Текст книги "О хлебе, любви и винтовке"

Автор книги: Витаутас Петкявичюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

Намаюнас задержал меня, позвал в свой кабинет. Рассматривая со всех сторон, спросил:

– Ты что, болеешь?

– Нет.

– Какой-то неряшливый ты…

– Не знаю. Я уже не комсорг…

– Это не имеет значения. Ты комсомолец. – Он не дал мне рта раскрыть. – Я все знаю и спрашиваю: почему ты опустился?

Я постоял, склонив голову, потом порылся в кармане гимнастерки, достал изрядно затертое письмо Капустина и положил на стол. Намаюнас повертел его в руках, прочел адрес, и внезапно лицо его изменилось: он вскочил, заулыбался, засуетился.

– Где ты с ним встретился?

– В больнице.

– Ну-ка, почитаем. А ты послушай, его жизнь – хороший урок.

– Мне довольно и своей. И науки хватает.

– Ну, смотри, как знаешь, – Намаюнас сунул письмо в ящик стола и задумался. Потом завел мораль: – Заруби себе на носу, что слишком большая самоуверенность – есть первое и самое большое препятствие к тому, чтобы быть честным…

– У капуцинов существует обычай, – прервал я его проповедь, – в конце каждой недели исповедоваться и отбывать покаяние за каждое лишнее слово. От себя могу добавить, что скромность в лучшем случае – преступление, если, конечно, спокойно смотреть на подлости. Я могу идти?

– Был у тебя дома… Трудно твоей матери приходится… Крутится, бедняга… – Он никак не мог сосредоточиться. – Поговорив с ней, я понял, что правительство, прежде чем награждать героев, должно бы подумать о их матерях…

– Я могу идти?

– Не можешь, черт возьми! Я обрадовался, когда прочел в рапорте Гайгаласа хвалу тебе, но, видимо, ошибся. Почему не берешь премию за Патримпаса?

– За бандита не беру.

– Ну и дурак. Я отошлю эти деньги матери.

– Как хотите.

– Вот так и хочу. Собирайся, поедешь к Шкемайте. Нужно рассказать ей о Леопольдасе и потолковать насчет общего дела. Волк без стаи – не волк. Бяржас долго не выдержит, станет искать связи с Вайдилой. Ясно? Теперь самый удобный момент – осень, в такую пору хищные звери думают о сытой и теплой зимовке.

Поехал я к Шкемайте. Всю дорогу жалел, что так получилось с Намаюнасом. Ждал его, дождаться не мог, думал – все расскажу ему, как отцу, поделюсь, а вышло наоборот: наплевал и ему и себе в душу. И ничего уже не сделаешь… До вчерашнего вечера не понимал, что нельзя своей болью делиться по частям, что нужно отмучаться самому, самому совладать с нею. Но тогда мне было так больно, я был в таком отчаянии, что готов был за одно ласковое слово позволить четвертовать себя.

Домицеле застал в школе. Она вела урок в двух начальных классах. Встретила меня радостно, по-дружески. А я, увидев ее, закусил губу, чтобы не вырвался из души у меня крик: «Почему здесь она, а не Люда?!»

– Ох и извелся ты в больнице, – Домицеле обняла меня. – Соскучилась я по тебе, словно ты брат. Как там Арунас?

– Передает дела. Вчера возвратился Намаюнас. – Так разговаривая, мы ходили по двору и никак не могли заговорить о деле. Она чувствовала: мне что-то нужно, но не осмеливалась заговорить первой. – Пришла пора и тебе, Домицеле, сказать свое слово, – решился я наконец.

Она вздрогнула, зашагала быстрее, но, увидев, что я присел на камень, вернулась.

– Нет, не могу! – защищалась она. – Мне так и кажется, что он меня опутает какой-нибудь паутиной…

– Чепуха. Я тоже был уверен, что от моего прикосновения вянут цветы.

– Ты не понимаешь…

– Я все понимаю. Пройдет. Только не надо бояться.

– А что я скажу своему сыну? – Она продолжала отказываться.

– Ты бы хорошенько подумала об этих словах. А что ты ему скажешь, если его сверстники спросят: за что твой отец убивал наших?

– Ну хорошо. Только не заставляйте меня… с ним… – Слова застревали у нее в горле. – Этого я не сделаю, даже под дулом пистолета.

– Договорились. Ты попросишь его помощи, напишешь, что не хочешь возвращаться в Сибирь… И меня на моей работе тоже удерживает только чувство долга.

– Прости, я забыла… о Люде… Бедняжка!

– За ее смерть я должен был ненавидеть всех, кто дышит или дышал одним воздухом с этими мерзавцами, но я этого не делаю. Всего…

Она постояла немного и кинулась догонять меня.

– Подожди! – кричала она, словно вспомнив о чем-то. – Подожди, Альгис! – Подбежав, Домицеле ухватилась за мою руку, пыталась что-то сказать, но ничего не произнесла. Потом застыдилась, опустила голову и отошла.

Я понял, что с прошлым своим она окончательно порвала, а в будущее еще не верит, и оттого ей страшно. Ничего не мог ей посоветовать. Да и что я ей мог предложить?

Во время подготовки засады на Бяржаса мы снова сблизились с Намаюнасом.

– Кто же так готовит ловушку для человека? – наставлял он меня. – Так заяц и тот не попадется. Нужно, чтобы все было до умиления просто либо фантастично до неимоверности. Иначе он почует неладное. Не забывай, что Вайдиле под пятьдесят. Такие больше всего хотят жить… Я все хотел спросить у тебя, Альгис, почему ты не вступаешь в партию?

– Так ведь мне и комсоргом отказано быть. – Я был удивлен и очень обрадован этим его вопросом.

– Комсорг – должность. Это дело начальства. А мое предложение касается партии и тебя.

– А разве существует какая-нибудь разница в этих вещах?

– Еще какая!

– Я недостоин.

– Об этом разреши судить коммунистам. В уставе партии, между прочим, не записано, что ее ряды пополняются только за счет комсоргов. Считай, что рекомендацию я тебе уже дал.

Это было не похоже ни на радость, ни на счастье. Слова Намаюнаса словно душу новую вдохнули в меня, расшевелили заснувшую волю, пробудили уверенность в себе. Я снова почувствовал себя нужным, сильным, в мыслях ожили с новой силой все мечты и планы. Снова передо мной была цель, и с каждым днем я все упорнее и быстрее шел к ней. Я готовился в партию. Валанчюс пообещал дать вторую рекомендацию, а третью должна была написать комсомольская организация. Я купил устав и выучил его назубок.

– Готовишься? – как-то спросил у меня Арунас. – Намаюнас тянет?

– Что значит тянет? Предложил. Ведь не он принимает.

– Да, но и не для каждого он старается.

– Он имеет право выбирать. – Я вдруг понял, что Арунас чувствует себя уязвленным, и удивился: – А ты разве еще не член партии?

– Не в этом суть. Прежде ты должен разобраться с комсорговским делом.

– Да я уже давно рядовой защитник.

Наша операция все оттягивалась и оттягивалась. Бяржас слал к Шкемайте посыльных и требовал от нее то поддельные документы, то патронов, то теплую одежду, то лекарства. А мы наблюдали за всеми его маневрами и вместе писали ответы. В конце концов он согласился встретиться, попросил сделать в школе тайник. У Бяржаса все не заживала рана, полученная на хуторе у Кувикаса. Как только бункер был готов, он перебрался в него с несколькими своими дружками. Но и лекарства, раздобытые Домицеле, не помогали – дело шло все хуже. Это приводило бандита в бешенство, и он стал совершать ошибку за ошибкой. Наконец решился выкинуть последний козырь и встретиться с Вайдилой. Мы к этому времени его как следует прижали, так что он не мог свободно маневрировать не только в нашем уезде, но и в соседних. Приближалась зима, которая больше, чем все наши усилия, сгоняла их в кучу. Свидание было назначено на коляды. Все было рассчитано, предусмотрено до последней мелочи.

За несколько дней до рождества приехал заместитель начальника управления по комсомолу проверить, освобожден ли я от работы комсорга, и подобрать новую кандидатуру. На собрание пришли все. Ребята не совсем вежливо довели до сведения представителя, что и старый комсорг для них хорош, нового не требуется. Того это разозлило:

– Товарищи, я ваше заявление понимаю как неподчинение приказам управления, как вызов. – Все замолчали. – Старый комсорг не может продолжать работать, это ясно каждому, – начал он. Вытащил на свет божий все мои грехи. К старым моим прегрешениям прибавил новое: – Бичюс совершил легкомысленный поступок, согласившись отпустить воров в обмен на подписку на заем. Кроме того, он ездил со своей симпатией в Сибирь в качестве курьера наших классовых врагов…

– Вы ее не троньте! – вскочил я.

– Садись! – крикнул он мне, словно мы были на строевых занятиях. – А некоторые люди, потеряв всякую бдительность, тянут Бичюса в партию.

Вскочил Кашета:

– Кто напал на след Патримпаса? Альгис. Кто не побоялся полезть в самое осиное гнездо? Кто привел оттуда тридцать человек? Бичюс. Кого же мы судим?

– Он подделал комсомольские документы! – с места крикнул представитель управления.

Я молчал, как в рот воды набрал. Решил, что не произнесу ни одного слова в свою защиту. Четыре часа продолжался жаркий спор. Ну и попотел же я! Комсомольцы все отрицали или объясняли по-своему.

– Товарищ Гайгалас, – наконец вышел из себя представитель, – что это все значит? Как я должен доложить товарищу Гладченко?

Тогда Арунас повернулся ко мне и спросил:

– В комсомольском билете исправил год рождения, скажи прямо?

– Нет! Не исправлял! – Я не мог молчать под взглядами комсомольцев. – И тебя просил не делать этого. Сами знаете, как это у вас вышло…

Арунас опустил глаза и снова спросил:

– Почему взял с цыган за заем и отпустил воров?

– Цыгане – такие же советские граждане, как и ожкабуджяйский настоятель, с которого я тоже взял. А воры – двое несовершеннолетних парнишек. Ты и сам бы их отпустил.

– Но форма, форма какова! – поднял руку представитель. – Трудящиеся подписываются на заем с огромным подъемом, а он превращает заем в средство обмена.

– Потому и сделал, что не хотел с новоземельца сдирать последнее… – опьяненный сознанием своей правоты, ляпнул я.

– Прошу записать эти слова в протокол, – приказал представитель.

– В Сибирь ездил? – спросил Арунас.

– Ездил и снова поеду, если нужно будет!

Лучше бы мне не выскакивать и не кричать. Собрание не окончилось на этом. Поднялся Намаюнас. Он стукнул больнее других. Досталось мне и за грубость, и за неоткровенность, и за то, что опустился, намылил и за попустительство классово чуждой идеологии, но больше всего – за заем.

– Как ты смеешь говорить, что облигации отнимают у новоземельца последнее?! А где страна возьмет денег на восстановление разрушенного хозяйства? Что и говорить, людям трудно отрывать от себя… Но другого выхода нет. Ты мог не выполнить план, мог доказать его нереальность… Но говорить такое! Да за эти слова тебя мало гнать с поста комсорга! Но что касается цыган – ты прав. Они тоже должны работать и заем выплачивать. Но, товарищи, обвинять Бичюса за его ошибки – это значит также обвинять его восемнадцать лет и его ненависть к врагам, это значит обвинять его большую любовь к людям. А на это нам никто не давал права. Даже самые большие из его ошибок не могут перевесить того, что он, оставив учебу, перспективы, хорошую службу, приехал сюда рядовым. И в нашей борьбе он сделал не меньше, чем кадровые офицеры. Этого не совершишь от страха, товарищ представитель. Это может сделать только тот, кто понимает дело партии. И я не отказываюсь от своей рекомендации. Ну, а насчет моей революционной бдительности вам бы не следовало говорить тоном следователя. Это уж коммунисты будут решать.

Представитель молчал и что-то записывал в блокнот.

– Теперь насчет кандидатуры Арунаса. Я не против. Тем более что комсорг в нашей системе – должность не выборная. Гайгаласа нельзя узнать, он сильно изменился за последний год – в лучшую сторону. Только вот людей он так и не научился любить. А это такой недостаток, который на чекистской работе может иметь губительные последствия…

После выступления Намаюнаса собрание пошло на убыль. Вскоре все разошлись. Я уходил оглушенный, растерянный. И радовался, и сердился. Бродил, пока наконец не очутился на берегу Немана. Долго стоял, глядя на бегущую воду, и думал о том, что люди так же не похожи друг на друга, как не похожи волны одна на другую. И чем больше свободы, чем сильнее ветер, тем меньше они будут схожи. Не нужно этого бояться, успокаивал я себя, не нужно осуждать за это, просто нужно верить в человека. Да, только вера в человека, вера в людей – надежная опора.

– Что же ты не топишься? – засмеялся у меня за спиной Скельтис.

– Холодновато.

– Вот и правильно. Кашета мне рассказал, какой ты бой там выдержал. Плюнь ты, перемелется. И мне иногда хочется бежать очертя голову, как бежит река. Но нам с ней невозможно вырваться из своих берегов, нельзя убежать никуда. А то все ведь опять придется начинать с первой капли дождя. Родные, парень, остаются родными, даже если они сегодня неправы. Это понимать могут не все. А что Намаюнас высек – не обижайся. Он, старый хрен, умен и справедлив, знает все лучше нас с тобой, вместе взятых. Если бьет, видать, чтобы другие больнее не стукнули… Заботится».

ИСКУПЛЕНИЕ

1

Войдя в дом с незваными гостями, Йонас знаками предупредил своячениц – молчите, мол! – а тестю крикнул:

– Угости ребят!

– Непьющие мы, – ответил младший из пришедших и нервно дернул щекой.

Мина при этом у него была дьявольская. Окинув всех присутствующих цепким взглядом, велел показать ход на чердак. Йонас повел их вверх по лестничке. «Гости» подталкивали его дулами автоматов. С чердака вернулся только с одним. Тот, рассевшись у порога, заслонил собой дверь. Прошло с полчаса. Наконец Цильцюс не выдержал:

– Так цто зе – по слуцаю соцельника я в станы налозить долзен, цто ли?

Бандит постучал метлой в потолок. Его напарник, наблюдавший в оконце за усадьбой Шкемы, спустился вниз. Пошептавшись, бандиты решили:

– Можете в чулане…

– А как со скотиной быть? – спросил Йонас.

– Ничего ей за ночь не сделается, не подохнет.

Первым в чулан пошел Цильцюс. Потом – Йонас. Закрыв за собой дверь, он схватил пистолет и, не вынимая его из-под подушки, спустил предохранитель.

«Нет, стрелять в них нельзя. Они – дозорные и, наверное, должны подать какой-нибудь сигнал, – сдержал он себя. – Да и убивать сегодня не стоило бы. Сочельник все же, последняя вечеря, символ согласия… перед предательством Иуды. Но эти иуды Христа продали бы по частям». Кровь хлынула в голову, и Йонас, спасаясь от соблазна, сунул пистолет под рубаху и уже спокойно вошел в комнату.

– Тепло, как в городской уборной, – шутливо сказал Йонас свояченицам. – Только бачка с водой нет. Спасибо, ребятки, за удобства.

«Гости» к столу не сели. Стоя у дверей, охраняли ужинавших. Запыхавшаяся, прибежала от Шкемы Роза. Не страшась направленных на нее автоматов, весело крикнула:

– На этот раз Шкема расщедрился, тряхнул мошной.

– Руки вверх!

– Айюшки, так и стану поднимать перед каждым. Еще мясо, чего доброго, уроню.

Она побежала на кухню, выложила в таз обрезки мяса.

– Ну, чего тебе? – спросила она бандита, который неотступно ходил следом за ней.

– Кто такая?

– Доць! – ответил за Розу старик.

Лесные успокоились. Цильцюс вытащил из-за зеркала календарь, достал из него перевязанные красной ленточкой облатки[31]31
  Тонкие лепешечки, освященные и костеле, элемент религиозного обряда.


[Закрыть] и, усадив всех за стол, торжественно давал каждому преломить «божий пирог».

– На здоровьицко…

– Насыти нас бог… – отломил кусочек Йонас.

Хрустнула облатка в руке Розы.

Старший из бандитов не выдержал, встал, отошел от двери, перекрестился широким тяжелым крестом.

– Позвольте и мне, – он протянул заскорузлую руку, отломил кусок облатки и, закатив глаза, отправил в широченный рот.

«Деревенский, – проводил его взглядом Йонас. – И вшей кормил, и в весенней борозде, как кляча, измотан».

– Цто-то холодно. Наверное, есце не топили, – моргнул Цильцюс дочерям.

Те наперебой бросились выполнять команду отца. Сухие еловые дрова жарко разгорелись, затрещали, полетели от них искры. В комнате сразу стало уютнее.

– Дом без огня – не дом, – завел рассуждения Цильцюс. – В прослом году как высел спицек раздобыть, только на второй день роздества доцери от соседей цуть зивого притасцили… А вы цто, тозе колядуете? – спросил он у гостей.

Те угрюмо молчали, словно уши у них воском были залиты.

Засиделись за столом. Печка все еще топилась. Сестры пожгли все дрова, приготовленные Цильцюсом на неделю. Плита накалилась чуть ли не докрасна. Стало жарко. Но спать не ложились. Наконец наполненная песком гильза, привязанная к цепочке часов, перетянула стрелку за полночь.

– Ну, вот и искупителя доздались! – засуетился Цильцюс. – К заутрене, видно, узе не придется сходить. Так, мозет, зятек, по слуцаю праздника того? – Цильцюс с бутылкой в руках направился к мужикам.

– Я сказал – не лезь с водкой, – раздраженно одернул его младший бандит. – Или нарочно споить хочешь?

– Такие парни да чтоб не пили! – пытался нащупать слабое место Йонас.

– Ну и жри ее, раз тебе нравится.

Но водка не шла. Всю ночь промучились и хозяева и «гости», ни на минуту не сомкнув глаз. К утру Цильцюс не на шутку забеспокоился:

– Коров угробите, ироды!

– Пусть одна из девок пойдет… Пятрас, проводи!

Засунув автомат под полу, бандит вышел вслед за Тересе.

«Теперь. Потом поздно будет», – приготовился Йонас.

– Кинь-ка табачку, – словно угадав его мысли, попросил лесной.

Скельтис поднялся подать.

– Я сказал – брось! – направил он автомат в грудь Йонасу.

– Тьфу! – плюнул Цильцюс и швырнул бандиту кисет. – Цтоб тебя разорвало!

Завтрак прошел в таком же напряжении. Когда стол был накрыт к обеду, с чердака слез молодой бандит и радостно сказал:

– Ну, теперь и мы повеселимся. Давайте-ка сюда лапы ваши, – бандит вытащил-из кармана электрический провод и шагнул к Йонасу. – И ты тоже! – приказал он Цильцюсу.

– Ну, уж этому не бывать! – Скельтис ухватился за автомат, откинул в сторону и двинул парня в зубы, но в этот момент Роза с криком повисла на нем, а второй бандит стукнул по голове, повалил на пол и, заломив за спину руки, накрепко скрутил проводом.

Отшвырнув Розу, снял пояс с Йонаса, связал ему ноги и вытащил связанного в сени.

– А теперь тащите жрать! – приказал бандит, связывая руки Цильцюсу. – Поворачивайтесь, литовочки!

– Черт бы тебе жрать давал! – огрызнулась Роза и, схватив кувшин побольше, побежала в чулан. Под подушкой пистолета не оказалось. Постояв в раздумье, плеснула из бидона еще не пробродившее пиво, потом влила самогон. И с этим напитком вернулась угощать гостей.

– Первачок! С пеной! – подсунула она кружку старшему, из бандитов, а сама кинулась к печке.

Бандиты выпили и принялись закусывать.

– Несите чего-нибудь покрепче.

– Сначала эту вылакайте! – возразила Роза.

– Отпустили бы зятька. Еще болезнь прикинется… – просил Цильцюс.

– Я за него кровь проливаю, голову кладу, а он – в зубы!.. – злился младший, при этом щека и глаз у него дергались.

– Брось ему полушубок, – сказал тот, которого товарищ назвал Пятрасом.

Роза выбежала в сени, надела Йонасу шапку, накинула полушубок и схватилась было за проволоку, но бандит оттащил ее за волосы и пригрозил:

– И не пробуй – как собаку уложу!

Йонас лежал у стены и не чувствовал ни холода, ни боли. Он все время тер проволоку о валявшийся на полу кирпич, пытаясь высвободить руки. Возбуждение прошло. Заныли кончики пальцев. Он пытался согреть руки под полушубком, но полушубок соскользнул и стал холодным, как стена. Йонас пробовал согреть руки телом, прижимая их к обындевевшим доскам.

Прошел час, второй, третий, а бандиты и не думали отпускать его. Йонас уже не чувствовал рук, перетянутые пальцы немели. Он заметил вбитый в стену гвоздь. Кое-как поднявшись, он зацепил проволоку за гвоздь и начал дергать. Проволока подалась. Сцепив зубы, Скельтис приседал и поднимался, пока наконец не освободил руки, но с ужасом понял, что ему все равно не удастся развязать ноги: пальцы замерзли и стучали, как костяшки. Согревая под мышками руки, он почувствовал неимоверную боль.

«Не человек я больше… Не пахарь… – качаясь, ударялся он спиной о стену. – Не человек… не пахарь… Вот кого я пожалел… деревенские. А он меня, как животное. Веселятся, нечистая сила». За дверью раздавались пьяные песни, похабные шутки, взвизгивали от щипков девушки. Время от времени раздавался предостерегающий голос Пятраса:

– Не смей к дверям! Уложу на месте! Пусть знает, на кого руку поднял!

«Теперь-то я знаю. Ну, погоди. Скоро Бичюс прибежит! – Йонас скрежетал зубами и готов был выть от боли. Кое-как он вынул из-под рубахи пистолет и положил рядом с собой. – Ну, погоди! – Кончики пальцев опухли, посинели. – Не пахарь я больше…» В сени выскочила младшая сестра Розы.

– Режь! – кивнул Йонас на свои ноги.

Зажав в одеревенелых руках пистолет, Скельтис ворвался в комнату. Было жарко, как в бане. Бандиты лежали на полу, около них сидел Цильцюс и насильно вливал самогонку в рот еле живым «гостям».

– Верное дело! – хвалился он дочерям. – Зарко натопленная пець и пиво со снапсом. Кисленького только давать не надо, а то оцухаются!

– О, господи, боже мой! Клади скорей в холодную воду! – запричитала Роза, увидев обмороженные руки Йонаса. Он не смог разжать их, так и сунул в ведро вместе с пистолетом. – Тересе, подай-ка рыбий жир!

Йонас топтался, клял все на свете, скрежетал зубами, ойкал. А боль все ширилась, усиливалась, пригибала к земле, становилась невыносимой. Когда Роза обернула бинтами руки, Йонас подскочил к бандиту и, закрыв глаза, ударил ногой в бок. Потом еще, еще раз… и остановился. Нет, он не мог бить лежачего.

«Большие пальцы, кажется, в порядке, ожили, может, хоть ими удержу плуг. – Йонас отошел от бандитов. – Не шорничать ведь придется, а плуг держать».

– Роза, – обратился он к жене, – садись на коня и гони в лесничество. Они будут знать, что делать. Скажешь – от Скельтиса. А ты, отец, не возись, вяжи паразитам руки той же самой проволокой! Покрепче закручивай! Голову бы им свернуть, бестиям! – Йонас размахивал руками и кривился от боли.

2

Давно уже Намаюнас не чувствовал себя таким молодым и сильным, давно не улыбался так широко, давно не пел себе под нос старые революционные песни. Ему было весело, хотелось музыки, но радио с самого утра передавало статистические сводки.

Намаюнас посвистывал, словно подгонял низкорослую сибирскую лошадку. «Все позади. Володя жив, здоров, получил образование. Ну и отпразднуем!» Размечтавшись, он занялся делами. Написал новогодний приказ, отвалил всем благодарности, потом вызвал оперативных работников, приказал отобрать для ответственной операции десять народных защитников. А сам в ожидании назначенного часа любовался ветвистым молодым дубом, мысленно сравнивая его со своим сыном. «Не узнаю, наверное, Володю. Вырос, поди, крепким, как дубок, стал!»

Сухо шуршали под ветром пожелтевшие, сморщенные листья на дубе, качались и похрустывали присыпанные снежком ветки.

И снова Арунасу повезло, – думал Намаюнас. – Торчит в соломе, а Альгису еще, чего доброго, холод душу из тела вытрясет. Жаль, если пропадет парень.

«Ох, не дорожим мы людьми, не дорожим!» Он вдруг вспомнил о письме Капустина. Вынул конверт из ящика, разорвал и углубился в чтение.

– Люди построены!

Намаюнас оглядел молодые, улыбающиеся лица бойцов и принялся угадывать, который из них больше всех похож на сына. Неторопливо изучал осанку каждого, рост, внешность, но ни один не мог сравниться с Бичюсом.

– Шагом марш!

Вышли пешком. Двигались против ветра. Лица раскраснелись, идти были трудно.

– Антисклеротический шаг, – улыбнулся Намаюнас ребятам.

«Прав Капустин – люди у нас замечательные, удивительные, незлопамятные, быстро забывают все плохое… Вот и старый комбриг. Бомбы откапывает, проржавевшие снаряды выпахивает. А в голове у него совсем не чины и не звания. Радуется, чертушка, что риск для солдата везде одинаков: и когда царя свергает, и когда фашистов бьет, и когда неразорвавшиеся снаряды уничтожает… Конечно, нелегко ему каждый день испытывать судьбу и дергать ее за хвост…»

Под вечер, усталые, добрались до лесничества, выставили посты и улеглись спать. Но Намаюнас не сомкнул глаз. Беспокоил ударивший внезапно мороз, волновало письмо Федора, он разрывался между мыслями об отыскавшемся сыне и о Бичюсе, который сидел в амбаре на голых досках в такую стужу. И еще многое ему не давало покоя…

Утром, когда пошли умываться, пришлось отбивать примерзшее к колодцу ведро. К полудню мороз немного отпустил, закружились редкие снежинки, а после обеда земля покрылась сверкающей под лучами солнца изморозью.

Вдруг за окном застучали по мерзлой земле подковы. С покрытого пеной коня соскочила крупная женщина. Войдя в сени, застучала по полу ногами, словно шла пешком, а не приехала на коне.

– Скельтис послал, – сказала она, запыхавшись, едва переводя дух. – Сам не смог, пальцы отморозил, горюшко-то какое…

3

Полдень. Солнце заливает землю. Бичюс прикрыл глаза, уронил отяжелевшую голову на грудь. Сон путал мысли, теплой, вязкой мглой окутывал тело. Альгис сопротивлялся изо всех сил, последним усилием воли стараясь поднять голову. Он двигал руками, ощупывая окружающие предметы, сам не понимая, зачем он это делает. Ему казалось, что он не спит. Но только казалось.

Скрипнула дверь. Бичюс вздрогнул. Ему и в голову не пришло, что этот звук разбудил его, так напряженно он слушал даже во сне, всем существом ждал этого звука.

Дрожащий голос затянул во дворе колядку. У двери стоял нищий. Жена Шкемы сунула ему через дверь кусок пирога. Нищий долго рылся в торбе и украдкой оглядывал все вокруг. Заглянул он и в окошко. Потом не спеша подался в обратный путь.

«Началось!» Альгиса от этой мысли бросило в жар.

Дрожащий голос, удаляясь, тянул колядку. Нищий шел медленно, ковыляя. На дороге, когда его нельзя было увидеть из дома, он вдруг преобразился: походка выпрямилась, он зашагал, как только что обученный новобранец, под его ногами весело захрустел снег. И опять все умолкло, снова все окутала праздничная тишина.

Альгис уже не спал. Он не мог устоять на месте. Во дворе пьяный Шкема изливался перед привязанной собакой:

– Только мы с тобой, Брисас, и охраняем добро. За каждый кусочек готовы горло перегрызть другому. А что получается? Ты в будке цепью привязан, а я к земле. До смерти так и останемся. Нет, нету больше уважения к хозяину, нету. Даже нищий и тот спину кажет. Нету, Брисас, уважения, хоть ты лопни…

Через полчаса за пригорком заржал конь. Вскоре показалась парная бричка. В ней сидели двое мужчин и две женщины. Пятый лежал у них в ногах и, казалось, был мертвецки пьян. Бричка завернула во двор к Шкеме. Навстречу приехавшим вразвалку направился Шкема. В руках он держал кувшин.

– Кто такие будете? Признавайтесь, какому богу молитесь, и заходите в дом… – начал было он и умолк, вытаращенными глазами уставившись на женщин, проворно достававших из-под одежды оружие и приближавшихся к нему широкими неженскими шагами.

– Черт тебя побери, Шкема! Так-то ты принимаешь гостей?! – загрохотал, словно бочка пустая покатилась, высокий, плечистый мужчина. – Что ты суешь нам водичку? Ты давай можжевеловку откупоривай!

«Трумпис!.. Вот тебе раз! – Альгис был неприятно удивлен. – Опять к бандитам перекинулся?! Ну, погоди у меня, осел ты этакий, поговорю я с тобой! – злился Бичюс, наблюдая, как коренастый мужчина сердитым взглядом остановил развеселившегося великана и, выскочив из брички, стал разминаться. – А это наверняка Вайдила. Ишь ты, какие патлы отрастил!»

Пока Шкема потчевал приезжих пивом, Вайдила успел осмотреть двор, проверить все и отдать распоряжения. Двое из бандитов, не распрягая лошадей, вогнали бричку в сарай и сами остались внутри, закрыв за собой дверь. Двое других подошли к амбару, подергали замок и подозвали Шкему.

– Ключики, дед! – протянул руку Трумпис.

Хозяин заспорил, но Вайдила подтолкнул Трумписа:

– Ну-ка, покажи, как действует твоя отмычка.

Великан поднял железный шкворень, просунул его в дужку замка и повернул. Замок отвалился вместе с пробоем.

– Получай! Исправишь, – ободрил великан огорченного Шкему.

«Ничего себе засада! Сами теперь, как в мышеловке, сидим». Альгис осторожно прокрался в свой угол. Внизу топотали, стучали чем-то. Послышался тонкий и хриплый простуженный голос:

– Пока они там напируются, пока перины пролеживать будут, мы тут с тобой, чего доброго, в ледышки превратимся.

Заскрипели ступени. Альгис замер, приподняв автомат. Над входом мелькнула голова и исчезла. Внизу грохотал Трумпис:

– Не пропадем! У меня в кармане фляжка припасена. И на свеженинке сидим! – Послышалось бульканье и шумные глотки.

– Не вылакай до дна! – хрипел его напарник.

Альгис приник к щели, еще раз осмотрел двор и округу и заметил идущего со стороны школы Скейвиса. Его сопровождал только один из дружков, невысокий съежившийся человечек. Второй, видно, остался в тайнике.

«Подрезали мы вам крылышки! – Альгис глянул через щель в полу. На последней ступеньке лестницы сидел простуженный бандит, осторожно прихлебывая самогонку. Напротив него, навалившись на бочку, Трумпис резал сало. – Шли за двумя, а тут – целая стая. Неужели Намаюнас просчитался? А вдруг Арунас застонет, ведь там, в сарае, тоже двое?.. – Страх выгнал Альгиса из тайника и подтолкнул к лестнице. – Нужно побыстрее что-то делать!» Но двигался он осторожно, боясь, как бы не скрипнула доска, нащупывая удобное место для каждого шага. И все же доска заскрипела.

– Слышишь? – окликнул Трумписа хриплый.

– От холода… – отмахнулся Трумпис.

– От холода так не скрипит.

– Ну, значит, от ветра. Ну и трус ты, браток. Какой осел тебя Перкунасом[32]32
  Перкунас – дословно «громовержец».


[Закрыть] прозвал только! Пей!

«Стрелять! Нет, нельзя. Ни в коем случае! – остановил себя Альгис. – Напасть? А если не испугаются? Если первыми стрелять начнут? Тогда всему конец…»

Оружие бандитов лежало в стороне.

– Послушай, Перкунас, куда вы девали мою Гене? – спросил Трумпис напарника.

– А, не морочь себе голову. Ей не приходится трястись, как нам с тобой.

Великан выругался, резким жестом провел рукой по лицу.

– Не боялся бы я за нее – раздавил бы тебя, как слизняка. – Перкунас в ответ забулькал самогонкой. – Если бы я только знал… – Трумпис, не окончив, выпил остатки из фляжки.

Взгляд Бичюса вдруг остановился на стоявшем рядом огромном мешке с горохом…

«И сидит он как раз под самым люком…» Альгис прочно стал на балку, крепко обхватил мешок и потянул – по сантиметру, по два тянул, к лестнице. В глазах позеленело, заныла спина, в боку закололо, сердце подпрыгнуло и забилось у самого горла. Но он все тянул упорно и непрерывно, чувствуя, как от страшного напряжения дрожит каждый мускул, каждая жилка. Громко перевести дух он не мог. Дотянув мешок до отверстия, Альгис мельком глянул вниз – простуженный бандит, наклонив голову, резал охотничьим ножом хлеб, – приподнял мешок и столкнул. Бандит крякнул под ударом свалившейся ему на шею тяжести. В тот же миг Альгис оказался внизу.

– Ни звука! – Бичюс уперся автоматом в грудь остолбеневшего Трумписа.

– Ха! – вытаращил глаза Лаймонас. – Ха-ха-ха! Длинный Черт?..

– Молчи, говорю! Снимай пояс и вяжи своего дружка. Ну!

Трумпис отвалил мешок и наклонился над Перкунасом.