Текст книги "О хлебе, любви и винтовке"

Автор книги: Витаутас Петкявичюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

– Никуда не надо.

– Послушай, лейтенант, неужто и вправду? Неужто чудо нужно, чтобы помочь двум заблудившимся парнишкам? Веление свыше?

– Я виноват. Но только потому, что дал слово и не подумал обо всем хорошенько. Такие-то дела, старик, – оправдывался я перед Шкеменком.

– Я обещал родителям Стракшиса.

– Ты и так делаешь слишком много.

– Я на суд не пойду.

– Тебя призовут к ответственности.

– Ну и пусть! – Взгляд его блуждал по комнате, ничего хорошего не обещая. Леопольдас стал кричать: – Вы со мной водитесь, пока в лесу горячо и легко можно получить пулю в лоб. А как только покончим со Скейвисом, тогда наступит и моя очередь?! Да?!

– Леопольдас, но ведь Димша орет об организации, о связях с Патримпасом… Возьми себя в руки!

– А вы не можете Стракшиса от Димши отличить?.. Да? Что мне делать? Что? К Бяржасу перекинуться я не могу, к людоедам этим. Не мо-гу! Уж лучше я себя…

Он внезапно сорвался с места, подбежал к столу, схватил пистолет… Поняв, что добежать не успею, я швырнул в него вазу. Треснул выстрел. Леопольдас упал на диван, потом медленно сполз на пол.

Удар вазы в последний миг изменил направление выстрела, и пуля лишь сорвала кусок кожи на лбу, оглушив Леопольдаса. Но ход событий ваза изменить не смогла. Дегесяйский Суворов, уже знавший обо всем, встретил меня чернее тучи.

– Ну, в героях ходишь? – Он сел напротив меня. – Десяток на тот свет услал, десяток – за решетку, а о живых пусть другие думают?

– Не вы один за советскую власть, – огрызнулся я, хотя и не понимал, к чему он клонит.

– Откуда ты взял, что мы в плен не берем? Кто тебе такой приказ давал? Этот Пускунигис, которому ты в спину стрелял, как миленький еще несколько десятков за собой из лесу потащил бы.

«Ах, вот в чем дело! Разузнал все-таки. Проболтались, болваны».

– Я, Антон Марцелинович, не смог совладать с собой.

– А что случится, если я не сумею совладать с собой?

– Он детей стрелял!

– Молчи, черт тебя побери! А Шкема? Его теперь одними лекарствами не вылечишь. Давай пистолет и скажи Гармусу, что я велел тебя под замок посадить.

– Вы не сделаете этого, товарищ начальник. Из-за какого-то бандита.

– Неважно, хотя бы из-за самого Бяржаса. Закон есть закон. Давай!

Он взял пистолет, провел меня в холодную, втолкнул и запер дверь. К счастью, там больше никого не было…

Вначале я посмеивался. Но чем дольше сидел, тем больший страх меня брал. Прошел день. Второй. А на третью ночь какой-то голос будто наяву сказал мне: посадит. А за что? Боже мой, да ведь это чудовищная несправедливость! Ведь я бандита, убийцу…

На четвертый день стал думать, что Намаюнас хочет таким способом свести счеты с моим стариком.

На пятый день в мыслях я видел себя уже осужденным.

«Нужно раскинуть мозгами, – решил я на шестые сутки. – Намаюнасу не бандита жалко. И не за Шкему он сердит. Ему меня припугнуть надо: чужими латками хочет свои дыры прикрыть. Ведь среди убитых бандитов был один легализовавшийся, из тех, кому сам Намаюнас дал винтовку «для охраны семья и личного хозяйства».

На следующий день он меня выпустил. Я с ходу пошел в атаку:

– Что с Индрашюсом делать будем?

– С каким Индрашюсом?

– С тем бандитом, что разрешение на оружие получил.

Намаюнас позеленел. Помассировав грудь у сердца и немного отдышавшись, подступил ко мне:

– Ты мне угрожаешь? Плевать я хотел на это, понял? Я, когда оружие выдавал, ждал, что больше уйдет, а ушел всего один. Бухгалтерия явно в мою пользу. Один подался к бандитам, а полсотни легализовалось! Ты это понимаешь? Твое счастье, что мы с отцом твоим на ножах. Отдал бы тебя под суд и глазом не моргнул бы. Да он, чего доброго, вообразит, что мщу ему.

У меня с плеч гора свалилась, но я все еще не сдавался:

– Все равно отвечать придется.

– Ни дать ни взять – папочка! – засмеялся Намаюнас и вдруг повернулся к Гармусу: – Запри-ка его еще раз в холодную, пока не одумается…

– На этот раз я буду жаловаться!

Но было уже поздно. Гармус положил мне руку на плечо, и я понял, что «губы» не миновать, два раза просить не придется.

«Снова я перегнул! Ну и везет же!..»

– Погоди! – Намаюнас вернул меня с полдороги. – Отсидеть всегда успеешь. Поедем в Рамучяй за амуницией. Будешь сопровождать подводы…»

Острая боль пронзила грудь, прервала мысли. Арунас схватился за бок и скорчился в соломе.

2

Альгис дремал. Ему снились теплые края. Отец с Федором Капустиным впереди разговаривают, а он идет следом и не осмеливается спросить, в чем же сила этих несгибаемых людей.

3

Боль не отступала. Железными клещами охватила грудь и не давала вздохнуть. Не хватало воздуха. Мозг лихорадочно искал выхода, избавления от боли.

«Все так просто. Нужно только решиться, плюнуть на все и войти в дом. А если в этот момент явятся бандиты? Прозеваю последнюю возможность – и конец. Возможно, еще пройдет боль? Может, я просто отлежал бок!

Говорят, душа умершего переселяется в другое живое существо. Вот и Салюте пишет, что согласилась бы быть малюсенькой улиткой, только бы ей дали вечную жизнь. А я не согласен! Только человеком. Где угодно, кем угодно, хоть дикарем, хоть в джунглях, хоть в монастыре, но только оставаться человеком. Иначе не почувствуешь жизни. – Он выпрямился и, стараясь умерить боль, втянул холодный воздух сквозь стиснутые зубы. Еще, еще раз, пока в глазах не пошли круги. – Ну вот, раскис! – выругал он себя. – Тогда было меньше шансов остаться в живых, и то вывернулся. И других еще вытянул. Самого Намаюнаса спас. Хвалиться, конечно, не к чему, но вспоминать о таком гораздо легче, чем о совершенных ошибках…

В Рамучяй я пошел проведать Леопольдаса. Увидев меня, он отвернулся к стене, не захотел даже поздороваться. Губы его шевелились, словно он нашептывал стихи. Я был раздосадован. Нечего сказать, так ведет себя человек, которого я спас! Посидел немного и поднялся уходить.

– Подождите Петрикаса, он собирается к вам, – произнес Леопольдас. Его глаза показались мне странными.

Вацис Петрикас принес в палату узел с одеждой и стал одеваться. Долго не решался надеть рубашку, на которой запеклась кровь, все вертел ее в руках.

– Возьми мою, – Шкема вынул из шкафчика белье, кинул Вацису.

Петрикас переоделся, отыскал за отворотом иголку с черной ниткой и затянул две небольшие дырочки на плече пиджака.

– Живучий ты, парень, – заметил я. – Что делать будешь?

– У меня теперь одна дорога…»

«Все в жизнь приходят одинаково, а уходят по-разному, – мелькнула вдруг у Арунаса мысль, не связанная с воспоминаниями. – Одно дело – оставить в жизни след, и совсем другое – наследить. Как ни странно, только в мыслях я такой добрый и значительный. Почему это так? Почему? – Он сжимался в комок, надеясь этим уменьшить боль. – Потому, что один я не могу сделать то, о чем мечтаю, для этого нужны тысячи, множество людей. А я хочу все сделать сам. И живу для самого себя, и в других не понимаю самопожертвования. Вечно всем недоволен, вечно ищу и не нахожу…»

«Почему тогда, перед отъездом в Дегесяй, у меня так неспокойно было на душе? Захотелось увидеть мать, обнять ее.

Дома я застал Намаюнаса. Он упрашивал отца:

– Егор Францевич, я у Стракшисов на квартире стоял. Знаю их… Немцы дочь… мы теперь – без жалости сына… Ведь в могилу стариков сведем!

– А ты что скажешь, пинкертон? – спросил меня отец.

– Я затем же пришел, – соврал я.

– Может, мы в чем и перегнули. Но и нас надо понять – работаешь день и ночь, последние силы кладешь, а тут какие-то болваны… У меня и сейчас еще такое чувство, будто это мне лицо чернилами заляпали.

И все же старик снял трубку и приказал принести дело для окончательного решения. Отец был бесконечно счастлив, что его просит сам Намаюнас. Старик даже исподтишка подмигнул мне: смотри, мол, каким рога обламываем!

– Не ради себя прошу, – продолжал Антон Марцелинович.

– Так, может, мир? – Глава семьи и уезда не пожалел по такому поводу свое здоровье и хлебнул спиртного.

– Мир так мир. – Намаюнас выпил, утер губы обшлагом и встал: – Дольше оставаться не могу. Сегодня должны быть в Дегесяй.

Меня этот успех воодушевил. Я понял: мало верить, нужно верить и бороться, тогда только добьешься победы. Да, борьба без веры бессмысленна, а вера без борьбы, – путы, которые сковывают волю человека и позволяют ему при неудаче искать оправданий: дескать, я верил, надеялся, а меня подвели. Нет, между чувствами и действиями не должно быть ни малейшей щелочки. Ни малейшей! А у меня появилась.

…Пришел Вацис Петрикас.

– Не слишком ли рано выписался? – обнял его Намаюнас. – Мог бы еще погодить.

– Гинтукаса очень хочу видеть. Одни мы с ним теперь. И вообще – пора. – Мальчик плотно сжал губы, справился с подступившим к горлу комком и закончил совсем по-мужски: – Другие в мои годы уже голову за дело сложили…

– Ну, гляди. Только с твоим Гинтукасом ничего плохого не случилось. Усыновили мы его. Скельтиса выбрали опекуном, они с Йонасом не нарадуются теперь друг на друга. Одели, обули парня. – Теперь оба справлялись с волнением. – Больше ничего не могли сделать, – с горечью произнес Намаюнас. Я подумал: человек всегда чувствует себя несчастным, если не может чего-то сделать. Но он был бы куда несчастнее, если бы все в жизни от его воли зависело…

…У моста через Неман мы остановились покурить, так как на тряской телеге никак не удавалось свернуть цигарку. Парни спустились к воде. И в это время из заброшенной усадьбы на высоком берегу реки ударил пулемет. Лошади рванули в сторону с дороги, но сразу же повалились с пронзительным ржанием на землю. Повозка опрокинулась. Вокруг нее фонтанчиками взлетала земля.

– Засада! – Намаюнас побежал по откосу. – Под мост! Повозку! – кричал парню, который остался с лошадьми. – Не бросай повозку! – Но парень не поднял головы от земли.

Намаюнас залег под мостом и стал отстреливаться, Когда я дополз до откоса, никто из ребят не шевелился. Петрикас сидел в канаве, дергал затвор и стрелял вверх.

– В бандитов целься!

Но Петрикас ничего не слышал и не понимал.

– В бандитов! – пнул я его, и только после этого Вацис с опаской высунул голову над краем канавы и стал целиться. От усадьбы бежали люди.

– Повозку! Поджигай повозку! – кричал мне громовым голосом Намаюнас. – Патроны и гранаты… Ползи, я прикрою!

Но я так: и не смог оторваться от земли. Несколько раз напрягался для прыжка, но посвист пуль был сильнее моей воли. Бандиты перебегали уже под самым носом у нас.

– Прикрывай! – Намаюнас вскочил и зигзагами побежал к мертвым лошадям. Оттуда до повозки можно было дотянуться, но он переползал, стрелял и прижимал бандитов к земле.

Стал стрелять и я. Услышав мои выстрелы, Намаюнас подскочил к повозке, что-то: схватил: сверкнули осколки бутылки со спиртом. Потом несколькими выстрелами поджег амуницию. Когда он вернулся под мост, волоча за собой патроны, левая рука у него была в крови.

– Достали-таки, сволочи! Отходим!

Я побежал вдоль ручья, укрылся за большим валуном. Пристроившись поудобнее, стал стрелять. Ко мне ковылял растерянный Петрикас. Винтовки у него не было.

– Назад! Винтовку возьми! Убьют! – кричал Намаюнас. Но Вацис ничего не понимал. Он повернул в сторону бандитов.

– Ложись!

Петрикас остановился, замахал руками. Потом схватился за живот и, согнувшись, побежал к повозке. Раздался взрыв – это начали рваться гранаты, – и мальчик исчез в пламени.

Добравшись до опушки леса, я увидел окровавленного Намаюнаса и страшно перепугался.

– Антон Марцелинович! – вскричал я не своим голосом.

– Не ори! Помоги. – Он пытался перевязать руку. – Кость раздроблена, – скрипнул он зубами, когда я стал бинтовать.

Я помог ему встать и повел в лес. Намаюнас хромал.

– Нога – пустяки, в мякоть угодило. Четырех парней – как не бывало! И Вацис! Бедняга…

Под звуки выстрелов и свист пуль трудно было придумать что-то разумное. Я тащил Намаюнаса, который тяжелел с каждым шагом, и со страхом озирался по сторонам. Болотце на пути окончательно отняло силы и у меня и у Намаюнаса. Лесок кончился. Впереди лежал широкий луг, а за ним сверкала чернильная вода Немана.

– Влипли! – вырвалось у Намаюнаса, – Поищи лодку! На той стороне – Румбишкес, там найдешь наших. Я дальше идти не могу. Помоги мне спрятаться.

На опушке стояли стожки сена. К одному из них я подтащил Намаюнаса, помог ему зарыться.

– А если найдут, Антон Марцелинович?..

– Буду защищаться. Ты пошевеливайся, а то у человека, по научным данным, крови всего ничего. Будь моя воля, я солдатам вливал бы по двадцати литров, – шутил он, закусывая от боли губы.

Все лодки стояли далеко от воды. Из деревни доносился отчаянный лай. Я сбросил шинель, но сил мне это не прибавило, все равно еле двигался – волочил тяжелую лодку. Вдруг на косогоре показались бандиты.

«Теперь не проскочим, – мелькнула мысль. – Обошли, сволочи». Я набил обойму рассыпными патронами и залез в поросшую ивняком дренажную канаву. «А может, не заметят?»

Бандиты не торопились. Они обогнули стог и понемногу стали приближаться ко мне, потом опять отошли, наклоняясь к земле.

«Следы! Конец! Следы, следы, следы!» Я бился головой о песок. Потом прицелился, выстрелил. Бандиты попадали. Приподнялись. Я снова выстрелил. Опять упали. Я стреляю – они падают, я палю – они пригибаются. Двое лежали неподвижно. Остальные, как змеи, извивались под пулями. В горячке я не заметил, как выпустил все патроны. Швырнул как можно дальше гранату и, соскользнув с берега к Неману, прыгнул в воду. Не переводя дыхания, что было сил поплыл по течению. Спасла случайность: за высоким бугром меня не было видно. Пока они сообразили, куда я исчез, течение вынесло меня на середину реки. Деревянные руки еле взмахивали, судороги скручивали ноги, перехватывало дыхание, намокшая одежда тянула в глубину. Несколько раз я окунался с головой. Не обращая внимания на пули, метался, как утопающий.

– Винтовки, винтовки давай! – кричали на берегу. – Автоматом его черта с два достанешь. Тащите лодку!

Вскоре застучали винтовочные выстрелы. Пули прыгали вокруг, вздымали фонтанчики у самой моей головы и отвратительно выли. Одна ударилась в воду совсем рядом с ухом. Оглушенный, я пошел ко дну, коленями ударился о песок и опять выбрался на поверхность. Дзинь – пуля снова заставила меня погрузиться. И так без конца.

О чем я тогда думал? Не знаю. Хотелось жить. Даже не знаю, желание или долг были сильнее. Но не это меня толкало вперед, а ужасная злость. Хотя нет, не только злость. Наверное, и то, и другое. Так я и бултыхался, пока наконец на четвереньках не выполз на берег. Выполз и свалился на холодные камни. Подняться не было сил. Ноги свело судорогой. Кое-как очухался, понемножку, шатаясь от невероятной боли, поковылял дальше. Немного согревшись, прибавил ходу, а потом даже побежал.

Румбишкесские комсомольцы готовились к демонстрации фильма, возились с аппаратом, что-то у них не ладилось. Я подбежал к ним босой, с окровавленными и облепленными грязью ногами.

– Бандиты!

– Где?

– На той стороне. Намаюнас в копне прячется… Раненый.

Ребята стащили с меня мокрую одежду, растерли шапками, дали выпить стакан самогона. Когда по телу разлилось тепло, я почувствовал, что от слабости не могу произнести даже слова».

«А сейчас я жив и еще думать могу!»

От этой мысли Арунас улыбнулся и заставил себя несколько раз глубоко вдохнуть.

4

«Ведь отец умер, – подумал во сне Альгис и проснулся. – Вот дьявольщина. Чем дальше, тем хуже! Не спать!» – приказал он себе и, раздевшись до пояса, стал делать зарядку.

Тело разогрелось, даже пар пошел. Зачерпнул с подоконника снегу и принялся растирать грудь, потом быстро оделся. Солнце уже на сажень поднялось над зубчатой стеной леса. Казалось, оно совсем не греет, только алеет, словно раскаленный в горне круг железа, и все больше вбирает в себя цвет огня. Под этим огненно-красным кругом по всем дорогам, тропам и тропинкам поодиночке, по двое, по трое, словно черные жуки, тянулись из костелов люди. Все недвижно, никакого шума вокруг, только черные фигурки медленно бредущих людей вдали! Похоже на похороны.

Опять вспомнился Альгису дом, тяжелое время, когда после похорон отца он не мог найти себе места. Его злил черный цвет, раздражала тишина, бесила внимательность домашних друг к другу. Казалось, все люди внезапно превратились в бесплотные, вздыхающие тени, которые печально делятся друг с другом воспоминаниями о замечательном, удивительном человеке – об отце. Исключением была только Люда. «Встречались ежедневно. Странные эти встречи проходили безмолвно. У Люды хватало такта не утешать. Она протягивала томики книг и просила:

– Читай, Альгис!

А читал я тогда чертовски много. За вечер – книга, за ночь – вторая. И спать не хотелось. Но даже за чтением сверлила меня мысль – почему туда, на небо или в ад, уходят лучшие?

Однажды, когда я зашел к Люде за книгами, в комнату вбежал взволнованный Данта. Курил папиросу за папиросой, ходил из комнаты в комнату, но ничего не говорил, – меня, видно, стеснялся.

– Что случилось? – подошла к нему Люда.

– Людей высылают.

– Только врагов, – поправил я.

– Позвольте с вами не согласиться! – вспыхнул он. – Те, о ком я говорю, весьма далекие от политики люди. А в чем провинились их дети?

– Мы воюем только с активными врагами советской власти, – возразил я ему.

– Вы – фанатик!

– Очень может быть. Но только у тех, кого мы вывозим, волос с головы не упадет, а у тех, которых уводят лесные, ремни из кожи вырезают.

Данта растерялся, не мог найти слов, потом ответил примирительно:

– Я не согласен ни с теми, ни с другими. Мы в городе, и здесь никто не грозит друг другу ножом из-за клочка земли и имущества.

– Классовая борьба идет повсюду, даже в вашей семье.

При этих словах Данта посерел, глянул на меня, на Люду и, схватившись за голову, произнес:

– Боже, боже! Ведь о чем говорит марксизм…

– Марксизм нельзя вызубрить, его нужно прочувствовать!

– Мы не договоримся, – Данта развел руками. – Идем, Люда, нам нужно собраться…

– Папочка, ты преувеличиваешь. Сегодня такой хороший день, последний осенний денек. Я провожу Альгиса и скоро вернусь.

– Как знаете. – Данта вышел.

– Теперь он будет курить, рассуждать вслух, а мама начнет плакать…

Красные клены в Заречье роняли тяжелые осенние листья, медленно кружившие в прозрачном воздухе. Из лопнувшей колкой кожуры выглядывали коричневые, отполированные до блеска каштаны.

В лесу стояла тишина. Молчали птицы. Удивительная тишина и неподвижность. Кажется, от малейшего прикосновения все вокруг начнет звучать, как в пустой церкви.

Ботанический сад встретил нас унылым однообразием скошенного ячменя. Кое-где торчали кустики лекарственных трав, выросших там, где когда-то сажали цветы. Возле входа в альпинарий раскинули свои сети пауки. Мы долго сидели на камне и смотрели на пересохший пруд, засыпанный палым листом. Неподалеку от альпинария на изгороди виднелись чахлые, припоздавшие стручки гороха. Я нарвал полный карман. Мы ели и по горошинам гадали – «чет-нечет».

– Альгис, какой группы у тебя кровь? – вдруг спросила Люда.

– Не знаю. А тебе зачем?

– Я записалась в доноры. Мне очень хочется, чтобы хоть капелька моей крови попала тебе.

Я обнял ее, прикрыл шинелью застывшие, покрасневшие ноги. Домой возвращались в сумерках.

– Знаешь, Альгис, мы с отцом изучаем «Государство и революцию» Ленина.

– Ну и как, хороша книга? – попробовал я пошутить.

– Да. Я хочу понять, ради чего ты живешь.

«А я-то еще ни одной работы Ленина не прочел!» Я даже вздрогнул. Больше всего я боялся, чтобы Люда не вздумала спрашивать меня о чем-нибудь из книги, и постарался замять разговор.

Пока мы добудились сторожа, пока перебрались на другой берег, наступила полночь. Потом еще постояли у дверей, провожали друг друга, все забывая сказать что-то очень важное… и долгой осенней ночи словно не бывало.

– Ну пока, – я обнял Люду в последний раз и пошел домой.

Через несколько минут Люда догнала меня.

– Отца с мамой увезли! – Она смотрела на меня ошеломленно. – Обоих.

– Не может быть! – наконец вырвались у меня из груди полные отчаяния слова.

В горкоме партии я пробился к Дубову. Не переводя духа, выпалил все подряд, беспорядочно и бестолково. Он долго шагал по кабинету, молчал, потом подошел ко мне, положил руку на плечо и чистосердечно сказал:

– Ничем я тебе, парень, не помогу. И ничего не буду объяснять. На это нужно много времени. Люби свою девушку, не оставляй в беде, помоги окончить школу.

– Это само собой. Но ей-то каково?

– Если умна, поймет.

Люда молча ходила за мной повсюду, ждала у дверей. Ей было достаточно одного моего взгляда, чтобы все понять. Какие мы с ней беспомощные были во всей этой мешанине…

…Я чувствовал себя виноватым перед ней, ужасно виноватым за то, что был самоуверенным и многословным… Теперь я понимаю, а тогда лишь казалось: добра не делает только тот, кто не хочет этого…»

5

Занялся день. Солнечные лучи, проскальзывая сквозь дыры в крыше, впивались в лицо. Арунас вертел головой, стараясь избавиться от яркого света, метался, по временам теряя сознание. Все силы его, все мысли были направлены на одно – выдержать.

«Должно же пройти. Тогда в ледяной воде, было куда хуже, но выдержал все-таки. Даже насморка доброго не схватил. Выпил как следует, протрезвев, попарился в бане и стал собираться домой. И с Намаюнасом ничего страшного не приключилось. Нашли его без сознания в стожке и отправили в больницу. Если бы я не отвлек внимание, бандитов, он бы сейчас с ангелочками вел дискуссию, сколько солдатам крови полагается».

Сознание опять уплыло. Арунас двигал руками в соломе, будто что-то хотел отшвырнуть от себя.

«Солдату нужно шесть сотен литров крови, – Арунасу казалось, что он ораторствует перед строем курсантов. – Ему портят кровь все, начиная от ефрейтора, кончая маршалом. Он должен проливать ее при каждом возможном случае – за товарища и за Родину, за мать и за любимую, за союзников и за врагов, а когда придет черед пролить за самого себя – крови не остается. Это несправедливо!» – воскликнул он и очнулся. Сел, возвращаясь в реальный мир. Сердце билось часто и неровно. На лбу выступила испарина.

«Старик примчался тогда в Румбишкес, костюм свой, привез. Когда ехали домой, велел шоферу остановиться у Немана. Вылез из машины, подошел к берегу и долго смотрел на густо плывущие по реке льдины. Потом присел на корточки, сунул руку в воду, подержал несколько секунд, покачал головой, смахнул слезу. Как мне тогда хотелось, чтобы на берегу собрались все: и те, кто знает меня, и незнакомые, и те, кто любит меня, и те, кто ненавидит. Я бы ничего не стал говорить. Стояли бы и вместе смотрели на плывущие льдины, на далекий берег, угадывали бы, под каким кустиком лежат в песке гильзы от моего автомата, у какого камня меня должна была догнать вражеская пуля. А все-таки хорошо, очень хорошо взглянуть со стороны на свой поступок и послушать, что говорят о тебе другие!

– Поехали, – больше отец ничего не смог произнести.

И только на другой день, когда мы вместе с женой Намаюнаса заехали в больницу проведать Антона Марцелиновича, он признался:

– Даже в подполье не доводилось видеть ничего подобного тому, что теперешние могут совершить.

Намаюнас ответил ему, улыбаясь:

– Мы сами приучали людей жить на великих примерах. И ничего удивительного, что нас, живых, не почитают…

– Ты опять за свою похабщину? – беззлобно погрозил отец.

Чтобы старик не стал читать мораль, Намаюнас прибавил весело:

– Да, молодежь нас обогнала: я, например, считаю, что Неман переплыть даже летом опасное дело, а вот Арунас в декабре перемахнул. Это по-геройски».

Одно воспоминание об этих словах прибавило Арунасу сил. Он снова почувствовал себя сильным и отважным. Даже болезнь отступила.

«На другой день, несмотря на незажившие раны на ногах, я отправился в Дегесяй. Меня ни о чем не расспрашивали. А мне хвалиться не хотелось.

– Начинаем подготовку к серьезной операции, – сказал я ребятам. – Пора кончать с Патримпасом. Нам воинские части помогут.

Работали день и ночь. Собрали весь актив, переговорили с легализованными, оживили действие связных и разработали подробный план. Операцию решили проводить сразу с четырех сторон Ожкабуджяйского леса. Наш отряд должен был разместиться в нескольких усадьбах, затаиться и ждать сигнала.

Военные обеспечили нас громкоговорителями, ракетами, а мы их – несколькими тысячами листовок на русском и литовском языках, в которых просили всех жителей в назначенный день не покидать своих домов. Все было готово. Ждали только первого снега, чтобы легче было следить за малейшим передвижением зеленых. Но снег не спешил.

Это случилось в тот день, когда отец, начальник уездной госбезопасности и два офицера из Литовской дивизии приехали к нам, чтобы уточнить последние детали предстоящей операции, договориться о пароле, сигналах и прочем. Во время разговора во дворе послышались торопливые, нервные удары в рельс.

– Бандиты! – Со всех концов местечка к нам сбегались вооруженные и безоружные.

Отец схватил трубку – телефон не работал.

– Ракеты! – приказал он.

Разбираться не было времени. Застрочили пулеметы. Нам повезло – мы находились в каменном доме. Хорошо было и то, что офицеров сопровождали пятеро солдат. Они заняли места у окон. Кто-то потащил пулемет в дот, сооруженный против дома. Начался настоящий бой. Оба офицера и солдаты отстреливались мастерски. Это были старые фронтовики, хорошо знавшие вкус таких сражений. С нашими дело обстояло хуже: то один, то другой отскакивал от окна или валился с чердачной лестницы, получив пулю.

– Эта ваша казарма – настоящая ловушка, – определил наше положение один из офицеров. – Не нравится мне откос там, направо. Продолжайте оборону, а мы попробуем пробиться на ту сторону улицы.

И все это происходило в разгар дня, около двенадцати часов по среднеевропейскому времени, в мирное время, под небом, с которого проглядывало в разрывы плотных снежных облаков солнце…»

Воспоминания исчезли. Арунас размахивал руками, швыряя гранаты в бандитов. Потом опять потянулась тоненькая ниточка воспоминаний.

«Лесные все точно рассчитали, разведали каждый наш шаг. Спрятавшись за хозяйственными постройками у соседнего, стоявшего на возвышении дома, они привязали противотанковые мины к тяжелому возу и столкнули его в нашу сторону. Груженная смертью телега, прочертив оглоблями след по откосу, ударилась в машину отца и остановилась – не под самыми окнами, как предполагали бандиты, а возле угла казармы.

– Назад! Ложись! – Я первым заметил опасность.

Взрывом вырвало большой кусок стены, перевернуло машину, и обломками кирпичей забросало отстреливавшихся в другом конце дома людей. В пролом хлынул рой пуль. Видно, не все сгорело на том возу, что мы везли с Намаюнасом: бандиты патронов не жалели. Вдруг пулемет в доте замолчал.

– Патро-оны! – сквозь треск выстрелов донесся голос Скельтиса.

Ребята у окон почти все были окровавлены. Один из офицеров, втащив в комнату раненного в голову молоденького солдата, пытался сделать ему перевязку. Отца и Криступелиса не было видно. Не нашел я их ни на мансарде, ни в другом конце дома. Кинулся в подвал. Оба были там – учили женщин, как помогать раненым.

– Всем наверх!

Несколько раненых поднялись. Криступелис даже не пытался спорить и полез за ранеными. Лишь отец начал оправдываться.

– У меня нет оружия.

– Найдешь! – Я вышел последним.

– Патроны давай! – надрывался Скельтис.

– Неси! – Я сунул ящик с патронами в руки Криступелису. Он переминался. – Неси! Я здесь приказываю!

Я приказывал отцу, который двадцать лет командовал мной. Я приказывал старшему по званию, по возрасту и должности Криступелису. И они слушались. Ими повелевал страх. А меня что толкало? И я ведь боялся. До тошноты было страшно подойти к окну. Раскаленными щипцами перехватывало горло. Но я отгонял страх и шел к окну, и стрелял, и слышал свист пуль. Я – храбрец, переплывший в декабре Неман. Я – герой, вспоминавший потом об этом со страхом. Я был командиром отряда и не мог иначе. То чувство, которое я испытал, когда отец ронял слезы в Неман, было во мне сильнее страха…»

Мысли рвались, путались, рассыпались, но Арунас упрямо продирался вперед.

«Криступелис стоял, прижимая к животу ящик с патронами, и со страхом смотрел на те несколько метров, что отделяли его от дота. Я вытолкнул его за дверь и прикрыл очередью. Он шагнул раз, другой, съежился, дернул головой из стороны в сторону и повалился на землю, перевернувшись через голову. Серый от страха, около меня трясся отец.

– Здесь я приказываю! – Сунул отцу автомат в руки и, крикнув: – Прикрывай! – выскочил за дверь.

В два прыжка долетел до Криступелиса и спрятался за ним. Мне показалось, что он вздрогнул от прямых попаданий. Вторым рывком добрался до дота. Пока Йонас прилаживал ленту, я вцепился в ручки пулемета и так сжал их, что кровь выступила из-под ногтей: прямо на нас катился новый смертельный груз. А Йонас копается! Ну что же?! Есть! Длинной очередью я поджег мины и отпрянул от амбразуры. Взрывная волна все же хлестнула песком по глазам.

– Товарищ лейтенант, – поливая мне глаза водой, посоветовал Скельтис, – нужно кого-нибудь на чердак послать. Иначе их не выкуришь…

Зайцем запрыгал я обратно в казарму. Возле уха жарко свистнула пуля, чиркнула по мочке. Не очень больно, но крови – река.

– Сынок! – кинулся ко мне отец.

– Назад! К окну!

Мы с Кашетой влезли на чердак, вышибли кулаком несколько черепиц и через самодельные бойницы начали бить по бандитам, которые залегли за высоким каменным фундаментом сгоревшего дома. Не выдержали бандиты, побежали. Охваченный непонятной радостью, я впервые за все время огляделся по сторонам. Невдалеке горело здание сельского Совета, подальше – кооператив, дом уполномоченного милиции и библиотека. Перестрелка стала стихать. Вначале я не мог понять, в чем дело, но потом увидел – крупными хлопьями идет снег, долгожданный снег. Он-то нас и выручил. Заметая следы, бандиты стали отходить.

Бой длился почти четыре часа. Местечко выглядело ужасно. На догорающих обломках библиотеки мы нашли связанную и застреленную комсомолку Дочкуте. У мельницы, под огромным бревном лежали мертвые председатель апилинки, секретарь и уполномоченный милиции. Поодаль – застреленная женщина с ребенком на руках, козы, наши лошади, несколько гусей…

Ужасно! И все это в полдень, в первый день праздника, в день рождения искупителя грехов человеческих! В центре Европы… Господи боже мой!»

Арунас нагреб снегу и потер лицо.

«Из всего отряда нас осталось четверо: я, Скельтис, Вишчюлис и Кашета. Остальные были тяжело ранены или убиты. Не уцелел и офицер, прошедший всю войну: от Пабраде, через Калининград и Берлин военная дорога привела его в Дегесяй. Здесь он и погиб… Чтобы я остался в живых. Нет, не имею я права сдвинуться отсюда ни на миллиметр…»