Текст книги "О хлебе, любви и винтовке"
Автор книги: Витаутас Петкявичюс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)
И опять мгла. Что-то мелькало в мозгу, и Арунас не мог сообразить, где он воюет: в Пуренпевяй, Дегесяй или в самом Берлине…
Спустя некоторое время Арунас сел, расстегнул воротник и совершенно ясно увидел отца…
«Сынок, Арунас! – Отец был перемазан сажей и кровью. – Прости меня, старика. Я всю свою жизнь воевал, страдал и учился ненавидеть. В моем сердце копились запасы любви. Я боялся любить, прятал чувства и думал, что они меня погубят. А вышло наоборот. Не осуждай меня…»
Арунас тогда ничего ему не ответил. Посмотрел на окровавленные руки и тихо попросил:
«Поищи чего-нибудь попить».
– Пить! – повторял он и сейчас.
ПОЛДЕНЬ
1
Вторые сутки дежурит Альгис у чердачного оконца, притопывая окоченевшими ногами. Ему кажется – он в поезде. Колышущийся в такт его движениям мир в квадрате оконца прост и понятен: Пуренпевяй, за Пуренпевяй – Ожкабуджяй, за ними – лес, под холмом – озеро и деревня, потом – Рамучяй, Каунас, еще дальше – Вильнюс, Москва.
«А там, в поезде, все было иным: день за днем бескрайняя равнина или нескончаемые горы. Без конца и края, без начала, без предела. Занесенные снегом, словно укрытые от постороннего глаза белым маскировочным халатом дали, горы и снова равнинный простор.
А поезд мчит все дальше, по берегу Байкала, ныряет в горы, громыхает туннелями, и с каждым километром Люда становится все печальнее, съежившись, ждет чего-то, не похожая на себя. Я уверен, она тогда думала, что мы едем прямехонько на тот свет и возврата оттуда не будет.
«Какие просторы, какая ширь и каким ничтожным кажется человек». Поезд проезжал под страшной, нависшей скалой. Люда боязливо прижалась ко мне. Я боялся шелохнуться.
– Альгис, мне страшно, мне хочется молиться…
В тот миг мне показалось, что в этих словах скрывается какой-то смысл, которого я так долго и безуспешно искал. Ответ пока еще неопределенный, нечеткий, но я уже не сомневался, что искать его нужно именно здесь, в этой гигантской борьбе человека с природой.
Ширь, дали, безграничные горизонты и вдруг – огромные фабрики, шахты, человеческий муравейник, стройки, стройки, снова стройки…
Мне тоже хочется молиться, но не от страха и не одному какому-то великому, а всемогуществу человека. Такая ширь, такой простор, и везде перед глазами встают сотворенные его руками чудеса. Глядишь и не веришь собственным глазам. Это еще не был истинный ответ. Самый верный я нашел только теперь. Может, и не самый точный, но мне кажется, что перед лицом этих чудес человек прославляет самого себя, взяв за символ изображение вождя.
– Вынеси иконы из церкви, и она потеряет свою святость, – сказал мне потом Намаюнас. – Повесь в ресторане изображение божьей матери, и она покажется простой крестьянской женщиной, плохо одетой и не стыдящейся своей наготы.
Данта работал в лесхозе экономистом, жена – телеграфисткой, оба по специальности, полученной в молодости. Жили неплохо, в большой комнате со стенами из круглых, пахнущих смолой бревен. Сначала было не до разговоров – слезы, смех…
– Спасибо вам, Альгис, вы для нас дороже сына, – пожал мне руку Данта.
– Милый вы мой, – обняла меня Людина мать.
И я почему-то подумал, что никому не вредно испить горя. Людины родители стали лучше: исчезла напыщенность, уменьшилось разделявшее нас расстояние, и я впервые почувствовал себя у них как дома. А заварной чайничек с помятым боком и сушеная рябина заставили меня совсем расчувствоваться. Но внутренне я все же готовился отражать атаки Данты.
– Мы же писали, Людочка, чтобы ты до лета не трогалась, не теряла драгоценного времени, – укоряли Люду родители. – Мы здесь зарабатываем даже больше, чем дома, только продуктов кое-каких не хватает. Деньги для нас не проблема, мы тебе будем помогать.
– Я очень соскучилась.
– Мы тоже, детка, но ведь у тебя в этом году выпускные экзамены. Это не шутки!
Через несколько дней, нагрузившись подарками и гостинцами, набив полные карманы писем, мы собрались в обратную дорогу. Директор лесхоза выдал мне несколько сот рублей – подписаться на литовские и эстонские газеты и журналы. Пятьдесят километров до ближайшей железнодорожной станции мы добирались целые сутки. Тогда-то и начал разговор Данта…
Я молчал и думал, что на ученических картах места эти – лишь маленькие точки, что человек теперь так мудр и может на маленьком листке уместить целую галактику, но чем дальше, тем хуже понимает себе подобных.
При прощании Данта подал мне письмо.
– Передайте брату. Он живет неподалеку от Рамучяй, по дороге в Дегесяй. Вам эти места, как я слышал, хорошо знакомы. Его фамилия Кувикас, мы от разных отцов. И я заранее прошу извинить за возможные неприятности. Хотя, может быть, и его времена изменили. Не посчитайте за труд…
И опять выстукивают колеса, отсчитывая сотни, тысячи километров. Я не мог оторваться от окна. Мне казалось, я нашел ответ очень важной загадки и на всех парах спешу поделиться этой разгадкой с товарищами. В вагоне было холодно, Люда мерзла. Она очень изменилась, стала совсем другой. И опять верила мне! Изменился и я. Теперь я понял, что мне нельзя оставаться в стороне от общего дела – от шахт, домен, строек, что нужно быть в самой гуще, если я хочу оставить хоть какой-нибудь след по себе, хоть на час пережить самого себя. На моем участке еще гремели выстрелы. И я торопился туда, ни на секунду не задумавшись, что на полпути все может окончиться смертью.
В Москве пересели на другой поезд. Люда сразу же уснула. Я стоял у окна и курил. Под утро так измучился и устал, что не выдержал, приставил к лавке чемоданы, лег на них и укрылся шинелью. Утром проснулся у стены. Люда не спала. Моя голова лежала у нее на коленях, она ласково гладила меня по волосам и украдкой от всех осторожно целовала.
– И почему ты такой? – шептала она.
Я боялся открыть глаза, хотя и не понимал, упрек это или похвала. В тот момент я сделал бы для нее все. Но она не требовала ничего.
А поезд катил к дому. Чем ближе, тем больше проталин в снегу, тем острее пахнет весной, тем сильнее тянет к друзьям. Во мне бродил страх остаться в стороне от того, что я видел своими глазами и что не мог назвать никаким другим словом, кроме затасканного и опозоренного религией слова – чудо…
Устроив Люду у нас дома, я несколько дней носился по городу, передавая письма и посылки, заказывал газеты и журналы. А потом подошла пора прощаться. Я должен был уезжать. Это понимали и Люда и мама.
По дороге в Рамучяй кое-как упросил шофера остановиться на несколько минут у дома Кувикаса, брата Данты. Кувикас долго вертел письмо, недоверчиво разглядывал меня.
– Это за что ж его вывезли?
– Не знаю.
– Должен бы знать. – Он имел в виду, наверное, мою форму.
– Он просит изредка присылать луку, чесноку, сала.
– И там он, поди, лучше меня живет, если больше ничего не надо…
– Насколько я знаю, он в свое время спас ваше хозяйство от продажи с молотка.
– Ему, такому барину, это было раз плюнуть. Тысячи огребал.
– А для вас килограмм сала – проблема?
– Кабы знать, что не задарма, не чертям под хвост…
Я бесился, а он невозмутимо глядел на меня прищуренными глазами и хитровато улыбался.
– Если правда, что там за головку лука кучу денег не жалеют, тогда можно и послать кое-что.
Кувикас был доволен своей находчивостью. А у меня чесались руки. Оглядев помещение с земляным полом, в котором мы стояли, я увидел пианино, несколько шкафов из дорогого дерева и раззявленный, словно раскрытый зонтик, граммофон.
– С огромным удовольствием я поменял бы вас местами.
Я забрал у него из рук непрочитанное письмо и вышел. Шофер нетерпеливо гудел, вызывая меня. Гудки автомашины, по-моему, совсем сбили с толку Кувикаса.
В Дегесяй шофер ссадил меня на площади Победы и помчался дальше. Я огляделся. Здание апилинки и дома вокруг него были сожжены дотла. У разрушенной казармы свалены в кучу, видно еще с осени привезенные, Кирпичи, песок, известь. Крыши на разрушенной стороне дома нет. Сквозь отворенные двери видны были куры, бродившие по коридору. Внутри на почерневших, прогнивших досках – лужи застоявшейся воды. Тишина. Слышно, как гребутся по полу куры.
– С приездом! – раздался чей-то голос.
Я оглянулся – никого. Пошел вперед, уже хотел перешагнуть порог дальней комнаты, как что-то дзенькнуло, и тот же голос равнодушно произнес:
– С отъездом!
Я заглянул в дверь. Неподалеку от окна к стене были прислонены костыли, рядом с ними сидел заросший и обтрепанный Жиргулис и, обхватив голову руками, наблюдал, как привязанный за ножку огромный черный жук скребет лапами по расстеленной на полу газете, пытается вырваться. Наблюдая за этими усилиями, Повилас налил стаканчик, притянул пленника поближе и, чокнувшись с горлышком бутылки, сказал жуку:
– С приездом!
Жук рвался на свободу. Жиргулис опять наполнил рюмку, ослабил нитку и пожелал:
– С отъездом!
– Ты что, сбесился, Повилас? – Я почувствовал, как у меня дыбятся волосы.
– Чего мне беситься. Веселюсь. Как видишь, на пару, – не поднимая головы, ответил Жиргулис. А узнав меня, забыл про костыли, бросился навстречу и растянулся у моих ног.
Я поднял приятеля, обнял и спросил:
– Что ты тут делаешь? Что с тобой?
– Лучше бы мне головы лишиться.
– Не понимаю!
– Он тоже не понимает, – кивнул Жиргулис на жука. – Бежит, пока нитка позволяет, и не может сообразить, что нужно обернуться и перекусить ее к чертям собачьим. А погляди, какими его бог клещами наградил…
Постепенно Повилас разговорился. Я узнал, что ногу он потерял в последнем бою с бандитами.
– В отряд уже не взяли – инвалид. Пробовал сапожничать – налоги одолели. Местечко маленькое. Ну, будь здоров! – Он дернул жука за нитку, выпил. Потом буркнул: – Бабу эксплуатирую, вот и все мое занятие. Да самогон варю. Ты закусывай, а я не привык…
– А как отряд?
– Пробовали восстановить, понасобирали тут всяких разных, кому жизнь без рубля не мила. Ну, повоевали ребята, а как холода прижали – поминай как звали. Все разбрелись. Тех, кто постарше, в Рамучяй взяли. А мы теперь и не нужны. Банды-то Патримпаса, можно сказать, уже нет. И Вайдилы не слышно. После налета на местечко за них военные взялись. С этими не повоюешь: окружат лес, разбросают листовки, подождут, сколько положено, потом миноискателями каждый метр прощупают. Тут не только что бункер, гвоздь найдут. Четыре землянки в самых дебрях Ожкабуджяй взорвали, несколько в других деревнях нашли. И подобрали всех голубков. Только Патримпас со штабом словно в воду канул. Лейтенант говорит, по списку шестерых недостает. А как вы?
– Приехал вот.
– Вижу. Выпьем?
– Будь здоров.
– Теперь народным защитникам, как милиции, деньги платят. Не вороти нос, самогон что надо – хлебный, сам варил… А, пошел ты к черту! – Он смахнул жука со стола. Тот, оставив лапку на нитке, заторопился по грязному полу в дальний темный угол комнаты. – Ему лафа, у него еще пять осталось…
В тот же день я ушел пешком в Рамучяй».
2
Арунас бредил, метался, а приходя в себя, лежал обессиленный, измученный, без единой живой мысли. Действительность переплеталась с какими-то туманными видениями, что-то мелькало в мозгу, проносилось, потом опять все исчезало в темном провале.
«Клетки мозга в умирающем организме гибнут быстрее всего», – всплыла в памяти фраза из какой-то читанной давным-давно брошюры. Он даже страницу видел – черные строчки букв и небольшой рисунок. «Но почему двадцать первая страница? Мне уже двадцать три. – Ему казалось, что он швырнул на бегу гранату и пронзительным голосом считал: – Двадцать один… двадцать два… двадцать три…»
3
Альгис съежился в своем углу, укрылся мешками и спал по-заячьи – один глаз спит, другой караулит. Он видел, как Анеле выпроводила своих детей во двор, как терла о порог ножи.
«Сам черт не догадается, обо что баба может ножи точить».
Дети затеяли игру – впряглись в корыто, куда-то ехали, кричали, барахтались, стреляли, падали и снова оживали.
«– Не иначе, с того света явился? – встретил меня Арунас.
В его кабинете проходила самогонная экзекуция.
– Хлеб переводишь?! – Гайгалас отчитывал плачущую женщину, задержанную с самогоном. – Нет того, чтобы голодных пожалеть, мерзость эту гонишь.
– Да я же, начальник, только центнер. Рожь в этом году дожди намочили, сама водка сочится…
– Рассказывай…
– Вот вам крест святой. – Женщина перекрестилась. – Только вы, боже упаси, в протокол этого не заносите, а то муж узнает, что так дорого обошлось, все кости переломает.
Арунас подошел ко мне. Ему все еще не верилось, что я жив и здоров.
– Надолго?
– Насовсем.
– Подожди да поучись. – Он вернулся к столу. – Все записал? – спросил он у народного защитника и приказал женщине: – Подпишись! А теперь эту дрянь – в помойку!
Парни подтащили к отворенному окну бидон и вылили содержимое наружу.
– Еще раз поймаю – посажу!
Женщина вышла. За дверьми ждали еще четверо самогонщиков. Арунас подозвал меня. Закурили. Он долго молчал, собирался с мыслями. Я смотрел на него и не понимал, что изменилось в его лице. Но что-то изменилось: оно стало как будто спокойнее, хотя было строгим и неподвижным. Исчезла всегдашняя презрительная улыбка, не было и заносчивости. Все это уступило место усталости и слегка деланной простоте.
– Мне нужен комсорг.
– А я на большее и не претендую.
Арунас, глядя прямо мне в лицо, спросил:
– Скажи откровенно, что ты тогда делал в костеле со своей Дульцинеей?
– Слушали органную музыку. Там репетировал какой-то музыкант.
– Слово?
– Хоть три.
– Ну смотри, только я очень хотел бы, чтобы подобные концерты здесь не повторялись. Все. С утра можешь приступать. Зарплата – честь по чести. – Он протянул руку. После рукопожатия снова сел за стол. – Заполни бумаги.
– Старые должны быть.
– Тем лучше. Теперь таких, как ты, утверждает управление. Так что не сердись: в случае чего последнее слово за ними.
– И часто вы этим занимаетесь? – я кивнул на ожидавших самогонщиков.
– Видишь ли, я не могу держать такой отряд без работы. Им нужно постоянно что-нибудь делать, а то разнесут казарму.
– Такими пустяками ребят нечего развлекать. Учиться заставь!
Я вышел во двор. Навалившись грудью на стол, ребята стучали в домино, хлопали картами. Увидев меня, они что-то быстро попрятали – под стол, за пазуху. Под окном Арунаса сидел хмельной парень, держа на коленях ведро. Он меня не видел и не обращал внимания на предупреждающие взгляды товарищей.
– Выливай! – послышался приказ Гайгаласа. – Подлецы, хлеб на всякую дрянь переводите!
В открытое окно полилась струя самогона. Сидевший под окном парень подставил ведро, да так ловко, что только самая малость пролилась на землю. Богатству следующего самогонщика была уготована такая же судьба – только под окно встал другой парень. Увидев меня, он смутился и шагнул в сторону. Подойдя поближе, я узнал Шкему. Он наклонился и стал пить из ведра.
– Леопольдас, что это еще за комедия? – ухватился я за ведро.
– Твоя правда, комсорг. Жру самогон! – Он пошатнулся. – А чего не спросишь, отчего это я?
– Кому суждено повеситься, тому черт и в соломинку петлю всунет?
– Шутник ты, комсорг. А может, ты знаешь, что сказал Скельтис, когда я спросил его, что такое электричество? Не знаешь. По глазам вижу, что не знаешь. Тайна природы! Ясно? Тайна природы, и точка. Давай ведро!
Меня испугали его бессмысленные, полные звериного блеска глаза. Я отступил, но ведра не отдал.
Леопольдас мотнул головой. На правом виске, словно рог, вздулся налившийся кровью шрам. Шкема метнулся в сторону и через минуту возвратился с автоматом.
– А теперь отдашь? – он взвел затвор.
– И не подумаю.
– А ты подумай. Я со ста метров в пуговицу бандиту попадаю.
Я разозлился и опрокинул ведро. Шкема вскинул автомат. Сидевшие поблизости бросились к нему, но он успел нажать на спуск, и несколько пуль просвистело у меня возле уха. Уверенный, что Леопольдас не станет стрелять, я был так ошеломлен, что не мог произнести ни слова. В этот момент во двор въехала легковая машина. Из нее вышел подполковник в новеньких погонах.
С пистолетом в руке выпрыгнул Арунас:
– Что происходит?
– Читай Майрониса, гад, не то уложу на месте! – Леопольдас вырвался из рук державших его парней и с разбегу ударил подполковника головой в грудь, повалил на землю, тряс и вопил: – Все равно не будешь цвести, как божье дерево! Так и просмердишь всю жизнь, навозная куча!
Арунас оттащил Леопольдаса, влепил ему несколько оплеух и приказал:
– Посадить мерзавца! Пусть охладится немного. – Он помог подняться новому начальнику уездного управления. – Прошу простить, товарищ Гладченко, я сейчас же выясню все и накажу виновных.
– Он болен, – вмешался я.
– Пьян он! До белой горячки допился! Дневальный! Под замок поганца. Да живее! – Арунас подал Кашете ключ.
– Товарищ лейтенант, на гауптвахте нет места, – пробовал протестовать тот.
– Мне что, два раза повторять?!
Гайгалас и Гладченко скрылись в коридоре.
Вырывающегося Шкему сунули в темную комнату, служившую гауптвахтой, и заперли на ключ. Во дворе воцарилась тишина. Слышны были только шаги караульного да воркование голубей под крышей. Я хотел было уйти домой, но из головы не шел Леопольдас. Через несколько минут подбежал караульный.
– Комсорг, на гауптвахте драка!
Побежали туда. Сквозь заложенное кирпичом окно доносились звуки ударов, проклятия, стоны избиваемого человека.
– Давай ключ!
– Нет у меня, лейтенант забрал.
Я ворвался в кабинет Гайгаласа. Он уныло сидел перед Гладченко и выслушивал мораль.
– Арунас, дай ключ! – подскочил я к нему, совершенно забыв обо всех военных правилах и уставах. – Там Шкему избивают.
– Пусть бьют, одним пьяницей станет меньше.
– Дай ключ! – сказал я еще решительнее.
– Как вы разговариваете! – вскочил Гладченко.
– Как? – эхом повторил Арунас.
Я не стал ждать. Помчался в казарму, схватил карабин. Приложив дуло к замку гауптвахты, выстрелил. Еще раз выстрелил – в потолок. Прижавшись к стенам, тяжело дышали несколько парней. Леопольдас, окровавленный, лежал на полу. Я поднял его, отнес на кровать. Он плевал кровью и бормотал какие-то стихи.
Приказав одному из ребят дежурить около Шкемы, я, несмотря на распоряжение Арунаса зайти к нему, ушел домой. Определился пока на житье вместе со Скельтисом, Кашетой и Гинтукасом Петрикасом на окраине местечка, у знакомого новосела, бежавшего в Рамучяй от бандитов.
– Что с Намаюнасом? – прямо с порога спросил у Йонаса.
– Потерял много крови, простудился, кость раздроблена. Теперь у него правая нога короче стала. Говорят, скоро выпишется.
– А почему его заменяет Гайгалас? Не нашлось никого постарше да потолковее?
– Гайгалас – такая птица, что и по воздуху летает, и по воде плавает, и по земле топочет. Ну, хлебнем, что ль? На ужин вроде не запрещается.
– Да неудобно как-то на ваше угощенье.
– Э-э, брат, этим добром лейтенант нас снабжает – хоть залейся.
Около полуночи вернулся с дежурства Кашета. Повытаскивал смятые деньги из карманов, выложил на стол, пересчитал, сложил стопочкой и прижал пепельницей. Только он стал укладываться, как застучали в окно. Я невольно сунул руку под подушку, за пистолетом. Но раздался спокойный голос:
– Вилюс, спишь?
– И тебя во сне вижу…
– Если б я пошел с короля, проиграл бы ты.
– Отойди от окна, а то стрелять буду! – захихикал Кашета. – Продул в карты всю зарплату, теперь под окнами справедливости ищет… Ну, что хорошего, комсорг?
– Опять у вас…
– Потому-то я до ночи и резался в карты. Как увидел вас, сразу понял, что пришел конец этому делу. Может, выпьем?
– Нет. Что это со Шкемой творится?
– Пьет парень – страшно смотреть. И пули ищет. Звали с нами жить, не пошел. Девкой обзавелся. Гайгалас свою вину перед ним знает и ничего поэтому не запрещает.
Не успели глаза закрыть, как прибежали будить нас.
– Тревога! – В раму застучали кулаки.
Потом послышалось тяжелое дыхание и удаляющиеся шаги бегущего человека. Я вскочил, стал одеваться.
– Не спеши! – посоветовал Скельтис. – Пивоваров поедем трясти. Гайгалас теперь вроде Лютера: если за неделю не сделает двух рейдов, успокоиться не может.
Перед строем народных защитников вышагивал мрачный, накурившийся до посинения Гайгалас. Он поглядывал на часы. Когда последний из нас стал в строй, Арунас сказал:
– Бабы вы брюхатые, а не солдаты. Двадцать восемь минут, товарищ Гладченко! Разойдись!
И больше ни слова. И опять заперлись с новым начальником в кабинете…»
4
Когда сознание вернулось, Арунас долго не мог понять, где он и что с ним произошло. Чувствовал, что находится в тяжелом состоянии, но собраться с мыслями не мог. Голова казалась легкой и пустой, словно в ней пронесся свирепый огненный вихрь и внезапно умчался, оставив выжженную пустоту. Болели опаленные глаза… Вдруг откуда-то донесся милый, приятный голос Домицеле:
– Такое уж у меня счастье. Пока не вижу, могу рассуждать, возражать, а как встречу – пошла бы за ним на край света и служила бы ему, как верный раб… И потом, Анеле, мне очень нужен второй ребенок. Меня везде преследуют дела того кровопийцы. Я не могу спокойно смотреть на Арунелиса. Все кажется, что однажды придут соседи и убьют нас с ним, как отвратительных ядовитых гадов.
«Почему же она не идет сюда? Почему не несет лекарство? Наяву ли я слышу ее голос? Где она?»
– Пусть люди ненавидят, пусть пальцем указывают, только пускай не умолкают на полуслове, завидев меня. Они не верят, что я искренне оберегаю их детей от этого страшного зверя, все еще живущего в лесу. Они боятся меня, потому что не знают, с кем я. Думают, что я все делаю только для того, чтобы спасти свою шкуру. А я им ничего не могу рассказать.
– Арунас красивый парень.
– Неправда, красивый тот, кто мил. Мне кажется, Гайгаласа я могла бы любить, даже если бы он уродом был.
И вдруг Арунас понял, что ему не чудится, что он на самом деле слышит чужой разговор. И сделалось стыдно, ужасно стыдно.
«Ведь это обо мне. Домицеле откровенна и искренна. Она любит, а я разыгрывал влюбленного, изображал человека с возвышенным сердцем. Ничтожество, дрянь, паяц. – Глубокий стыд охватил Арунаса, теперь он даже для спасения жизни не обратился бы за помощью к Шкемайте. – Даже тогда, когда она стала моей женой, мне больше нужен был этот бандит, чем она сама.
Я тогда узнал, что Намаюнас вернется через неделю. До его приезда во что бы то ни стало хотел упрятать в мешок остатки шайки Патримпаса. Из кожи лез вон, да никак не выгорало.
Шла подписка на заем. Старый Шкема не пожалел денег, подписался, как пристало голове апилинкового Совета. Чуть не силой оставил нас ночевать, угостил, постлал в горнице свежее, пряно пахнущее сено. Забыв обо всех неприятностях и заботах, я снова был внимательным, влюбленным, глаз не сводил с Домицеле… Говорят, женщины болтливы. Но в тот раз болтал я, болтал до потери сознания. И главное – впопад, удачно, все так и помирали со смеху, прямо по полу катались. А когда ребята заснули, я прокрался в комнатку к Домце.
– Не надо, не целуй, – просила она. – Я не стою того, чтобы ты из-за меня портил себе жизнь. И так я никогда в жизни не смогу отблагодарить тебя за все, что ты сделал для меня…
– Тогда прогони меня…
– Не могу. Только с тобой я чувствую себя спокойной. Меня по ночам преследуют убитые Людвикасом люди. Я ненавижу его. И начинаю ненавидеть себя и Арунелиса. Все кажется, что мы с ним отмечены какой-то ужасной печатью и что остается один путь – на пуренпевяйское кладбище.
– Ты знаешь, что я тебя люблю и не хочу этой любви?
– Знаю. Ты не виноват. И ни за что в жизни не соглашусь еще на одну человеческую жертву. – Так говорила она, а сама дрожала вся, будто просила: ну, целуй же, неужели ты не видишь, что я больше не могу противиться. Не давай мне говорить, обними, приласкай. Я больше ничего не вижу, ничего не знаю, я чувствую только тебя рядом…
Я совсем запутался, но я не виноват. Просто-напросто в этом безумии и заключается любовь. Я не виноват, что природа так устроила, что на этом безумии держится весь род человеческий… Я не виноват!
Наутро, проснувшись в комнатке у Домицеле, я слышал через дверь, как старый Шкема говорил:
– Нечего тебе краснеть передо мной, дочка. Есть хлеб на восьмерых, найдется и на девятого, только бы хозяйство уцелело…
– Как вам не стыдно, разве я для…
– А что же тут за стыд, детка? Я и навозным жуком согласен быть, только бы в земле рыться, только бы у меня ее не отняли.
– Я люблю его.
– И любитесь на здоровье. Если он человек порядочный, не забудет про нас. Он очень много может сделать.
Сам не могу понять, как все это произошло. Проспал, самым дурацким образом заснул в ее комнате. Стараясь не шуметь, открыл окно. Сапоги – мои офицерские сапоги – остались в горнице. Пришлось прыгать босиком на вязкую, раскисшую землю. Под окном на завалинке стояли на сухой дощечке начищенные до блеска сапоги, мои сапоги. Это была работа старого Шкемы. Ухватил-таки меня за горло и крепко держал своими клещеватыми руками. За завтраком он молчал, а я не знал, куда глаза девать. Домицеле не показывалась до самого отъезда. Из Дегесяй написал ей письмо. Она ответила двумя. В каждом письме я задавал ей вопрос о Людвикасе, умолял ее:
«Когда же ты встретишься с ним?»
А она мне в каждом отвечала, криком кричала:
«Не могу! Не могу! Лучше отправьте меня обратно в лагерь. Во имя нашей любви не проси от меня этого. Я не позволю ему переступить порог моего дома. Лучше уж я сама!..»
Потом она замолчала. И только в четвертом или пятом написала:
«Арунас, у тебя будет сын. Я верю в это», – этим письмом она как бы наложила на себя запрет. С того дня я не мог ни сказать, ни сделать ей ничего плохого. Это сделал за меня Альгис. Он уговорил ее встретиться с бандитом, и это он, черт полосатый, ответит, если с ее головы упадет хоть волос. Я ничего не смыслю в женской душе; то, что нельзя было сделать во имя любви, оказывается, можно с легкостью сделать, если человеку напомнят о его долге! Вот насмешка судьбы, издевательство: моя жена растит чужого ребенка, а чужая носит моего. Господи, лучше и не думать об этом…»
И опять все уплыло, прервались мысли.
5
Скорчившись в своем углу, Альгис с удивлением заметил, что с закрытыми глазами он видит гораздо больше, чем с открытыми. Вот уже с полчаса он слушает беготню детей во дворе, тихую беседу дочерей Шкемы, а видит совсем другое. Даже думает совершенно о другом.
– А мне не нужно ни правды, ни лжи, ни хороших, ни плохих людей. Я хочу, чтобы было тихо и спокойно, – упрямо повторяет Анеле. – Я хочу быть женой, матерью, и больше ничего мне не нужно.
– Счастливая ты, – неуверенно произносит Домицеле. – А я ничего в жизни так не боюсь, как покоя. Наверное, нет ничего более страшного, чем довольство собой.
«Какое малое расстояние между правдой и ложью! – Альгис мысленно включился в их разговор. – А что такое эти картины, которые встают, когда закроешь глаза? Что это – правда или ложь? Ведь они уже не те, которые я видел в действительности, но и не выдуманы. Они пережиты мной, выстраданы. Они – мои. И мне их хватит на всю жизнь. Всякий раз, возвращаясь к ним, я переживаю все сызнова, по-другому, чем прежде. Так что же, это ложь?»
– Глупенькая. Для хорошей жизни деньги нужны. Потому Андрюс и служит сверхсрочную, потому я самогонку гоню, чтобы собрать денег, построить в городе домик и уехать из этого проклятого леса.
– А я никуда отсюда не хочу двигаться, ведь Арунасу нельзя жить с такой, как я. И в другой город переехать не могу, там мне никто не поверит.
«Вот тебе и бытие определяет сознание. Две сестры! Дочери одной матери! Одним молоком вскормлены, один хлеб ели! И что оно может, это бытие, если одни в горе и лишениях совершают великие дела, а другие в роскоши и достатке делают подлости?» – думал Альгис.
– Уже недолго ждать, – вздохнула Анеле. – После Нового года обещал жениться.
– Счастливая ты, – Домицеле ведет сына в комнату. – А меня за самогонку нельзя выкупить.
«Правду говорит! – соглашается Альгис. – Деньгами не откупишься. Пока деньги будут всесильны, душа будет бунтовать против них.
Мы проводили подписку на заем. Приехали в Дегесяй. Я начал с ксендза. Наложил контрибуцию на глазок. Он долго мялся, выкручивался, косился на наше оружие, а потом наскреб нужную сумму и, позвав экономку, угостил нас. После первой же рюмки осмелел:
– А ведь деньги-то эти вы не с меня, а с тех же прихожан содрали. Где это вы видели, чтобы прихожане дали своему ксендзу с голоду помереть?
Так мы и путешествовали со двора на двор. Все подмечали, прикидывали: кто побережливей, у кого усадьба покрасивее, те платили вдвойне…
После трех дней работы уши у меня начинали пылать, как только мы входили в комнату, хотя вел я себя как глухонемой – молча клал на стол облигации на нужную сумму и не трогался с места до тех пор, пока не получал деньги. В газетах было объявлено, что подписка закончилась, а мы все ходили и ходили по дворам, потому что в портфеле оставалось еще на шесть тысяч облигаций и звучал приказ Гайгаласа-старшего:
– С облигациями не возвращайтесь. Помните, что это на больницы, школы и фабрики.
Мы попробовали обратиться к новоселам, которые спорили меньше других.
– Что же вы делаете, люди? Без ножа режете. Пока справишь инвентарь и лошадью обзаведешься…
– Землю даром получил?
– Да ведь и земля-то пустая. Дети у меня хворые. Старшему на протез пожалел, ковыляет на костылях. Купил заместо этого борону.
– Лечение бесплатное…
– Хоть до осени подождите, теперь такая пора – скотину прутьями кормлю.
По-другому встретил нас Цильцюс:
– Помогите! Помогите, ребята! Цыганье коня угнало…
До самого вечера шли по следам. Уже в темноте разыскали коня, привязанного в кустах. Вокруг ни живой души. Решили подождать. В полночь за конем пришли два цыганенка. Мы их схватили и повезли в табор, где уже все были на колесах.
– Чьи ребята? – спросил я старика с серьгой в ухе.
– Они, паночек, сироты, без родителей растут, – вильнул тот.
– Ясно. Тогда ты в тюрьму собирайся, заступник.
– Зачем в тюрьму?.. У них бабушка есть.
Кое-как удалось разыскать бабушку, братьев, сестер и наконец родителей. Предложили следовать за нами. Поднялся шум, крики: плакали старики и молодые и даже грудные дети.
– Хорошо, – сказал я им. – Оставлю вас в покое, если вы возьмете у меня облигации…
Табор затих, зашушукался, и через полчаса деньги лежали передо мной. Старый цыган погрозил мне пальцем:
– С этого и надо было начинать, паночек, разве мы враги своей власти? Пока будут добрые люди на свете, цыган с голоду не помрет.
Хотелось стукнуть его карабином, злыдня, но что-то остановило меня. Ужасно я огорчился, что не содрал с табора все десять тысяч. И сейчас жалею…»
6
Арунас не спал. Сознание вернулось. Откинув голову, короткими вздохами он ловил воздух, стараясь захватить побольше, и все никак не мог надышаться. Это была отчаянная борьба за жизнь, захватившая все его чувства и волю.
