоряжения.
– Слушай, Йонас, а как ты к ним попал?
– Договорился через людей и пошел. По правде, это они узнали обо мне и попросились. Я из тех мест.
– И не боялся? – Я прогнал комочек холода, щекотавший под ложечкой.
– Что тут страшного? Люди как люди.
– Ведь они могли на месте…
– Кто просится на покаяние, тот худого не замышляет…
У меня в голове забрезжил план, но я промолчал и миролюбиво спросил:
– Ну, а насчет панихиды?
Йонас глубоко затянулся, пустил носом дым и сказал:
– Есть среди них негодяи. Когда вспоминаю свою обиду, сердце кровью закипает. Но есть и такие, которых одурачили. Многие из них живут только потому, что не знают, как умереть. И не сердись, комсорг, если я иногда за душу такого дурака молитву прочту.
– Опять ты чепуху порешь…
– Это не шутки, комсорг. Это я не ради убитых – ради себя делаю. Не могу так просто людей убивать…
Запахло исповедью. Я готов был наорать на него, но сдержался, понял, что совершу ошибку. Между ним и мной встали слова отца: «Рассердившись на одного, не замахивайся на всех».
– Ведь ты пришел в отряд, чтобы бороться за дело партии, за коммунизм?
Скельтис долго молчал. Мне уже надоело ждать, а он все еще думал, водил черным ногтем по столу.
– Тебе скажу, – наконец решился Йонас. – Ты застрелил хоть одного?
– Не знаю.
– Я уже не одного… И молюсь за каждого. Потому что не хочу быть похожим на тех, кого уничтожаю. Не требуй от меня, комсорг, того, что делают эти убийцы. Я ненавижу убийство. Меня заставили защищаться. И если я взял в руки винтовку, то только затем, чтобы не было больше таких несчастных Скельтисов ни на нашей, ни на ихней стороне.
– А партия?
– Я долго не понимал этих партий. У тех своя, у вас своя… Вас послушаешь – вы правы, тех послушаешь – они не врут. Я долго не бросал старого бога…
Мое терпение вдруг испарилось. С кем он нас сравнивает! Меня даже дрожь прохватила.
– Так какого черта ты к нам приперся, если не можешь различить, кто прав?!
– Различил, как видишь. Ваша мне делами ближе: что обещала, то дала, а те только на словах рай устраивают, а делами – зверя лютого злей. Не сердись, комсорг, за откровенность. Но если вы еще раз кинете трупы на базарной площади, я уйду из отряда. Не по душе мне такие вещи. Я пришел сюда искать правду и человечность…
– Это приказ.
– Для меня приказ – моя совесть. Вы мне зарплату не выдаете, чтобы приказывать, – неожиданно ощетинился Йонас.
– Ну, а если от нас уйдешь, чем займешься? – отступил я.
– Стану один драться, как сумею. Но спать буду спокойно. Чистая совесть, комсорг, самая мягкая подушка.
– Ты неправ, Йонас, если думаешь, что от ксендзовского ладана твоя подушка станет мягче. Этот чернорясый за деньги может отслужить панихиду даже по убийцам твоих детей.
– Знаю.
– Так зачем же обманываешь себя?
Он опять долго думал, чертил по столу. Дымил, как паровоз. И снова заговорил:
– Тебе скажу: насчет панихиды я просто так ляпнул, чтобы Шкеменок отцепился. Я вдовам отдал, на поминки. Вы их бросили на базарной площади, вычеркнули двух врагов из своих книг и не подумали, что один оставил вдову с брюхом, а другой – кучу детей на печи. Сколько врагов подрастет и сколько друзей? Ага, вздрогнул! А знаешь ты, что значит материнское слово для таких? Ну-ка начнет она причитать, клясть нас за поминки на базарной площади? А они слушать будут. Так не допрашивай и не сердись, что я упросил начальника и помог их тихо похоронить. Соседи они были неплохие, да только простаки, плотва. Потому и сунули головы первыми. Ты не думай, осетру ни одному не досталось.
Я молчал.
А ты, мама, что ты сказала моему брату, когда рвались бомбы и из подворотен стреляли белоповязочники?
– Беги, сынок, спасайся, но не забывай, что оставляешь дома. Беги, Винцас, и поскорей возвращайся. Только не так, не крадучись под заборами, а посреди улицы, во весь рост, чтобы они ослепли от страха, увидев тебя.
А что ты сказала нам, когда ворвавшиеся белоповязочники увели отца? Ты плакала, умоляла, а когда рыданья не помогли, сказала:
– Смотрите внимательно, дети. Хорошо запомните, кто увел вашего отца.
И мы запомнили. Каждую мелочь, каждый жест! О каком социализме, о каких партиях тогда думал я, тринадцатилетний сопляк? Я видел избитого отца, я видел, как пинали ногами мать! И никакая сила в мире, никакая агитация меня бы не убедила, что белоповязочники – хорошие люди, что они не враги. Ведь меня и сюда привели мамины слова.
А комсомол?
Комсомол подтвердил то, о чем говорила мама. Комсомол только утвердил в моем мозгу то, что рубцами легло на сердце от материнских слов. Прежде я душой чувствовал, до боли в груди чувствовал эту страшную неправду, несправедливость, а теперь еще и понимаю. Теперь я не только разбираюсь, но могу даже теоретически обосновать, кому в этой борьбе суждено уцелеть, кому погибнуть.
Но что может ум без совести, без любви, без чувства? А всем этим я обязан тебе, мама!
Не спешите проклинать нас, вдовы. И ты, беременная вдова бандита, и ты, женщина, оставшаяся с кучей детей, не спешите проклинать нас. Хорошо прислушайтесь к голосу своего сердца, взвесьте всем умом, постарайтесь понять, что мы деремся за вас, за ваших детей, а не за какое-то там кровавое королевство. Страшное несчастье постигло ваших кормильцев. Только не торопитесь проклинать. Только не торопитесь!
– Ты можешь не возвращать мне этот долг, – сказал я тихо.
– Спасибо, комсорг. Если бы не ты, вряд ли начальник дал бы согласие…
– Ну-ну, захныкал. Он хороший человек, наш начальник.
– Он тебя любит!
– А что ему остается делать, раз набрал полон отряд шалопаев!
Кашета позвал меня на кухню и объявил, что продукты кончились: и хлеб, и мясо, и горох.
– Варите затируху.
Жена народного защитника Жиргулиса – в тот день была ее очередь кухарничать – высыпала в котел оскребки муки и сварила клейкую кашу, осклизлую, синюю, ничем не забеленную. Сели обедать. Я дул на пыхкающую кашу и не чувствовал себя ни обиженным, ни обманутым: тяжело, но мы сюда не игры играть собрались.
– Закаляйтесь, герои, – осклабился Шкема. – Брось дуть, комсорг, все равно не станет жирнее. Наворачивай!
– Ишь ты, сразу видно – к вкусненькому привык, – отозвался Скельтис. – Сам откроешь свой бункер или мне подняться?
Не ответив ни слова, Леопольдас встал, отпер тумбочку, вытащил три круга деревенской колбасы и разделил на равные части.
– Как на причастии… – смаковал кушанье Крейвулис.
– Лопайте, да оставьте место в брюхе: комсорг нынче ночью жирнющую лекцию приготовил. До рассвета керосин жег! – пошутил Кашета.
– Такая кашица горло смажет – будь здоров!
– Эта баланда почище зубного порошка рот выдраит.
Я не прерывал шуток, не хотел портить настроение. Без шуток и мне не удалось бы сделать ни глотка.
Подъехала машина. Из нее выскочил Гайгалас-младший. Он привез несколько пачек книг.
– Салют, лесная вольница! Кузов духовной пищи припер вам! – оживленно выкрикнул он.
Когда мы усадили Арунаса за угощенье, он примолк. Осторожно, краешком зубов отведал наше «кушанье», отодвинул миску и сказал:
– При такой жратве и сам черт не воевал бы!
После завтрака меня вызвал Намаюнас.
– Тебе, Альгис, придется поездить, осмотреться в этих местах. Двигай в Пуренпевяй, возьмешь у председателя апилинки список тех, кто не выполнил госпоставок. Пощупай, но смотри – чтобы никакого произвола. Понятно?
– Ясно.
– Вот тебе листки с печатью. Бери в счет поставок. Что возьмете, то и впишешь. Ребят подбери сам. Мы с Гармусом едем осматривать останки того комсомольца. Может, что-нибудь удастся узнать… А теперь слушай ухом. Тебя, откровенно говоря, я посылаю не для того, чтобы ты по дворам ходил. Тебе нужно ближе познакомиться с дочерью Шкемы. Из лагеря ее отпустили по нашей просьбе. В банде Патримпаса – ее муж. Он там не в рядовых ходит. Надо бы ее приручить. Ты парень не промах…
– Ничего из этого не выйдет, – убежденно ответил я. – Во-первых, я ее уже знаю. Во-вторых, она с тем негодяем больше ничего общего не имеет.
– Это мы знаем. – Он совсем не удивился моей осведомленности. – И все же надо пытаться. Мне самому неудобно – сразу заподозрят. Да, возьми с собой Гайгаласа. Приедете в качестве старых знакомых. Лучшего повода не придумаешь.
– Шкему брать?
– Бери. Но на всякий случай приглядывай.
– Товарищ начальник, у меня небольшой план есть… – Я рассказал о своем разговоре со Скельтисом. – Что, если агитнуть? Пускай не всех – хотя бы человек пять привести, а? Вот было бы дело.
– Мы об этом уже давно думаем. Гармус план разрабатывает.
Выехали на двух повозках, впятером, не считая Арунаса. Надвигался дождь, край неба темнел, где-то в отдалении погромыхивало. Гайгалас, запрокинувшись на соломе, ковырял в зубах. Рядом с повозкой вышагивал, словно аист, Кашета. Он ни на минуту не умолкал.
– Что, наша кашка застряла? – поинтересовался он у Арунаса.
Гость не ответил.
– Порядочки, нечего сказать! – злился Шкема. – Лопать народному защитнику скоро нечего будет… И спасибо за это сказать некому.
– Чья бы корова мычала, а твоя молчала, – лениво пробурчал Скельтис. – Всякий наличный кус колбасы готов в портянку упрятать, не дай бог, попросит кто.
– Не бойся, ксендзу не понесу, – отругивался Шкема.
– Чего лезете на рожон?! – успокоил я обоих.
– Я человек темный, кое-как четыре класса вымучил, но по закону божьему пятерку имел. Ничего не попишешь. – продолжал лениво огрызаться Йонас. – А ты, Шкема, ученый, почти весь коридор в гимназии прошел, а молитвенник в своем бункере под колбасами держишь.
Шкема так и взвился:
– Какой там молитвенник?! Стихи это!
– Неважнецкая житуха у вас, – глядя в небо, медленно тянул Арунас. – Никогда бы не подумал, что солдатам приходится побираться.
– Почему побираться? – возразил я. – Крестьянин все равно государству везет, а государство нам дает. А так мы сами берем. Быстрее и проще.
Ребята при этих словах засмеялись, но в их смехе я уловил обиду.
– Попотчевали бы этой баландой своего папашу, – опять зацепил Арунаса Кашета. – Авось будет меньше обещать и больше давать станет. – Кашета развел руки в стороны, втянул щеки, прикрыл глаза, свесив голову на грудь, и застыл – вылитый распятый Христос. – И прибили искупителя, и смочили уксусом запекшиеся губы его, – произнес Кашета голосом ксендза и застыл, словно придорожное деревянное распятие. Вдруг у него задергался глаз, потом другой. Он поднял кулак, преобразился и голосом Гайгаласа-старшего громыхнул: – Так умирает сын божий, а вы кто такие, отродья несчастные?..
Эти слова смеха не вызвали. Ребята нахмурились. Странно, почему человек не может думать, когда хохочет? Как только задумался, обязательно хмурится.
Вскоре Шкема опять заворчал:
– Даже разные прочие шведы, как говорил Маяковский, не держали бы слуг своих, как собак…
– Не понял, повтори. Кто нас вместо собак держит? – спросил я его.
– Счастье еще, что патроны дают, а то пришлось бы стрелять идеями.
– Ты не из тех стрелков, которые идеями стреляют. При первом же столкновении поднял бы руки.
– В Швецию бы убежал, – подковырнул кто-то.
– Там люди и без революции живут, как у бога за пазухой, – зло огрызнулся Шкема и струхнул. Но было уже поздно. Давно выношенная мысль сорвалась словом. Подобно удушливому облаку пыли было это слово, и никто не мог рта раскрыть. Ребята смотрели на меня и ждали.
– Сбавь скорость, герой, как бы на повороте не перевернуться, – осадил Шкему Арунас.
– А что, разве я не правду сказал?
Никто не ответил ему. Ребята шли молча, сомкнув рты, будто боялись вдохнуть злую пыль, опасались, как бы она не отравила их мозг.
«Вот куда, мерзавец, повернул. Значит, все напрасно, и наши усилия ни к чему…» – подумал я. Ребята стали поглядывать на меня. Они ждали. То, что говорил Шкема, только снаружи казалось правдой. Это я сразу понял. За его словами скрывалась другая правда, выглядывающая через каждую замаскированную щелку.
Ребята выжидающе смотрели на меня, взглядами молили помочь. Они не хотели этой Леопольдасовой правды, она была чужда им, но им нечем было отразить наскок: много ли наговоришь о всяких Швециях, если всего две зимы проходил в школу? Да и хорошей жизнью не похвастаешь, нахлебавшись бурды.
– В Швеции действительно жизнь лучше, чем у нас. Шкема никакой Америки не открыл. Однако и там трудящегося человека ни во что не ставят. Его там покупают и продают точно так же, как это делалось у нас. Может быть, только по более высокой цене. Знаете, на что похожа эта Швеция? На холодный сырой подвал, полный всякого добра, куда не проникает солнце. Как бы ни кормили человека, тюрьма остается тюрьмой. А мы воюем за светлое, прекрасное будущее для всех. И если на войне приходится подтянуть пояса – что же в том удивительного? Неизвестно, была бы у шведов даже такая баланда, если бы мы не разгромили фашистов… – И ребята заулыбались. Оказывается, не так уж сложно, только подумать надо. – Полакомиться в подвале – великолепно! Но жить?.. Нет, чтоб их нелегкая побрала с их добром. Мы уж лучше сами как-нибудь… Вот и все.
– В Швеции ты бы один слопал свою колбасу, а здесь мы сообща, коллективом, так сказать, – нашелся Кашета.
Арунас соскочил с повозки, оттащил меня в сторону и сказал:
– Молодец! Классно отбрил. Взгляни на этот значок. Он тебе ни о чем не говорит? Это с груди убитого комсомольца. Подлец я. Испоганил твою характеристику… Напаскудил, даже теперь руки воняют… – И пошел, пошел. Добрых полчаса продолжалась эта исповедь.
Непонятно, за каким чертом ему нужно было портить настроение и мне, и себе? Вначале я даже поверил ему, думал, он искренне, а потом… Это крапивное семя прорастало и зеленело даже на голом камне.
Шкема встретил нас приветливо: угостил яблоками, квасом, медом, поставил на стол самогон. Самогон, правда, остался нетронутым, но и без него проголодавшиеся ребята подмели все подчистую.
– Из ранних, – смотрел на меня хозяин. – Крутой.
– Добрый, – поправил его Леопольдас.
А Домицеле была сама не своя. Она прямо-таки глотала каждую высказанную Арунасом новость, глаз с него не сводила, ловила каждое его словцо, старалась угадать каждую его мысль. Она даже о сыне забыла. А того одолели мухи, и он закричал, засучил ножками.
– Подожди, я сейчас, Арунас… – Домицеле кинулась к мальчишке.
Старик перестал жевать и уставился на Гайгаласа. Прищурил глаз, задумался о чем-то.
– Так это ваш папаша теперь в уезде? – осторожно поинтересовался хозяин.
– Заправляет старик, – махнул рукой Арунас, а Шкема, подскочив, уже топтался вокруг него, оценивал и ласкал взглядом его новые, до блеска начищенные сапоги, военную форму из чистой шерсти, часы, безжалостно наодеколоненные кудри.
– Вот подрастит Домицеле своего Арунелиса, может быть, как-нибудь соберемся послать ее кончать школу…
Мы стали лишними. Я поднял ребят и распрощался. Арунас все не мог оторваться от огурцов и меда. Леопольдаса я взял с собой.
– Проводи нас немного, – попросил я Домицеле. Во дворе сказал ей: – Не знаю, как с твоей учебой, но начальник обещал поговорить о месте учительницы в Пуренпевяй. Подавай документы.
Она от счастья схватилась за голову и принялась кружиться по двору, исхоженному, истоптанному, лишь кое-где покрытому жиденькой травкой. Ее платье раздулось, приподнялось. Красивые, словно выточенные ноги заставили меня зажмуриться. Пока я так стоял, она подскочила, чмокнула меня в щеку и убежала в дом с криком:
– Анеле, мама, папа!..
Леопольдас пожал мне руку:
– Я этого не забуду, комсорг.
Дождь нагнал нас на хуторе Цильцюса. Сильный, шумный, проливной. Все скопом зашли в комнату и расселись вдоль стен: мужчины у дверей, дочери Цильцюса – в конце горницы, у окон. Мы со стариком, как подобает главным, сели друг против друга.
