Текст книги "О хлебе, любви и винтовке"

Автор книги: Витаутас Петкявичюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

– Дело тут ясное. Ты вот скажи, мил человек, сколько нам эта хорошая власть всыплет?

– Глядя по тому, сколько вы ей насолили. Если людей не трогал – ступай землю паши. А коли приложил руку – отсидишь положенное: хватит времени и на раскаяние и на молитву. Ну, а если был иродом – отвечай за кровь.

– А если Америка зашевелится?

– Тебе-то что с того? Вернется господин и долговую книгу с собой прихватить не забудет. Ведь твое хозяйство, Эйтвинас, не будь Советов, с молотка пустили бы. Сколько в вашем отряде крепких хозяев? Ни одного. А помещиком даже и не пахнет. Эти разбежались. В городах по щелям попрятались. Первым лыжи навострил Сребалюс из Ожкабуджяй. За ним – Кувикас, Криступелис… А вас, дураков, науськивают, подстрекают королевство Витаутаса создавать. Кто вами верховодит? Те, кто евреев стреляли? Те, кто никогда ничего, кроме денег, не любили? Им поместий захотелось, а вы платить своей кровью должны.

С каждым словом Скельтиса мужики как-то сникали, оседали, словно догорающие свечи. Возразить им было нечего. И смотреть на них было тяжко. Глупые, темные, те, чья грамота началась у даватки[26]26
  Даватки – набожные женщины при костелах, помогавшие обучать детей чтению молитв.


[Закрыть] и окончилась у ксендза.

– А теперь доставайте листки, если еще на курево не пустили.

Все зашевелились, полезли в карманы, начали шарить за подкладкой, за голенищами, в шапках, доставали припрятанные поукромнее тексты закона об амнистии. Уткнулись в них.

– Что же не нравится?

– Слишком мягко стелете. Трудно поверить.

Вдруг вскочил парень с заячьей губой и стал размахивать бумагой:

– Правильно: если забывать, то забывать все, с обеих сторон. Только, по-моему, и ты не очень надежен, Йонас. Лазил сюда с одним, теперь привел другого. Не слишком ли много наобещал?

– Тот заболел, – выдавил Скельтис.

– А этот?

– Наш комсорг, – сорвалось у Йонаса.

Это непривычное для лесных и вместе с том пугающее слово произвело впечатление. Тишина длилась слишком долго. Мое сердце опять затрепыхалось. Мужики смотрели на меня с откровенным любопытством, смешанным со страхом, словно я держал в своих руках их судьбы и связку гранат в придачу.

– А по-литовски он говорит?

– Говорю. – Я не узнал своего голоса.

– А я думал, он русский.

У меня что-то дрогнуло в горле, и я не смог произнести ни слова. Великанистый детина рассмеялся, казалось, пустая бочка покатилась:

– Боишься, как бы не съели?

– Загрустишь, когда на ваши делишки посмотришь.

– Такой молокосос, а уже комсорг! Быстро вам новая власть чины раздает. Комсорг? Комсаргас[27]27
  Игра слов: саргас – по-литовски сторож, страж.


[Закрыть]. А сколько большевики тебе платят за каждого литовца?. – спросил самый старший по возрасту.

– А ничего не платят.

– Так с чего же ты живешь?

– Пока на контрибуции перебиваюсь.

Собравшиеся сдержанно рассмеялись, они не хуже меня знали, откуда мы достаем хлеб и приварок.

– Ну и Длинный Черт! – опять покатилась пустая бочка, а я вспыхнул и даже не подумал, что с той минуты этот детина стал как бы моим крестным отцом.

Длинный Черт! Кличка прилипла ко мне. И теперь под ней хожу. Может, черт, может, ангел, но что длинный, то длинный.

– Дедушка говорил, как ты хату не дал Шкеменку сжечь, – спасибо. За доброе сердце спасибо. Не забуду я твоей доброты. – И стал рассказывать подробно всю историю, еще от себя добавил: сутки, мол, я Леопольдасу припаял да по шее надавал.

Напряженность вдруг как-то растаяла. Бандиты смотрели на меня с надеждой. Ах, какие там бандиты! Бараны, а не бандиты. Растерянные, послушные, думавшие, что из трясины, в которую они попали, нет выхода, и ждавшие американского чуда. Пугал их еще немного этот «комсорг», они боялись сходства со словом «сторож». Однако за страхом стояла и надежда, что наконец-то они встретили человека, который как раз и нужен в их несчастье.

– Старый-то Шкема, гадина, тот еще орешек, – пустился в рассуждения мужчина с забинтованной головой. – При Сметоне, когда старостой был, такой штраф мне припаял, что судебный пристав корову со двора свел.

– Хорош скряга, – поддержал его наш второй провожатый, двойник Йонаса. – Из-за него, гада, немцы у меня клячу забрали. А теперь он своего младшенького в стрибуки сунул и опять над нами начальник. Плохих помощников себе подбираете, комсорг.

– А дай вам лучшего, малоземельного, так вы его сразу в лес и под дерн, – ответил Скельтис.

– Это не мы, это «гвардия»…

– А черт вас разберет! Где вы были, когда Бенюса Усаса, инвалида, что из армии вернулся… Опять скажете – «гвардия». А Навикаса? А семью Дидюргиса? А кузнеца из Приетилы? Головами качаете? «Гвардия» убивала, а вы на посту стояли. Заступился кто-нибудь за невинного человека? Кто из вас пальцем шевельнул, чтобы не дать моих детей?.. Так какой к дьяволу порядок вы защищаете?! Давайте начистоту: сунулись вы хотя бы к одному комиссару? Пустили под откос поезд? Только безоружных рвете, да еще бахвалитесь…

Пришлось Йонаса и коленом подталкивать, и за полу дергать, чтобы утихомирился.

– Разговор у нас короткий: сами закрываете лавочку или ждете, пока мы на замок замкнем?

Казалось, дискуссия окончилась. Все приготовились к последнему шагу. Но никто не осмелился шагнуть первым. Тишина короедом точила нервы.

– Видать, ты ученый, раз в комсоргах ходишь, – нарушил молчание пожилой мужик. – Умный, стало быть. Наверное, толкуешь, что бога нету?..

– Нету.

– Вот видишь. А костел?

– Костелы есть. В нашем уезде двадцать два действующих и четыре закрытых.

– Спасибо, что сосчитал. А этому своему усатому богу в наших костелах будете поклоняться или свои построите?

Я вскочил, но Йонас дернул меня, усадил и так прижал, что я чуть было не вскрикнул. Это был знак, что дело очень плохо.

– Ты его не трожь! – все же не смог я удержаться.

– Вот видишь. А чего ж ты нашего трогаешь?

И разговора как не бывало. В меня впились подозрительные, настороженные, укоризненные взгляды. А дядька продолжал свою жвачку:

– Не попрет ли он нас в Сибирь? Не поженит ли таких, как мы, с белыми медведями?

– И там люди живут. – Я немного отошел, и Йонас отпустил колено. Надо было сдать назад, но для разворота почти не осталось места. Кое-как все же выкрутился: – Что же касается нашего бога, то он подобрее вашего: кого лесные увели, те уже никогда не вернутся, а кого мы с места подняли, те хоть из Сибири, но письма домой пишут.

Скельтис похлопал меня по ноге и, скрутив самокрутку, протянул в качестве награды.

– Что правда, то правда, – поддержал похожий на Йонаса мужчина. – Ладно, хватит разговоров. Лучше скажи, винтовки нам оставите?

– А для чего они вам? В зубах нечем ковырять?

– Ну и Длинный Черт! Гу-гу-гу! – затрубил мой крестный. Такого смеха я еще никогда не слыхал. – Ты серьезно говори, комсаргас. – Ему явно нравилось произносить это слово.

– Что с ружьями делать будете?

– У Патримпаса, как тебе известно, есть «гвардия», которой верховодит Бяржас. Безоружных они нас как траву покосят.

Я почувствовал себя хозяином положения. Люди, которых я боялся, теперь вели со мной переговоры. Мне казалось, все в порядке, остается только взять на себя ответственность.

«Пообещаю, а если не оставят? Что тогда с ними станется? Что будет с другими, которые поглядывают из-за кустов и собираются поучиться на этом примере? Ну как опять в лес подадутся? Какими коврижками тогда их выманишь? Положеньице, черт бы его побрал! Не обещать нельзя, а обещать не уполномочен».

– Да и у Вайдилы отборные головорезы.

С каждой такой фразой мое отчаяние росло.

И чем больше я думал, тем большим бременем ложилась на мои плечи эта злосчастная ответственность. Я чувствовал, что должен вести этих людей до конца. Должен идти с ними и всем делиться. Они мне ни много ни мало – жизни, судьбы свои доверили. А я им что?

«Кто я такой? Рядовой комсорг. Имею я право так поступить? Ведь на это требуется разрешение».

Надо было что-то отвечать. И мы произнесли почти одновременно:

– Оставим!

– Бяржас! – крикнул со двора часовой.

– …Только сначала зарегистрируем ваше оружие, запишем как казенное имущество…

Йонас дергал меня за полу, так как теперь эти слова не имели никакого значения. Мужики прятали только что вынутые листки, застегивали пиджаки, теснее прижимались друг к другу. Совсем как у нас, когда ждут строгое начальство. Скельтис вскочил.

– Сиди! – крикнул его двойник. – И не бойся, – сказал он немного тише. – Сколько их?

– Трое.

– Слава тебе боже.

Мне показалось, что из-под овчин выглянули волчьи уши.

Широко, с шумом распахнулась дверь, и в проеме появился улыбающийся Скейвис. Его сопровождали двое. Слева стоял тот самый крестьянин, который приезжал сообщить, что в Клевай нагрянули бандиты. Теперь он был подтянут и не такой загнанный, как тогда. И второго я узнал: та же немецкая пестрая ленточка на шляпе, то же лицо, запомнившееся в свете зажженной спички. По спине пробежал холодок: я узнал одного из тех, кто вел нас с Арунасом в осинник.

– Здорово, мужики! – крикнул Скейвис. – По какому случаю сход? – Он окинул всех веселым взглядом и натолкнулся на меня. Нахмурился. Лицо стало серьезным, резким. А я, не зная, что делать, разглядывал ремни, перехватившие грудь Скейвиса, раскачивающийся бинокль, блестящие пуговицы, его спутников, на немецкий манер державших руки на автоматах. – Кто такие? – Людвикас все больше хмурился и, не спуская с меня глаз, медленно расстегивал кобуру. – Здравствуй, комсорг! – наконец узнал он. – Где схватили?

– Сами пожаловали, – сказал великан и рассмеялся.

Мы со Скельтисом молчали. Он жал мне колено, я – ему.

«Еще минуту… Еще одну. Ну, третью, последнюю… И вытащу пистолеты. Пиджак расстегнут. Выдержка! Еще секундочку…»

– Руки на стол! – Скейвис навел на нас револьвер.

«Поздно. Теперь нельзя шевелиться. Выстрелит. А может быть? Сейчас, когда руки класть будем?»

Великан отвел руку с револьвером и мирно посоветовал:

– Спрячь игрушку, а то как бы я не отнял.

Скейвис дернулся, его глаза заскользили по лицам, и под этим взглядом медленно склонялись головы. Мужики смотрели в пол, себе под ноги. Вдруг я понял, что от того, поднимут они головы или нет, зависит наша судьба.

– Сговаривались? – крикнул Бяржас.

– Разговаривали, – ответил я за них. Мужики снова взглянули на меня исподлобья. – Ваш атаман слов боится больше, чем винтовки.

Головы поднялись. Люди напрягли слух. Я перевел дыхание и подтолкнул Йонаса коленом, чтобы говорил. Он молчал.

– Ты, Бяржас, ни за какие деньги без оружия не пошел бы к ним на переговоры, – сказал двойник Йонаса, – а их, как видишь, не только стрельба интересует. Говори, комсаргас.

«Почему я? Знали бы вы, что сейчас этот «комсаргас» думал. Но если уж просите, значит, надо говорить. Только что же я скажу? Нельзя выпускать инициативу из рук», – в спешке мысли путались.

– О чем тут долго говорить? Есть среди вас такие, кто убивал евреев?

Молчание.

– Негодяи, убившие детей Скельтиса, есть?

Молчание.

– Вот и весь разговор. Идите по домам, захватите еду, потому как кормить вас, пока документы оформим, у нас нечем. Больше трех суток, думаю, не задержим. Это мое последнее слово.

И опять молчание, только шорох: мужики вставали с мест.

– Ни с места! – крикнул Скейвис. – А кто от монголов будет защищать наших братьев и сестер? Кто отомстит за замученных в Сибири? Кто не даст большевикам стереть с лица земли литовский народ? Кто защитит литовские школы, костелы, памятники? Молчите?! Двух вшивых комиссаров испугались?

Мужики повернулись к нему. Слушали. Некоторые почесывали затылки. Я не знал, что говорить, хотя чувствовал, что дело поворачивается не в нашу пользу. Слова Скейвиса горячили кровь у лесных.

Скельтис поднялся, откашлялся перед длинной речью. У меня вдруг мелькнула спасительная мысль. Я вскочил и встал рядом с ним:

– Люди, сколько сестер и матерей в этой деревне у вашего Бяржаса или, попросту говоря, Людвикаса Скейвиса? Ни одной! Мы с ним из одного города, даже из одной гимназии. Он прекрасно знает, какой я комиссар, а я еще лучше знаю, что он за атаман. Пусть скажет, как в городе грабил магазины и за что застрелил гимназиста Виктораса Гечаса?

– Всем комсомольцам то же будет!

– Врешь, не будет! Ты сюда прибежал только потому, что в городе у тебя земля под ногами горит. Хочешь продлить свою грязную жизнь за счет этих мужиков! – Я закрыл глаза, увидев перед собой дуло револьвера, но не замолчал. – Ты как Гитлер: покупаешь каждый день жизни ценой крови невинных людей! – Грохнул выстрел. Послышался шум, и все стихло. Я медленно открыл один глаз, второй свело судорогой, и он не слушался. Передо мной была широкая спина Йонаса. Я опять выкрикнул: – Но люди поймут, что слишком дорого платят своим собственным палачам! – Я взглянул из-за плеча Скельтиса и увидел, что Скейвис и его спутники сидят разоруженные. – Все. – Я сел и еще долго не понимал, каким чудом остался в живых.

– Ух, Длинный Черт, во дает! Как по-писаному чешет, – захохотал громкоголосый детина. За поясом у него красовались два револьвера. – Складно, как ксендз… А что ты, Бяржалис, можешь сказать?

Людвикас встал.

– Предатели! Против троих всей сворой! Но ничего, вон наши идут! – И когда все обернулись к окну, он метнулся к другому, ударил плечом и вывалился наружу вместе с рамой.

Несколько мужиков щелкнули затворами, но стрелять не осмелились.

– Догонять? – В окне показалась голова часового.

– Черта с два ты его догонишь! – разозлился Скельтис. – Вот вам и весь сказ. Теперь пути обратно нет.

Построились по двое и двинулись. Двадцать семь мужчин и двое пленных из «гвардии» Патримпаса. Целый отряд! С винтовками, автоматами, пулеметами. А сколько патронов в этих ружьях! Сколько жизней они бы еще отняли, сколько слез пролилось бы… Но не только оружие несли. Свертки с едой. И не на три дня еду взяли, на дольше…

«Вот подлые. Загодя приготовились, а сколько крови попортили!» – ругался Скельтис.

– Разрешишь, комсаргас, песню? – прогрохотал великан. – Ведь теперь ты наш атаман. – Давайте, если горла не жалко.

 
…Склонились липы у дороги,
Заплакала старушка мать!..
 

Как умели, так и пели. Так с песней и дошагали до нашей казармы…»

3

Арунас все еще был занят собой.

«Итак, все отдавать и все получать. Великолепная формула, годная на любой случай жизни. Для каждого – кто в шинели и без оной, – сердито думал он. – Для каждого!

А что, неплохо сказано. Даже теплее стало. Смотри-ка, и холод отступает перед этой формулой.

А все же, для чего мне понадобилось натягивать на себя шинель?

Черт знает, такая уж, видимо, у меня планида. В училище, правда, нам об этом денно и нощно говорили. Да что легко достается, легко и теряется.

Вы ассенизаторы революции!

Выгребай всякую нечисть – преступников, шпионов, да еще разговаривай с ними, как с людьми, ни днем ни ночью об отдыхе подумать не смей.

Вы слуги народа!

А что значит слуга?

Мы – рыцари революции!

Это уже другое дело. Сердце мундиром, как панцирем, прикрыто. Два ряда блестящих пуговиц. Фуражка с красным околышем и синим верхом, белые перчатки, шпоры, сабля. Не хватает только коня… Ум холодный, сердце горячее, руки чистые.

Что-то путаются мысли. Не из-за этого я шел. Я всегда любил форму, но причина не в этом. Начнем сначала. Все отдавать и все получать!

Совершенно верно. До того, как я надел эту форму, не было у меня ни холодного, ни горячего, ни чистого. Папаша подталкивал мощным плечом, а сам я воевал с единственным своим врагом – Даунорасом. И немного с Альгисом Бичюсом…

Горячишься ты, Арунас, не в меру. Постарайся уснуть хоть немного. Береги силы. Да, такую форму стоит носить. По ней теперь человека ценят. Вот почему мне понравилась шинель с желтыми погонами из сусального золота и с голубым кантом. Голубое – небо, красное – любовь, желтое – ненависть. Замечательное сочетание…

Есть о чем вспомнить, хотя в первые дни солоно пришлось. И помещение холодное, и столов не было, и одеяла старые, и с еды воротит. Крутили парней не только на турнике! А мне везло. Уже в первые дни начальник курса вызвал меня и выложил на стол мое заявление.

– Что это значит? – спросил он.

– Я не согласен с официальной характеристикой на Бичюса. Он прирожденный чекист.

– Вполне возможно. Но у него в Бразилии родственники.

– Его отец говорит, что дядя давно умер.

– А вы уверены в этом?

– Вроде бы…

– А дочка директора департамента?

– Он с ней больше не дружит. Мы обязали его.

– Уверены?

– Кажется…

– Вы, курсант Гайгалас, собираетесь стать чекистом. Никаких «кажется» или «вроде бы». Факты, только факты должны вас интересовать…

Факты! Вот и весь разговор. И Альгис все не приезжал. Пришлось даже письмо ему написать. Лучше бы мне не соваться в это дело, очень уж мило он потом отблагодарил меня. Вот вам и товарищ, дорогой мой капитан Намаюнас, вот вам и «познай себя»!..

Ничего более глупого, чем эта формула, вы придумать не могли? Человек, позаботься о себе, и я помогу тебе, говорит бог. Говорить-то говорит, а когда до дела дойдет – черта с два, никто не помог и не поможет, если сам не постараешься. На бога надейся, а сам не плошай.

Ну, засыпай, Арунас, пора. Двенадцать скоро. Потом ведьмы не дадут. Припрется из леса какой-нибудь злой дух, и пиши пропало – глаз не сомкнешь. До первых петухов постарайся поспать.

Нет, видать, они уже не придут. Спи, парень, и набирайся здоровья…»

4

Альгис всеми силами пытался одолеть дремоту и, вспомнив, как принцы в сказках, подвязав под подбородком щетку, могли десять ночей кряду не спать, удивился наивности создателей сказок и улыбнулся им всепрощающей улыбкой. Да, только в сказках все просто и ясно. Там черти – рогатые, ведьмы – страшные, а дураки – умнее всех. Только там злые силы пусть и в самом конце, но получают по заслугам. А в жизни – не все так. Здесь и черти скрываются под масками, а у ведьм – такие личики, что только держись!

«Государство за дураков не в ответе. Оплошал, всю жизнь покоя не будет, всегда найдутся такие, которые припомнят и, дождавшись подходящего случая, посмеются над тобой. До последнего вздоха ты обязан бороться с такими. Древние римляне говорили: пока дышу – надеюсь. А мы ведь комсомольцы, закаленная партией сталь!

А внешность что? Обычная вывеска, и больше ничего. Сколько мне пришлось встречать среди бандитов людей, введенных в заблуждение, обманутых, напуганных, но по натуре честных. И сколько среди наших попадалось карьеристов, которые прикрывались комсомольскими билетами? Цену человека определяет не его общественное положение. Дела человека должны быть мерилом всего…

Помню, как мы, после того как привели бандитов, писали, день и ночь писали, забывая обо всем на свете. Надо было о каждом легализованном лесном записать все: когда на свет появился и когда умирать собирается. Но не это волновало меня. За каждой бумажкой стояли люди, семьи, судьбы, жизни… Кого там только не было! Клички как на подбор. Среди старолитовских Шарунасов, Пикуолисов и Перкунасов нашелся даже один Наездник.

– Откуда такая занятная кличка?

– А черт его знает. Видать, за кривые ноги прозвали.

Был среди них и Безмен.

– Пришел я домой после месяца отлучки вшивый весь, – объяснял он, – и слишком много воли себе дал. Баба не вытерпела, схватила безмен и пошла крестить меня. А эти «освободители» и ухватились. Как клеймо лошади припечатали.

– Говоришь, не посмотрела, что вооруженный ты?

– На кого-нибудь я, может, и нагоню страху, да только не на эту ведьму. Разозлилась, змея подколодная, и забросила винтовку в колодец. Бяржас к дереву меня приставил, думал, я вам отнес. Словом, кругом беда. Хотя бы винтовка была как винтовка. А то вместо мушки спичку вставлял…

Пожилой дядька расфилософствовался:

– Я, знаешь, немножко наукам обучен. Не какую-нибудь там современную, а царскую четырехклассную кончил. Вначале я не соглашался, да пришел этот наш лесной капеллан и по-ученому мне растолковал, на лопатки положил.

– Интересно…

– У меня и сейчас из головы нейдет. Какую, говорит, большевики Литву создают? Тарибу[28]28
  Тариба – Совет.


[Закрыть]… А ты, говорит, прочти с другого конца. И выходит – убирать. Это по-русски, говорит, значит, уничтожать. Ну подумал я, так и так – погибать. Пусть хоть в родной земле схоронят.

– Ученый ты, дед, еще какой ученый. Я в лесу приметил твои способности, когда мы с тобой из-за церкви схватились. Только смотри сулу не пей, захмелеешь: если читать с другого конца – выходит алус![29]29
  Игра слов: по-литовски сула – березовый сок, алус – пиво.


[Закрыть] Следующий!

– А ты не дурак, парень, – покачивая головой, сказал «дед».

Самым интересным был великан.

– Фамилия?

– Трумпис[30]30
  Трумпис – дословно «коротышка».


[Закрыть] Лаймонас, сын Пятраса. Двадцать пять лет. Середняк. Не судим. Никакими болезнями не болел. Номер ботинок – сорок шестой, поношенный. Головы – шестьдесят второй.

– Хватит! Почему в лес ушел?

– Длинная история, комсаргас.

– Ты слишком не скрытничай, а то как бы здоровью не повредило. Только не тарахти, как заведенный, чтобы записывать успевал.

– В армию, значит, меня призвали. Пошел я и говорю: сестра умерла, дайте схоронить. Сначала не поверили, но люди подтвердили, и отпустили, значит. Ну, во время похорон свалилась мать. Слегла, значит. Привез домой, уложил и сижу у постели камнем: и не привязан, и шевельнуться не могу. Ни умирает, ни выздоравливает старуха. Две недели себя и меня мучила, пока пробил ее час.

Схоронил и ее. На кого теперь хозяйство оставить? Как-никак всякой живности полны углы. Пока искал кого в помощь, пока старика с дочерьми упросил переселиться, гляжу, дом уже окружен.

Дезертир!

Какой к черту дезертир, говорю. Мать хоронил. Не верят. Не ври, мол. То сестру, то мать. Запутался, мол, во враках. Стрибуки руки скрутили и повели, как убийцу какого. Как ни объяснял в волости, не верят. Ну и взбесился я, значит. Выломал решетку, отнял у стоявшего на посту молокососа винтовку и дал тягу.

А куда податься? В лес, известно. Вначале думал, один всех стрибуков раздеру. А когда охолонул – волосы дыбом встали. Да поздно уж было.

Ну, а потом младшая дочка старика мне приглянулась. Вроде бы поженились. В отряде капеллан был…

– А теперь?

– И теперь есть. Черт его не берет. Из Жемайтии прибежал, вроде бы родственник самого Плехавичюса. Он и окрутил нас. Знаешь, интересно. В лесу… Я еще ни разу такого не видел. И крест, и винтовку мы целовали. Потом сулу с самогоном пили. Ну и мастер же этот старик сулу готовить. Приезжай как-нибудь, угощу. Так на чем я, значит, остановился?

– Винтовку целовал.

– Ну, а потом, сам понимаешь, жинка пополнела. Тогда уж не война в голове. Доски для колыбели начал сушить. Так и занимался хозяйством, как заяц: один глаз спит, другой караулит. Хорошо еще, что здоровья мне не занимать.

– Дурак ты, Лаймонас, – сказал я Трумпису, – ведь ты в свое время советских партизан поддерживал.

– Поддерживал, чем мог.

– Так зачем же с этими связался?

– Эх, начальник, живя в лесу, и умник в кусты глядеть станет. Вы сами видели, хозяйство – словно остров.

– А теперь что делать будешь?

– Жить.

– Убьют.

– Может, как-нибудь выкручусь. Потайной бункер вырою, с двумя выходами. Если схватят, то не иначе днем. Но при свете я и поберечься могу…

Когда вот так записывал я чужие беды и несчастья, свои показались смешными, пустячными. Подумать только: какая-то выдуманная Арунасом характеристика. Серьезные люди лишь улыбнутся да на подтирку пустят эту выдумку. И все.

А тут – искореженные души, растоптанные мечты, искалеченные жизни. Ведь, по существу, это неплохие люди. А кто не ошибается? Такие бури пронеслись! И покрепче головы мутились. А тут великан с умом ребенка.

В конце концов с бумагами разделались. Обоих «гвардейцев» собирались отправить в уезд, а остальных отпустить.

– Мы им винтовки обещали оставить, – несмело сказал Намаюнасу Скельтис.

– А кто вам разрешил?

– Обстоятельства, – сказал я и удивился своей смелости.

Начальник молча смотрел на нас.

– Мы прикинули и так и эдак, другого выхода нет, – объяснял Йонас. – Для чего людей из леса тащить, если им все равно каюк будет? Пускай защищаются, и нам легче: если не любовью, то страхом будут привязаны.

– А если не разрешу?

– Тогда, начальник, я один их защищать буду, – сказал Йонас тихо и твердо.

– Ну, а ты, интеллигент пролетарского происхождения?

– Я со Скельтисом. Если они вернутся в лес, добра не ждите. Кроме того, это ведь не последние, а первые.

Намаюнас бушевал и ругался:

– А если поднимут дело, что они этим оружием активистов убивали, кто из вас тогда за меня в тюрьму пойдет?

– Ну, если так надо, я готов…

– И я…

– Вот ослы, чтоб вас… Ну и влип в историю.

Он звонил в уезд, советовался, раздумывал, несколько раз беседовал с легализованными, наконец решил:

– Выдадим им только советское оружие и оформим всех как активистов и наших доверенных. Но не дай бог Гайгалас-старщий узнает, он меня в бараний рог скрутит.

Через два дня пришли еще семнадцать лесных. Легализовались мужики самых беспокойных деревень. Больше десятка людей явились из соседних волостей. Теперь по этим деревням не мы, а «гвардейцы» Патримпаса шли с оглядкой, поскольку бывшие их подчиненные знали повадки тех, с кем прежде водили дружбу, и следили за каждой тропкой. Они даже старый школьный телефон починили и сообщали теперь нам о всех передвижениях бандитов…

Так затих самый страшный и самый лесистый угол волости. Патримпас со своими перебрался в другое место, а мы, ворвавшись в его гнездо, взорвали землянки и подчистили всех бандитских связных. Банда бесилась, как загнанный зверь, но начинала задыхаться в железном кольце.

Наступило время прощания. Гармус целый день писал для меня документы, а Намаюнене готовила проводы: наварила сибирских пельменей и цедила через фильтр противогаза самогон. До самого дома хватило этой заправки. Обнимаясь с домашними, я отворачивался, потому что несло от меня, как из бочки. Стоял, стараясь не дышать, и озирался. Все, казалось, изменилось: комнаты как будто наполовину меньше стали, мать иссохла, отец бледный…

– В училище, говоришь? Может, и неплохо. Ты теперь больше смыслишь. Только я всю жизнь ненавидел это твое ремесло…

– Сравнил тоже, – сказала мать. – Все лучше, чем в стрибуках.

«Знает, все знает мама, только не выдает себя. А я, болван несчастный, таюсь, шинель в хлеву прячу». Я обнял мать и долго молча гладил ее худые, увядшие плечи. Когда мама подняла голову, весь перед гимнастерки был мокрый от слез, но она улыбалась.

После первых объятий и волнений отец повел меня в сад. Мы долго не могли найти слов для разговора. Смотрели на паутину на ветках, на желтеющие листья, на парящую высоко в небе одинокую птицу и молчали.

– Взрослым стал, – сказал отец. – Морщинки у рта…

Я только пожал плечами.

– Что ты там натворил, вояка? – наконец спросил он и посмотрел мне в глаза.

– Ничего.

– Худо дело. Тут несколько раз у соседей справлялись о тебе. Как зашел служивый к Шилейкам, так до вечера и просидел.

– Много ли скажет обо мне этот несчастный спекулянт? Что я его самогонный аппарат разбил? Что мельницу описал?.. Добрые люди знают, кто эти Шилейки и кто мы.

– Ростом вымахал, мужчиной стал, а рассуждаешь по-детски. – Отец дышал с натугой. Глаза смотрели грустно. – Ложь Шилейки, случится, и плетью не перешибешь. Не нравится мне такое дело. У Накутиса служивый был, а к нам не заглянул…

– Вот и хорошо, что не зашел. Скажи лучше, как выдюживаешь? – отвел я разговор, а сам чувствовал, что посеянное Арунасом семя прорывается в сердце, разбухает там, прорастает, рвется наружу.

– Нет, сын, нехорошо. Не с того конца заходят твои товарищи.

И разрушил радостное настроение того вечера. Он сказал то, о чем я думал с момента исповеди Арунаса.

– Скажи, отец, почему твой брат в Бразилию уехал? – спросил я тогда старика. – Разве он здесь не мог как-нибудь?

– Значит, не мог. – Несмотря на строжайший запрет врачей, он попросил у меня папиросу, и я был не в силах отказать ему. – Ничего я толком не знаю, – сказал он, затянувшись, – только пусть голову секут – человек он редкой честности. После фашистского переворота ему здесь очень туго пришлось. Вначале скрывался, а потом бежал с чужим паспортом.

– А что дальше?.

– Голод его там прикрутил, и застрелился парень. Очень гордый был: такой милостыню не пойдет просить и чужого не возьмет.

– А письма он тебе никакого не написал?

– Боялся навлечь беду на нас. Его ведь искали. Приехал один горемыка и рассказал. Только я в толк не возьму, Альгис: неужели человек виноват в том, что ему из-за негодяев на родине места не стало? Тех, что не опустили руки, до последнего боролись, не осуждать надо, а уважать. Это я уже ни на что не годен…

– Отец…

– Что «отец»! Разве я по твоим глазам не вижу? Слепой я, что ли? Ты своих побаиваешься. Нехорошее это начало, сын…

Черт знает отчего, но мне уже никуда не хотелось ехать. Только самолюбие еще толкало вперед, и я решил не поддаваться. Чтобы рассеяться, пошел в клуб. Оказалось, его закрыли. Настроение совсем упало. Я стучал, пока мне не отворили. В нашем клубе поселился какой-то тип с женой и огромным сенбернаром, оставшимся после профессора Кабулиса. Мы с ребятами в свое время водворили, как положено, пса в конуру, а теперь его снова пригласили в комнаты. Увидев меня, собака поднялась на задние лапы, передние положила мне на плечи и стала лизать лицо. Она не была в обиде на то, что я выселил ее тогда в предназначенное для собак место, и дружелюбно хлестала меня по ногам своим огромным твердым хвостом.

Я тогда еще не читал Есенина, но, честное слово, мне хотелось завыть собачьим голосом и сказать этому добродушному и глупому псу, что он счастлив, не зная, что такое жизнь. Я стоял и поглаживал душистую от шампуня шерсть сенбернара…

«Втроем в шести комнатах!»

Кое-как выдавил:

– Всего доброго.

– Ох, и дурак ты, дурак, – было слышно, как за дверью женщина ругала собаку. – Тебя не мясом, а соломой, такого дурня, кормить надо. И для чего только природа тебя зубами наградила, осла такого!..

Каждое сказанное за дверью слово молотом ударяло по сердцу.

Я кинулся к ребятам. За полчаса собрал весь бывший совет клуба.

Среди них был и Юргис Будрис.

– А ты почему не в Ленинграде? Как же школа штурманов дальнего плавания?

Юргис опустил голову.

– Тех, кто был в оккупации, туда не принимают. В береговую службу советовали. Я прибегал к тебе сто раз, в уезд хотел ехать. Но теперь перегорело. Учусь в Сельскохозяйственной академии.

Пили мы с Юргисом в тот вечер и не пьянели. А другие захмелели, шумели и сожалели о закрытом клубе.

– Ребята, шевельните-ка стол, а то нашему морячку бури захотелось, – я пытался шутить, но никто меня не поддержал.

Домой меня провожал Витас. Он вынул из кармана завернутый в серебряную бумагу от шоколада комсомольский билет:

– Видал?

– Молодчина! – Больше я ему на это ничего не смог сказать.

– Ты почему к Люде не зайдешь? – спросил он.

– Страшновато, брат…

– Ты пьян, – ответил Витас. – И очень устал.