Текст книги "О хлебе, любви и винтовке"
Автор книги: Витаутас Петкявичюс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)
– Не заметила?
– Нет, обошлось.
– Молодчина! Мы простились.
Так хотелось еще кого-то обнять, еще раз услышать пожелание счастливого пути. Но я серьезно думал: иду служить людям – и заставил себя ради этого забыть искомого одного человека. Я знал простую арифметику: человек – единица, люди – это много единиц. Уже понял, что, делая добро одному, другому можно причинить зло. Поэтому с чистой совестью принес одного в жертву ради блага других, многих. А как же Люда?
Она буржуйка, она найдет, как корчагинская Тоня, ровню – ученого, разодетого. Я почему-то представлял ее избранника в пальто с меховым воротником, в черном костюме с бабочкой и обязательно в полосатых подтяжках.
Мнения Люды я не спрашивал.
А два дня тому назад я недобрым глазом заглядывал в дуло нагана… Но ничего привлекательного не увидел. Единица – ноль? Нет, мне страшно хотелось доказать, что вся эта арифметика – вздор, галиматья, чистейшая ложь.
И я докажу это!»
Альгис вернулся к действительности. Застывшими руками вынул бинокль, приник к щели, пытаясь разглядеть зыбкую тьму.
6
Спирт кончился. Арунас сделал последний глоток и отбросил баклажку. По телу разлилось тепло, но приятное ощущение нарушила острая, пульсирующая боль в голове. Малейшее движение сводило в судороге зубы. Он сидел неподвижно, словно закоченел в ледышку, прислушивался к боли и ждал, что будет дальше.
Боль не уходила.
«Раскис, квашня. В голове стучит, будто в намокший барабан бьют. А вдруг привяжется что-нибудь серьезное?! Тогда – фью-у, фью-у – все окончится под сосной в кладбищенской волости, в деревне Могилки. Даже на такую посидку меня не хватило. А еще один хотел идти! Испортил бы все к чертовой матери!
Скорее уж приходили бы, что ли. Такая ночь прямо-таки создана для того, чтобы бандитам шляться. Чего ждут? А может быть, я выдал себя? Может, они с вечера бродили вокруг усадьбы и видели, как я таскался к Бичюсу?
Пойти к Домицеле? В тепле дождаться этих вурдалаков? Намаюнас нарочно, чтобы испытать меня, придумал эти прятки по чердакам. Почему нельзя в доме? Шкема пострадает? Детишки? Ну и черт с ними. А если мы здесь от холода загнемся?
У Домицеле я бы согрелся… Потолковали бы. Она бы меня укрыла, напоила чаем, горячую грелку к ногам приложила… Обняла бы, прижалась. Эх, проклятье! Не будь этих бандитов, сидел бы, как человек, дома. Без них и Домицеле была бы совсем иной. Многое тогда в нашей жизни изменилось бы. И старики, наверное, узнав о ней, не ерепенились бы. И сидел бы я теперь вместо Ближи или еще выше.
Но где ж там! Еще перед конференцией вызвал меня в комитет партии сам Норейка и дал чертей: за работу, за жалобы…
– Мы тебя серьезным парнем считали, а ты, оказывается, вот какой. Желчью изводишься. Двадцать лет тебе, а уже на весь мир зол. Мог бы прийти, рассказать, как и что, чем мысли заняты. Я же не за тридевять земель живу.
– Хотел как лучше.
– Побоялся…
– Я и о себе написал.
– Вот это и настораживает. В конце концов, не трудно было и подписаться.
– Виноват. Думал, если они выкрутятся, тогда…
Сами понимаете.
– Пока предпринимать ничего не будем. Посмотрим, что на конференции скажут комсомольцы.
Что скажут! Ох, и умными все стали. Когда не хотят что-то брать на себя, сразу сваливают все на массы. Народ – двигатель истории, а мы, мол, так, сбоку припека. И ничего не скажешь.
Так и произошло. В президиуме и рта не раскрыли. А комсомольцы, те старались. Один начал, обернувшись в сторону президиума, рубанул. Ничего – прошло. Другому аплодировали. А потом как разошлись, словно снежная лавина обрушилась.
Даунорасу даже говорить не дали. Освистали, с трибуны согнали. Перемололи его, просеяли, пропустили через глотки, как через вальцы, а потом, отняв делегатский мандат, поперли с конференции. У меня и теперь в ушах звучат его одинокие нетвердые шаги в притихшем зале, и теперь еще вижу его загнанный взгляд, втянутую в плечи голову, потные руки, протянувшие председателю красный мандат… От войны, от голода, от мора… и от такой процедуры упаси меня, господи. Лучше сквозь землю провалиться, чем быть оплеванным, как Даунорас.
Ближу почти не задело. Видно, пожалели: все знали, что он едет в Вильнюс учиться. А меня-то за что трепали? Я говорил откровенно. Ничего не утаил, рассказал, как разоблачил Томкуса, как нашел Даунораса, сосавшего шелковые панталоны. А они меня с землей смешали. И такой я, и сякой, и ничтожный человечишка, чуть ли не негодяй, который все время молчал и ждал удобного случая, не беспокоился за судьбу товарищей, не задумывался над их будущим…
Перевоспитывать Даунораса?! Братцы мои, да разве можно перевоспитывать злокачественную опухоль? Ее нужно или вырезать, или выжигать. Возможно, я слишком медлил. Может быть, сам кое к чему причастен, но все же не говоруны эти, а я вывел гадов на чистую воду. Если бы не мои письма, ваш разложившийся Даунорас и по сей день разлагался бы в высоком кресле…
Словом, разделал меня актив под орех. Пришел домой и свалился в горячке. Температура до сорока подскочила. Струхнул. В голове ворочалась только одна мысль: все, теперь снова придется на фабрику, опять нормы выработки, опять норма зарплаты, норма жизни. Но комсомольцы оказались людьми тактичными, на высоком идейном уровне. Избрали членом комитета и даже секретарем по школам, так как Грейчюс занял пост Ближи.
– Гайгалас – неплохой руководитель, только бог весть что о себе воображает. Если не исправится, на первом же пленуме снимем.
Спасибо за доверие. Но не шибко-то я вас и просил. Знал бы такое, ни за какие коврижки не связывался бы. Но как бы там ни было, я ничего не проиграл. И на учебу лучше ехать с должности секретаря, это тебе не инструкторишка какой-нибудь. По этому поводу меня навестили старики. Все-таки на сей раз я обошелся без отцовского плеча! Он это сразу почувствовал. Злился и искал, к чему прицепиться.
– Что за девку с ребенком ты катал по городу?
– Раз с ребенком, значит, уже не девка…
– Я тебе поострю! Кто она?
– Мать-одиночка.
– А ребенок чей?
– К сожалению, общественный.
– Не валяй дурака. Ты знаешь, кто она такая?
– Догадываюсь.
– Перестань! – разошелся отец. – С какой стати она тебе письма пишет? – Услышав это, хозяйка скромненько отвернулась к окну.
– Пронюхал? Старушенцию завербовал?!
– И без нее есть кому узнавать. А ты учти: ее отпустили для выполнения специального задания и за каждым ее шагом следят. Я не хочу, я не позволю впутывать мою фамилию в дело грязной девки! Доиграешься ты когда-нибудь! Сын революционера, подпольщика, ответственного работника завел роман с бандитской шлюхой. Срам! Мерзость! Ты хочешь всех нас погубить! – кричал он, совершенно забыв в ту минуту о своем «артистическом романе».
– Отец прав, Арунас, – поддержала его мать. – Ты можешь найти себе девушку приличней, дочку какого-нибудь папиного товарища…
– «Кто был ничем, тот станет всем…» – запел я.
– Что ты хочешь этим сказать? – спросила мать.
– А то, что, похоже, появляется новая «голубая кровь». – Старик, к счастью, не расслышал моего замечания: мать зажала мне рот рукой.
А глава семьи Юргис Гайгалас во всем величии целомудренного человека ставил на стол бутылку французского коньяка:
– Остатки оккупации!
Равновесие было восстановлено. Потом, изрядно подвыпив, старик спросил:
– Правда, что ты подал заявление в школу оперативных работников?
– Правда.
– Я не одобряю. В деревне этой заварухи хватит еще по меньшей мере лет на пять.
– Я тоже надеюсь, что успею.
– Дурак. Ты можешь закончить университет или академию.
– Теперь поздно говорить об этом.
– Кроме того, Арунас, это работа не по твоему характеру. Тут нужны люди смелые…
Я думал – вцеплюсь в его жидкие патлы. Но мать держала, поглаживая, мою руку.
– Ничего, Арунас уже не маленький.
– Трусость с возрастом не проходит. Смелость видна еще в младенчестве.
Может быть, старик прав. Может быть, я и вправду трус? Но первый шаг уже сделан. Я поборю себя. Во что бы то ни стало! Еще, милый папочка, будешь удивляться, как это у такого отца, в семье Гайгаласов появился орел! Для этого я и сижу здесь. Для этого я и чекистом стал».
Из хлева вышли женщины, заложили дверь на щеколду.
«Бывает, что и храбрецы завидуют таким вот бабенкам, – думал Арунас. – Придут они в дом, сядут у теплой печки, вытянут к огню ноги… Эх, лучше уж не думать».
7
Проводив женщин взглядом, Альгис отодвинулся от окошка, по-извозчичьи похлопал руками, присел несколько раз. Закурил. Закуривая, заметил, что время приближается к восьми.
«До ведьмовского шабаша еще далеко. Можно спокойно поужинать. – Он порылся в вещевом мешке, вытащил несколько сухарей, смерзшихся в камень, но до того вкусных, что могли соперничать с любыми лакомствами. – Для солдата пшеничный сухарь – изобретение, равное пороху. Без сухарей войны оканчивались бы, не успев начаться. Солдатская радость – пшеничные сухари: с собой носить удобно и сытные, духовитые, легкие». Альгис весело впился зубами в сухарь, откусил кусочек и, разжевывая, мысленно запел:
Эх, солдатушка-солдат,
Что ты ел на завтрак?..
«А что может есть солдат? Сухари. В свертке, что дала в дорогу мама, тоже были сухари. Но то были сухари не простые, а «фирменные» – политые жиром, смоченные солоноватой водой и опять подсушенные. Вкуснотища! Наслаждался всю дорогу, до самого Рамучяй.
Уездный город стоял на берегу Нямунаса, спускаясь к реке крутыми уступами, с которых открывался красивый вид на излучину и поросший лесом правый берег.
Разыскал комитет комсомола, представился Валанчюсу.
– Вам в помощь. – Подал документы и характеристики.
Пятрас долго обнимал меня, расспрашивал, сам рассказывал, ласково хлопал по плечу и снова спрашивал. Его интересовало все. Наконец он вспомнил о своих обязанностях.
– На всякий случай зайдем к «самому». Такой уж у нас порядок – нужно почитать.
И потащил меня, тип эдакий. Подтолкнул вперед, представил, положил на стол документы. Я стоял – и делать нечего – пялился на Гайгаласа. Обвислые жирные щеки, каменное выражение лица.
Когда я писал ему об Арунасе, то представлял совсем иным. Революционер-подпольщик. Подпольщики в книгах изображались с лицами аскетическими, суровыми, с ниспадающими на лоб непокорными волосами, сверкающими глазами, решительным взглядом… А тут какой-то вялый, тучный, лысый, вокруг шеи замотан не то шарф, не то полотенце…
– Значит, Бичюс? Альгис? Так-так… По собственному желанию или по призыву?
– По призыву.
– Значит, сын Пятраса?.. При выполнении поручений партии колебаний не было?
– Еще не было.
– Ага! Так значит – Альгис Бичюс, сын Пятраса? Понаписано, понаписано… «Сознательный… инициативный…» Но все же надо было призвать… Ага!.. Пусть идет!
Валанчюс кивнул в сторону двери. Я вышел в коридор. Не понравилась мне эта процедура. Зашагал из угла в угол.
– Ишь, как маятник! Не маячь, – предупредил меня дежурный, сидевший за небольшим столиком.
– А что, в глазах рябит?
– Слава богу, насмотрелся. Хоть на стену лезь, ничего не изменится.
Не оставалось ничего другого, как предложить ему папиросу. Он взял, но протянул мне свои. Закурили.
– Надолго?
– Сколько держать будете.
– Тогда садись, начинай привыкать.
Раздался резкий звонок. Дежурный вскочил, открыл дверь.
– Пусть войдет!
Валанчюс был чем-то взволнован, щеки его покраснели.
– Поскольку ты способнее других и умнее всех, мы решили тебя направить в Дегесяй. Далековато. Двадцать шесть километров. Вокруг леса. Речушка есть. Курортная местность. Согласен? – глядя сквозь меня, спросил Гайгалас-старший.
– Мне безразлично, – ответил я равнодушно.
– Похвально, похвально… Волость там трудная.
– Любая работа трудна, если ее честно выполнять.
– Верно, верно… Как там мой сын?
– Ничего. На отца похож, – сам не знаю, как дернуло меня за язык.
– Еще бы, как-никак Гайгалас он! Всего доброго.
– До свидания.
Валанчюс вернул мне бумаги, что-то писал, потом бегал подписывать, ставить печать, звонил уполномоченному и все время говорил:
– Лягнул все-таки его, храбрец. Но учти, он может ногу оттяпать. В толк не возьму, что он против тебя имеет? Глянул чертом и втянул голову в плечи!.
Я в ответ рассмеялся: Гайгалас-старший с его торчащей из шарфа-полотенца головой действительно смахивал на старую черепаху.
– Гайгалас – раб бумажки. А в твои едва заглянул. Нелегкую волость ты получил. Самую что ни есть бандитскую берлогу. Но не унывай. Начальник там – мировой. Старый чекист, работал в уезде, но срезался с Гайгаласом и ушел туда. Капитан. Словом, договоритесь… А теперь – ко мне. Деревенским скиландисом[22]22
Скиландис – колбаса домашнего копчения.
[Закрыть], огурцами с медом угощу.
– Так ведь еще не время обедать.
– Ничего. Мы свое отсидим. Как заведет Гайгалас церемонию протирания штанов, так до утра, что окороки, в дыму коптимся.
Не успел парень накрыть на стол, прибежал давешний дежурный, вызвал на экстренное заседание.
– Ты угощайся, не зевай. Я быстренько… Знаешь, я хотел тебя оставить в уезде вторым, да Гайгалас не согласился. Говорит, нужно проверить, насколько правильны твои характеристики. Не натрепал ли чего-нибудь Арунас?
– О нем я сам писал старику.
– Ругал, конечно?
– Он того заслуживал.
– Теперь мне все ясно… Счастье, что не он, а я твой непосредственный начальник. Дождись меня, обязательно. Книги пока полистай.
Я ходил по комнате, осматривал все, словно готовился к обыску. А голова была занята совсем другим.
«Неужели подпольщик может мстить за правду? Всякие, конечно, встречаются. Но другие как такого терпят рядом с собой? Одно бы словечко где следует сказать, и он бы, как дым, испарился. Видно, окружил себя разными…» Взгляд случайно упал на старинные часы. Половина первого. Двадцать шесть километров. По шести в час – еще до заката буду на месте.
Я скатал шинель, перекинул через плечо, написал Валанчюсу записку и ушел.
Первые километры показались мне приятными. Шоссе было пустынно. В полях кое-где работали люди. Теплынь, на небе ни облачка. На обочинах ни указателей, ни километровых столбов. Так что на каждом перекрестке приходилось спрашивать. Вскоре показался лес.
Словно мираж, синела его зубчатая лента. Я шел к нему, а он отодвигался от меня. Потом ленты появились с обеих сторон и даже за спиной. Я шел и шел, но лес не подпускал к себе. Наконец добрался. У самой стены леса остановился передохнуть. Меня нагнал крестьянин в телеге.
– Далече?
– В Дегесяй.
– О-хо-хо! – Он придержал лошадь и скомандовал: – Залазь! Подвезу чуток.
Повторять не пришлось. Закурили. Врачи говорят, курить вредно. Может быть. Но как это иногда необходимо в жизни. До чего папиросный дымок сближает мужчин. Покурили молча разок-другой, глядишь, человек стал ближе, вроде познакомились. И разговор находится.
– Казенные? – спросил крестьянин.
– Покупные. Угощайся.
Лошадь цокала копытами, лениво переваливаясь с ноги на ногу, покачивала широким крупом, изредка отфыркивалась от дорожной пыли.
– Один?
– Вдвоем, – похлопал я по автомату.
– О-хо-хо, – вздохнул возница, дернул вожжами и сказал в пространство: – Зря ты напросился в деревню… – Помолчал, о чем-то раздумывая, и немного погодя непонятно добавил: – Хотя теперь время пустое – послеобеденный отдых.
Возле придорожного креста на развилке крестьянин ссадил меня, сам повернул налево. Я остался в лесу один. Сейчас даже дрожь пробирает, как вспомню. А тогда все казалось изумительно красивым и романтичным. До этого я никогда еще не ходил один по настоящему лесу.
Подбадривая себя, принялся насвистывать. Вокруг все пело, звенело, откликалось, звучало на разные голоса. Я сошел с дороги на мягкую, поросшую мхом обочину. Все дальше шел, очарованный неописуемой красотой. В просветы деревьев ослепительно улыбалось солнце.
Решив, что половина пути пройдена, я расстегнул шинель и прилег отдохнуть. Черника так и просилась в рот. Наелся вдоволь, подремал и опять в дорогу. На опушке леса увидел покосившийся, простреленный столб с немецкой надписью «Degesen – 16 kl». Разочарованный, я в сердцах оторвал доску и зашвырнул за канаву. Но шаг ускорил.
Миновав большое поле, снова вошел в лес. За лесом – деревня. Убогая лавчонка. Даже спичек нет, лишь несколько свертков ситца. И тот только за яички и сало. Я спросил у продавца напиться.
– Скоро и воду будут по карточкам выдавать, – он подал мне сделанную из консервной банки кружку.
– До Дегесяй далеко?
– Десять. Отслужил?
– Почти.
– Сидел бы в городе. Для таких, как ты, там все в первую очередь.
– Скажешь тоже, в первую… Спасибо за угощенье.
Как углубился я в лес, так и шел по тени все десять километров, до самых Дегесяй. За опушкой открылись домишки местечка. Немного поодаль в небесную синь вонзался острый шпиль кирпичного костела.
«Чтоб удобнее было с боженькой разговаривать», – вспомнил я наивные слова бабушки и зашагал по узкому дощатому тротуару. У каменного здания волисполкома меня задержал часовой.
– Откуда?
– Из Рамучяй.
– Один? Сейчас притопал?
– Нет, позавчера, впятером…
– Что нужно?
– Капитана Намаюнаса.
– Третий дом по правую руку.
Вот и весь разговор. Мужчина моего роста, но в плечах вдвое шире. Суровое, обросшее щетиной лицо. Пилотка – словно ею сапоги чистили. Гимнастерка новая. Брюки из домотканого холста. Немецкие сапоги с широкими голенищами. А руки! Кулаки – только сваи забивать. У пояса гранаты. Если бы не гранаты, можно было подумать, что воскрес один из героев лесной вольницы.
– Ну, чего глаза пялишь?
– Нравишься.
– Давай проходи.
Неподалеку, на пыльной немощеной улочке – деревянная караульная будка. Рядом с ней – столб. На нем перекладина, словно для виселицы, под перекладиной качается кусок рельса. К столбу прислонен кузнечный молот.
– Чего отираешься? – поинтересовался караульный.
– Познакомиться хочу. Альгис Бичюс.
– Скажите на милость, какой президент выискался…
Солнце золотило жестяную крышу костела, сверкало в стеклах окон. Потом, уставшее за день, скрылось. Намаюнас прочел мои бумаги, оглядел с головы до ног и по-русски спросил:
– Пешком?
– Как видите.
– Один?
– А что тут удивительного? – Все, словно сговорившись, задавали мне этот странный вопрос. – Неужели меня должна была привести мама?
– Если бы только дело было в этом – ничего страшного. Ты – чемпион. Вернее, первый народный защитник, прошедший по этим местам в одиночку. Поздравляю.
Только теперь я понял намеки всех встреченных мною людей, у меня мурашки забегали по спине. Но дрожать было поздно.
– Я даже и не подумал ни о чем таком…
– А что же ты думал?
– Ну, они сами по себе, а вы – сами по себе…
– Как на фронте? Ха-ха-ха! Ты мне определенно нравишься. Маня, принеси водки и закусить что-нибудь! Ох, Соломон! Они, парень, пока что повсюду, а мы только в Дегесяй. Таких деятелей, которые днем пашут, а ночью уходят в лес свежим воздухом подышать, тут хоть отбавляй. Маня, гость ведь! Вижу, напугал я тебя, мудрец! Маня! Да Маня же, етит-тарарай!..
Вошла полнотелая черноволосая женщина. Ее белозубая улыбка, как солнце, слепила глаза. Намаюнас обнял ее:
– Рассердилась?
– Этим тебя не изменишь. – Она поставила на стол водку, несколько вялых огурцов, хлеб, соль и зеленый лук. Молча налила в два стакана. Намаюнас выпил свой и вернул его Мане:
– Мне больше нельзя.
Я выпил еще. Начальник сказал, что он царствует здесь всего месяц, поэтому не успел еще оглядеться и устроиться как следует.
– Где жить будешь – у меня или в другом месте поищешь?
– Не знаю. Хотел бы вместе с ребятами.
– Дело твое.
Он чем-то очень походил на отца. Простой, открытый, между собой и людьми никакой стены не устанавливает. И стригся похоже: коротко, оставляя на лбу зачесанный набок чуб. И ненамного моложе отца.
Утром Намаюнас представил меня защитникам:
– Парень из города. Рекомендован к нам комсоргом. Образованный. Знает даже латинский язык. Награжден медалью «За отвагу». Ну, а каков он на самом деле, скоро узнаете на собственной шкуре. Советую любить и слушаться.
Его ирония в отношении всех моих рекомендаций и не слишком серьезный тон совершенно сбили меня с толку. Не имея ни малейшего понятия, как представиться по-военному, я каждому совал руку и бормотал бесконечное «Альгис Бичюс». А когда оглянулся, Намаюнаса уже не было. Он умышленно оставил меня одного.
Стал осматривать помещение. Дом был разделен коридором на две неравные части. В одной, меньшей, помещались: кабинеты Намаюнаса и оперативного работника, а в большей – жилое помещение, казарма. Вдоль трех стен, словно ложи в театре, располагались двухэтажные дощатые нары, четвертая стена была заставлена небольшими тумбочками. Их было тринадцать.
– Почему так мало? Ведь ребят около двух десятков?
– Столько нашлось в старой бане, – объяснил дневальный.
У дверей – покосившийся столик и солдатская железная койка. Пол замусорен, помещение тесное, прокуренное, как вагон пригородного поезда. В одном углу, у печки, стена заклеена портретами вождей, Героев Советского Союза. Значит – красный уголок… За печкой, в укромном уголке, – картинки из заграничных журналов. На одной, в центре, – силач держит на руках двух полуголых девушек. Внизу подпись: «Красота и сила».
– Здесь голопупые у нас. Вместо бани, – пояснил мне долговязый парень. Во время ходьбы колени у него смешно цеплялись друг за друга. Медного цвета волосы, веснушки – огромные, с неровными краями, как пригоревшие овсяные хлопья.
– Фамилия? – спросил я.
– Рыжий.
– Фамилия, черт возьми?!
– Вилюс Кашета, товарищ комсорг. – Он подмигнул мне, будто старому знакомому, и спросил: – Вы знаете, что значит «доминус вобискум…»?[23]23
Начало католического приветствии: «Господь с вами, да пребудет дух его».
[Закрыть]
Один его вид вызывал смех, а он к тому же строил уморительные гримасы и делал шутовские телодвижения.
– Донос по биски, спирито по самти[24]24
Звукоподражание латинским словам; в переводе означает: хлеба понемножку, спирта по ковшу.
[Закрыть], – неожиданно запел он дрожащим басом, как певчий в костеле.
Ребята хохотали. Разобрал смех и меня. Посмеявшись, я объяснил:
– «Доминус вобискум» по-латыни значит – господь с вами. Зря зубоскалишь, там ни о спирте, ни о закуске помину нет. Спиритус по-ихнему означает «дух». Раз ты такой набожный, тебе и придется очистить этот уголок от голопупых.
Вдруг Кашета разразился таким тонким и горьким детским плачем, что я огляделся невольно, ища глазами ребенка.
Ребята снова расхохотались.
– А как ваша фамилия, президент? – спросил я у парня, стоявшего вчера на посту у исполкома.
– Йонас Скельтис.
– А твоя?
– Вишчюлис Люциюс.
– «Пошла Люце за мукой по широкой мостовой…» – высоким девичьим голосом пропел Кашета и тут же прикрикнул на себя басом Намаюнаса: – За Люце – на сутки, а за муку – вторые, голубчик!
В этом месте я смеяться не имел права, поэтому отвернулся к окну.
– Фамилия, черт возьми?! – моим голосом крикнул Кашета.
Все вокруг покатились со смеху.
– Кто из вас покажет мне Дегесяй? – Я вроде ничего не слышал.
– «Гимназист». Он пишет дегесяйскую историю.
После обеда мы с «гимназистом» осмотрели местные достопримечательности: костельный двор, базарную площадь, переименованную в площадь Победы, закрытую аптеку, разрушенную пекарню, мельницу, плотину, школу, кооператив и маленькое кладбище.
– Все, – сказал «гимназист» Леопольдас Шкема.
– Не густо.
– В старину было больше.
– Может быть… – Я еще раз все оглядел. Обыкновенное селение на скрещении дорог. От квадратной базарной площади во все четыре стороны разбегаются пыльные дороги в мир, местечко отгорожено от всего света черными зубчатыми стенами леса, подобно тому, как базар отгорожен от местечка бывшими еврейскими лавчонками. И все.
«А парень историю этого загона пишет», – подумал я и почувствовал огромное уважение к неразговорчивому голубоглазому парню, – живя в такой дыре, он еще в состоянии творить.
– Пиши, – я по-дружески хлопнул его по плечу.
Первая ночь в казарме прошла ужасно, хотя ребята и отдали мне единственную кровать. Ночью на меня напала всякая нечисть. Чего тут только не было – и ползали, и скакали, и падали с потолка… Не выдержав, я вышел во двор. Ребята спали как убитые.
– Привыкнете, – успокоил меня дневальный.
– Так дело не пойдет, – сказал я утром Намаюнасу. – Это преступление. Мы вычистим помещение, а вы найдите человеческие постели.
– Откуда? Нам постельные принадлежности не выдают.
– Мали ли что! На то вы начальник.
В тот же день, притащив с мельницы негашеную известь, мы принялись за работу. Горячей водой вымыли всю казарму, штыками выскоблили каждую щель, смазали керосином, побелили стены, вытряхнули из сенников лежалую солому – устроили паразитам такое аутодафе, что пламя, наверное, видел весь уезд. Скельтис с двумя парнями ремонтировал баню. Через два дня, помывшись, стали похожи на людей. Но смены белья не было.
– Товарищ начальник, теперь слово за вами…
И Намаюнас отправился в Рамучяй.
– Ничего не отколется нам, – махнул рукой Кашета, – как жили, так и будем жить. Баня, мыло, простыни – это все буржуазные предрассудки. Насыплем дусту за шиворот – только и делов. Дуст – это сила!
– Ничего, амбиция не позволит вернуться с пустыми руками…
На следующий день у нас были белые постели. Еще два дня после приезда Намаюнас кому-то грозил, кого-то сулил расстрелять и повесить на сухом суку.
Больше нас не кусали по ночам ни клопы, ни блохи. Изредка появлялись, но мы тут же устраивали на них облаву. Так шло время до первого похода…»
Альгис пересчитал ракеты и опять сунул их в карман, вмещающий все, что угодно, бездонный солдатский карман.
«Вот бы по случаю Нового года пальнуть…»
